Иного выбора нет

Как только мои друзья в КГБ узнали, что я жду прибавления семейства, они предоставили мне дачу. Сначала я не очень этого хотел. Мне казалось неудобным покидать город на целых три или четыре месяца, а то и больше и три раза в неделю являться на работу. Но жена настаивала, говоря о пользе пребывания на свежем воздухе для здоровья моего маленького сына, родившегося весной 1971 года. Этому доводу я не смог противостоять и принял любезное предложение КГБ. Теперь я так привык к даче, что уже не мыслю свою жизнь без нее. У нас типично русский деревянный дом, стоящий в довольно большом саду, который с нашего «позволения» разросся и стал напоминать нехоженый лес. На даче мы бываем не только летом, но и почти каждый зимний уикэнд: там газовое отопление и всегда тепло. Обычно мы уезжаем в субботу утром и возвращаемся в воскресенье вечером. Дорога занимает два часа. У нас есть собака — красавец коккер-спаниель по кличке Денни, из-за него мы не можем пользоваться метро и идем двадцать минут пешком до вокзала, где садимся на электричку, через час выходим на станции и еще полчаса идем пешком. Летом мы отправляемся в дальние прогулки и купаемся в маленьких окрестных озерах. Осенью собираем грибы в лесу — чисто русское времяпрепровождение, а зимой подолгу катаемся на лыжах. Занимаясь то тем, то другим, наша собака вволю бегает, а мы, наблюдая за сменой времен года, подмечаем каждое, даже самое мимолетное изменение в природе.

У Дональда Маклейна тоже была своя дача. Как истинный англичанин, он очень любил сад и постоянно занимался им, выращивая цветы, фрукты и овощи. Но его дача не отапливалась, и на зиму он ее запирал. Дональд был заядлым лыжником и каждую зиму на несколько недель приезжал ко мне на дачу, часто привозя с собой друзей, коллег по институту и Надежду Петровну, которая для нас готовила. Я храню много добрых воспоминаний о тех зимних днях с их долгими лыжными прогулками по заснеженному лесу и нескончаемыми увлекательными беседами в теплой уютной гостиной.

Когда моя жена ждала ребенка, я почему-то решил, что это будет девочка. Когда же родился мальчик, я сначала был даже немного разочарован: я уже имел троих сыновей, и мне хотелось дочь. Впрочем, разочарование длилось недолго, я быстро привязался к моему маленькому сыну. В некотором отношении он заменил мне трех других, от которых я оказался оторванным, я смог проследить все стадий развития ребенка, а с моими сыновьями в Англии мне этого так и не удалось. Он хорошо учился в школе, и сейчас это высокий симпатичный юноша, изучающий физику в МГУ, постоянный источник радости для нас с женой. Он стал мне не просто еще одним сыном, но и добрым другом.

Моя жена, занимавшаяся физикой и математикой в одном институте, а французским языком — в другом, долгие годы работала переводчиком с французского в Центральном экономико-математическом институте, находившемся рядом с моим институтом. Когда несколько лет назад в результате перестройки и реорганизации ее института она попала под сокращение штатов, то решила полностью посвятить себя домашним делам. Мне всегда нравилось готовить, я научился этому от матери, и пока Ида работала, кухней в основном занимался я, отдавая предпочтение сладким блюдам и пудингам, которые очень люблю. Русская кухня, делая основной упор на закуски или hors d'oeuvres[20], довольно бедна сладкими блюдами. В русских ресторанах на сладкое подают или довольно вкусное мороженое, или компот, состоящий из нескольких консервированных фруктов в большом количестве жидкости. Теперь, когда у Иды стало больше времени и она изучила большинство моих рецептов, в основном готовит она, я лишь помогаю ей — хожу за покупками, что само по себе непростая задача. Все, кроме разве что тяжелой мебели, приходится приносить в дом самому. Со временем Ида стала превосходно готовить. С наступлением перестройки и гласности она страстно заинтересовалась политикой и читает почти все, что появляется в печати. Наиболее интересные статьи зачитываются нам вслух и сопровождаются нелицеприятными комментариями. Теперь, памятуя знаменитую ленинскую фразу, мы называем ее «кухаркой, которая может управлять государством».

Лишь рождественский пудинг я всегда готовлю сам. Раньше готовил два пудинга: один для нас, а другой для Дональда, который, как и мы, всегда праздновал Рождество в кругу своей многочисленной семьи, детей и внуков. Мы наряжаем елку, готовим по всем или почти по всем правилам индейку и, конечно же, пудинг. Подлинно праздничной атмосфере способствует и то, что Москва и пригороды в это время, как правило, лежат под толстым снежным покровом, и, посмотрев в окно, вы видите настоящую рождественскую открытку, особенно в сумерки, когда в домах зажигаются огни. Мы всегда зовем на Рождество наших русских друзей, они с удовольствием приходят, ведь отмечать этот праздник для них в новинку.

Для православных главный церковный праздник — Пасха. В этой стране долгие годы, несмотря на, мягко говоря, негативное отношение властей к религиозным обычаям, праздник Пасхи живет в народе и особенно в последнее время широко отмечается. Готовятся специальные пасхальные блюда, например крашеные яйца и куличи. Также в обычае посещать в эти дни могилы родственников. Вводятся дополнительные рейсы автобусов и электричек, ГАИ выбивается из сил, регулируя потоки транспорта и людей, направляющихся на кладбища. Посетители кладут на могилы крашеные яйца или горсть зерен и иногда выпивают рюмку водки как бы вместе с покойным. Затем дотрагиваются рукой до могильной земли и трижды вслух повторяют: «Христос воскрес! Воистину воскрес». Я всегда считал эту церемонию очень трогательной: как будто люди уверяют усопших в том, что те в могиле лишь на время.

Сегодня я могу сказать, что моя жизнь сложилась хорошо, возможно, даже лучше, чем, по мнению многих, я заслуживаю. Хотя долгие годы я был оторван от своих детей в Англии, настал день, когда, уже оставив всякую надежду увидеть их вновь, я с ними еще раз встретился. Моя мать всегда поддерживала связь с моей женой и часто видела детей. Она передавала мне новости, а иногда и фотографии, так я следил за тем, как они растут. Когда они достаточно подросли, жена рассказала им все обо мне, ведь не могли же они вечно пребывать в неведении. Долгое время они если и хотели меня видеть, то никак не проявляли своего желания. Но вот средний сын в возрасте двадцати четырех лет высказал твердое намерение встретиться со мной. Мы договорились, что летом он вместе с моей матерью приедет в ГДР, где мы и проведем три недели на одном из балтийских курортов. Я страшно волновался, как он отнесется ко мне, ведь я исчез из его жизни, когда ему было два года, и он меня, естественно, не помнил. Встреча прошла на редкость удачно. Я поведал ему всю историю своей жизни так же, как изложил ее в этой книге. Хотя, как и все члены моей семьи, он, возможно, и не одобрил то, чем я занимался, но понял мои мотивы, и между нами не возникло напряжения. С самого начала нам было очень хорошо вместе, казалось, что мы знаем друг друга всю жизнь. Он отлично ладил с моей женой и своим русским сводным братом, говорившим по-английски свободно, но, так же как и я, с легким акцентом.

На следующий год два других сына, старший и младший, наверняка подбодренные рассказами среднего, тоже решили приехать. Старшему было четыре года, когда я уехал, и он смутно помнил меня, младший же вообще никогда меня не видел. Был конец марта, и еще лежал снег, когда они прибыли берлинским поездом на Белорусский вокзал. Вместе с Мишей я встречал их на платформе. Стоило им выйти из вагона, мы сразу узнали друг друга и всю неделю без умолку проговорили. Беседы помогали нам постепенно «познакомиться». Они сочли мой английский язык старомодным, но лед был сломан отчасти из-за того, что мой старший сын унаследовал некоторые мои манеры. Младший заметил это и заявил, что мы похожи. Но напряжение не проходило. Поладим ли мы? Поймут ли они? Я вновь подробно все им рассказал, и вновь не напрасно. Этому способствовали, на мой взгляд, три вещи. Во-первых, моя бывшая жена в разговорах с ними никогда не отзывалась обо мне плохо. За это я ей очень благо дарен. Во-вторых, моя мать спокойно говорила с ними обо мне, когда они подросли и проявили к этому интерес. И наконец, мои сыновья были христианами и, как ни парадоксально, это сближало нас. Все прошло хорошо. Успеху содействовало даже то, что при встрече на вокзале мы лишь обменялись рукопожатиями. Когда они уезжали, мы расцеловались.

С тех пор они каждый год приезжают в Москву на несколько недель и регулярно мне пишут. Когда они здесь, я беру их с собой путешествовать, показывая интереснейшие места Советского Союза.

Хочу вспомнить еще об одной неординарной и даже неожиданной встрече. В феврале 1990 года в Москву приехали Майкл и Энн Рэндл вместе с Пэтом Поттлом и его женой Сью (они поженились после моего побега). Мы всегда хотели встретиться вновь, но, понимая, что риск слишком велик, не предпринимали для этого никаких шагов. Теперь этой проблемы не существовало. На основании информации, содержащейся в книге Шона Бэрка, Монтгомери Хайд в своей книге «Суперагент Джордж Блейк» впервые прямо упомянул Майкла и Пэта, впрочем, под другими именами. Историю подхватила «Санди таймс», заявив в одной из своих статей, что Пэт Поттл и Майкл Рэндл явно помогали в организации моего побега. Британская полиция, конечно же, уже все знала из книги Шона, но решила, что нет достаточных улик для проведения следствия или ареста.

После статьи в «Санди таймс» поползли слухи, втягивающие в эту историю людей, никогда никоим образом с ней не связанных, и обвиняющие Пэта и Майкла в том, что они неоднократно помогали то КГБ, то МИ-6, то тому и другому одновременно. Это, естественно, полная ерунда, поскольку ими двигало исключительно человеколюбие, и они никогда не работали ни на одну разведку. Чтобы раз и навсегда положить слухам конец, Пэт и Майкл решили написать книгу, в которой признали свое участие в побеге, рассказали всю правду и особо подчеркнули мотивы своего поступка. С момента выхода книги британские власти уже не могли сидеть сложа руки. Но они начали действовать не раньше, чем разразился скандал в палате общин, в котором участвовали 110 членов парламента от консервативной партии, потребовавших, чтобы главный прокурор предъявил обвинение Пэту и Майклу.

Когда они с женами приехали в Москву, то привезли с собой адвокатов, которые хотели получить официальное заявление о том, что их клиенты никак не были связаны с КГБ и не получали ни денег на организацию побега, ни вознаграждения за него. Все это было правдой, и когда они попросили меня сделать соответствующее заявление, я согласился, хотя и понимал, что тем самым подтвержу их участие в побеге и это может быть обращено против них. Я отлично понял, однако, зачем им понадобилось мое заявление, и готов был сделать все, чтобы помочь им.

Мы провели вместе замечательную неделю. Я показал им Москву, а во время вечеров в кругу семьи мы смогли поднять бокалы за успешный побег. Удивительно, но двадцатичетырехлетний перерыв никак не повлиял на наши отношения. Обсуждая проблемы, связанные с возбуждением дела против них и моим заявлением, нам казалось, что это просто продолжение бесед в Хэмпстеде о том, как лучше вывезти меня из Англии. Меня очень взбодрил их приезд. Я вновь почувствовал себя в своей среде, но моя радость омрачалась беспокойством за исход неизбежного суда. Мне, как и тогда, вновь не хватало слов, чтобы выразить мою признательность, ведь я-то теперь находился в полной безопасности, а они из-за меня предстанут перед судом.

Если своей свободой я обязан им, то возможностью чувствовать себя полноправным членом советского общества я обязан в большой степени помощи моих друзей из КГБ. С самого начала они делали все, чтобы максимально облегчить мне жизнь здесь, впрочем, точно так же, как они делали это для Кима, Дональда и любого из нас. Сперва, с изрядной долей скептицизма, я думал, что их забота скоро иссякнет и я буду брошен на произвол судьбы, но, к моему немалому удивлению, эта забота окружает меня все годы, ничем не отличаясь от той, что была вначале. Благодарность за мою работу? Да, конечно, но благодарность — столь редкое качество в этом мире, что, не познав, ее невозможно оценить.

Помощь моих друзей была бесценной для преодоления бюрократических препонов, весьма осложняющих жизнь в этой стране. Не представляю себе, что бы я делал без их помощи. Опять же благодаря им начиная с 1973 года мне с семьей позволено выезжать каждое лето в одну из соцстран.

Это стало особенно важным, когда моя мать уже не могла приезжать к нам в Советский Союз вместе с одной из моих сестер и мы встречались там. Местные товарищи всегда принимали нас с большим гостеприимством, и мы пронодили вместе незабываемое время. Особенно хорошо нам запомнилось девяностолетие моей матери, когда на балтийском курорте в ГДР собралась вся семья и немецкие товарищи устроили по этому поводу грандиозный праздник, причем, я уверен, больше ради нее, чем ради меня. Но все когда-нибудь кончается, и доброе, и злое, и в последние три года мы не встречаемся. Хотя, несмотря на преклонный возраст, у нее все еще хорошее здоровье и она сохраняет ясность мыслей, путешествовать для нее более невозможно. Теперь мы часто общаемся по телефону, вспоминая те благословенные времена, когда мы были вместе. Нам обоим есть за что благодарить судьбу.

Два сотрудника КГБ, один высокопоставленный, другой меньшего ранга, постоянно «присматривают» за мной. Когда были живы Ким Филби и Дональд Маклейн, это относилось и к ним. Если у нас возникали какие-то проблемы, то было к кому обратиться за помощью. Пользоваться подобной поддержкой в стране, где все и каждый зависят от милости государства, поистине неоценимо. Вообще, когда возможно, Ким, Дональд и я старались решать все вопросы самостоятельно. Лишь в исключительных случаях я просил о помощи. Например, до перестройки, в старые «добрые» брежневские времена, потребовались бы бесконечное хождение по инстанциям и уйма согласований для того, чтобы меня мог навестить кто-нибудь из родни. С помощью КГБ все формальности были улажены в кратчайший срок. Когда моя машина после шестнадцати лет безупречной службы потребовала капремонта, в КГБ решили, что будет проще предоставить мне возможность купить новую. Сам я, не имея связей с дельцами, вряд ли сумел бы отремонтировать машину, а что до покупки новой, то мне пришлось бы ждать лет десять, если не больше.

Мои отношения с этими и другими сотрудниками КГБ всегда очень сердечны. Исходя из требований службы, они меняются каждые три-четыре года, таким образом, за примерно сорок лет моих связей с советской разведкой я повстречал немало сотрудников, от руководителей до шоферов, начиная с Бориса Коровина и его помощника Василия. Последнего — он теперь генерал — я как-то встретил на официальном приеме. Мы были очень рады увидеться вновь и решили, что время пощадило нас обоих. Конечно, у меня разные отношения с теми сотрудниками, с которыми я был связан по работе, и с теми, кого встретил в Москве. Первых я зову по имени, и они называют меня «Джордж». То, что мы подвергались одним и тем же опасностям, во всем завися друг от друга, и служили одному делу, превратило нас в по-настоящему близких людей. С другой стороны, ограничения, налагаемые тайными встречами, делали невозможным более тесное знакомство.

Отношения с их московскими коллегами более формальны, мы называем друг друга по имени и отчеству. С другой стороны, так как мы встречаемся в основном у меня дома за чашкой чая или за бокалом вина на праздник, создается менее натянутая обстановка, позволяющая лучше узнать друг друга. Иногда завязываются действительно дружеские отношения, которые сохраняются и после того, как этого сотрудника переводят на другую работу. Как ветерана разведки меня часто приглашают на официальные приемы и встречи по поводу государственных праздников и предлагают место в президиуме. Время от времени меня просят рассказать молодым сотрудникам КГБ о моей жизни и работе советского разведчика. Хотя это и напоминает мне иногда старую граммофонную пластинку, которую заводят снова и снова, я не всегда могу отказаться. Я рад хотя бы так ответить на то, что для меня делают. Кстати, русские не любят, когда слово «шпион» применяют в отношении их агентов. Они называют их «разведчиками», а шпионы — это разведчики противника. Довольно тонкий момент, который напоминает то, как одни правительства называют взбунтовавшихся «борцами за свободу», «партизанами» и «патриотами», а другие — «террористами», «экстремистами» и «бандитами».

Конец моей истории близок, и теперь, оглядываяь на прожитую жизнь, правомерно задать вопрос: что же случилось с моей мечтой помочь построить коммунистическое общество, это царство справедливости, равенства, мира и всеобщего братства людей? Нужно быть или слепым, или жить с закрытыми глазами, чтобы за пять лет перестройки не увидеть: великая попытка построить подобное общество потерпела крах. Сегодня никто в Советском Союзе или где-нибудь еще не сможет всерьез утверждать, что мы движемся к коммунизму. Напротив, мы уходим от него все дальше, ориентируясь на рыночные отношения, частную собственность и частное предпринимательство. И никакой эвфемизм вроде «социалистического» рынка или «индивидуальной» собственности не в состоянии скрыть этого факта.

Сейчас трудно прогнозировать, что породит начавшийся процесс. Одно не вызывает сомнений: к коммунистическому обществу он не приведет. Если все пойдет хорошо и не будет гражданской войны, мы сможем получить смешанную экономику и тип общества, против которого не станет возражать ни один социал-демократ.

Но почему все кончилось крахом? Почему не удалось построить коммунистическое общество? Насколько я понимаю, ответ в следующем: коммунистическое общество — действительно высшая форма общественного развития, и люди, строящие его, должны обладать высшими моральными качествами. Они, безусловно, должны ставить интересы коммунизма и интересы других людей выше своих собственных. Они воистину должны возлюбить ближнего, как самого себя. Вот в чем вся сложность. Ни в этой стране, ни в какой другой в конце XX века нет людей, которые бы доросли до морального уровня созидателей коммунистического общества. Отцы-основатели коммунистического движения верили, что стоит лишь трансформировать экономическую систему, изменить производственные отношения, избавиться от частной собственности, и сознание людей сразу станет новым, готовым для вступления в коммунизм. Опыт последних 70 лет в Советском Союзе и 40 лет в восточноевропейских странах показал, что это не так. Центральная идея социализма «один за всех и все за одного» не оказалась достаточным стимулом поднятия производительности труда до уровня, необходимого для создания процветающего общества, все члены которого имели бы высокие социальные гарантии и высокий уровень жизни. Тот факт, что в последние годы в Советском Союзе стало необходимо прибегать к частной благотворительности, для того чтобы помочь государству окружить заботой сирот и брошенных детей, стариков и инвалидов, свидетельствует о том, что по большому счету социализм провалился. При социализме нет нужды в частной благотворительности.

При всей моей нелюбви к соревновательности меня особенно разочаровало то, что в Советском Союзе был совершенно обязателен ее искусственный вид, призванный, при отсутствии стимулов рыночной экономики и безработицы, заставить людей работать больше и лучше и существовавший как внутри предприятий, так и между ними. Назывался он «социалистическое соревнование», но это не было соревнованием, оно не несло в себе ничего от социализма и совершенно не стимулировало производство, а лишь рождало в людях неприязнь и зависть.

Но наибольшим моим разочарованием в этой стране было то, что ее общество так и не породило человека нового типа. Человек социализма, в сущности, ничем не отличался от своего капиталистического собрата. Я увидел те же инстинкты, желания, амбиции, добродетели и пороки. Разница лишь поверхностная. Никакой «новый» человек не появился, и до тех пор, пока этого не случится, никакие попытки построить царство справедливости не увенчаются успехом. Конечно, есть люди-исключения, готовые к новому обществу, но они существовали всегда и везде. Всегда были люди вроде Алеши из «Братьев Карамазовых» или князя Мышкина из «Идиота», Дональда Маклейна, Пэта Поттла, Майкла и Энн Рэндлов или матери Терезы, но они — лишь предвестники грядущего. Это лишь доказательство того, что человек несет в себе потенциал представителя лучшего общества. Когда оно будет построено, никто не знает. Но я уверен в одном: человечество еще вернется к этому идеалу. То здесь, то там будут предприниматься новые попытки построить коммунизм, поскольку внутри нас — каждого из нас — живет инстинктивная жажда его.

Спросите кого-нибудь, верящего в загробную жизнь, как он ее себе представляет. Он может оказаться ярым реакционером, даже самой миссис Тэтчер, но опишет вам то, что, по сути, и является коммунистическим обществом, где все равны, где нет богатых и бедных, борьбы и войн, зависти и ненависти. Это значит, что сей идеал живет внутри нас и заставит человечество вновь и вновь стремиться к нему. Тогда Октябрьская революция будет изучена заново, люди извлекут из нее уроки, и это поможет им в дальнейшем избежать ошибок. Одной из них, на мой взгляд, главной, было то, что людей пытались силой впихнуть в «смирительную рубашку» социализма. Если опыт последних 70 лет нас чему-то научил, — так это тому, что коммунизм нельзя насадить силой, жесткой дисциплиной или террором. Люди сами должны выработать в себе необходимые моральные стандарты. Лишь когда эта перемена произойдет в результате естественного процесса духовного роста, может быть построен коммунизм, и только тогда он будет прочным.

А как же жертвы, невыразимые страдания, которых потребовал этот эксперимент? Неужели все напрасно? Отвечу на это вопросом. Разве было хоть одно сколько-нибудь масштабное начинание, не повлекшее жертв и страданий? А создание могучих колониальных империй? А Великая французская революция или промышленные революции? А распространение важнейших мировых религий? За примерами далеко ходить не надо… Разве все это не сопровождалось огромными жертвами и невыразимыми страданиями?

Что касается моего отношения к религии, то оно не изменилось. Время от времени я хожу на службы в русскую православную церковь. Я делаю это ради прекрасного ритуала и красивого пения, а не потому, что опять стал верующим. С другой стороны, я и не атеист. Верующего и атеиста объединяет, на мой взгляд, то, что оба утверждают вещи, которые никто не может проверить. Есть или нет Бог и тот свет, нам дано узнать лишь в час смерти или же мы ничего не узнаем вообще. Сказав это, должен признать, что я больше склонен верить в Бога как в Высшее Существо, Творца Неба и Земли, чем в то, что его нет. Мне трудно поверить, что Вселенная, частью которой мы являемся, образовалась случайно. Но мой Бог, если он есть, — это не Бог христиан, хотя я и полностью согласен с великолепным псалмом 89: «Прежде нежели родились горы, и Ты образовал землю и вселенную, и от века и до века Ты — Бог». Бог, как я Его себе представляю, — это не тот Бог, которому мы можем молиться, прося о милости или о предотвращении несчастья. Он непоколебим, и ни наша воля, ни наши просьбы не заставят Его изменить Свои извечные цели. По-моему, при обращении к Нему допустима лишь одна молитва: «Да будет воля Твоя», — произносимая не с мольбой, а как констатация факта, с полным приятием ее и со смиренным подчинением ей.

Как я уже говорил, годы, проведенные в этой стране, где я живу среди русских людей, как один из них, оказались самым счастливым и спокойным периодом в моей жизни. Думаю, что мои русские друзья извинят меня за сравнение, но связь с этим народом подобна любви к красивой, но немного взбалмошной женщине, с которой я разделил свою судьбу и с которой буду пребывать, что бы ни случилось, и в радости и в горе, пока нас не разлучит смерть.

Я распорядился, чтобы после моей смерти меня кремировали, а прах развеяли в лесах рядом с моей дачей, где я так часто гулял и катался на лыжах с женой и сыном. Тогда можно будет сказать: «Не возвратится более в дом свой, и место его не будет уже знать его».[21]

Исповедь разведчика, или Двадцать лет спустя…

Впервые я, как и подавляющее большинство моих соотечественников, узнал о Джордже Блейке в 1970 году из публикации в «Известиях», в которой подробно рассказывалось о его поистине фантастической жизни — участник голландского Сопротивления, офицер королевских военно-морских сил Великобритании, преуспевающий сотрудник британской разведслужбы (СИС) и, наконец, — агент КГБ, отмеченный орденами Ленина, Боевого Красного Знамени и многими другими наградами СССР. Но, пожалуй, самым поразительным был его сенсационный побег в октябре 1966 года из лондонской тюрьмы Уормвуд-Скрабс, где он отбывал отмеренные ему английской Фемидой 42 года заключения.

Менее всего мог я тогда предположить, что судьба сведет нас в стенах ИМЭМО АН СССР, где я долгое время работал, и что мне доведется по просьбе Джорджа написать о книге его воспоминаний. Кстати, о предстоящей публикации мемуаров Блейка было объявлено тогда же, в 1970 году, «Известиями». Обещанного, говорят, три года ждут. На этот раз ожидание затянулось на два десятилетия. В конечном счете книга Блейка от этого лишь выиграла. Истекшие годы позволили автору существенно обогатить фактический материал, уточнить свои позиции, а быть может, в чем-то и пересмотреть их. Выход книги Блейка в настоящем виде стал возможен лишь в условиях духовного обновления нашей страны, гражданином которой он является без малого четверть века. Опубликуй Блейк свои воспоминания тогда, в годы застоя и ожесточенной конфронтации между Востоком и Западом, мы многого бы так и не узнали. Да и сам автор, думаю, не испытал бы удовлетворения, потому что вынужден был бы искусственно подгонять свою сложную жизнь под жестко заданную схему — заданную даже не «товарищами» (так Джордж называет своих коллег из КГБ), а самой обстановкой «холодной войны» с ее безжалостными, антигуманными законами.

Воспитанные на умело культивируемой романтизации жизни разведчиков, мы долго не могли понять, что Рихард Зорге, Шандор Радо, Ким Филби, Джордж Блейк и многие другие не только герои, но и жертвы «холодной войны», начавшейся еще за тридцать лет до знаменитой фултонской речи Черчилля. Кому-то из них повезло больше (Филби), кому-то меньше (Леопольд Треппер), кому-то совсем не повезло (Зорге), но, в сущности, все они — люди с изломанными судьбами, заслуживающие скорее сострадания, чем восхищения, особенно те прежде вполне благополучные иностранцы, кто по различным причинам связал свою судьбу с нашей нелегкой судьбой.

Будущие историки «холодной войны» не смогут обойтись без важных свидетельств активных ее участников из числа бойцов «невидимого фронта» с той и другой стороны. Эти свидетельства тем более важны, что они весьма редки. Бессмысленно резонерствовать о безнравственности разведки и контрразведки, являющихся непременными атрибутами любого государства на протяжении многих столетий. Спецслужбы не более и не менее безнравственны, чем использующая их государственная власть. Они таковы, какова эта самая власть, будь то СД в гитлеровской Германии или БНД времен Аденауэра, НКВД при сталинщине или КГБ эпохи Брежнева, ЦРУ — ФБР в разгул маккартизма в США или британская СИС в годы «холодной войны»…

И все же нравственную сторону дела нельзя игнорировать. Книги бывших разведчиков интересны не только уникальным фактическим материалом по истории «холодной войны»; они незаменимы и как свидетельства морали, господствовавшей в ту печальной памяти эпоху, нравов самих спецслужб.

Известно, что мемуары — и здесь почти не бывает исключений — пишутся прежде всего для оправдания своей жизни в глазах современников и потомков. Отсюда и весьма осторожное отношение историков к мемуарным источникам, нуждающимся в строгой проверке. По понятным причинам воспоминания разведчиков (или контрразведчиков) труднее поддаются проверке, чем, скажем, мемуары ушедших на покой государственных деятелей. Но что всякому мемуаристу трудно скрыть, так это свой нравственный, человеческий облик. Читая, например, воспоминания Кима Филби, невольно чувствуешь мотив некоторого самолюбования автора, не скрывающего, или неумело скрывающего, свою гордость за то, как долго и успешно он дурачил своих коллег по СИС. Я не был лично знаком с Филби, но убежден, что всякая книга, тем более мемуарного характера, несет на себе отпечаток личности автора.

Это в полной мере относится и к воспоминаниям Джорджа Блейка, проникнутым скорее грустной иронией по отношению к самому себе и прожитой жизни. Перед читателем предстает много повидавший и много переживший человек, любящий как бы в шутку повторять: «Не стоит принимать все слишком серьезно». Именно так он обычно пытается успокоить кого-то из друзей, оказавшихся в трудной ситуации. Кто знает, может быть, в этом житейском убеждении содержится ключ к разгадке нелегкой судьбы самого Джорджа Блейка?

Не являясь специалистом в области «тайной войны», не берусь профессионально судить об этой стороне деятельности Блейка, отмеченной, как я уже говорил, многими высшими государственными наградами СССР. Об этом с большим знанием дела могли бы рассказать соратники и коллеги Блейка из КГБ.

Догадываюсь, правда, что самыми уязвимыми местами в исповеди Дж. Блейка могут показаться те, где он объясняет причины и мотивы своего перехода на «нашу» сторону в начале 50-х годов. В самом деле, жил человек тридцать лет антикоммунистом, даже активно боролся с этим самым коммунизмом, и вдруг в одночасье на него снизошла марксистско-ленинская благодать, круто переменившая всю его жизнь.

Что тут скажешь? Легче всего заподозрить автора в неискренности. Вот если бы марксово учение осенило Блейка на студенческой скамье, как это случилось с Филби или Маклейном, тогда, мол, другое дело… Гораздо более вероятной коллегам Блейка из СИС после его разоблачения представлялась версия о насильственной его перевербовке под угрозой смерти. Ему прямо предлагали принять эту версию и держаться ее на суде, что сулило снижение срока заключения до разумного предела. Блейк не ухватился за брошенную ему соломинку и тем самым добровольно навлек на себя невиданный в новой истории Англии приговор — 42 года тюремного заключения. Что это — безумие, упрямство или то и другое вместе?