Орвил и мисс Кармайкл представились друг другу. Она предложила ему присесть, сама села напротив. Орвил обратил внимание на манеры собеседницы: она держалась как настоящая леди. Беседуя с нею, он невольно поймал себя на желании сравнить Агнессу с мисс Кармайкл, с любой другой женщиной, и совсем не так, как это делалось раньше. Прежде, пьяный от счастья, он стремился опьянеть еще больше; теперь же пришла пора отрезвления. Когда-то он сказал Агнессе, что она позволяет понять прелесть обыденности; он не знал, какими показались ей тогда эти слова, как она поняла их, но сейчас, с полным осознанием безжалостной очевидности, думал: «Она обыкновенная женщина, с типично женскими худшими недостатками, как многие из них, ни одной из которых не стоит верить».

Он вспомнил свою мать, нежную, кроткую Вирджинию Лемб. Ему нравилось сочетание таких же качеств в Агнессе с временами проявлявшейся мятежностью души, но проходит время, и вещи меняют свои имена, поэзия жизни уходит, остается лишь горькая правда. Женщина, подобная его матери, никогда не поступила бы так. Никогда.

— Видите ли, мистер Лемб, — говорила мисс Кармайкл, — Джессика — лучшая из моих учениц и учеников, несмотря на то, что одна из самых младших. Когда она только начинала заниматься, ее работы мало отличались от работ других детей, но она очень быстро продвинулась вперед и настолько, что я решила поговорить с вами. Когда с нею никто не занимался рисунком, она страдала оттого, что умение «отстает» от воображения; теперь у нее появилась возможность это преодолеть. Джессика одаренная девочка, не побоюсь этого слова, у нее есть все данные для того, чтобы подняться выше уровня любительницы: великолепное чувство цвета, умение видеть детали, прекрасная фантазия, память, да и, к тому же, она умеет работать как никто.

«Выше уровня любительницы», — подумал Орвил. Когда он первый раз увидел эту девочку, ее, при всех данных природой талантах, ждало будущее простой работницы.

— Да, — сказал Орвил, — она рисует почти все свободное время.

— Только нужно следить, чтобы это не отражалось на школьной учебе.

— Пока учеба легко дается Джессике; с нею много занимались еще до школы.

Мисс Кармайкл кивнула.

— В то же время пусть не сосредоточивается только на живописи. Она ведь еще учится музыке?

— Да.

Музыкой с дочерью занималась Агнесса; девочка неплохо играла для своих лет, но Орвил справедливо считал, что такой вдохновенной пианисткой, как мать, ей не стать никогда.

Орвил подумал о сыне. Интересно, какие способности обнаружатся у Джерри? У Джессики наверняка будет собственная необыкновенная судьба; дай Бог, чтобы и Джерри выпала своя дорога, не нужно повторений, иначе в один прекрасный день он, обыкновенный хороший человек, влюбится в девушку, посчитав ее созданной лишь для него, а потом она, внезапно пресытившись, бросится на поиски приключений или, что хуже, говоря прямо, привлеченная дешевой романтикой, просто променяет на другого. Потому что только те, кто без роду без племени странствуют по большим дорогам, не имея ничего за своей обветшалой душой, герои, в которых нет ничего героического, только такие способны по-настоящему завоевывать сердца.

— Я, конечно, научу ее всему, что умею сама, — продолжала мисс Кармайкл, — и все же советовала бы вам показать ее работы настоящим мастерам. Разумеется, не сейчас, а позднее. Вам может показаться странным, что я пригласила вас на этот разговор, но я просто хотела обратить ваше внимание на некоторые особенности девочки. Такие натуры заслуживают особого, бережного отношения.

— Как, впрочем, все дети, — добавил Орвил. — понимаю. Спасибо вам. Я постараюсь уделять больше внимания ее творчеству. Может быть, как-нибудь приеду на урок, если позволите.

— Пожалуйста, когда вам будет угодно, — отвечала мисс Кармайкл, провожая его до дверей.

«Да, — думал Орвил, — не удастся уйти — ни от себя, ни в себя, но всегда бывает так, если кто-то зависит от тебя, тот, кто невиннее, слабее, меньше. И это не сумела понять одна лишь Агнесса».

После визита к мисс Кармайкл Орвил не поехал прямо домой, он отправился туда, где жил Джек, пробыл там недолго, видел Молли и разговаривал с ней. Хитрая девчонка не сказала ничего лишнего. Да, съехал, но куда, неизвестно, наверное, просто решил поменять квартиру. Но у Орвила, наученного горьким опытом, нашлись свои предположения. Куда мог поехать Джек днем, позже отъезда Агнессы? Ответ напрашивался только один.

Теперь, надо полагать, всё, точнее, все на своих местах. Наверное, Джек был близок к истине, когда говорил о том, что они с Агнессой весьма подходящая парочка. Но Орвил не мог не признаться себе, что сознавать это было опять-таки очень горько.

Наутро Агнесса проснулась совсем с иным чувством, что и определило ее дальнейшее поведение. Она была уверена, что будет жить теперь в спокойном ожидании лучшего, она думала о том, что совершенно напрасно затевает это бесплодное выяснение отношений, постоянно терзает себя, когда на свете существует так много прекрасного, в каждом дне, в каждой минуте бытия. Быть может, в том виновато было хрустальное утро — ночью, оказывается, шел дождь, и теперь с веток, задеваемых ветром и крыльями птиц, то и дело слетали серебристо-прозрачные нити; отрываясь от выпрямлявшегося листа, пронзив воздух прощальным сверканием, падали в траву; солнце то тут, то там пропускало сквозь ветви свои лучи, и сей же миг, как только яркий свет касался свернувшейся в листе капли, вспыхивала, множась собственными лучиками, маленькая звезда. Свежий ветер могучей струей вливался из сада в комнату, переполнял, оживлял все вокруг; Агнессе показалось, что она хлебнула напитка забвения: вся прошлая жизнь начала покрываться туманом, исчезая в нем; боль осталась, она не ушла, но уже не ощущалась как боль свежей раны. Агнесса вдохнула полной грудью; в отличие от Орвила она верила в возрождение, больше того — она не верила в самую смерть того, что он считал погубленным навсегда. Не то чтобы она не осознавала сложность ситуации, просто бывают в жизни моменты, когда забывается то, что хочешь забыть. Это она знала, но знала и то, что сегодня — первое утро на земле. Такое состояние бывало у нее, может быть, пару раз в жизни. Все повторяется: было оно и тогда, в ее первый приезд сюда.

Слегка напевая, Агнесса легкой походкой передвигалась по комнате. Надела светлое ситцевое платье с короткими рукавами, стянула его как следует в талии широким белым поясом, который завязала сзади бантом с длинными, хорошо разглаженными концами, украшенную гвоздиками соломенную шляпку, белые туфли на каблуках. Она посмотрелась в зеркало и понравилась себе. В руки Агнесса взяла небольшую плетеную корзинку она намеревалась сходить на рынок, а заодно отправить письмо Орвилу. Он должен получить его как можно скорее и написать ответ, ожидание которого отныне станет смыслом ее жизни.

Агнесса понимала свое желание выглядеть хорошо, одеться красиво просто так, ни для кого, для себя — это была свойственная многим женщинам форма протеста, выражение обиды, самоутверждения и отчасти вызов.

Она спустилась вниз. На обвитой браслетом руке висела корзинка, другой Агнесса поддерживала волнующуюся при ходьбе юбку, спускавшуюся до самых лодыжек. Губы были пунцовыми, глаза блестели; когда Джек разглядел все это, на хмуром лице его появилась недоверчивая полуулыбка.

— Ты куда? — спросил он, не тратя времени на утренние приветствия.

— Надо же нам что-нибудь есть, — невозмутимо отвечала Агнесса, проходя мимо него. Щеки ее порозовели: она, мать семейства, отвергнутая жена, должная молить о прощении, нарядившись, идет на прогулочку. Ей стало стыдно при взгляде Джека, но стыдно не перед ним и не перед собой — перед Орвилом, не видящим ее сейчас Орвилом, который был далеко.

Джек отвернулся. Агнесса досадовала на то, что вчерашняя враждебность не исчезла. Но между тем, рассудила она, так сохранится нужное расстояние, и, возможно, наступит какой-то конец. И это — теперь она поняла исходить от самого Джека, а не от нее, тем более что выгнать его из дома все равно не поднялась бы рука.

Выйдя во двор, Агнесса оглянулась на особняк, окруженный сиянием солнца. Ей нравилось, что снаружи серые стены дома наполовину увиты плющом, оконные рамы выкрашены белой краской, а особенно то, что теперь она целиком только ее, эта маленькая крепость.

Агнесса шла по улицам, заставляя себя не углубляться в свои переживания. Агнесса думала о том, что всегда жила больше воображением, воспоминаниями и мечтами, не умея ловить сиюминутные удовольствия, пренебрегая настоящим. Она так мало, особенно в последнее время, наслаждалась простым и доступным: ярким солнцем, запахами океана, листвы. Еще в пансионе вместо того, чтобы носиться с подружками по саду, в редкие свободные часы сидела с книгой или за роялем. Чтение и музыка — единственное, что волновало ее и сейчас; возможно, оттого, что рождало новые чувства и мечты, мечты о будущем.

Ежеминутно она была счастлива, пожалуй, только живя с Орвилом, но и это, к сожалению, стало прошлым…

Агнесса совсем не думала о дороге, а между тем ноги сами вынесли ее к рынку. Забывшись, она опять ушла в себя и не замечала ничего вокруг. Очнувшись, она поняла, что после эти картины будут вспоминаться, приукрашенные воображением, как нечто потерянное и оттого бесконечно прекрасное. Потом, когда она уедет домой.

Прошлым летом они с Орвилом не ходили на рынок, и Агнесса получила возможность сравнить свои сегодняшние впечатления с теми, почти десятилетней давности. Рынок разросся невиданно, как, впрочем, и весь город, а краски его стали еще ярче. У Агнессы разбегались глаза. Она накупила ранних фруктов и зелени, а за остальным решила зайти в лавку. Она не спешила возвращаться и шла вперед, охваченная полубезумным внутренним подъемом, вызванным бешеной людской стихией. Нет, ощущения были иные, не те, что в юности, и вовсе не оттого, что все вокруг изменилось. Просто когда человек меняется сам, его восприятие окружающего тоже становится другим.

Вдруг она остановилась. На этом самом месте десять лет назад начался отсчет нового времени. Как странно, вот теперь она чувствовала то же самое, ту же скованность движений, то же волнение. Здесь, как и раньше, продавались лошади, одна из которых особенно понравилась Агнессе, вернее, ее масть: золотисто-коричневая окраска головы и туловища, а ноги до колен и чуть выше — черные, как и грива, и хвост. И глаза, влажные умные глаза, совсем как у жеребца Консула, нет, как у всех лошадей.

Агнесса недолго задержалась тут, ее наполнило вдруг редкостное и маложеланное чувство соприкосновения, почти слияния с прошлым, то, чего она так жаждала в иные минуты жизни и чего совсем не хотела сейчас. Что ж, верно, и в мелочах человек получает не то и не тогда, когда надо…

Она продвигалась к выходу. Как и прежде, на рынке смешалось все: шли дамы, такие, как она, и служанки, и бедно одетые женщины, жены простых рабочих, с равнодушными усталыми лицами, тихие, забитые жизнью или же, напротив, нахально-крикливые; попрошайки, нищие, цыганки. Дети из разных семей, богатых и бедных. Первых было немного, а вторые ловко шныряли между прилавками и покупателями, временами получая подзатыльники.

Дети, ее дети… Джерри и Джессика. Что говорить, прошло так мало времени с момента их разлуки, а она уже смертельно соскучилась по ним, особенно по малышу.

Нет-нет, необходимо отвлечься, чтобы хоть как-то сохранить душевное равновесие.

И она продолжала идти дальше, раздавая милостыню маленьким нищим.

У входа на рынок голосила какая-то женщина. Толпа зевак уже расходилась: не случилось ничего необычного, просто украли деньги. Кое-кто совал в руки несчастной мелочь, большинство же с равнодушным видом проходили мимо. В мире жестоких случайностей добрым чувствам свойственно притупляться. Непонятное суеверное чувство охватило Агнессу. На этом самом месте когда-то ждал ее Джек. Первое свидание. А потом — это было никак не связано, — но Агнесса почему-то вспомнила кражу на прииске, событие, судьбоносное во всех отношениях. Ведь она бы могла прожить всю жизнь на это золото, добытое неправедным путем, так и не узнав страшной правды, но Бог не позволил. Неужели бы Джек никогда ей не признался? Были бы они счастливы или нет… Множество состояний сделано на крови; Агнесса представила себе их обладателей: холеная внешность, сытые улыбки, наглые упитанные морды, выражение превосходства в глазах. Она почувствовала неприязнь к Джеку, хотя знала, что, когда увидит его, совсем не такого, это пройдет.

Ее кошелек был на месте; вытащив из него несколько крупных купюр, Агнесса вложила их в руку женщины. Та, мгновенно замолчав, захлопала глазами, точно не понимая, что произошло, а Агнесса тут же поспешила прочь, сопровождаемая взглядами прохожих.

Она отправила письмо, сделала покупки в лавке и пошла домой. Набережная уходила теперь в необозримые дали, уничтожив значительную часть диких пляжей. Особняк Деборы Райт Агнесса узнала: та же пышность, те же розы… Интересно, а конный завод до сих пор принадлежит зятю Деборы, Ричарду Дейару? Агнесса избегала думать о прошлом, которого теперь начинала бояться тем больше, что такое испытывала впервые: было в нем нечто такое, что, как она чувствовала, могло протянуть к ней руки из тьмы минувших лет и, выбрав удобный момент, внезапно лишить воли и сил. Нечто таящееся, не умершее до сих пор, то, что подстерегало ежеминутно, ждало своего часа.

«Орвил, скорее, — шептала она, — я чего-то боюсь, Орвил!» И тут же мысленно отвечала себе: «Только ты сама можешь спасти себя, ты одна, и никто другой тебе не поможет».

Агнесса вернулась домой и занялась приготовлением обеда, говоря себе, что этим как раз можно отвлечься, хотя знала, что не стала бы предаваться стряпне с таким усердием, если бы готовила только для себя. Что ж, пусть и бедняга Джек порадуется, тем более, ему-то угодить нетрудно, он непривередлив. «Бедняга Джек» — только такое определение и подходит к нему теперь», — подумала Агнесса и тут же разозлилась на себя. Нет, она не умела насмехаться над другими, совсем не умела. И над ним тем более не смогла бы.

Она расстаралась вовсю, может быть, еще оттого, что давно ничем подобным не занималась: в доме Орвила Рейчел очень ревностно относилась к своим обязанностям, и Агнесса предпочитала не вмешиваться в кухонные дела.

— Все готово, идем, — сказала она Джеку так, словно речь шла о давно заведенном порядке, а когда он попытался отказаться, заметила равнодушно: — Мне одной все равно это не съесть.

Она поставила приборы на двух концах длинного обеденного стола. Джек смерил взглядом это расстояние.

— Смешно, — заявил он и пересел ближе к Агнессе. Он все время смотрел на нее, тогда как она не поднимала глаз. Оба молчали. В конце обеда Агнесса встала и принесла десерт — пирог с начинкой из вишен.

— Попробуй, — предложила она, видя, что Джек намеревался подняться из-за стола. — Разве ты не любишь сладкое?

Джек рассмеялся; Агнесса не любила этот смех, с некоторых пор он казался очень неискренним.

— Бывает трудно любить то, что так редко приходится пробовать.

— Напротив, — возразила Агнесса, — постоянное приедается. Человек ценит то, что получает редко.

Джек улыбнулся, и по этой улыбке Агнесса поняла, что он больше не сердится.

— А ты, Агнес? — произнес он добродушным тоном, в который Агнесса не верила, так же, как Джек не верил в ее холодность или неприязнь. — Ты-то в таком случае что любишь? Ты все имела, ничего не была лишена!

— Не всегда.

— И все-таки… А меня ты любишь? — неожиданно спросил он, и это был тот самый ожидаемый Агнессой подвох. — Меня, моей любви у тебя долго не было, верно?

Агнесса посмотрела на него. Глаза его были как талая вода, а раньше они, кажется, походили на утреннее небо. И все же она видела в них столько знакомого и родного, что не нашла в себе сил ответить резко. Лучше уж просто не обращать внимания и молчать.

— Почему ты молчишь, Агнес? — заговорил Джек, словно прочитав ее мысли. — Неужели ты не можешь поговорить со мной… просто так? Нам вовсе не обязательно быть близкими как мужчина и женщина, но быть близкими людьми мы можем. Кое-что нас все-таки связывает, например, общий ребенок. Я так хотел… мне так нужны были эти разговоры с тобой, но ты всегда уклонялась. Почему? Ты чего-то боишься? Было время, мы так любили друг друга, но ты давно все забыла, и теперь мы только ругаемся. Я иногда говорю резкие слова, но не по своему желанию: ты вынуждаешь меня.

— Нет, — тихо отвечала Агнесса, — я повторю тебе еще раз: я ничего не забыла. Я знала и знаю, как велика твоя потребность в понимании и любви, и всегда это ценила. Мы, люди, можем отказывать в этом друг другу, не думая о том, что когда-нибудь откажут и нам.

Он не стал вникать в смысл ее последних слов, но на первые откликнулся мгновенно:

— Ты одна, Агнес, способна видеть во мне хорошее. Никто меня никогда по-настоящему не любил, кроме тебя, как никто, кроме тебя, столько мне не прощал.

Хотя в комнате было тепло, Агнесса зябко передернула плечами.

—Тем не менее, я не единственная в твоей жизни женщина, — спокойно произнесла она, поднося к губам чашку.

— Мне не нравится, что ты так говоришь, Агнес, — небрежным тоном заметил Джек. Он улыбнулся уголками губ, но глаза его приобрели неожиданный стальной оттенок. — Не надо так говорить.

Агнесса скользнула по его лицу быстрым взглядом, и тогда он добавил:

— Единственная в своем роде, что бы там ни было, ты же знаешь. И, думаю, понимаешь, о чем я говорю. Когда ты жила одна, даже если тебе не хватало чего-то, ты думала не о мужчине вообще, а о том, кого любила или могла бы полюбить. Надеюсь, вспоминала меня. Теперь-то, конечно, может, и другого…— Он мотнул головой, словно пытаясь отогнать навязчивые мысли. — Ты редкая женщина, Агнес, и я уверен: у тебя после меня был только Орвил, именно потому, что ты не способна сделать что-то такое без любви. Я же… не знаю, чего я искал, но это не имело ничего общего с любовью, и тем острее я чувствовал: только ты одна по-настоящему желанна для меня, потому что любима.

Он взял её за руку, и она не воспротивилась, только засмеялась негромко нехорошим коротким смехом.

— Ты никогда не думал, что я могу обмануть тебя, предать, изменить тебе?

— Разлюбить, — ответил Джек, — а больше — ничего. Остального ты сделать не можешь.

Агнесса вскинула голову и немного нервно произнесла:

— Но ты все время добиваешься, чтобы я изменила другому с тобой. Или это не то же самое?

Джек не сразу заговорил. Он не отпускал ее руки, ни на минуту не желая прерывать эту живую телесную связь, он перебирал ее тонкие пальцы, словно струны сложного, но знакомого инструмента, он жаждал ее поддержки и одновременно испытывал щемящее ощущение ее хрупкости и потребности в защите.

Он опять улыбнулся.

— Конечно, нет. Но… разве я добиваюсь этого?

Он совершал простые действия и говорил обыкновенные слова, но Агнесса вынуждена была признаться себе в том, что на нее они действуют порой как некое магическое заклинание, так же, как и его взгляд.

Она отняла руку.

— Тебе понравилось то, что я приготовила? Если ты помнишь, я никогда не была хорошей кухаркой.

— Нет, все отлично, — ответил Джек. — Я помню все, что связано с тобой. Помнится, я мечтал жить вот так, с тобою вдвоем на берегу океана… И сейчас думаю, что в этом твоем доме со мной ничего плохого не может случиться. Я однажды был в таком месте, далеко отсюда, на севере, в лесу; оно словно чем-то защищено. Невидимым, но прочным. Вообще, знаешь, Агнес, раньше, чтобы быть счастливым, мне нужно было еще что-то, деньги, например, а теперь я был бы счастлив с тобою в самой бедной хижине…

Агнесса не была уверена в этом, но спорить не стала. Она сказала только:

— Каждый приходит к пониманию истины своим путем, если приходит, конечно.

— Думаю, я понял. Но я ни за что не согласился бы повторить этот путь, — тяжело произнес он, и на мгновение Агнесса увидела настороженный мрачный и где-то в глубине бесконечно затравленный взгляд.

— Если так, — ответила она, — можешь быть спокоен: все дурное для тебя позади!

Она сказала так, чтобы его успокоить, ведь в ее представлении Джек понял далеко не все. Он раскаивался в содеянном не потому, что считал его тяжким грехом (он никогда об этом не говорил), а потому, что его жизнь не удалась. Он заплатил, может быть, муками тела и души, тоской и одиночеством, страхом и позором отверженного, но не угрызениями совести. Агнесса понимала, что Джек никогда особо не дорожил своей жизнью. Но жалеть себя он умел.

«А я, — подумала она, — как тот мотылек, что летит на огонь, не думая о том, что может сгореть. И пока он не сделает это, не успокоится; хотя, кто знает, возможно, высшая смелость не в том, чтобы броситься в пламя, а в том, чтобы вовремя повернуть назад, тем более, если сжигаешь не только себя, но и кусочек мира, если ты не одинок».

— Если бы ты получил право выбрать судьбу, во второй раз прожить жизнь?

Он задумался, и Агнесса увидела, как лицо его стало затягиваться, точно серым занавесом, тем выражением, которое Агнесса привыкла видеть последние месяцы. Ощущение было такое, точно она попыталась сорвать повязку с только начавшей заживать раны. Очевидно, он что-то вспоминал.

Потом ответил уже иначе, с той легкостью, с какой всегда говорят о заведомо несбыточных вещах:

— Я родился бы в семье, имел бы отца и мать, возможно, даже сестер и братьев; не столь важно, был бы я богат или нет, главное, равен тебе по рождению. Пусть бы и ты была небогата — неважно! Я женился бы на тебе, потом у нас появилась бы Джессика. Ничего необычного, Агнес, но… мне все это кажется необыкновенным.

— И… ты был бы счастлив? — спросила Агнесса спокойно и тихо, как показалось ему, с нежностью и сочувствием.

— Конечно…

Он был воодушевлен их разговором, Агнесса же, напротив, расстроена. Внимательно и с грустью глядела она на его внезапно сильно помолодевшее лицо. Да, он не оставил за своей спиной ничего, о чем стоило бы жалеть; охотнее всего он растоптал бы свое прошлое; а если это невозможно, то постарался бы просто забыть. А она уже не могла.

Присутствие Джека усиливало ее вину перед Орвилом и отчасти лишало веры в возможность примирения.

Обдумав все еще раз, Агнесса с умноженной силой отстранилась от общения с Джеком. В последние дни она нерезко, но твердо давала ему понять, что надежды его бессмысленны, не вступала ни в какие разговоры, на настойчивость отвечала холодностью.

«Да», «нет» — только такие слова он и слышал от нее.

И Джек отступился. Пусть так, — решил он, — к желаемому существуют и другие пути. Не будучи знатоком психологии, он, тем не менее, совершенно правильно считал, что люди, много времени проводящие в одном помещении, начинают невольно думать друг о друге, а лишние разговоры, возможно, только портят все.

Так прошла неделя, потом вторая. Агнесса всякий раз с нетерпением ждала прибытия в город почтовой кареты. Было еще слишком рано: вряд ли Орвил успел получить письмо и отправить ответ; возможно, написание ответа, само по себе, было делом не одного дня, но Агнесса сейчас не могла жить не торопя события. По ней лучше была лихорадка ожидания, чем меланхолия, — она очень боялась утонуть в печали. Потерять веру в возвращение — страшнее этого ничего быть не могло. Она часто мысленно перечитывала свое письмо к Орвилу и задумывалась, верно ли оно было написано. Она писала в таком сильном смятении, что оно получилось, пожалуй, слишком эмоциональным, но Агнесса думала о том, что если Орвил, искренне любящий ее Орвил, решил простить, если он соскучился и тоскует, то не имеет значения, каким получилось послание, главное, в нем были слова любви… Не может быть, чтобы Орвил не поверил в ее искренность! Хотя после того, что случилось… И Агнесса, вновь и вновь в мыслях возвращалась к содеянному, холодела, заставляя себя называть вещи своими именами: во-первых, она много раз переходила границу, установленную законами ее общества (дама ее круга не должна и близко подъезжать к тому кварталу, где бывала она, и тем более, без спутника), во-вторых, попирая мораль, шла наперекор человеческим законам, обманывала мужа, проводя столько времени наедине с другим мужчиной, и, самое страшное, она и сейчас жила неправедно и неверно — под одной крышей с бывшим любовником, ела и пила с ним за одним столом, и если бы только это! Она укрывала в своем доме беглого каторжника с сознанием решимости пойти на все, только бы спасти его от расплаты… Господи, кто ей поверит и кто простит!

Агнесса облегченно вздохнула, когда Джек начал уходить из дома на весь день. Вообще-то, он ей не докучал, но все равно, так было лучше. Джек появлялся только вечером, и Агнесса не знала, где он пропадает: они почти не разговаривали. Джек теперь как будто тоже к этому не стремился. Агнессе (как ей самой казалось) были понятны его проблемы, своими же она с ним делиться не хотела и не могла. Она иногда думала: Джек прав, сказав, что они могут быть близкими как люди и особенно сейчас, но Агнесса боялась откровенничать с ним. Пусть у каждого из них будет свое одиночество. Она построила в своей душе стену и не хотела ее ломать, отчасти потому, что не знала, что откроется за ней: тихая заводь или бушующий океан. Порой она начинала опасаться: что будет, если Орвил решит приехать за нею и застанет в доме Джека? Но она с ужасом осознавала, что ничего подобного не произойдет. Она здесь, а Орвил там, и там останется; в такие минуты сердце ее разрывалось на части, а особняк начинал казаться тюрьмой. Она страшно тосковала по детям и думала, что худшего наказания, чем разлука с ними, нельзя было придумать. Детям Агнесса написала тоже, правда, позднее, фальшиво-спокойное, даже радостное письмо.

Вскоре Джек принес ей деньги, потом еще и еще. Она испугалась и не хотела брать, но, увидев, как он обиделся и разозлился, взяла, понимая причину его злобы: он подумал, что она заподозрила его в каких-то темных делах. Агнесса не стала расспрашивать, чувствуя, что ему неприятны эти разговоры, но однажды, возвращаясь со станции, куда ездила в очередной раз в надежде получить письмо, увидела в окошке кареты, как он идет домой со стороны порта. Агнесса заметила: Джек выглядел совсем чужим, почти незнакомым человеком; если бы экипаж не остановился в тот момент, когда он проходил мимо, Агнесса подумала бы, что обозналась. Он шел с видом вроде бы независимым и безразличным, но там, под внешней оболочкой, угадывалась такая глубокая, временами проступавшая настороженность… Он был похож на человека, идущего во тьме по незнакомой местности. С нею, Агнессой, Джек держался иначе, возле нее он как будто чувствовал себя в безопасности. Он вел себя так, словно мир делился на две части: она — и все oстaльнoе. Она не знала, правда ли то, что только с нею он мог бы стать счастливым. Она внезапно подумала, что если ее отверг Орвил, то это еще не конец, конец наступит, если от нее отвернется даже Джек. Если первое Агнесса могла себе представить, то поверить в последнее было невозможно.

Агнесса не сказала Джеку, что видела его днем. Она успокоилась: найти в порту какое-нибудь временное занятие было несложно; однако вечером, глядя в его усталое лицо, заметила, что лучше бы ему при теперешнем состоянии здоровья отказаться от тяжелой работы, тем более что в этом нет никакой необходимости. Джек резко ответил, что, во-первых, совершенно здоров, а во-вторых, его дела вообще никого не касаются, но потом добавил уже спокойнее, что скоро, возможно, найдет для себя более подходящее занятие, и Агнесса с удовлетворением отметила: в нем, оказывается, не умерло желание жить дальше; и хотя она не могла приписать себе заслугу пробуждения в нем таких стремлений, это очень ее порадовало. Джек мог думать что угодно, но Агнесса-то знала — ей далеко не безразлична его судьба. И, что греха таить, она каждый вечер ожидала его возвращения.

Днем Агнесса часто не знала, куда себя деть. Хлопоты по хозяйству недолго развлекали ее; после недельных поисков она нашла наконец подходящую служанку, немую женщину, жившую неподалеку. Агнесса договорилась, что та будет приходить днем и выполнять необходимую работу. Стефани приходила, но с нею нельзя было поговорить. С Джеком Агнесса тоже почти не разговаривала, но ощущение его присутствия в доме было необходимо. Она привыкла.

Время летело, хотя Агнессе казалось, что оно тащится медленно, как хромая кляча. Агнесса спала теперь с открытым окном и часто просыпалась в кромешной тьме южной ночи. Иногда она не могла уснуть и думала.

Странно, ночные размышления были совсем не похожи на те, в присутствии светлого дня. Точно под воздействием тьмы и запахов спящего сада ее душа раскрывала миру мрачного одиночества свою потаенную сторону. Агнесса казалась себе запертой в какую-то клетку, опутанной сетью мнимых обвинений и ненужных терзаний, несвободной; она ощущала малость мира, чувствовала неумолимое притяжение звезд, внушавшее ей безрассудные мысли. Порой ей хотелось выйти на улицу и гулять по саду или даже бежать к океану и дальше, если это возможно (а в тот миг она верила, что возможно), по лунной дорожке к темному краю небес. Она хотела, но боялась, а если решалась на поступок, то потом жалела об этом. Она вспоминала, как учила Джессику: «Не бойся, никогда не бойся, иногда сиюминутные порывы способны вывести нас на новые, еще неоткрытые дороги, порой они помогают нам взлетать на такие высоты, о которых мы не смели и грезить». Хотя самой ей чаще приходилось падать.

Она надеялась: ее дети будут счастливее. И в то же время подсознательно желала, чтобы они были похожи на нее.

Часто Агнессе снились странные сны: она видела, например, как перешагивает через маленький ручеек, а сама думает, что не надо бы этого делать, потому что в самом безмятежном журчании воды таится опасность, но она все-таки перешагивает, томимая болезненным любопытством, желанием изведать тайну, и вдруг берега раздвигаются, и тот, на котором она только что стояла, становится недосягаемо далеким, а ручеек превращается в бурную реку, через которую не перешагнуть, не переплыть, и Агнесса с тоской смотрит на покинутый берег, где осталась вся ее жизнь.