Тени исчезают в полночь

– Нельзя, братан! – уверенно ответил Баламут. – Только Куликово поле!

– Ну, давай подумаем еще раз! Ты же, Николай Сергеевич, умный, в институтах учился...

– Дурак ты, хоть и не учился! Никакого у тебя эстетического воображения нету! Представь только картинку – перед битвой Али-Баба с Худосоковым сходятся в смертельном единоборстве. Заря предутренняя, нежная, рать против рати злобно топчется, а они кудри друг другу рвут! Ренессанс!

– Плохо это. От смерти только смерть рождается. Ну, Николай Сергеевич, придумай что-нибудь! Все разумное действительно, все действительное разумно[34]...

– Я вчера думал пятнадцать минут и придумал только это. Хотя послушай... Эта гениальная идея пришла мне в голову после кокосового ликера.

Может, тебе тоже выпить? И придумаешь что-нибудь получше кровопролития?

– Я же не пью совсем, – не вполне уверенно произнес Гриша.

– Так ты это для себя не пьешь! А во имя Родины попить немного – слабо?

Задав этот нелегкий для ангела вопрос, Баламут важно встал и с выражением поступка во взоре направился на кухню за водкой. Вернувшись с запотевшей бутылкой подарочной "Гжелки", с удовольствием водрузил ее на середину журнального столика и начал говорить в порыве эстетического умиления:

– Смотри какая красивая! Этикетка голубенькая, как лен или глаза московской красавицы, бутылочка резная, как судьба российская, а водочка, водочка-то – посмотри, полюбуйся! – прозрачная и добрая, словно душа русская.

Гриша думал минут семь-восемь. Глаз его раз за разом возвращался к бутылке. Углядев, что оппонент понемногу созревает, Коля на цыпочках пошел к бару и принес маленькую хрустальную рюмочку. Поставив ее перед ангелом, обозрел глазом художника получившийся совсем уж рекламным натюрморт, удовлетворенно кивнул и ушел на кухню за последними мазками. Через пять минут натюрморт расцветился хрустальной вазочкой с красной, зернышко к зернышку, икрой, и Гриша, устав сопротивляться, выпрямился, выдохнул и довольно сноровисто опрокинул рюмку.

– Ну как? – спросил Коля, с любопытством заглядывая в потеплевший глаз ангела. – Появляется что-нибудь?

– Нет, – мягко проговорил Гриша, уже полностью отдавшийся сказочному теплу, деловито распространяющемуся по телу. – Но уже лучше думается.

– Вот-вот! – расцвел Баламут. – А ты знаешь, брательник, почему я пью? Потому как выпьешь рюмочку – другим человеком становишься. А ему тоже надо. Выпьешь другую – совсем другим человеком. А тому тоже надо! Понимаешь?

– Понимаю! Наливай, Коленька, еще!

Когда Гриша выцеживал четвертую, его осенило. Не допив, он отставил рюмку и сказал Коле с ликованием в голосе:

– Я придумал! Эврика! О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух![35] Никого убивать не надо! Надо их возглавить в нужном направлении!

– Ты – Ван Гоген![36] – искренне восхитился Коля. – Или даже – Владимир Ильич Березовский! А кто возглавит-то? Вот, к примеру, худосоковцев ты на себя возьмешь?

Ангел не ожидал подобного развития своего предложения и на минуту застыл с открытым ртом.

– Вот-вот! – горько признал Коля. – Только языком трепать горазд. Ля-ля, тополя...

– Я... я... согласен! – с трудом смирившись с необходимостью поступка, вздохнул ангел и со словами "а в окопы тебя, а послать тебя в бой..." тяжело осел в кресле.

– Так-то лучше, Владимир Ильич! – одобрительно закивал головой Баламут и, окинув собеседника оценивающим взглядом, продолжил уважительно:

– А ты ничего будешь глядеться в коричневой рубашке... С этой мужественной повязкой на глазу... Просто картинка. Рассказывать станешь, что окривел в борьбе с коммунизмом. Не загордись только, иначе в фюреры попадешь и забудешь, что ты... Штирлиц!

И Баламут умер со смеху. Он упал на пол и, гогоча, и хохоча, и всхлипывая, начал кататься по ковру. Отхохотавшись, а вернее полностью охрипнув, он допил остаток водки и пошел к холодильнику за следующей бутылкой. Поставив ее на стол и напустив на себя серьезность, спросил ангела:

– А кого над Али-Бабой ставить будем?

– Я думаю, – начал ангел, отгоняя от себя ставшую очень уж назойливой мысль: "Неплохо бы пропустить еще одну рюмочку", – я думаю, что командовать мусульманскими экстремистами должен умеренный мусульманин.

– Ван Гоге-е-н! Березовский! – опять восхитился Коля. – Ты что, на Аль-Фатеха намекаешь?

– А что?

– Не подведет, думаешь?

– Я беседовал с ним в Кирюхинске и Забаловке. Сатрап он еще тот, но муллой будет хорошим.

Разговаривать любит и в роль быстро входит...

Можно попробовать...

– Конечно, попробуем... – согласился Баламут и потянулся за бутылкой.

– Может быть, Николай Сергеевич, сначала ребят обратно в человеков переделаешь? – вдруг покраснев, попросил Гриша. – Человек – это звучит гордо...

– А ты что как девушка зарумянился? – поинтересовался Коля, несколько раздосадованный поступившим предложением.

– Понимаешь, когда ты за бутылкой потянулся, – став уже малиновым, начал признаваться не умевший врать ангел, – я чуть было руки свои потирать не начал.

– Ну-ну... Как ты там говорил? Человек зачат в грехе, и путь его, от памперса "мини" до памперса "макси"? То есть от инфантилизма младенческого до инфантилизма старческого?

– Да нет. Но почти, – вздохнул ангел и, чтобы поскорее уйти от неприятной темы, начал уговаривать Баламута побыстрее очеловечить своих товарищей.

* * *

Когда Баламут делал последний укол "Антизомбирантом 007", дверь прихожей была выбита и в квартиру ворвалась дюжина вооруженных людей. Через несколько секунд все ее постояльцы были жестоко избиты, связаны и брошены друг на друга в ванной комнате.

7. Опять двадцать пять! – Полемика перед смертью. – Али-Баба находит палача

– Опять двадцать пять! – сказал Бельмондо, раскрыв глаза и поняв, что он с друзьями снова попал в переделку и, может быть, – в последнюю. Ткнув коленкой лежавшего на нем Баламута, зло выцедил:

– Зря ты нас переделал!

– Это Гришка виноват, – проворчал Коля.

И они начали препираться друг с другом. А мы с Ольгой лежали лицо к лицу. Она была спокойна и ласково улыбалась мне.

– Ты такая любимая, – прошептал я. – Сидела бы в Англии у своего камина.

– Мы выберемся! – сказала Ольга решительно. – Обязательно выберемся.

– Ага! – вмешался голос Альфы. – В трубу вылетим.

Он хотел сказать что-то еще, но тут дверь ванной распахнулась, и в нее ворвались зомберы.

Через минуту меня уже тащили за ноги в гостиную. Там перевернули пинками на спину, и я увидел мирно сидящих в креслах Худосокова и...

Али-Бабу.

– Здравствуйте вам! – деланно улыбнулся Худосоков.

– Привет! – буркнул я. – Какими судьбами?

– А я вашего Баламута вокруг пальца обвел! – ответил Худосоков с нескрываемым презрением. – Попросил водки перед уколом, а зомбиранты в спиртовой среде не усваиваются! Вообще, как я посмотрю, люди вы простые, хоть и грамотные. Ну какого, извините за выражение, хрена вы со мной боретесь? Я ведь того же, что и вы, добиваюсь! Вы газеты почитайте! Вот мой пресс-секретарь прочитал недавно в "Литературной газете", что Россия неминуемо развалится – мол, те русские, которые окают, не совсем тепло относятся к тем, которые акают (на этом месте своей речи Худосоков принял две таблетки). А кто готовит этот развал и в конце концов все развалит? Те, против которых мы боремся! Те, для которых выгода и личная безопасность выше патриотизма, выше идеи сохранения единой русской нации! Мы просто говорим то, о чем вы думаете!

– Да, мы об этом думаем, – согласился я. – Ты знаешь, я сам какой-то частичкой сердца если не национал-шовинист, то параноидальный империалист, иногда мечтающий о возвращении Аляски. Но мозгами я чувствую, что ни одна идея не стоит и капли крови. Просто я – материалист, а вы с Али-Бабой – идеалисты. А один, ныне почти совсем забытый, вождь мирового пролетариата учил, что идеализм – это не какая-нибудь чушь собачья, а нездоровое распухание маленькой черточки реальной жизни. Вот и вы берете что-то действительно существующее и делаете из этого идефикс, манию, требующую кровавых жертв. Короче – вы сумасшедшие, если только не предприимчивые коммерсанты, паразитирующие на неудачниках и недоучках. Или продажные политики.

– А можно мне узнать, о чем вы так бурно полемизируете? – улучив паузу в моем экспромте, спросил Али-Баба по-английски.

– Я сказал, что вы с ним со своими идеями об исламской России и чистоте русской нации либо придурки, либо деловые люди.

– Ну зачем же так! – улыбнулся Али-Баба. – Просто все мы – зомби, всем нам с рождения вкладывают в головы какие-то идеи – коммунистические, фундаменталистские, сионистские, фашистские, рабами которых мы становимся. И я, ваш покорный слуга – раб своей идеи, а ваш приятель Худосоков – своей...

– И, похоже, вы – рабы-приятели... И жизнь друг без друга не представляете.

– И еще – без евреев! – залился рассыпчатым смехом раскрасневшийся Али-Баба.

Отсмеявшись, начал вытирать выступившие слезы цветастым платочком, обшитым по краям немудреными восточными кружевами. Когда он вновь взглянул на меня, я увидел в его влажных и красноватых еще глазах свою смерть.

Насладившись моей понятливостью, Али-Баба приказал привести Аль-Фатеха.

Аль-Фатех вошел в гостиную, потирая затекшие, синие от веревок запястья. Увидев его, Али-Баба встал, подошел к нему, радостно улыбаясь, и они начали приветствовать друг друга троекратными прикосновениями щек и объятиями с похлопыванием по спинам. После этих обычных восточных приветствий они расселись надо мной в креслах и минуты две очень серьезно говорили по-арабски. Худосоков все это время внимательно рассматривал свои ухоженные ногти.

– Ты должен это сделать, мой мальчик! – мягко сказал Али-Баба, перейдя на английский.

– Я сделаю это... – ответил Аль-Фатех, удостоив меня взглядом никуда не торопящейся кобры. – Но у меня, прости, дядя, есть кое-какие существенные условия.

– Я выполню их все, клянусь аллахом! – воскликнул Али-Баба. – Что ты хочешь, услада моей души?

– Во-первых, я хочу, чтобы завтра к вечеру мой самолет ждал меня в одном из аэропортов Москвы.

– Он в Шереметьеве третий день. И твои верные пилоты ждут твоих приказов.

– Прекрасно. Во-вторых, я хочу, чтобы вы помиловали этого юродивого Нельсона...

– Зачем он тебе? – удивился Али-Баба.

– Я хочу сделать из него евнуха для своего будущего гарема. Как только я его увидел, я сразу понял, что лучшего евнуха не сыскать на всем Востоке.

– И вправду... Как же мне самому не пришла в голову эта великолепная идея? – протянул Али-Баба, припоминая благообразного ангела. И, расстроенно покачав головой, согласился:

– Забирай его, мой мальчик...

– И в-третьих, – продолжал Аль-Фатех, – я хочу, чтобы вы и ваши слуги после казни немедленно и навсегда оставили меня.

– Ты обижаешь своего любящего дядю. Я носил тебя на руках еще розовеньким младенцем и многое для тебя сделал. Но я согласен и на это.

Что еще?

– Это все. Казнь состоится завтра утром, – сказал Аль-Фатех и уставился на меня глазами кобры, состарившейся на должности воспитателя кроличьего детского сада.

– Что уставился, гаденыш? – взорвался я. – Зря я тебя в шахту вниз головой не спустил!

– Господин Чернов! – ласково улыбнулся Аль-Фатех в ответ. – Я понимаю, что вы раздосадованы предстоящими переменами в способе существования. И поэтому прощаю вас. И более того, в награду за вашу дружбу я предлагаю вам выбрать место своей казни.

– Спасибо, благодетель, счас прослезюсь, – ответил я, чувствуя, что теряю надежду, в том числе и на чудо.

– Поймите, я должен убить вас, чтобы спасти хотя бы себя... – продолжил Аль-Фатех, разведя руками. – Согласитесь, что это резонно. Но я успел полюбить вас и потому не хочу, чтобы вы гнили здесь, в этой квартире, пока трупный запах не вынудит уборщицу вызвать дежурных слесарей для взлома этих многострадальных дверей. Вы лирик в душе, знаю... И не может быть, чтобы вы где-нибудь в живописных окрестностях Москвы не восклицали хоть раз в эстетическом порыве:

"Вот здесь я хотел бы окончить свои дни!"

– В Болшеве, на левом берегу Клязьмы! – вскричал я, поддавшись безотчетному порыву.

* * *

Этот хрен моржовый угадал. Было у меня такое место... В свое время я, тогдашняя моя жена Вера и ненаглядная дочь Полина частенько проводили уик-энды и просто свободные вечера на окраине Болшева, на правом, поросшем усталыми липами берегу Клязьмы. Тихая, темная речка, желтые непритязательные кувшинки и юдоль земная напротив – луга с травами по пояс, счастливые семейки берез... И лишь только Альфа предложил мне выбрать место захоронения, я сразу вспомнил эти места. Я буду лежать в этих травах, а дочь моя будет приходить под липы и пить кока-колу из красивой баночки и целоваться с первым своим мальчиком... А потом они прикатят в коляске мою внучку.

– А можно там все проделать скрытно? – прервал мои размышления Аль-Фатех.

– Да, по утрам там никого не бывает, – ответил я, все еще взволнованный возможностью такой незабываемой встречи со своим потомством. – И подъехать можно. Я покажу на карте.

– Вот и договорились! Я так и думал. Надеюсь, друзья ваши будут не против.

Чернова с товарищами привезли на Клязьму в микроавтобусе. Худосоков посоветовал Али-Бабе взять с собой своего человека, старшего лейтенанта из московского ГУВД. Старший лейтенант за всю дорогу не произнес ни слова (он явно не любил "азиков"), ничего он не сказал и остановившим машину муниципалам, лишь ткнул в их сторону своим удостоверением.

На подъезде к Болшеву он показал водителю, как проехать на безлюдный берег реки, и ушел, не прощаясь.

Удостоверившись, что место тихое, Аль-Фатех, приказал одному из охранников Али-Бабы выкопать яму размером с обычный конторский шкафчик. Когда яма была готова, пленников вытащили из машины и бок о бок положили на траву. Никто из них не дергался и не кричал – все смотрели в белесое утреннее небо и жалели, что сейчас не день и оно не голубое. И никогда не станет для них голубым...

Аль-Фатех начал с Баламута. Он подошел к нему, вытащил из-за пояса пистолет с глушителем и тут же почти в упор выстрелил Николаю в грудь. Последней он прикончил Ольгу. С полминуты полюбовавшись плодами своего труда, не спеша вынул перочинный ножик и принялся разрезать веревки, стягивавшие руки и ноги убитых.

Закончив с этим, отошел в сторону, уселся на пожухлую траву под березой и стал безучастно наблюдать за тем, как Али-Баба проверяет качество его работы, а именно прощупывает у мертвых сонные артерии.

После того как Али-Баба показал ему пальцами знак "о'кей", Аль-Фатех поднялся, с помощью охранника сложил трупы в яму, забросал землей и прикрыл сверху дерном. Последнюю пластину дерна он укладывал уже в одиночестве – не сказав ни слова, Али-Баба и его подручные сели в свой "вольвак" и уехали.

Глава 4

Подводная бойня

1. Два ведра пустых бутылок. – Предлагают стать евнухом. – Любовь в гробу

– Послушай, ты можешь делать что угодно, даже идти в милицию, КГБ или прокуратуру, но для твоих друзей было бы лучше, если бы ты остался здесь до вечера, – сказал Аль-Фатех Грише, уезжая на казнь Черного и его приятелей. – А вечером за тобой приедут люди из нашего посольства и отвезут в аэропорт.

Несколько раз сфотографировав Гришу на заграничный паспорт, он уехал.

И Гриша не пошел ни в ФСБ, ни в милицию. И остался в квартире Ольги. Укрепив дверь, которую за последнюю неделю дважды выбивали, он весь день наводил в квартире марафет – одних пустых бутылок из-под водки вынес два ведра.

Гриша знал, что Черного с Друзьями увезли на казнь, но в его душе царила благодать – он чувствовал, что все происходящее не принесет ему большого горя.

Вечером приехали два загорелых араба в белых бедуинских одеждах и увезли Гришу. Через три часа он уже сидел в салоне личного самолета Аль-Фатеха и внимательно рассматривал чудной для русского глаза натюрморт, украшавший десертный столик, а именно – блюдо с ананасом, апельсинами и... огурцами. "Наверное, это все-таки не огурец, а какой-нибудь похожий на него заморский фрукт, – думал Гриша. – Наверное, сладкий и с мелкими косточками".

В тот момент, когда он все же решился попробовать этот заморский фрукт и уже потянулся к нему рукой, в салон вошел оживленный Аль-Фатех и упал в кресло напротив. Гриша отдернул от блюда руку и испуганно уставился в его лицо.

– Ну, что? Поработаешь у меня евнухом с месячишко? Тысяча баксов, стол и прочее? – спросил его Аль-Фатех, стараясь выглядеть серьезным. – Ну, правда, будут и кое-какие издержки...

– Зачем я здесь? – ответил коротким вопросом уже взявший себя в руки Гриша.

– Я думал, – начал Аль-Фатех, надкусывая заморский фрукт, к разочарованию его собеседника, оказавшийся банальным огурцом, – я думал, что ты захочешь взглянуть на своих друзей.

– Они здесь? – встрепенулся ангел.

– Да.

– Живые?

Аль-Фатех пристально посмотрел в полный надежды глаз Гриши и ничего не ответил.

– Пойдемте посмотрим... – тяжело вздохнул ангел и поднялся с кресла.

Ящики с телами Черного и его товарищей находились в служебном отделении самолета. Они были доставлены туда дипломатической почтой, и, наверное, поэтому каждый ящик был по объему меньше обычного гроба раза в два. На их верхних крышках чернели надписи "Demonstration maps, graphics and diagrams"[37].

– Как же вы их туда уместили? Руки небось отрезали? – почернев лицом, спросил Гриша.

– Да нет. Так влезли, – ответил Аль-Фатех, пожав плечами, и принялся срывать гвоздодером крышки ящиков.

Черный с товарищами были как живые. Казалось, сейчас они откроют глаза, встанут и Баламут потребует спиртного, Бельмондо поинтересуется, есть ли в самолете смазливые стюардессы, а Черный с Ольгой кинутся друг другу в объятия.

Но они лежали чумазые от могильной земли и недвижимые. Трупы... Холодные, серые трупы...

И ангел заплакал. Аль-Фатех с интересом посмотрел на него и, покачав головой, вышел.

Гриша проводил его взглядом, полным ненависти, и, продолжая обливаться слезами, достал носовой платочек из заднего кармана брюк, склонился над Ольгой и начал бережно отирать грязь с ее лица. То же самое он проделал и с остальными. Закончив, сел на пол, положил голову на колени и забылся.

Вывел его из прострации мощный чих. Гриша моментально вскинул голову и увидел сидящего в ящике Баламута.

– Опять похоронили, твою мать! Вот, блин, судьба – каждые полгода хоронят! Скоро, блин, привыкну! – выругался Николай отнюдь не раздраженно и, осмотрев все еще неподвижно лежащих товарищей по смерти, пробормотал:

– А эти, без привычки, лежат еще...

Гриша осенил себя крестным знамением и хотел было что-то сказать, но слова не шли с языка.

В это время вошел Аль-Фатех. Увидев ожившего Баламута, он удовлетворенно кивнул и сказал, копируя голос среднестатистической стюардессы:

– Прошу всех пристегнуть ремни! Наш лайнер взлетает через несколько минут!

– Привет, убивец! – удовлетворенно поздоровался Баламут, рассматривая Аль-Фатеха блестящими глазами. – Куда летим-то?

– В Хургаду, на реабилитацию.

– А почему в Хургаду? Жарко там сейчас.

– Вряд ли туда кто-нибудь из людей Али-Бабы заявится. Непрестижно.

Коля хотел что-то сказать, но рядом заворочался Бельмондо.

– Вставай давай! – похлопал его Баламут по щеке. – Третьим будешь.

– А я? – обиженно протянул Гриша. – Я могу быть третьим...

– А ты молчи, гад! Из-за тебя всех нас постреляли. Ни грамма в ближайшие два часа не получишь!

– Знакомый салон, – послышался голос Бельмондо. – Похоже, нам предстоит вторая попытка по прыжкам без парашюта? Опять, что ли, на Памир летим?

– Да нет, в Хургаду, – ответил Баламут, вылезая из ящика. – От Али-Бабы там будем прятаться.

Встав на ноги, он потянулся и подошел к Ольге и Черному.

– Подъем! – закричал он, согнувшись над ними.

И они моментально раскрыли глаза.

– Я же говорила, что мы выберемся! – сказала Ольга, тут же перевесилась в гроб Чернова и поцеловала его в щетинистую щеку.

– А я еще не выбрался! – улыбнулся Черный и, обхватив девушку под мышками, переместил ее на себя. – Ой, ой, ой! Грудки-то какие холодные!

Дай-ка я их согрею.

И, прижав Ольгу к себе, начал обстоятельно целовать ее губы, щеки, носик, в общем, все, что подставляла ему девушка.

– Любовь в гробу, – поджав губы, закивал головой Баламут. – Клянусь, Борис, даже у тебя этого не было.

– Ты думаешь? – снисходительно улыбнулся Бельмондо и, вовсе не желая по примеру товарища покинуть свой ставший уже привычным гроб, спросил у Аль-Фатеха:

– А чего это мы не умерли?

– Видите ли, – начал объяснять Аль-Фатех с легкой улыбкой превосходства на своем прековарнейшем азиатском лице, – в свое время, на медицинском факультете, я занимался на досуге не только проблемой бальзамирования покойников, но и по заданию неких, ныне весьма мне неприятных граждан, желавших скрыться от навязчивого западного правосудия, работал над проблемой так называемой псевдосмерти. И мне удалось синтезировать прекрасный препарат, который при введении его под кожу ввергал человека в летаргический сон с практически полной остановкой дыхания и сердцебиения...

– Хе! Летаргический сон! – усмехнулся Баламут. – А это что? Прививка от Али-Бабы?

И указал кивком на еще не зажившую рану на груди у Бельмондо.

– О! Спасибо, что напомнил! – воскликнул Аль-Фатех. – "Убив" вас, я решил, что и у меня, вашего, смею надеяться, друга, должна быть точно такая же отметина. Тогда, сидя под березой, я смотрел, как Абубакр щупает ваши сонные артерии и думал, что такие отметины могут стать нашей эмблемой. Или символом нашей верности друг другу до смерти.

Нечего не понимая, мы смотрели на араба. А он, попросив прощенья, вышел в смежный салон и через минуту вернулся с пистолетом, славно потрудившимся на берегах Клязьмы.

– Не соизволите ли, прекрасная и досточтимая мисс Юдолина, выстрелить в меня? В то же самое место, в которое я вас убил? – остановившись перед Ольгой, проворковал Аль-Фатех и, немного стесняясь, задрал майку с надписью "Аллах акбар".

– Я ведь выстрелю, – сузив глаза, полувопросительно протянула девушка. – За мной, как говорится, не заржавеет.

– Стреляйте, стреляйте! – улыбнулся Аль-Фатех. – А то мне неловко так, полуобнаженным, стоять перед дамой и ее кавалером. И с такого же расстояния стреляйте, что и я в вас стрелял.

Ольга пожала плечами, посмотрела на нас и, увидев, что ничего против мы не имеем, подошла к Аль-Фатеху и выстрелила ему в грудь. Араб весьма артистично вскрикнул и замертво упал на пол. Ангел бросился к нему, стал тормошить. Но Аль-Фатех выглядел полнейшим трупом. Нельсон беспомощно поднял на нас глаза, мы подались к ним, но Альфа вскочил, хохоча, и начал нас обнимать.

– А летаргический сон? – спросил Баламут, стараясь казаться недовольным.

– Ну, извините! – протянул Аль-Фатех. – Хватит с вас и демонстрации моего дистанционного инъектора.

– Ван Гоген... Кулибин-Ползунов, – оценил многогранного араба Баламут и начал искать глазами бар.

2. Альфа женится, и мы вешаем его на финиковой пальме. – Коралловый остров. – Мы опаздываем в Париж

Аль-Фатех разместил нас в трехзвездочной гостинице "Сэнд Бич". На вопрос Ольги, почему он не выбрал Хилтон или какой-нибудь другой пятизвездочный отель, Аль-Фатех ответил, что, во-первых, так будет безопаснее, а во-вторых, нам предоставят номера, не уступающие номерам лучших гостиниц Хургады.

Так оно и оказалось. Мы с Ольгой поселились в роскошном номере, в окна которого заглядывали финиковые пальмы и бирюзовое море. Баламут с Бельмондо заняли аналогичные люксы на втором этаже, а Гриша выбрал себе номер попроще рядом с детским бассейном.

Разместив нас, Аль-Фатех уехал в Хилтон. С ним увязался Гриша, которому очень хотелось посмотреть древний коптский город.

– Ну гад, в пять звезд поехал! – выразил свое отношение Баламут, когда мы все расселись в нашем с Ольгой номере. – За белого человека себя держит.

– А не устроить ли нам по этому поводу веселый праздник? – предложила Ольга. – Кто там у нас обещался повесить этого фрукта на финиковой пальме?

Ей никто не ответил – Ольга уже успела переодеться в купальник (температура воздуха на дворе была 42 градуса) и выглядела как богиня.

Купальник был закрытым, и все мы знали почему.

Отчаявшись смотреть хоть куда-нибудь, но не на Ольгу, Баламут с Бельмондо извинились и ушли на пляж попить холодного шампанского и приглядеть девушек.

– Полчаса вам хватит? – обернувшись у двери, завистливо спросил Бельмондо.

– Приходите через часик, не ошибетесь, – улыбнулась Ольга и накинулась на меня.

Мы их впустили через полтора часа. Бельмондо, плюхнувшись в уютное мягкое кресло, сразу начал рассматривать свисающие с кровати измятые простыни.

– Видеть не могу твою довольную рожу! – сказал он, когда я сел в кресло напротив. – А в этом поганом отеле одни российские стопудовые телки. Есть, правда, одна сносная испанка, но с семилетней дочкой, явной шпионкой отца. Короче – тоска.

– Я попросила Альфу привезти вам девушек, – улыбнулась Ольга, выйдя из ванной в халатике на голое тело. – А вы распорядились насчет праздника?

Коля не успел ответить: в номер, постучавшись, вошли три боя с корзинками, полными разнообразной еды и выпивки.

– Лестница мы наружи оставил, – уходя, сказал главный бой на ломаном русском – Какая лестница? – удивленно спросил я Колю.

– А как ты Аль-Фатеха на финиковую пальму затащишь? – прищурив глаза, улыбнулся Бельмондо. – А его повешение, ха-ха, у нас сегодня гвоздь программы.

Прибывший вечером Аль-Фатех действительно привез двух симпатичных девиц среднего возраста. Одна из них была родом из отечественного Моршанска, а другая из заграничного Кустаная.

Решив поближе познакомиться с девушками, Борис и Коля немедленно удалились с ними в свои номера. Чуть попозже приехал Гриша с Нефертити – смуглой до черноты египетской танцовщицей. Не выдержав наших полных сарказма взглядов, он тут же увел ее к себе.

– Я сказал ему, что девушка нуждается в душевной помощи, – подмигнул нам Аль-Фатех, когда они ушли.

Посмеявшись, мы начали обсуждать планы на свое ближайшее курортное будущее.

– Но потом, вы, вероятно, захотите свести счеты с Али-Бабой и Худосоковым, – сказал Аль-Фатех, выслушав наше пожелание остаться в отеле дней на десять; по глазам Альфы было видно, что живой дядя никак не вписывается в его нынешнее мировоззрение. – Так вот, – продолжал он, сунув руки в карманы белых брюк и начав ходить взад-вперед по комнате, – с Худосоковым я вам ничем помочь не смогу, но на любимого своего дядечку и его российскую агентуру вас выведу. Мои доверенные люди давно работают в этом направлении и кое-что мне уже предоставили.

– Надо, конечно, его прикончить, – вздохнул я, вспомнив мерзкую рожу Али-Бабы. – Но дней через десять-двенадцать. Отдохнем немного, оживем как следует после смерти от рук коварного Аль-Фатеха, а потом прикончим.

– Да раньше и не получится... – улыбнулся Альфа. – Через неделю я женюсь. Приглашаю вас всех в Париж на мальчишник. Познакомитесь с бывшим женихом покойной Дианы.

– Ты женишься? – вспыхнула Ольга. – Да когда ты успел? Тебя же полгода дома не было?

– Решение об этом браке было принято моим отцом, когда мне было всего лет десять, а невесте – неполных десять месяцев. Кстати, мое исчезновение в Приморье было совершенно справедливо расценено моими родственниками да и родственниками невесты как попытка уклонения от брака. И сегодня днем мне пришлось по телефону выслушать от отца немало неприятных слов...

– А невеста-то как, ничего? – поинтересовался Бельмондо. – Лучше Роз-Мари?

– Последний раз я ее видел, когда ей было шесть лет. Да и какое это имеет значение?

Жена – это жена, а Роз-Мари – это Роз-Мари.

– Правильно мыслишь! – одобрил его Баламут и предложил обмыть предстоящую свадьбу.

Аль-Фатеха можно было не только обмыть выпитым за этот вечер спиртным, но и несколько раз обстоятельно выкупать. Сначала он был немного грустен, но потом развеселился и с удовольствием согласился повисеть на ближайшей финиковой пальме. Мы несколько раз падали с шаткой складной лестницы, но нас спасали набежавшие отовсюду отдыхающие. С четвертой попытки мне все же удалось подвесить Альфу на паре чьих-то подтяжек, и он минут пятнадцать развлекал зрителей обезьяньими ужимками и гортанными криками.

На следующий день к вечеру Аль-Фатех отправил нас на ближайший коралловый остров. Отправил не отдыхать и собирать диковинные раковины, а прятаться – в местных газетах появились фотографии, на которых можно было хорошо различить и финиковую пальму с висящим на ней Альфой, и наши пьяные физиономии.

Гриша с нами не поехал – он решил съездить с танцовщицей к пирамидам.

На острове нас поселили в живописных хижинах из пальмовых листьев. Весь день напролет мы плавали в аквалангах среди коралловых рифов, ловили тропическую рыбу, а вечерами гуляли по прибою все вместе и по двое (Бельмондо и Баламут прихватили с собой своих девочек). Немногочисленные обитатели пальмовой деревни (четверо наркоманов из Бирмингема и одна французская семья с Мартиники), подивившись украшавшим наши груди одинаковым сквозным пулевым отметинам, назвали нас Marked Russians[38].