Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Иного выбора нет

ModernLib.Net / Биографии и мемуары / Блейк Джордж / Иного выбора нет - Чтение (стр. 5)
Автор: Блейк Джордж
Жанр: Биографии и мемуары

 

 


Наверное, атака длилась не больше двадцати минут, но показалось, что мы просидели за кухонным столом с кастрюлями на головах (так советовала радиоинструкция) целую вечность. Постепенно шум стих, будто угомонившийся шторм. Удаляющийся рев неповоротливых тяжелых машин, отдельные редкие взрывы, потом все стихло до тех пор, пока снова не раздался треск. Сначала мы не могли понять, в чем дело, а потом стало ясно, что это шум пожара. Я выглянул в окно — площадь была на месте, но над ней висела черная плотная пелена, полностью закрывающая небо. Весь старый центр города горел.

Улицы запружены людьми, бегущими из огненного ада. Некоторые были полуодеты, другие тащили тюки и ручные тележки с пожитками, которые удалось выхватить из огня. Многие были в шоке, ранены и плакали, В соседней церкви был немедленно организован лазарет, я работал там всю ночь вместе с другими соседями. Мы чувствовали себя одновременно счастливыми и виноватыми, что у нас сохранилась крыша над головой.

Той же ночью последовал еще один тяжелый удар: было объявлено, что Голландия под угрозой таких же налетов на другие большие города капитулировала. Королева и правительство почти со всем флотом отплыли в Англию, чтобы оттуда продолжать борьбу. На следующий день германские войска вошли в город. Это было тягостное зрелище, но, глядя на их танки и машины, я почувствовал внутреннюю уверенность в том, что наступит день, когда по тем же улицам пройдут в освободительном марше английские войска. Перед моими глазами встали шотландские полки в развевающихся юбках-кильтах, под звуки труб спускающиеся по дороге к нашей площади. Я наблюдал их много раз в Египте и сейчас увидел буквально воочию.

Вскоре со всей страны стала поступать помощь. Когда прошел первый шок, выяснилось, что война была слишком быстротечной, чтобы оказаться очень разрушительной. Вновь воцарился порядок, мертвых похоронили, а завалы расчистили. Через несколько дней все успокоилось, и я отважился поехать в Гаагу, чтобы узнать, что с матерью и сестрами.

Я позвонил в дверь квартиры, но никто не ответил. Позвонил снова, а потом открыл дверь своим ключом. Никого не было. Это было странно, но еще более странным было то, что на столе стояли грязные чашки, — мать никогда не выходила, не вымыв посуду. Я решил справиться у соседей. Увидев меня, женщина из квартиры рядом всплеснула руками: «Как! Вы еще здесь?! Мы думали, вы уехали в Англию с матерью и сестрами».

«В Англию? — удивился я. — Первый раз слышу!» Как британские подданные, мы были зарегистрированы в консульстве. На третий день войны матери позвонили и сказали, что если она хочет воспользоваться последней возможностью отплыть в Англию, то ей надо прийти в консульство в пять часов. Она сказала, что хочет уехать, но вместе со мной, ей ответили, что мне тоже сообщат. Сестры были в это время очаровательными подростками, и, опасаясь хамства немецкой солдатни, мать хотела укрыть их в надежном месте. В спешке они сложили самое необходимое и ушли в надежде встретить меня на корабле. Больше соседка ничего не знала.

Наверное, из-за военных действий невозможно было оповестить каждого англичанина в Роттердаме, да и телефона у бабушки не было. Может быть, объявляли по радио, но я не слышал. Так или иначе, в том состоянии, в котором был тогда, я бы в любом случае не уехал из Голландии, для меня это значило бы бежать с тонущего корабля, кроме того, нельзя было бросить бабушку одну в это время. В своей недальновидности я убедился очень скоро и к концу года пришел к прямо противоположному мнению.

Мы, мальчишки-школьники, думали, что война нарушит рутину школьной жизни, но вскоре были разочарованы. Через неделю после нападения наша школа, которая не пострадала от бомбежки, снова открылась, а месяц спустя, как и положено, начались экзамены. Мне было нечего бояться, но я втайне надеялся, что война избавит меня от этого испытания. Ко всеобщему удовлетворению я получил хорошие отметки.

Было решено: чтобы оправиться от потрясений, бабушка вместе со мной проведет летние месяцы у дяди Тома, торговца зерном, который жил в деревушке неподалеку от Зютфена. Это красивейшая часть Голландии, холмистая и лесистая, со множеством древних замков, прекрасных вилл и старинных городков. Мне нравилось жить с дядей, с которым я хорошо ладил. Он часто возил меня на машине к фермерам и мельникам, с которыми был связан делами.

Примерно через две недели, когда я лежал с книжкой в саду, пришел старший констебль деревни. Извиняющимся голосом он объяснил, что получил инструкции арестовать меня как британского подданного и доставить в Роттердам. Он не мог сказать, что со мной будет дальше, но продолжал извиняться — приказ есть приказ. Мы должны были ехать следующим утром, и он обязан был запереть меня на ночь в местном отделении полиции. Из уважения к дяде он готов был разрешить провести ночь дома, если мы пообещаем не злоупотреблять его добротой.

Такое совершенно непредсказуемое развитие событий повергло семью в оцепенение. Оглядываясь назад, я удивляюсь, что мы были захвачены врасплох, ведь все можно было предвидеть и вовремя предотвратить. Но и семья, и я сам привыкли считать меня обычным голландским мальчиком, и мысль о том, что я могу быть интернирован как британский подданный, просто не приходила нам в голову. А когда дядя пообещал констеблю, что я не убегу, предпринимать какие-либо шаги оказалось невозможно. Особенно большим ударом это было для бабушки. Я старался успокоить ее и заодно убедить себя, что меня тут же отпустят, как только увидят, что я обычный школьник. Наутро за мной пришел констебль, он надел гражданскую одежду, чтобы не привлекать к нам внимание и чтобы в деревне не подумали, что я — хулиган, конвоируемый в кутузку. В Роттердаме меня сразу отвели в штаб полиции и там объявили, что в соответствии с инструкциями немецких властей я должен быть интернирован.

В тот же день меня зашла навестить тетя, она плакала, больше всего ее поразило то, что, согласно правилам, у меня отобрали галстук. Она принесла мне вишен, смену одежды и побеседовала с полицейскими, объяснив им, правда, в туманных выражениях, что она думает о голландских властях, которые выполняют немецкие приказы и сажают в тюрьму маленьких мальчиков — именно таковым, по ее мнению, я все еще был.

Я провел ночь в камере, а на следующее утро два полицейских доставили меня на поезде в Схурл — маленькую деревню на побережье севернее Амстердама. На станции нас ждал сержант гестапо, который отвез меня в тюремном фургоне в близлежащий лагерь. У меня отобрали паспорт, обыскали сумку и зарегистрировали в журнале, а потом отвели в барак, где было уже много молодых французов и англичан, там я получил койку.

Хотя я скоро освоился в новых условиях, сначала оставались некоторые опасения, ведь нам было известно о страшных условиях в фашистских концентрационных лагерях. То, что лагерь охраняли войска СС с эмблемой в виде костей и метлы на фуражках, отнюдь не вселяло оптимизма. Но, к счастью, жизнь в лагере оказалась не такой ужасной, как я предполагал. Все заключенные были английские или французские подданные. Тех, кто был моложе двадцати, поместили в особый барак под присмотром молодого и порой агрессивного сержанта СС, который заставлял нас все делать парами. Весь день был занят перекличками, уборкой территории, мытьем полов в бараке и чисткой картошки. Кормили нормально. Мы ведь были гражданскими интернированными лицами, а немцы знали, что тысячи их соотечественников тоже были интернированы английскими властями во всех частях мира, так что они пока еще соблюдали международные законы.

Я был в лагере уже две недели, когда стало известно о капитуляции Франции. Эта новость произвела удручающее впечатление, хотя большинство, даже французы, понимали, что разгром одной страны не означает конца войны и победы Германии и что Англия будет продолжать сражаться. Но немцы были уверены, что все кончено, и заявляли, что через несколько недель они высадятся в Англии и быстро доведут войну до победного конца.

Однажды после обеда — я сидел в лагере уже месяц — сержант вызвал всех из нашего барака и, построив во дворе, приказал тем, кому не исполнилось восемнадцати лет, сделать шаг вперед. Пятеро — я в том числе — вышли из строя. Он сказал, что, так как мы не достигли призывного возраста, а война в любом случае почти окончена, решено нас отпустить. Мы могли вернуться на следующее утро домой.

Тогда я уже подружился со многими заключенными и, радуясь неожиданной свободе и перспективе вернуться к родным, расстраивался, что покидаю новых друзей. Я слышал, что через неделю или около того все французы были тоже освобождены, а англичан задержали, они оставались в лагере до начала зимы, когда немцы, убедившись, что война не кончится так быстро, как они предполагали, перевели их в другой лагерь, в Восточной Силезии, откуда их освободили только весной 1945 года русские войска.

Родственники пили чай в саду, когда я возник перед ними, как пришелец с того света. Их удивление и радость были неописуемы, меня встретили как героя, хотя ничего героического я не совершил, позвали соседей и друзей послушать мой рассказ, который я должен был повторять снова и снова. В первые дни войны арест немцами гражданских лиц был для голландцев новостью, прошло совсем немного времени, и это стало обычной историей, а рассказы тех, кто выжил и вернулся, стали трагически отличаться от моего.

Минуло лето, и у немцев явно ничего не получилось с вторжением на Британские острова. Из битвы за Англию Королевские военно-воздушные силы вышли победителями. По слухам, в дельте Шельды оккупанты сконцентрировали много кораблей и десантных соединений, говорили, что была предпринята попытка нападения с моря, но врагов встретили стеной огня. Было это правдой или нет, одно только не вызывало сомнений: немцам не удастся высадиться в Англии этой осенью. По запрещенному Би-би-си мы слушали взволнованные речи Черчилля. Они вселяли надежду и укрепляли желание сопротивляться.

Все говорило о том, что война кончится нескоро. Не вызывал сомнения и тот факт, что, когда в ноябре мне исполнится восемнадцать, немцы меня снова интернируют. Я не хотел, чтобы это случилось, и меня полностью поддержал дядюшка. Среди его знакомых оказался фермер, который жил в деревушке под названием Хаммело в двадцати милях от Зютфена, в глубине страны. Этот человек согласился предоставить мне каморку в своем доме и разрешил за небольшую плату жить в его семье. Другой друг дяди — бургомистр деревни — выдал мне голландское удостоверение личности на чужое имя. На все запросы властей дядя должен был отвечать, что я пропал. Все эти предосторожности давали мне реальный шанс избежать фашистского лагеря, к тому же немцы не прилагали особых усилий, чтобы разыскать меня.

Известий от матери и сестер не было. Мы слышали, что в день капитуляции несколько английских и голландских эсминцев покинули порт с беженцами на борту. Некоторые из кораблей были потоплены, так что мы не были уверены, что семья благополучно добралась до Англии.

В начале октября я переехал на ферму. Хотя я собирался там работать, мое будущее существование представлялось скучным, но оно оказалось совсем иным из-за событий, которые сделали этот период моей жизни одним из наиболее волнующих и во многом определивших будущее.

Я продолжал регулярно ходить в церковь, по религиозным убеждениям я принадлежал к тем, кого сегодня называют фундаменталистами. Я уже решил, что, когда война закончится, попытаюсь стать священником голландской реформатской церкви. Я испытывал сильное влечение к церковной службе, и, казалось, кроме веры у меня были еще и способности к этому.

Между тем первый шок от поражения прошел, и в народе нарастало сопротивление оккупантам. Продуктов становилось все меньше, усилились немецкий террор и попытки насадить национал-социализм, началось преследование евреев, а стремление бороться распространялось все шире и шире. Для большинства имя королевы Вильгельмины стало символом свободы и объединяющим лозунгом Сопротивления. Она была женщиной выдающегося благородства и духовной силы, и люди сохранили к ней уважение, ведь она руководила делами из страны, которая продолжала бороться. Этот факт вселял надежду, что в один прекрасный день цепи падут и захватчики будут изгнаны. Абстрактная жажда борьбы обретала цель и смысл.

Я слишком ненавидел немцев и был настроен пробритански, поэтому мои мысли тоже стали обращаться к Сопротивлению. Мне казалось, что я был в идеальном положении для подпольной работы: уже жил в нелегальных условиях по фальшивым документам, не был обязан ходить в школу или на работу, никому не давал отчета в своих действиях. Я стал активно искать контакты с подпольной организацией.

В Зютфене я познакомился с Домиником Паттом — местным священником, ходил к нему в воскресную школу, он несколько раз приглашал меня в гости на чашку чая. Это был вдохновенный проповедник, который с помощью тонких аналогий с библейскими персонажами и событиями поддерживал в своих прихожанах — а их было немало — надежду на то, что день освобождения придет. Друзья были убеждены, что он связан с подпольем.

Однажды в начале весны 1941 года я решил пойти к нему и поговорить о возможности предложить свои услуги бойцам Сопротивления.

Патт был худой, аскетичного вида мужчина с темными глазами и мягким голосом, который под высокими сводами церкви — она прежде была католическим собором — обретал необыкновенную силу и выразительность. Он выслушал меня с пониманием, но твердого ответа не дал, а велел зайти на будущей неделе. Когда я пришел снова, он сказал, что говорил с другом, который захотел повидать меня. Могу ли я через три дня поехать с ним в Девентер, большой провинциальный город в тридцати милях от Зютфена. Я, конечно, сразу согласился.

В назначенный день мы поехали в Девентер, там прошли к рыночной площади и сели на террасе большого кафе, где заказали напиток из концентрата ячменя и цикория, который в то время заменял кофе. Минут через десять к нам присоединился человек, который приветливо поздоровался с Домиником Паттом. У него было приятное открытое лицо, и хотя короткая седая борода свидетельствовала о немалых годах, живые голубые глаза, крепкое тело и быстрые движения казались удивительно молодыми. Его представили мне как Макса, больше о нем я так ничего и не узнал.

Он попросил меня рассказать, о себе и внимательно выслушал мою историю. Я принес с собой английский паспорт, чтобы подтвердить свое происхождение. Тщательно изучив документ и удовлетворенно кивнув, он сказал, что ему нужен помощник-курьер, я для этого дела вполне подойду. Мне придется ездить по всей Голландии, отдавая и получая записки и посылки. Я должен был отправиться в будущий понедельник в деревню Херде, к северу от Девентера, там найти местного бакалейщика — от дал мне имя и адрес, сказать, что меня прислал Пит, и забрать товар. Дальнейшие инструкции мне даст бакалейщик.

Обсудив дела, мы немного поговорили о военной ситуации. Все время ходили слухи, что Германия готовится напасть на Советский Союз. Макс слышал о нескольких случаях того, что расквартированные в Голландии офицеры получали назначение в Польшу, где были сконцентрированы большие силы. Он задумчиво заметил, что если Гитлер нападет на СССР, то ему дадут почувствовать, что он откусил больше, чем может проглотить.

Когда в следующий понедельник я вошел в маленькую бакалейную лавку на деревенской улице неподалеку от станции, в магазинчике никого не было. На звук дверного колокольчика вышел высокий человек с серебристо-седыми волосами, в очках с металлической оправой, одетый в белую куртку, и спросил, чего я хочу. Когда я сказал, что приехал от Пита забрать товар, он сразу предложил мне последовать за ним в заднюю комнату. Это была уютно обставленная гостиная, где его жена, крепкая женщина средних лет с веселым взглядом, сидела за столом, пересчитывая талоны. Когда муж сказал, что я от Пита, она не выразила удивления, а встала и подала мне чашку чая с печеньем. Я хорошо запомнил этот эпизод, потому что чай был настоящий — редкость по тем временам. Бакалейщик сказал, что я переночую у него, а рано утром сяду на поезд, идущий в Ассен — большой город на севере Голландии. Там я должен передать посылку местному зубному врачу, у которого получу конверт и привезу его в тот же день сюда.

Бакалейщик и его жена оказались очень приятной добросердечной парой, своих детей у них не было. Мы понравились друг другу и провели вместе приятный вечер. Я не раз останавливался в их гостеприимном доме, который служил своего рода базой, где я получал инструкции. Мое дело состояло в разъездах по Голландии, иногда поездом, иногда на велосипеде, в зависимости от расстояния, для доставки посылок с нелегальной литературой и листовками. Если я не мог вернуться домой в i от же день, то останавливался в доме одного из членов группы. Примерно раз в месяц я встречался в условленном месте с Максом, он давал мне новые задания и немного денег на дорогу. Я вспоминаю этот период жизни как один из интереснейших. Я встретил много прекрасных людей, не помню их имен, а некоторых даже и не знал, как и они не знали меня, но мы чувствовали крепкую связь, потому что делали общее опасное дело во имя освобождения. Противясь власти ненавистного захватчика, мы на оккупированной территории стали снова свободными людьми.

Хотя я был лишь маленьким звеном в цепи организации, о чьей деятельности знал довольно мало, мои поездки тем не менее представляли определенную опасность. Во-первых, постоянно был риск, что нашу организацию, которая издавала нелегальную газету «Врий Нидерланд», раскроют немцы и в один прекрасный день, когда я приеду по указанному адресу с посылкой, там будет ждать гестапо. В то время, когда я работал в подполье, несколько его организаторов были арестованы, но уцелевшие смогли довольно быстро снова наладить выпуск газеты. Мне повезло, что из тех, с кем я непосредственно имел дело, никто не пострадал.

Другой постоянной опасностью была тщательно разработанная оккупационными властями с помощью голландской полиции система проверок для борьбы с черным рынком. Пассажиров поездов и других видов общественного транспорта часто проверяли, осматривали их багаж, на дорогах подвергали проверке машины и велосипеды. Я был все время настороже и заранее готовился к таким проверкам — в поездах всегда клал свой сверток или портфель на багажную полку где-нибудь подальше от своего места, так что всегда мог сказать полиции, что эти вещи не мои. Выручало и то, что я выглядел довольно молодо для своих лет, и когда люди видели мою сумку, они, наверное, думали, что я — ученик, возвращающийся из школы или идущий туда.

Однажды я чуть было не попался из-за своей собственной беспечности. Это случилось в Ассене, где я заходил в кафе, хозяин которого был членом подпольной организации. В задней комнате он дал мне сверток с газетами. Я торопился на поезд, чтобы вернуться домой в тот же день, и поспешно переложил газеты в свою сумку. Для шести штук не хватило места, и я, засунув их между рубашкой и пуловером под плащ, побежал на станцию. На перроне газеты вывалились и рассыпались вокруг меня. Единственным, кто еще ждал поезда, был пожилой немецкий офицер. Когда я опустился на колени и торопливо пытался собрать газеты до того, как тот их разглядит, он тоже нагнулся и стал помогать мне, потом подал газеты, даже не взглянув на них. Я преувеличенно поблагодарил его и сел в вагон. Никому из друзей я об этом приключении не рассказал.

В те годы нелегальная пресса играла важную роль, ведь все политические партии, кроме нацистской, были запрещены, а официальная пресса контролировалась немцами. Все, что не могло быть напечатано в легальных газетах, находило место на страницах подпольной печати: ненависть к национал-социалистам, возмущение немецким террором, призыв к свободе и вера в будущий разгром врага. Пресса звала к сопротивлению, постоянному духовному противоборству, неповиновению нацистским властям при любой возможности. Голландия — маленькая густонаселенная страна, почти целиком возделанная, без густых лесов или неприступных гор, которые скрывали бы партизан. Здесь борьба должна была вестись по-другому, более скрытно и тихо, при этом следовало избегать открытых столкновений с врагом. «Врий Нидерланд», как и другие подобные газеты, не только печатала и распространяла нелегальную литературу, но старалась организовать разведсеть, установить передатчики и сообщать голландскому правительству и английским союзникам сведения о передвижениях противника, фортификационных сооружениях, штабах и аэродромах. Сообщались адреса, где могли укрыться сбитые английские летчики, которых потом переправляли в Англию. Правда, об этой стороне деятельности я узнал позднее, а тогда даже и не подозревал о ней.

В поездках по стране мне все чаще приходилось проезжать или заезжать в города и деревни, которые германские власти сделали еврейскими гетто. Это было частью тщательно продуманной системы унижений, призванной изолировать и измотать еврейское население, сделать жизнь для этих людей невозможной, предваряя депортирование в Польшу для «окончательной очистки». Хотя, как большинство голландцев, я ненавидел эти меры, но меня самого они не затрагивали. На это было несколько причин. Во-первых, я воспринимал себя как христианина, а не иудея. В конечном счете я до тринадцати лет даже не знал, что во мне течет еврейская кровь. Я не рос в еврейском окружении, не состоял ни в одной еврейской общине или организации, у меня не было в Голландии ни одного родственника-еврея. Моя тогдашняя фамилия Бехар была, конечно, иудейского происхождения, но малоизвестной в Северной Европе и не сразу ассоциировалась с еврейством, как, например, Коэн, Розенцвейг или Гольдштейн. Кроме того, я жил под чужим именем. Хотя я был темноволосым, но не выглядел как типичный семит, и не знавшим меня не приходило в голову, что в моих жилах течет еврейская кровь, тем более что немцы интересовались мной лишь в связи с британским подданством. Преследование евреев оказывало на меня единственное действие — усиливало ненависть к нацистам и всему, что они творили.

Как-то утром в середине лета 1941 года, в воскресенье, вскоре после того, как я начал работать на Макса, стало известно, что немцы перешли границу Советского Союза. Под трубы и фанфары музыки Вагнера было объявлено, что фюрер решил раз и навсегда избавить Европу и всю планету от «красной заразы» и положить конец еврейско-коммунистическому стремлению к мировому господству. В тот день кругом появились плакаты, изображающие германского орла, клюющего многоголового красного монстра. Вечером мы слушали по Би-би-си Черчилля, приветствовавшего новый мощный и героический союз во имя общего дела, в который теперь вошел СССР.

Новость принесла новую надежду и всколыхнула волну оптимизма. Все думали, что это начало конца: то, что не смог Наполеон, не сможет и Гитлер. Но первые месяцы русской кампании не принесли ничего утешительного. Немецкая армия казалась и вправду непобедимой, когда продвинулась по всему фронту в глубь советской территории и стояла почти у стен Москвы и Ленинграда. Так было до зимнего наступления Советской Армии, которое остановило немцев, и мы вновь воспрянули духом.

Когда мне случалось бывать по соседству, я навещал бабушку. Здоровье ее ухудшалось. Как человеку патриотичному и независимому, немецкое нападение и оккупация Голландии глубоко оскорбляли ее. Она волновалась за мою мать и сестер, к тому же ей было трудно справляться с нехваткой еды и топлива. Бабушка сильно сдала и умерла весной 1942 года на семьдесят седьмом году жизни. Ее смерть стала для меня большим ударом. Кроме матери это был самый близкий мне человек. Теперь, когда она умерла, я понял, что могу покинуть страну со спокойной совестью и попытаться осуществить то, о чем давно мечтал.

Как многим молодым людям, во время оккупации мне хотелось бежать из страны и попасть в Англию. Работа в Сопротивлении только усилила это желание. У меня был амбициозный план добраться до Великобритании, пройти там соответствующее обучение и вернуться в Голландию агентом, связывающим Сопротивление и британскую разведку. Кроме этого честолюбивого замысла была, конечно, надежда встретиться с матерью и сестрами.

Мы с друзьями часто обсуждали возможности побега, думали о том, как достать лодку и пересечь Северное море. Это было непросто: немцы запретили пользоваться частными лодками во всех водах, сообщающихся с морем, и зорко следили за побережьем. Время от времени доходили слухи об убежавших другими способами. Одни попадали в Швейцарию, а потом через Францию в Испанию, другим удавалось достичь Швеции. Ходила даже история о том, что самолет британских ВВС опустился на одно из голландских озер и взял на борт людей, но для этого надо было быть очень важной персоной.

В конце концов я решил переговорить с Максом, который выслушал меня с обычным вниманием и терпением. Он понимал мое желание попасть в Англию, но ему было жаль меня отпускать. Сам он ничего не знал о маршрутах, но мог связать меня с кем-нибудь на юге страны, кто может помочь. Несколько недель спустя я получил от него записку: он назначал мне встречу в вокзальном ресторане на станции Бреда. С собой я должен был взять паспорт. Когда я пришел, Макс ждал меня с молодым человеком лет тридцати. Тот представился как Де Бий. Это было известное в тех краях имя. Де Бий был владельцем большого лесопитомника в местечке Зюндерт на границе Голландии и Бельгии, он сказал, что узнал обо мне от Макса и готов помочь. Вскоре планируется побег очередной группы в Швейцарию, и он постарается включить меня в нее, хотя окончательное решение зависит не от него. Он предложил, чтобы я закончил здесь свои дела и ехал на юг, готовый отправиться в путь по первому сигналу. Ожидая отправки, я буду жить в его доме.

Я оставался около трех недель в гостеприимном доме семьи Де Бий, там было много молодежи и царила оживленная атмосфера. Потом хозяин сообщил мне, что организаторы побегов не могут мне помочь. Они готовы были принимать только тех, кто сразу мог участвовать в войне, — пилотов ВВС, голландских сухопутных или морских офицеров, людей со специальной подготовкой. Я не подпадал ни под одну из этих категорий. Что было делать? Я чувствовал, что хоть и не уехал еще далеко и оставался в Голландии, но уже начал свой «путь», и не могло быть и речи о «возвращении». Я сказал, что как-нибудь попробую перейти голландско-бельгийскую границу, а там посмотрим.

Младшие сестры хозяина, с которыми я очень подружился, сразу вызвались мне помочь. Они знали много тропинок, которыми пользовались контрабандисты, и могли отвести меня к своей тете в Антверпен, будучи уверены, что она даст мне на несколько дней приют.

Мы отправились в Бельгию прекрасным воскресным утром и были примерно в ста ярдах от границы, проходившей по кромке соснового леса прямо перед нами, когда неожиданно из-за стога сена вышел немецкий солдат и преградил нам путь винтовкой. Он уже собирался что-то закричать, как вдруг лицо его просияло — он узнал девушек. «Что, ей-богу, вы здесь делаете? — спросил он на смеси двух языков. „Это же запретная зона!“ Старшая девушка поспешно объяснила, что мы — кузены и хотим навестить тетю, которая живет в монастыре через границу — в Бельгии. Солдат улыбнулся и кивнул: „Ну, ладно. Я пропущу вас, будто и не видел. Если будете возвращаться этим же путем сегодня вечером, я снова буду дежурить между девятью и двенадцатью и пропущу вас. Счастливого пути“. Мы прошли, а он приветливо помахал рукой.

Я наблюдал эту сцену сначала с опаской, а потом с растущим недоумением. Объяснение оказалось простым. Девушки, как большинство людей в южных провинциях, были католичками и членами местных католических молодежных организаций. Солдат оказался австрийцем и тоже католиком, единственным из всего гарнизона посещавшим мессы в Зюнберте и занятия католической молодежной организации. Там девушки и познакомились с этим дружелюбным человеком, тоскующим по своим австрийским горам. Ободренные чудесным совпадением — тем, что именно он дежурил именно здесь и сегодня, — мы продолжили путешествие без особых приключений. В полдень мы уже были в Антверпене, где нас сердечно приняла тетя девушек, которая согласилась меня спрятать на несколько дней.

Еще раз в тот день я испытал чувство, которое возникало потом неоднократно, — чувство того, что слова бессильны выразить всю меру благодарности и восхищения людьми, которые подвергались риску из-за меня.

На следующий день хозяйка дала мне рекомендательное письмо к монаху-доминиканцу в Лувенском университете, который мог, по ее мнению, мне помочь. Однако он сказал, что ничего сделать не может, но тоже даст мне рекомендацию к своему хорошему другу в Париже, доминиканцу, который свяжет меня с нужными людьми.

Между Антверпеном и Парижем существовало постоянное сообщение. На границе, как мне сказали, французские и бельгийские таможенники проверяли только багаж, потому что Бельгия и оккупированная Франция составляли один германский военный район. На другой день я отправился в Париж. В поезде было столько народу, что мне пришлось стоять в коридоре. Когда мы приблизились к Монсу — последнему бельгийскому городу перед границей, я увидел в конце коридора двух немецких полевых жандармов. Это было одно из самых страшных подразделений немецких вооруженных сил. В форме со стальными нагрудными знаками на тяжелых цепочках и устрашающим германским орлом на касках, они медленно, но верно приближались ко мне, проверяя документы. Все, что у меня было, — британский паспорт, спрятанный в буханке хлеба. Когда они подошли уже близко, поезд замедлил ход, въезжая на вокзал. Я выпрыгнул из вагона и пробежал по платформе к выходу еще до того, как состав остановился. Выйдя из вокзала, я затерялся среди узких улочек, зашел в старую церковь и присел на скамейку, чтобы отдышаться, успокоиться и обдумать дальнейшие действия. Я решил рискнуть перейти пешком границу, которая, очевидно, была неподалеку, вышел из церкви и направился на юг.

Должно быть, я шел верно, потому что со временем оказался у указателя на Лилль. Маленький паровой трамвай проезжал по дороге, я впрыгнул в него, потом он остановился на деревенской площади, и все вышли. Это была конечная остановка, и я снова пошел на юг. Через некоторое время я оказался в небольшой деревушке — всего несколько домов, стоявших вдоль тихой проселочной дороги, перекрытой полосатым шлагбаумом. Двое бельгийских таможенников болтали возле караульной будки на обочине. Это был пограничный пост. Немецкий летчик с велосипедом курил сигарету, прислонившись к шлагбауму. Он бросил окурок, сел на велосипед и пробурчал что-то похожее на «хайль Гитлер!». Бельгийцы сделали вид, что не расслышали, и ничего не ответили. Когда он уехал, один из них что-то сказал. Хотя я и не понял фразы, но, судя по выражению лица, замечание было язвительное. Другой издал презрительный смешок. Я слишком долго жил на оккупированной территории, чтобы догадаться по разговору, который только что наблюдал, что эти двое не любят немцев, и решил рискнуть.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23