Агнесса. Том 2

— Ты меня не прогонишь? — спросил Джек довольно бесцветным голосом.

«Сделай это сейчас же! — предупреждал Агнессу ее внутренний голос. — Он не может остаться здесь, ты сама понимаешь, почему!» Да, она понимала. Нет, не потому что, если он останется, между ними неминуемо возникнут близкие отношения — она чувствовала в себе силы устоять против этого, какие бы средства он ни пустил в ход!

— Я же знаю, что тебе некуда идти, — сухо произнесла она, не поворачиваясь. Она сразу заметила темные круги у него под глазами и унылый, усталый взгляд — по всему видно, болезнь так и не ушла, а всего лишь затаилась внутри…

Она воздержалась от упреков, хотя всем своим видом старалась, насколько это возможно, дать понять, что не рада его приезду.

Он вошел в дом следом за ней.

— Как ты узнал, где я? — спросила Агнесса в том же тоне.

Легкая усмешка тронула его губы.

— Догадался.

Когда из взгляды встретились, Агнесса выразила глазами все, что не сказала словами. Она его не ждала. И не хотела, чтобы он приезжал, потому что это все испортит. Ее душа протестовала против присутствия этого человека…

— Ты плохо себя чувствуешь? Как ты доехал? — спрашивала она, все еще размышляя, а он коротко отвечал:

— Нормально.

Агнесса нахмурилась. Ей хотелось крикнуть ему: «Уезжай сейчас же!» Его пребывание здесь нарушало ход ее мыслей; как всегда, что-то путало в них, подобно тому, как ветер волнует океан, заставляя подниматься глубинные воды. Она вспомнила Орвила, вспомнила боль, которую причинила ему, отплатив черной неблагодарностью за все, что он для нее сделал.

А между тем Джек, ставший неотвязной тенью ее существа, сторожевым псом ее чувств, стоит здесь и как ни в чем не бывало разглядывает обстановку гостиной!

— Я приехал, чтобы тебя охранять, — сказал Джек, словно читая ее мысли. — Нельзя жить в доме одной.

Лицо Агнессы вспыхнуло. Самое время наговорить ему дерзостей, навсегда отучить насмехаться над ней! Но она подавила в себе этот порыв и произнесла неохотно:

— Я никого не ждала и не готовила ничего, но ты, должно быть, хочешь есть?

— Нет-нет, я не голоден, не беспокойся, — торопливо произнес он, а после спросил с тем самым выражением лица, какое было у него в ту их последнюю роковую встречу, так, словно назывался ее старым и самым преданным другом, готовым отдать все, ничего не требуя взамен. — Почему ты здесь, Агнес?

Она резко вздернула голову.

— Ты не понимаешь? — но тут же решила, что вызывающий тон в данной ситуации неуместен, и спокойно произнесла: — Орвил так захотел.

— Он что…— начал Джек, но Агнесса перебила:

— Я не хочу это обсуждать. Джек подошел к дивану.

— Можно мне сесть?

И Агнессе опять захотелось сказать: «Зачем такие вопросы, если ты даже не спросил позволения приехать сюда!»

— Садись…

Она ушла и через некоторое время вернулась с чашкой и тарелкой, на которой лежали остатки ее припасов. — На, возьми, ешь. И не притворяйся.

Джек, должно быть, почувствовал какую-то перемену в голосе Агнессы, когда она произносила эти слова, потому что лицо его заметно повеселело.

— Агнес, — сказал он, — деньги твои я отдал Молли. Напрасно ты хочешь меня подкупить, то есть откупиться, вернее… Ты же знаешь, как я отношусь к таким вещам.

— Я не хотела от тебя откупаться, — ответила она, вспоминая конверт, положенный в ее сумочку Орвилом. — Ты зря так подумал.

Потом они долго молчали. Когда стемнело настолько, что нужно было зажигать свет, Агнесса спросила:

— Ты где будешь спать, здесь или наверху, в комнате миссис Митчелл?

Джек сидел в углу дивана в полусогнутом положении, положив голову на сцепленные кисти рук, и думал о чем-то. Услыхав ее вопрос, он выпрямился.

— Если не с тобой в твоей спальне, то мне совершенно все равно.

Его лицо в темноте Агнесса видела плохо, но по голосу ей показалось, что он не шутит.

— Джек, — сказала она, стараясь сдержать подступивший гнев, — если ты хочешь остаться в этом доме, то не надо меня оскорблять. Я забуду то, что ты сейчас сказал, но это не должно повторяться.

— Хорошо, хорошо; я больше не буду. Извини, — поспешно проговорил он, но, когда она пошла к лестнице, ведущей наверх, словно невзначай вполголоса произнес:

— Хотя то, что ты говоришь, просто смешно.

— Что? — спросила она, оглядываясь.

— Я сказал, что ты напрасно сердишься, Агнес, я же пошутил.

— Избавь меня от таких шуток, Джек.

Она пошла к себе, а он смотрел ей вслед. Хотя она говорила тихо, в ее тоне порой проскальзывали властные нотки, каких не было раньше. И он думал о ней сейчас так же, как она часто думала о нем. Прежней маленькой, чуть наивной девочки Агнес больше не существует. Эта Агнес красивее, умнее, увереннее в себе, но он вспоминал о той, потому что та была ближе, для той он являлся опорой, самым родным, бесконечно любимым существом. А эта, эта только унижала его. Он растянулся на диване и закрыл глаза. Он страшно утомился в дороге, потому что постоянно был начеку — боялся, что его вот-вот арестуют. В вагоне третьего класса ехало много народу, было немало подозрительных личностей, на которых никто внимания не обращал, но он все равно смертельно боялся. На станции прошел мимо полицейского, с трудом отрывая ноги от земли. Он даже сейчас, вспоминая об этом, содрогался от ужаса, его ощущения походили на неосознанный страх животных перед природной стихией. И он подумал, что вряд ли сможет заснуть.

Агнесса тоже не спала. С одной стороны, она ощущала спокойствие оттого, что в доме кто-то есть, но с другой на душе было тревожно. Она осталась одна с мужчиной, который во многом был теперь неизвестен и оттого казался опасным, который, конечно же, явился сюда вовсе не за тем, чтобы просто ее охранять!

Агнесса думала и не сразу заметила, как дверь приоткрылась. Джек вошел, как ей показалось, гибкой кошачьей походкой и остановился на середине комнаты. Агнесса не успела ни раздеться, ни разобрать постель; она сидела в кресле у комода, на котором стояла лампа и неизменный портрет Джеральда Митчелла в рамке.

Джек обратил внимание на портрет.

— Помню, — сказал он, — он был с тобой и на прииске.

— Он всегда со мной, — ответила Агнесса, поднимаясь, — Что тебе нужно здесь?

— А помнишь, Агнес, — продолжал Джек, не обращая внимания на ее вопрос, — как я пришел к тебе сюда, в эту самую комнату? Тут был ковер на полу… Ты усадила меня, кажется, в это самое кресло. Ты еще принесла мне кофе и кусок воздушного пирога, который испекла твоя служанка Терри. Мне кажется, его вкус я помню до сих пор, как и вкус коньяка; я спросил, нет ли у тебя чего-нибудь такого, и ты принесла бутылку из комнаты своей матери. Именно в этот вечер я понял, что ты уедешь со мной. Пирога у тебя нет, коньяка, я думаю, тоже, а кофе ты можешь сварить.

Агнесса удивилась, что он все так хорошо помнит, даже имя служанки, которую никогда не видел, и ответила:

— Уже очень поздно, а кофе плохо влияет на сон.

То, что он произнес в следующую минуту, чуть не лишило ее дара речи, хотя она была, в общем-то, готова к такому роду высказываниям:

— Боюсь, в эту ночь нам не придется уснуть. Агнесса задрожала.

— Конечно, — отвечала она, пытаясь сохранить хотя бы видимость спокойствия, — ты сильнее меня; если тебе что-нибудь нужно, не составит труда это получить.

Джек уставился на Агнессу так, что внутри у нее все похолодело. Она вспомнила выражение Орвила «вынуть душу»: похоже, Джек своим взглядом пытался сделать с ней именно это.

— Неужели ты так плохо думаешь обо мне? Неужели считаешь, что я захочу взять тебя силой? Ты же знаешь, я никогда не смогу быть жестоким с тобой.

— Ты думаешь обо мне не лучше, Джек, если полагаешь, что это случится по доброй воле, — сказала она, собрав остатки самообладания.

— Я просто хотел с тобой поговорить.

— У меня нет настроения разговаривать. Пожалуйста, уходи.

Но он точно не слышал ее слов. Приблизившись, Джек участливо произнес:

— Ты такая грустная, Агнес. Скучаешь по детям, по Орвилу? Вы с ним помиритесь обязательно, вот увидишь!

Тут Агнесса не выдержала. Он прекрасно знает, что в случившемся есть и его вина, и, тем не менее, смеет издеваться над ней. Ее лицо пылало, и горели темным гневным пламенем зеленые, в полутьме казавшиеся черными глаза; двинувшись ему навстречу, она произнесла почти угрожающе:

— Ты так этого хочешь, да? Ты для этого приехал сюда, чтобы нам проще было помириться? Посмотри на себя, Джек, у тебя ни достоинства, ни гордости не осталось, ты только и способен, что преследовать тех, кто давно уже в тебе не нуждается! Ты сам себя не уважаешь!

— Достоинство, гордость, — проворчал он, отходя от нее, — что проку в них, что мне с ними делать! Это, ведь не деньги, которые можно потратить, и не любовь, которой можно насладиться! Зачем мне уважать себя, если другие меня презирают!

Откуда у него взялась манера так говорить, такое нарочитое пренебрежение, она не знала. Наверное, это являлось своего рода самозащитой. Раньше она ничего подобного не замечала.

— Если ты еще что-то хочешь сказать, то говори быстрее и уходи.

— Хочу, — подтвердил он, — я хочу сказать, что я все для тебя сделаю, чего бы это мне ни стоило. Ты не должна меня бояться. Ради тебя, Агнес, я все готов отдать, даже свою жизнь!

— Или взять чужую, — добавила она.

Джек молча проглотил ее слова, о которых Агнесса пожалела, потому что немного погодя он грубо произнес:

— Кстати, девочка, если ты так уж боишься меня, почему не закрылась на ключ? Ведь такой мерзавец, как я, запросто может войти и обесчестить тебя. Ты что, не подумала об этом?

Агнесса покраснела.

— Я забыла…

— Так в следующий раз не забудь, а то я подумаю, что ты сама не прочь побыть со мной наедине! — сказал он и покинул комнату.

Она до последней минуты не верила, что он уйдет, а когда он все-таки ушел, бросилась к двери и заперла ее, хотя было ясно, что он не вернется.

Она не лгала, и, поспешно достав бумагу и чернила, принялась писать письмо Орвилу. Ни словом не обмолвившись о приезде Джека, умоляла позволить ей вернуться, говорила, что все осознала, раскаивается, тоскует, очень любит…

И очень хочет домой.

ГЛАВА VI

Орвил засиделся в кабинете до позднего вечера. Не так уж много было работы, просто его часто отвлекали размышления, мало относящиеся к тому, чем он занимался. В конце концов он отложил бумаги в сторону и дал волю мыслям. Он позволил им некоторое время свободно течь, не одергивая себя и не прерывая, а мысли его все последние дни были заняты лишь одним, точнее, одной. Агнесса, Агнесса, почему же ты оказалась такой? И даже не оказалась, а была, была всегда, просто не стоило, наверное, закрывать глаза на некоторые вещи. Он чувствовал непреодолимую потребность разобраться во всем и одновременно — ясное понимание того, что сделать это сейчас не удастся. Он сам сказал Агнессе: нужно время. Но сам он не хотел ждать.

Поднявшись, открыл шкаф, достал почти полную бутылку коньяка, рюмку и налил себе немного. Если это не поможет ему сейчас, то, по крайней мере, не повредит. Он продолжил свои размышления. В чем, собственно, состоит совершенное Агнессой преступление? Неблагодарность? Но мужчина обязан заботиться о женщине, если любит ее, и ничего не должен требовать взамен. Кроме любви? Значит, он наказал ее за то, что она любила другого и притворялась? Любила ли? Никаких доказательств тому он не получил: то, что она делала, само по себе подтверждением не являлось, мотивом ее поступка вполне могло служить и милосердие, и жалость, и доброта. Агнесса никогда не была бессердечной. Да будь человек последним на земле грешником, Орвил не был уверен, что сам в такой ситуации не подал бы ему глоток воды. Да, именно так, несмотря на все обвинения Джека в его, Орвила, адрес. Орвил задумался: были ли они врагами? Как ни странно, пожалуй, нет. Ни один из них не чувствовал себя в этой ситуации пораженным, и ни один — победителем. Орвил позволил себе легкую усмешку: у него мелькнула мысль о том, что человек такого склада, как Джек, наверное, единственным доказательством истинной любви женщины признает физическую связь, тогда как для него, Орвила, достаточно будет обстоятельств, казалось бы, куда более безобидных. Конечно, приходя в дом к своему бывшему любовнику, Агнесса говорила нежные слова и обменивалась с Джеком взглядами, дающими надежду. А он, ее муж, об этом не знал. Орвил вцепился в обитые черной кожей подлокотники кресла. Быть может, это была и не ревность, а просто боль? Боль души — что может быть страшнее? Они все, наверное, испытывали это, ни один из троих не был счастлив. Орвил подумал: интересно, что бы чувствовал Джек, если б Агнесса вернулась к нему? Торжество победы над ним, Орвилом? Злорадство? И понял, что нет. Этот человек напоминал ему бездомную полудикую собаку, которая огрызается в ответ на пинки прохожих, злобно защищаясь, но сама, усталая и голодная, не нападает и не соперничает ни с кем. Добившись своего, Джек просто забыл бы о нем. Орвил вздохнул. Равнодушие. Вот бы научиться!.. Хотя, пожалуй что, уже поздно.

Орвил наполнил рюмку. Да, они хорошо жили с Агнессой до сего времени — ему не в чем упрекнуть ее, она была любящей женой и матерью. Орвил вспомнил, какой веселой Агнесса казалась прошлым летом, ни за что нельзя было заподозрить, что она думает о другом; может, она и в самом деле о нем не вспоминала? Собственно, не сама она разыскала Джека, он ее позвал! И что это меняет? Орвил поймал себя на желании найти оправдания для Агнессы и встряхнулся. Он солгал, сказав, что найдет другую женщину, ему не нужна была другая. Но и Агнесса, такая, какой она оказалась, нужна не была: Орвил явственно ощущал, как ослабели ее чары. Она перестала быть для него совершенной женщиной. Его женщиной, потому что она его обманула. Орвил вспомнил, что говорил по этому поводу Джек: да, пожалуй, его объяснение годилось, ведь и верно, не очень-то хорошо с ним тогда обошлись, но все-таки дело было совсем не в этом… Духовная измена… Нет, он никогда бы не смог поступить с Агнессой так, как она поступила с ним. Его не устраивало такое положение вещей: когда двое любят друг друга, и один из них что-то скрывает или лжет. И все же душа его не отторгла ее совсем. Он не разлюбил ее, и именно поэтому было так больно.

Орвил беззвучно рассмеялся. Он вспомнил, как Джек предложил однажды выпить вместе, сказав, что есть повод. Теперь можно было бы согласиться, только сейчас, пожалуй, наступил черед отказываться для Джека.

В дверь тихо постучали, так тихо, что Орвил сначала подумал, что это ему только кажется. Он надеялся, что все домашние если еще не спят, то, по крайней мере, разошлись по своим комнатам. Ему не хотелось никого видеть и, тем более, с кем-либо говорить.

— Войдите, — сказал он, когда стук повторился.

— Это я, папа. — Джессика вошла, держась обеими руками за тяжелую дверь. — Можно к тебе?

— Что тебе нужно? — против обыкновения не очень приветливо произнес Орвил. — Уже поздно, иди спать.

— Я на минутку, — ответила девочка. Она, вероятно, рисовала: кисти рук были отмыты от красок, но чуть пониже локтя виднелись два засохших пятнышка, зеленое и синее.

Орвил смотрел на свою приемную дочь, которая, видимо, не собиралась уходить, не сказав ему того, что хотела. Он вспомнил, как почти два года назад она сидела здесь, в кабинете, у него на коленях и болтала с ним. В тот день он привез в дом Рея… Орвил видел, как изменилась Джессика: выросла; повзрослела, если такое выражение было применимо к ее еще столь детскому возрасту. За зиму загар ее побледнел, и ее продолговатое личико и тонкие руки стали еще нежной. Орвил всегда удивлялся, каким необыкновенно чистым и открытым был ее взгляд, весь облик; он усмехнулся с недобрым чувством: вот, а еще говорят, что она похожа на этого…

Как-то сложится судьба такой распахнутой миру души? Хотя это всего лишь начало: со временем ее облик, отраженный в зеркале жизни, исцарапанном и разбитом безжалостными ударами, может исказиться до неузнаваемости. Орвил вспомнил «перерождение» разочарованной, отчаявшейся Лилиан и тут же подумал, что Джессика должна быть сильнее. В этой девочке было много таинственной тишины, могущей обернуться громом. Раньше он, пожалуй, сказал бы «музыкой».

Орвил удивился: странно, но когда он смотрел на Джека, то ясно видел его сходство с Джессикой и Джессики с ним, но когда глядел на девочку, то не находил почти никаких одинаковых черт. Иногда она казалась такой далекой и совсем чужой не только ему, Орвилу, но и тем, кто был ей родным по крови. Словно посреди знойного лета выпал вдруг белый холодный снег… И с Джерри они совсем-совсем разные, ни за что не скажешь, что брат и сестра. Орвилу часто и с неприятным чувством приходилось наблюдать, как люди, впервые увидевшие их семейство, при взгляде на Джессику начинали незаметно для себя озираться, словно искали кого-то еще. Агнессе-то не надо было оглядываться, этот кто-то, по-видимому, всегда незримо присутствовал рядом, вернее, в ее сердце. Он был с ними, между ними…

Женщины — непонятные существа, Бог или Дьявол, кто их породил — и кто их поймет!

Он опять посмотрел на девочку: конечно, трудно позабыть связь, если существует такое вот живое воспоминание!

Он здорово разбередил свою душу, он сейчас не хотел рассуждать здраво, он опирался лишь на свои чувства, а чувствовал, в основном, только обиду и боль.

— Говори, что тебе нужно, — так же сурово повторил Орвил, не предлагая девочке сесть.

— Мисс Кармайкл надо с тобой поговорить, — сказала Джессика, — ты сможешь приехать завтра?

— Мисс Кармайкл? Зачем?

— Она не сказала мне. Она хотела поговорить с мамой, но я ответила, что мама уехала, но можешь приехать ты.

— Ладно, Джесси, — сказал Орвил, — приеду. Иди к себе. Я хочу побыть один.

Джессика замялась: ей хотелось еще поговорить или хотя бы просто посидеть рядом. После внезапного отъезда матери, с которой у нее были доверительные отношения, и непонятной остраненности временно замкнувшегося в себе Орвила она ощущала тревожную тоску одиночества, что усугублялось некоторыми предположениями Рея и случайно услышанными обрывками болтовни слуг.

— Папа, а можно я останусь ненадолго?

Орвил ничего не ответил. Впервые он почувствовал неприязнь к девочке. Джессика была милым, ласковым ребенком, и ему было стыдно, но он ничего не мог поделать с собой. Впрочем, Агнессу он тоже считал непорочной душой, а она… Все ждут от него помощи, сочувствия, поддержки, нимало не заботясь и даже не задумываясь о том, что у него творится в душе.

Внезапно Орвил решился. Сейчас или никогда. Все равно это нужно будет когда-нибудь сделать, но раньше он, по правде говоря, не думал, что у него хватит духу. Он предлагал Агнессе, но она отказалась. Что ж, самое трудное, как всегда, достается ему.

— Джессика, — начал он, — если ты хочешь поговорить… Знаешь, я тоже хочу это сделать. Не знаю, правильно поступаю или нет, но больше не могу держать это в себе.

Он сразу заговорил е ней как со взрослой, хотя она была всего лишь маленькой девочкой, верящей, что куклы, когда играешь с ними, оживают, а в жизни, как в сказках, побеждает только добро.

— Помнишь, в наш дом приехал однажды не знакомый тебе человек и сказал нечто такое, от чего ты плакала, потому что в его слова не хотелось верить? Так вот, тебя обманули тогда, я и мама. Я действительно не твой настоящий отец, тот человек сказал правду.

Джессика стояла молча, не двигаясь, точно пораженная громом, даже глаза ее, уставившись на Орвила, не моргали.

— Все равно ты догадалась бы, может быть, и догадываешься, только стараешься не думать об этом. Ты же помнишь, как я пришел к вам, когда вы еще жили в Хоултоне? Ты появилась у мамы задолго до нашей встречи, потому вы и жили вдвоем, не считая Керби. Она рассталась с тем человеком. — Он помедлил, размышляя, потом сказал: — Не знаю, почему… А мы с ней встретились потом и, — тут он опять запнулся, — полюбили друг друга, поженились. Потом появился Джерри — твой брат.

Орвил умолк, ожидая того, что ему еще предстояло перенести, но, к его удивлению, Джессика, не сказав ни слова, попятилась и бесшумно закрыла за собой дверь. Он хотел пойти следом, но что-то словно пригвоздило его к месту.

Он неподвижно сидел, размышляя. Он не хотел никого обижать, но иначе нельзя было восстановить справедливость, которой требовали от него все эти люди. Беда была в том, что справедливость эту каждый из них понимал по-своему.

Через некоторое время раздался стук, куда более решительный, чем в первый раз, а после, не дожидаясь ответа, в комнату ворвалась Рейчел. Маленькая женщина была сильно взволнована, глаза полыхали пламенем гнева, и даже ноздри раздувались от частого дыхания.

— Ну, мистер Лемб! — сразу, без вступления воскликнула она. — Этого я от вас не ожидала! Вы тут пьете коньяк, а она… (У Орвила мелькнула мысль, что Агнесса была не так уж не права, когда говорила, что слуги в этом доме позволяют себе слишком много). Что вы все сговорились издеваться над этим ребенком?! Что она вам такого сделала, в чем ее вина?! Родилась не от вас?.. Ладно, ваша бессовестная миссис по головам пройдет, не задумается, но вы!.. Можете меня сию минуту уволить, но так и знайте, я вам все выскажу и не позволю губить невинные души!

Орвил поднялся с места. Он хорошо вписывался сейчас в обстановку кабинета: темные драпировки, тяжелая мебель… На столе стояла чернильница в виде львиной головы и бронзовые подсвечники. Отсветы пламени свечей, ограждавшего Орвила от Рейчел, покрывали ярко-желтыми пятнами черную мебель; что-то зловещее таилось в ровных рядах корешков книг на длинных полках, но женщина не испугалась, и она вынесла холодный взгляд темных глаз хозяина дома.

— Кто вам позволил врываться в кабинет подобным образом, мисс Хойл? И что за тон, позвольте вас спросить? Не говоря уже о том, что дела нашей семьи не должны вас касаться, это не подлежит обсуждению!

— Как же нет! — вскричала Рейчел. — То есть да, конечно, но ведь все в вашем доме происходит и происходило на моих глазах! Я ж вас с малых лет знаю! Мистер Лемб, вы же не такой! Неужели вы не могли придумать другого способа отомстить вашей жене?!

Глаза Орвила округлились; резко подавшись вперед, он сдавленным голосом произнес:

— Рейчел, что вы такое говорите, Рейчел?! Отомстить? Да как вы могли подумать!

— Зачем же вы тогда сказали ей, зачем?!

Помолчав, Орвил веско и без сомнения произнес:

— Потому что она должна знать правду.

— Вы думаете, она стала счастливее от этого? — вдруг неожиданно тихо спросила женщина.

— Нет, но, тем не менее, я уверен: чем раньше она узнает правду, тем лучше. Это неизбежно для нее и для меня, поэтому ложь бессмысленна. Особенно теперь. — Тон его был суров и бесстрастен.

Внезапно Рейчел, слегка побледнев, схватилась за сердце.

— Я сяду, мистер Лемб…— еле слышно произнесла она.

Орвил испугался: он сразу вспомнил смерть Олни. И Рейчел тоже, вероятно, была пожилой женщиной, хотя Орвил всегда считал ее человеком средних лет. Да, вот именно всегда: и сейчас, и десять лет назад. Оставаясь маленькой, очень невзрачной, на протяжении всей жизни она словно и не менялась. Выражение «старая дева» не подходило к ней, хотя Орвил знал, что она никогда не была замужем. Средний возраст: такие люди будто бы не бывают молодыми, но и старость, как ни странно, их щадит. Орвил вспомнил Аманду: ту защищала от времени презрительно-холодная красота, так же, как Рейчел ее невзрачность.

— Господи! Рейчел! — Он подвел ее к своему креслу и усадил. — Воды?

Женщина помотала головой, и отдышавшись, сказала:

— Со мной все хорошо, мистер Лемб, но Джессика…

— Я иду к ней.

Джессика сидела на полу в своей комнате, обняв за шею Керби. Она не плакала. Собака посмотрела на Орвила, как тому показалось, очень неодобрительно. Керби давно обосновался в комнате маленькой хозяйки, выжить его оттуда никакими силами не удавалось. Орвил наблюдал со стороны, как трогательно заботились Агнесса и Джессика о своем стареющем друге: Агнесса расчесывала его шерсть, обе следили за тем, чтобы пса вовремя и хорошо кормили, Джессика гуляла с ним в парке и не позволяла Джерри надоедать собаке, однажды даже шлепнула, когда он дергал Керби за хвост, а уж вопрос «Где Керби?» звучал в первые же минуты возвращения девочки из школы. Раньше Орвил не придавал всему этому никакого значения, но сейчас он был так расстроен, что подумал: «Женщина Джека, ребенок Джека, собака Джека. Лучше уже не придумаешь!»

— Джессика. — Орвил наклонился к ней. — Ты совсем не так меня поняла. Да, то, что я сказал тебе, правда, и никуда от этого не денешься. Но я люблю тебя, очень люблю, и это главное.

Девочка пронзительно посмотрела на него: Орвила всегда удивляла эта ее способность так много выразить взглядом.

— Идем, — сказал он и, обняв ее, поднял с пола. Она покорно села вместе с ним на диван. — Видишь ли, ведь кроме родства по крови, существует еще и духовное родство. А оно, я думаю, есть между нами. Я буду рад, если ты, несмотря на то, что теперь знаешь правду, будешь по-прежнему считать меня своим отцом, так же, как я считаю тебя дочерью. И прости, если я обидел тебя, маленькая, прости!

— Это он, — разомкнув губы, произнесла Джессика. — Это все он! — И, мотнув головой, добавила: — Я его ненавижу!

«Слишком поздно, — подумал Орвил, — теперь меня уже не обрадовать этим».

— Нельзя ненавидеть, Джессика, — сказал он. — Никто не может заставить тебя любить, но ненавидеть нельзя.

Слезы закапали из ее печальных глаз.

— Значит, то, что говорит Рей, правда! Что вы поссорились с мамой, и потому она уехала! Из-за него, я знаю… из-за него! Из-за этого человека!

Орвил вздохнул: а они с Агнессой наивно полагали, что удастся все скрыть от детей. И, тем не менее, он произнес спокойно:

— Что такое приходит в голову вам с Реем? Мама же объяснила, почему уезжает!

Но, невзирая на его убедительный тон, девочка воскликнула:

— Она обманула! Я знаю, ты узнал, что она бывает у этого человека, и рассердился!

Орвил остолбенел: раскрывались новые неожиданные подробности.

— Она говорила, что ездит туда? — спросил он, не в силах сдержаться, глядя на девочку глазами, похожими на затухающие угли.

— Я сама была там однажды! — всхлипнула девочка. Орвил, сорвавшись с места, разрубил рукой воздух, а после сжал ладони в кулаки.

— Так она возила туда даже тебя?!

Джессика вздрогнула, точно ударил гром, а Керби предупредительно заворчал в своем углу.

— Один раз, — прошептала девочка, — я не хотела ехать, но мама заплакала… Мы были там совсем недолго, — добавила она.

Орвил представил себе лицо Агнессы, когда она плачет: да, выражение, должно быть, было такое, будто она, скорбящая, теряет весь мир! И он улыбнулся все той же недоброй улыбкой.

— О чем же ты с ним разговаривала, Джесс?

— Он сказал, что хочет со мной подружиться.

— И ты согласилась?

Девочка отрицательно покачала головой.

— А что мама?

— Мама ответила, что разрешит, если только я сама захочу. Она говорила мне, что это просто ее знакомый…— произнесла Джессика и вся сжалась, когда Орвил, не сдержавшись произнес:

— Твоя мама на редкость изобретательна!

Девочка заплакала снова, теперь совсем по-настоящему, и воскликнула со страшным отчаянием в голосе:

— Так вы никогда не помиритесь?! И мама не будет жить с нами?!

Вот сейчас она точно была несчастна — Орвил не сомневался. Ему стало стыдно от того, что он учинил допрос ребенку; он вспомнил собственное детство, отца и мать, которые не были счастливы в браке, — он чувствовал это тогда и очень сильно переживал.

Не его вина, что семейный очаг затухает, но за эти слезы Джессики в ответе один лишь он.

— Не плачь, Джесси, не надо, — сказал он тихо и ласково, — я не сержусь ни на тебя, ни… на маму. Мама уехала не навсегда, она приедет и будет жить, как раньше, в этом доме. Мы помиримся.

— Правда? — Она произнесла это слово с такой надеждой, что Орвил ответил:

— Да, Джесси, конечно.

А потом, приняв еще одно решение, добавил:

— Но я не намерен запрещать Джеку видетьсястобой.

Девочка испуганно заморгала.

— Зачем? — возразила она. — Я не хочу!

— Думаю, ты привыкнешь. И сделаешь для себя правильный выбор. Как твоя мама. Хотя ты-то, пожалуй, можешь и не выбирать, иметь и то и другое: именно этого, наверное, больше всего желала Агнесса. Но она не хотела терзаться и… Глупое желание остаться честной. Зачем?

С этими словами Орвил поднялся, чтобы уйти.

— Папочка! — воскликнула Джессика, и, оглянувшись, он увидел, как она тянется к нему.

— Всё хорошо, милая, все хорошо! — прошептал он, обнимая ее, льнувшую к нему с безграничной доверчивостью и самозабвением. — Все как раньше, моя девочка!

Но сам он знал, что все изменилось, ничто никогда уже не будет прежним, и если Агнесса не почувствует этого, он даст ей понять. Обломки того, что она разрушила, непрочные куски прошлого унесутся навсегда. Слишком жесток и холоден этот мир для того, чтобы удивлять людей чудом воскресения.

На следующий день Орвил поехал к мисс Кармайкл. Впервые увидев преподавательницу Джессики, он удивился: она оказалась совсем не такой, какой он ее себе представлял, и, как ему показалось, совсем не напоминала художницу. Высокая, стройная, она вышла в студию одетая в закрытое темно-синее шерстяное платье со стоячим кружевным воротником, единственным, что оживляло строгий наряд. Темные волосы ее были собраны сзади в узел. Она двигалась неторопливо и говорила очень спокойно; в ней не чувствовалось той порывистой страстности души, которая, по мнению Орвила, отличала творческие натуры.

Студия, в которой мисс Кармайкл занималась с учениками, представляла собой большое помещение с высоким потолком, хорошо освещенное и со множеством картин, развешанных в простенках. Картины, как заметил Орвил, были разные: от аляповатых полудетских рисунков до едва ли не настоящих шедевров. Мольберты с незаконченными работами сгрудились в углу, и в целом помещение выглядело пустым, но Орвил представил, как три раза в неделю комната заполняется юными созданиями с удивительным светом в глазах. Пахло красками и еще чем-то незнакомым; на небольшом столике возле стены стояли разнообразные предметы, лежали фрукты, слишком красивые для того, чтобы быть настоящими.