За годы, проведенные в Скрабе, я присматривался к некоторым людям. Кое-кто обладал отдельными из перечисленных качеств, но сочетал их все только один — Шон Бэрк. Кроме того, Шон обладал еще одним неоценимым достоинством: он посещал те же занятия по литературе, что и Майкл Рэндл, Пэт Поттл и я. Он их хорошо знал, и они бы ему поверили.

Сегодня я свободно могу писать об участии этих трех людей в моем побеге, так как они сами публично признали это, описав в своих книгах. В противном случае я, конечно же, хранил бы молчание. Кроме того, благодаря им подробности побега уже хорошо известны, и я могу ограничиться лишь описанием моего в нем участия.

Мы с Шоном Бэрком попали в тюрьму примерно в одно и то же время и вскоре познакомились. На прогулках мы обычно держались вместе, и мне нравилось слушать его истории. Он обладал чисто ирландским обаянием и хорошо владел словом. Шон красочно описывал свое детство в маленьком ирландском городке и годы, проведенные в интернате для мальчиков. Воспитателями там были монахи, а основным педагогическим средством — палка.

Шон был привлекательным мужчиной довольно крепкого сложения и производил впечатление человека уравновешенного и добродушного. Однако те, кому довелось узнать его получше, видели, что под флегматичной внешностью скрывается умная артистичная личность, обладающая богатым творческим воображением, умеющая скрывать свои чувства, невероятно гордая и остро ненавидящая любого представителя власти. Он попал в тюрьму за то, что послал по почте бомбу полицейскому, который ошибочно обвинил Шона в растлении малолетнего. Любой другой махнул бы на это рукой или нашел какой-нибудь иной способ возместить моральный ущерб. Но только не Шон. Он изготовил бомбу, упаковал ее и отослал по почте. Когда полицейский открыл сверток, бомба взорвалась. Он спасся чудом. Операция была тщательно подготовлена и ловко проведена, и, не допусти Шон маленькой, но существенной оплошности, его вина никогда не была бы доказана, а так он сразу же попал под подозрение.

Восьмилетнее заключение Шона подходило к концу, и вскоре он должен был перебраться в тюремное общежитие. Шон показал себя как прекрасный издатель тюремного журнала, проявив в этой работе прирожденный талант. Как заключенный он пользовался доверием и некоторыми преимуществами, так что имел реальную возможность попасть в общежитие. Это означало, что последние девять месяцев до истечения приговора у него будет нормальная гражданская работа вне стен тюрьмы, а в общежитие он должен возвращаться только на ночь. Я решил, что настало время сойтись с ним поближе.

Во время одной из наших ежедневных прогулок я изложил ему свой план. Он сразу же согласился помочь. Я предложил ему подумать несколько дней, прежде чем дать окончательный ответ, но он сказал, что все уже решил и готов взяться за дело. Кроме того, по его словам, я давал ему отличный шанс: он ненавидел власти, полагал, что не свел еще счеты с полицией, и не хотел упустить возможность отыграться. Шон относился ко мне с симпатией и всегда считал мой приговор чудовищным. Ничто не доставило бы ему такого удовольствия, как помочь мне осуществить побег.

Мы сразу же приступили к разработке операции. Главнейшим условием была хорошая связь. Общежитие располагалось на территории тюрьмы и в то время еще достраивалась. Там работали заключенные из сектора «D», и среди них было нетрудно найти кого-нибудь, кто согласился бы передавать записки. С просьбой быть связным мы решили обратиться к одному нашему другу, которому оба симпатизировали и верили.

Несколько недель спустя Шон предстал перед комиссией и был переведен в общежитие. Однажды вечером в начале ноября 1965 года мы попрощались, и он приступил к работе. Первая часть операции началась.

Как только Шон оказался в общежитии и смог свободно передвигаться по Лондону до 10 часов вечера, он связался с Майклом и Пэтом. Те без долгих разговоров согласились помочь и начали с того, что решили собрать необходимую сумму, чтобы купить для побега автомобиль, снять квартиру-убежище и так далее. Как я узнал позже, полная стоимость операции от начала до конца составила 800 фунтов.

Шон информировал меня о развитии событий через связного. Это было опасно. Шон любил писать — он собирался стать литератором — и мало думал о безопасности. Как потом выяснилось, безрассудство было еще не самой худшей чертой его характера. Его письма, столь красочные и подробные, могли провалить побег, попади они в чужие руки. Так чуть было и не произошло.

Шок был добрым человеком, ему нравилось помогать людям, и он обещал другому заключенному, требовавшему пересмотра своего дела в суде, сделать кое-что и для него. Таким образом, помимо меня он переписывался еще с одним узником. Я знал об этом, считал это весьма неразумным, но поделать ничего не мог, поскольку Шон договорился с ним, не посоветовавшись прежде со мной.

Я был хорошо знаком с этим заключенным, Кеннетом де Кореи. Он являлся финансовым воротилой, имел широкие деловые связи с США и получил восемь лет за мошенничество. Как бы то ни было, де Кореи настаивал на своей невиновности, решительно требуя пересмотра дела, которое было очень запутанным и касалось ряда компаний — держателей акций. Я знал его, потому что сидел рядом с ним в мастерской, где мы шили брезентовые мешки для почты. Де Кореи был человеком крайне правых взглядов и ярым антикоммунистом. Кроме того, он был очень религиозен и принадлежал к маленькой секте «британских израэлитов», считавших, что англичане происходят от десяти рассеявшихся израильских племен и являются, таким образом, наследниками обещаний, данных Аврааму[15]. Несмотря на наши совершенно противоположные политические взгляды, мы прекрасно ладили. Де Корси был хорошим рассказчиком, и я с удовольствием слушал его истории, которые помогали нам скоротать долгие часы работы в мастерской. Я также проявлял некоторый интерес к его финансовым делам, и он объяснял мне их, вдаваясь в подробности, которые многим могли бы показаться слишком сложными и обременительными.

Помимо этого было еще одно, совершенно неожиданное обстоятельство, укрепившее наши отношения, по крайней мере с его стороны. Стихи 1-2 гл. 6 Книги Бытия гласят: «Когда люди начали умножаться на земле, и родились у них дочери, тогда сыны Божий увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены, какую кто избрал». И вот, основываясь на этой цитате, де Кореи твердо верил, что человечество делится на две части: одна состоит из обычных людей, которые по природе своей есть зло, а другая — из отпрысков союзов, заключенных между сынами Божиими и дочерями человеческими, несущих в себе искру Божию, которые и есть добро. Де Кореи утверждал, что для глаза обычного человека разница между этими двумя категориями людей неразличима, но сам он обладает даром распознавать их. К моему большому счастью, он сразу заметил, что я принадлежу к потомкам сынов Божиих. И тут случилось то, что следовало бы предугадать заранее: посланник, носивший письма Шона нам обоим, перепутал их и вручил предназначавшееся мне де Кореи.

Однажды с видом заговорщика (он вообще обожал всякую конспирацию) де Кореи зазвал меня в свою камеру и показал мне письмо Шона, начинавшееся словами «Дорогой Джордж!» и содержавшее некоторые детали, не оставлявшие ни малейшего сомнения в том, что готовится побег. Де Кореи был заметно взволнован. «Когда я прочитал это, — сказал он хриплым шепотом, — я сразу понял, что оно может быть адресовано только тебе. Но не беспокойся. Я не скажу никому ни слова. Обещаю. А ты только держи меня в курсе событий».

Де Кореи оказался верен слову. Он выполнил свое обещание, хотя мог бы многое выиграть, раскрыв заговор. В награду ему бы наверняка уменьшили срок, и большинство его проблем было бы решено. Он проявил подлинное благородство, и я всегда буду вспоминать о нем с благодарностью. В свою очередь, я тоже сдержал обещание и информировал его о том, как шли дела.

В результате этой путаницы, о которой я сраау же предупредил Шона, его осенила блестящая идея. Из тех денег, что ему теперь платили за работу, он купил уоки-токи[16]. Предназначавшийся мне аппарат он тайно переправил через нашего связного во время тюремного концерта, в котором сам принимал участие. Тогда Шон еще жил в общежитии при тюрьме.

К тому времени я уже несколько месяцев работал в тюремной лавке, размещенной в камере, проводил инвентаризацию, вел бухгалтерию и заботился о пополнении запасов. Ключи от этой камеры были у меня. Итак, я располагал идеальным местом, где мог спрятать рацию: здесь вряд ли стали бы что-то искать. Я уверен, что сумел бы надежно спрятать аппарат, даже если бы не работал в лавке. Это просто значительно облегчило задачу.

В ночь после того, как мне тайно передали рацию, мы впервые ею воспользовались. Я лежал на кровати спиной к двери и, пока говорил по рации, держал ее под одеялом. Если бы ночной надзиратель неожиданно включил свет и заглянул в «глазок», то не заметил бы ничего необычного.

В одиннадцать часов, как мы условились, я вышел в эфир, послав позывной. Через несколько секунд громко и четко отозвался Шон. Мне пришлось максимально уменьшить громкость: прием был отличный, и той ночью мы всласть поговорили. Помимо очевидной пользы это была возможность вновь свободно общаться с кем-то из внешнего мира, к которому Шон, хотя и находился в общежитии всего в 50 ярдах от меня, уже фактически принадлежал.

После первой долгой беседы мы связывались регулярно раз в неделю, обычно в субботнюю ночь, когда большинство жильцов общежития отсутствовало. Однажды в воскресенье, во время ленча (а за ночь до этого мы с Шоном вволю поговорили), ко мне в камеру вошел один молодой человек, которого я довольно хорошо знал, и тщательно закрыл за собой дверь. Он выглядел встревоженным и возбужденным. Хриплым шепотом он сказал:

— Ради Бога, Джордж, будь осторожен. Я все слышал.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я.

— Прошлой ночью по своему радиоприемнику я слышал, как вы с Шоном разговаривали. Причем очень ясно слышал.

— Но это невозможно, — возразил я.

— Уверяю тебя, это так. Будь осторожней с этой штукой, я слушал переговоры полицейских машин и уже собирался выключить приемник, повернул наудачу ручку настройки и вдруг наткнулся на разговор. Сначала я подумал, что это радиопьеса, но потом узнал ваши голоса. Я ушам своим не поверил.

— Что ж, я рад, что нас слышал именно ты, а не кто-нибудь другой, — ответил я, сильно волнуясь.

— Еще бы. Многие здесь слушают разговоры полицейских и запросто могут напасть на вашу волну. Я пролежал всю ночь без сна, боясь, что вас мог услышать кто-то еще, услышать и донести. Конечно, я буду молчать, обещаю тебе, но будь осторожен.

Я поблагодарил его за предупреждение и сказал, что дам знать Шону. Он ушел, пожелав нам удачи.

Нам опять невероятно повезло, что нас подслушал именно этот человек.

Этот парень работал на кухне, стоял у плиты, раскладывал пищу, мыл тарелки и поэтому, так же как и я, весь день находился в секторе «D», в то время как большинство заключенных работали в различных мастерских. Мы, естественно, часто болтали друг с другом, и я неплохо его знал. Он был из Ист-Энда и «схватил» пожизненный срок, убив в уличной драке негра. Как и у каждого приговоренного к пожизненному заключению, длительность его пребывания в тюрьме полностью зависела от усмотрения Министерства внутренних дел. Заявив о готовящемся побеге, он наверняка заслужил бы благодарность властей. Ему это было известно, но совесть не позволила воспользоваться этими случайно полученными сведениями. Он так никому ничего и не сказал.

Шон уверял меня, что длина волны нашей рации иная, чем у обычных радиопрограмм. Так и было, но она почти совпадала с полицейской волной. Что же делать? Вернуться к письмам? Здесь тоже был свой риск. Лучший выход — это сократить количество контактов до необходимого минимума, находиться в эфире как можно меньше и верить, что удача нас не оставит. Так мы и сделали.

Вскоре после этого Шон покинул общежитие. Он снял комнату недалеко от тюрьмы, но, как выяснилось, за пределами радиуса действия наших уоки-токи. Тогда поздно ночью он подошел к Уормвуд-Скрабс и вызвал меня. Слышали мы друг друга очень плохо, и ему пришлось пробраться так близко, что он почти лежал под тюремной стеной: только так удалось наладить прием, достаточный для того, чтобы понимать друг друга.

А потом на Брейбрук-стрит, совсем рядом с тюрьмой, застрелили троих полицейских, и около трех недель в этом районе было столько полиции, что Шон и близко не мог подойти к Скрабе.

Между тем приготовления к побегу подходили к концу. Ион купил подержанный автомобиль и снял маленькую квартирку в пяти минутах ходьбы от тюрьмы. Она должна была стать моим первым убежищем. Из тонкого нейлона он изготовил веревочную лестницу, укрепив ее вязальными спицами так, что она должна была висеть прямо, пока я по ней буду карабкаться. В середине сентября Шон оставил квартиру, работу на заводе и якобы навсегда вернулся в Ирландию.

Три недели спустя он возвратился под чужим именем и поселился в новой квартире, выдавая себя за свободного журналиста. Все уже было готово, и мы назначили день и час побега — суббота, 22 октября, 6.15 вечера.

В это время уже достаточно темно, а большинство заключенных уйдут смотреть еженедельное кино.

По совету нашего друга-связного, специалиста по взломам, в качестве «выхода» мы выбрали одно из высоких окон, занимавших почти всю стену по обе стороны сектора. Эти окна походили на церковные, что соответствовало псевдоготическому стилю всего здания, и, так же как и церковные окна, были разделены на несколько толстых стеклянных сегментов в переплетах из литого железа. Каждый второй сегмент мог открываться для проветривания помещения, но был слишком узок для того, чтобы сквозь отверстие мог пролезть человек. Если же выломать железную перегородку между неподвижным сегментом и открывающимся, то получалось отверстие, достаточное для человека моей комплекции. Большим преимуществом было то, что всего три фута отделяло окно второго этажа от крытого перехода, с которого, повиснув на желобе, можно было легко спрыгнуть на землю. А там мне пришлось бы пробежать всего пятнадцать ярдов до стены. Одна из угловых башенок здания была точно напротив того места, где Шон должен будет перебросить через стену веревочную лестницу.

В среду перед операцией у нас состоялся окончательный разговор. Выбранное для него время совпадало с часом побега. Шон сидел в машине, припаркованной у боковых ворот больницы Хаммерсмита на Артиллери-роу, узкой улочке, отделявшей ее от тюрьмы, там же, где он будет ждать меня в условленный вечер. Шон спрятал рацию в букете цветов, создававшем впечатление, что его хозяин собирается навестить кого-то в больнице. Я зашел в камеру моего связного, откуда и вызвал Шона по рации.

Мы убедились в том, что с обеих сторон все в порядке и операция может начаться, как и запланировано. На всякий «пожарный» случай мы решили связаться еще раз в субботу, во время ленча, дабы убедиться, что в последний момент не возникло никаких помех. Прежде чем уйти из эфира, Шон пропел своим мелодичным голосом старую ирландскую песню: «Я пойду рядом с тобой».

Мешкать было нельзя. Летом произошел скандальный побег шести заключенных. Некоторые из них были особо опасны. Это получило отклик в прессе, и власти стали принимать меры повышенной безопасности: высокие боковые окна затягивали толстой стальной сеткой. Работы в секторах «А» и «В» были уже окончены и теперь велись в секторе «С». На следующей неделе очередь должна была дойти до сектора «D». Хорошо, что как истинные бюрократы они работали, следуя алфавитному порядку.

В будках по оба конца стены теперь постоянно дежурила охрана. С этих выгодных позиций стена просматривалась с обеих сторон по всей длине. Мы решили, что, если меня заметят и поднимут тревогу, у нас будет достаточно времени скрыться до того, как патруль достигнет стены.

Побег был спланирован таким образом, что не было нужды прибегать к насилию, так что мы с Пэтом и Майклом решили однозначно: Шон не станет брать с собой никакого оружия и ни в коем случае не применит силу.

В субботу, в час дня, у нас состоялся заключительный разговор. Никаких неожиданных помех не возникло, в этот день в самом деле собирались показывать фильм, и мы могли действовать, как условились. Стекло неподвижного сегмента в нижнем углу окна, рядом с полом, мы вынули за день до того. Это было нетрудно (так как оно уже было разбито) и прошло незамеченным. В последний момент оставалось лишь выломать железную перегородку.

Многие заключенные использовали свободное субботнее время, для того чтобы прибраться в камерах и проветрить одеяла, развесив их на стальных перилах площадок. Таким образом, не было ничего особенного в том, что на перилах напротив той части окна, сквозь которую я собирался пролезть, висели одеяла, надежно закрывая ее от взглядов двух охранников, дежуривших на посту в центре коридора.

По субботам, в половине четвертого, в Скрабе пили чай. В половине пятого большая часть заключенных пошла смотреть кино, посещение которого было добровольным. Сектор затих и опустел. В противоположном его конце группка заключенных сидела вокруг телевизора, за столами шла игра в карты. Один из дежурных охранников смотрел телевизор, другой, сидя на центральном посту, читал. Это были самые тихие часы за всю неделю.

Казалось, время течет убийственно медленно. Я зашел в камеру к де Кореи попрощаться. Он пожелал мне удачи и попросил подарить ему что-нибудь на память. Я вернулся к себе, подписал мой Коран с параллельными арабским и английским текстами и отдал ему. Затем неспеша подошел к телевизору. Насильно заставив себя немного посмотреть передачу, я отправился в камеру, перекинувшись по дороге парой фраз о футболе с охранником. Я решил принять душ: это должно было меня успокоить, и, что бы ни случилось, я по крайней мере буду чистым. В душевой я провел время, болтая с несколькими парнями, а на обратном пути в камеру налил кружку чая. Охранника на посту не было, он ушел в подсобку играть в шахматы. Еще полчаса — и время побега настанет. Я посмотрел в окно и с радостью обнаружил, что погода окончательно испортилась, моросил дождь. Скоро начнет смеркаться, и видимость ухудшится. Все шло как нельзя лучше.

Не торопясь, я выпил чай и прочитал газету. Когда пришло время собираться, я обулся в спортивные туфли и, взяв из тайника рацию, сунул ее себе под свитер и зажал под мышкой. Бросив последний взгляд на предметы, к которым уже успел привыкнуть, а теперь должен был оставить, я вышел из камеры. В коридоре все было по-прежнему спокойно. Один охранник продолжал смотреть телевизор, другой пока не выходил из подсобки. Было 6.15. Из камеры моего друга-взломщика я вызвал Шоиа. Тот вскоре отозвался: он уже на месте, по ту сторону стены.

— Все в порядке? — спросил я.

— Да, — последовал ответ.

— Мы уже можем выламывать перегородку?

— Да, действуйте.

Мой друг, с нетерпением ждавший рядом со мной, тут же ушел. Спустя всего три минуты он появился вновь. Я подумал, что он столкнулся с неожиданным препятствием и не смог сломать перегородку.

— Что-то случилось? — спросил я. — Ты очень быстро вернулся.

— Нет, все отлично, можешь идти. Перегородка так проржавела, что одного рывка оказалось достаточно, чтобы она вылетела.

Я опять вызвал Шона, и он тут же откликнулся.

— Перегородка сломана. Ты готов?

— Что, уже? Можешь идти, я готов, — послышался голос Шона.

Я засунул рацию под свитер, мой друг пожелал мне удачи, мы обменялись рукопожатиями, и я быстро прошел на площадку, не встретив никого по дороге. Было самое время: через центральный вход уже ввалилась первая партия любителей кино, и коридор наполнился их голосами. Это было неожиданно рано, видимо, фильм оказался коротким. Скоро они с шумом появятся на площадках, направляясь в свои камеры. Я проскользнул в отверстие в окне и нащупал ногами крышу над переходом. Это было делом одной минуты. Осторожно ступая по скользкой от дождя черепице (дождь уже не моросил, а лил вовсю), я стал спускаться вниз. Было совершенно темно. Я достиг желоба, повис на нем, легко спрыгнул на землю и очутился в небольшом укрытии, образованном стеной перехода и выступающей угловой башенкой. Прижавшись к стене, я мог не опасаться, что меня заметит проходящий мимо патруль, даже если бы погода и не загнала охранников под навес. Оказавшись внизу, я сразу же достал рацию и вызвал Шона. Тот немедленно ответил.

— Я снаружи и жду лестницу, — доложил я.

— Подожди минутку, у меня непредвиденные затруднения, — ответил он взволнованным голосом и прервал связь.

Я стоял в темном укрытии и ждал. Дождь не стихал, и скоро я совершенно промок. Время шло, но ничего не происходило. Рация продолжала молчать. Я вновь вызвал его, но ответа не получил. Неужели он попал в беду и ему пришлось срочно бежать? Или струсил в последний момент? Это было на него не похоже, но кто знает…

Из тюрьмы донесся сигнальный звонок, призывающий заключенных разойтись по камерам. Потом их пересчитают и запрут. Топот и голоса людей нарастали. Значит, было где-то без десяти семь. Теперь оставалось совсем мало времени до того момента, когда обнаружат, что меня нет. Рация молчала. Шон, видимо, уехал. Возвращаться в тюрьму не было смысла, и я решил ждать.

Вдруг вновь громко и четко раздался голос Шона. Я вздохнул с облегчением, поскольку уже почти потерял надежду услышать его.

— Извини, произошла заминка. Сейчас я все улажу.

— Пожалуйста, поторопись, — в отчаянии прокричал я, — у нас не остается времени.

— Еще минутку, — ответил Шон, и снова наступило долгое молчание.

Я напряженно ждал, готовый броситься к стене, как только через нее перелетит веревочная лестница. Но ничего не происходило. Тишшу нарушали лишь шум дождя да стук дверей запираемых камер. Примерно через пять минут, показавшихся мне вечностью, Шон опять вышел на связь, на этот раз голос его звучал твердо и уверенно:

— Будь готов!

Тут же в свете дуговой лампы я увидел, как лестница перелетела через стену, перекрутилась, выпрямилась и застыла. Она казалась невероятно тонкой и ненадежной, но, как только я увидел ее, понял, что меня уже ничто не остановит. Я засунул уоки-токи под мокрый свитер и, низко пригнувшись, бросился к стене, вцепился в лестницу и полез наверх. Это было на удивление просто. На одном дыхании, незамеченный охраной в караульных будках, но сопровождаемый (я уверен в этом) несколькими парами возбужденно горящих глаз, следивших за мной из камер, я достиг верха стены. Сев на нее верхом, я увидел внизу машину и рядом с ней Шона, смотревшего на меня с нетерпеливым ожиданием.

— Прыгай! — крикнул он мне высоким от напряжения голосом. — Быстрее!

Я прошел по стене вперед, чтобы не упасть на машину, и стал спускаться, пока не повис на руках. Падая, я заметил прямо под собой Шона, решившего меня подстраховать. У меня мелькнула мысль, что, если я свалюсь ему на голову, он может пострадать, и что с нами будет тогда? Тут же, прямо в воздухе, я сделал движение, стараясь избежать этого. Шон отступил в сторону, но, падая, я все же задел его и приземлился неудачно. От толчка моя голова качнулась вперед а ударилась о гравий. Одновременно я почувствовал острую боль в руке. На мгновение я потерял сознание, но Шон схватил меня и запихнул на заднее сиденье машины. Сам он вскочил на переднее и завел мотор. Я достал платок и вытер лицо, по которому, ослепляя меня, струилась кровь. Как только мы тронулись, какая-то машина с зажженными фарами скользнула на узкую улочку. Прежде чем продолжить путь, нам пришлось ждать, пока она не свернет в ворота больницы. Произойди это минутой раньше, сидевшие в ней люди увидели бы, как я падал со стены.

Мы доехали до конца улицы и свернули на главную магистраль. Я буквально чувствовал напряжение Шона. Чтобы изменить внешность, он надел очки, дождь намочил их, и теперь в машине они запотели. Шон начал ругаться и налетел на шедшую впереди машину. Мы двигались довольно медленно в потоке машин, и, к счастью, наши бамперы не сцепились. Но водитель свернул к обочине, чтобы осмотреть машину, и, видимо, был возмущен, что мы не поступили так же. Когда мы подъехали к светофору, загорелся красный свет. Шон, казалось, собирался его проигнорировать.

— Спокойно, Шон, — сказал я. — Успокойся, и с нами ничего не случится. Все идет хорошо.

Шон снял очки и немного расслабился. Вскоре мы свернули на пустынное загородное шоссе. Еще несколько поворотов, и машина остановилась. Тем временем я надел лежавшие на заднем сиденье плащ и шляпу. Мы вышли, пересекли, дорогу и двинулись по улице, застроенной старыми домами. У одного из них Шон остановился, достал ключ, и мы вошли. На блестевшей от дождя улице нам не встретилось ни души. Мы прошли по длинному темному коридору, в конце которого была дверь, и Шон открыл ее другим ключом. Мы оказались в ярко освещенной комнате, где были задернуты занавески и горел газ. В углу стоял большой телевизор. После тюрьмы и приключений последнего часа комната показалась мне уютной, здесь я почувствовал себя в безопасности. Мы с Шоном переглянулись и пожали друг другу руки. «Получилось! Получилось!» — почти одновременно воскликнули мы от избытка одного и того же чувства победы и огромного облегчения.

Пока все шло хорошо. Но оставалось еще много дел. Шон сказал, что ему вновь надо уйти: следовало избавиться от машины. Он обещал вернуться часа через полтора и перед уходом показал мне ворох одежды, купленной им для меня. Я запер за ним дверь, снял тюремную одежду и умылся. Лицо выглядело ужасно. Но после того, как я тщательно промыл рану, стало ясно, что она поверхностная, хотя и большая. В любом случае это неплохо меняло внешность.

Я посмотрел на причинявшее мне боль левое запястье. Рука была изогнута под каким-то странным углом и начала опухать, очевидно, запястье все-таки было сломано.

Я переоделся и посмотрел в зеркало. Что ж, оно отражало правду: я больше не был заключенным. Ни с чем не сравнимое ощущение. Даже не верилось. Но наиболее трудная и опасная часть плана была впереди. Часы показывали 7.30: тревога наверняка уже объявлена, и охота началась.

Шон вернулся почти в девять. Некоторое время он кружил по городу и в конце концов припарковал машину на одной из улиц в Килберне. На обратном пути Шон позвонил Майклу и Пэту и сообщил им радостное известие. Они ликовали. Кроме того, он принес бутылку бренди, наполнил рюмки, включил телевизор, и мы сели смотреть выпуск новостей. «Чрезвычайное происшествие в Западном Лондоне», — объявил диктор, на экране появилось мое бородатое лицо, и дальше пошел комментарий о том, как был обнаружен мой побег. Все порты и аэродромы взяты под наблюдение. За посольствами стран «железного занавеса» установлен особый надзор. Корабли этих стран в лондонском порту обыскивались. Полицейские бригады с собаками прочесывали прилегавшие к тюрьме кварталы. Охота велась по всем правилам. «Интересно, — подумал я, — смотрят ли сейчас телевизор у меня дома. Как они примут эту новость?»

Шон пошел на кухню жарить две огромные отбивные и печь яблочный пирог. Во время ужина он рассказал мне, что случилось тем вечером по его сторону стены.

Вскоре после того, как он дал мне команду действовать, появился человек на велосипеде с немецкой овчаркой на поводке. Он проехал мимо до конца Артиллери-роу, где проверил, заперты ли двери спортивного зала неподалеку. Несомненно, это был кто-то из охраны. На обратном пути он слез с велосипеда и стал присматриваться к Шону, сидевшему в автомобиле с букетом хризантем на коленях. Он так и стоял, не двигаясь с места, и Ыон решил, что лучший способ избавиться от него — это уехать, а чуть позднее вернуться. Он так и сделал, но по дороге чуть не попал в серьезную транспортную пробку. К счастью, расторопный полисмен вовремя вывел его из нее, и четверть часа спустя Шон вновь был у тюрьмы. Человек с собакой ушел, и Шон подумал, что больше помех не предвидится.

Едва он ответил на мой вызов и собрался выйти из машины, чтобы перебросить лестницу, как подъехал автомобиль и остановился у стены напротив Шона. Внутри сидела парочка, которая тут же принялась целоваться, совершенно не собираясь уезжать. Шон, знавший, что я уже выбрался из сектора «D» и отчаянно жду лестницу, не мог ничего поделать. В конце концов он придумал, как заставить парочку убраться: включил фары и уставился на этих голубков. Через некоторое время они все-таки смутились и уехали.

Только он хотел достать из багажника лестницу и перебросить ее мне, забравшись на крышу автомобиля, как на дороге стали появляться машина за машиной: в больнице Хаммерсмита подошло время посещений. Он понял, что мы не можем больше терять время, и решил действовать во что бы то ни стало. Воспользовавшись коротким затишьем, Шон залез на крышу и перебросил веревочную лестницу.

В тот вечер мы засиделись далеко за полночь, разговаривая. Оба, хотя и были измотаны, чувствовали необычайный подъем и никак не могли решиться закончить столь замечательный день. Наконец мы легли спать, однако ночь прошла беспокойно. Шон все бормотал: «Господи, получилось» и ворочался. У меня же болели голова и рука, и я был слишком возбужден, чтобы уснуть.

Когда я проснулся на следующее утро, мое запястье распухло и страшно болело. Я не сомневался, что оно сломано и что с этим надо что-то делать. Шон обещал связаться с Майклом и Пэтом: может быть, им удастся найти врача, который вправит кость. В противном случае, сказал он, нам придется идти в травмопункт при больнице. Последнее меня совершенно не устраивало, и я выразил надежду, что мы найдем какой-нибудь другой выход. После завтрака Шон отправился покупать воскресные газеты. Через полчаса он вернулся и сообщил, что собирается навестить Майкла и попросить его разыскать врача. Все принесенные им газеты крупными заголовками кричали о моем побеге, и тут же были помещены мои большие фотографии.

Шон возвратился вскоре после полудня с новостью, что наши друзья бросились на поиски доктора, который согласился бы помочь. Такой поворот событий предусмотрен не был, а найти кого-нибудь в воскресенье, когда многие уезжают за город, совсем не просто. Он повторил свое предложение пойти в больницу. Я решительно не хотел этого делать, особенно после газет с моей фотографией во всю первую полосу. Если уж нет другого выхода, я предпочитал оставить все как есть.