Джессика недоуменно оглянулась на дверь. Потом подошла к Орвилу с явным намерением забраться к нему на колени.

— Садись! — пригласил тот. — Где это ты так измазалась?

— На кухне! Я помогала Рейчел печь пирог. Лиза сказала, что надо идти скорее, и я не успела умыться. А вкусно получилось! Я уже съела вот такой кусок!

— И хочешь еще один?

Джессика засмеялась.

— Да! Я могу принести и тебе!

Любимица Рейчел, она пользовалась особыми привилегиями на кухне.

— Нет, спасибо. Кстати, не советую больше есть, иначе опять пообедаешь плохо, и мама рассердится.

Джессика принялась сосредоточенно и с любопытством перебирать лежащие на столе предметы: ножичек для разрезания писем, тяжелую бронзовую чернильницу, перья. Ей редко позволялось приходить сюда и, тем более, что-нибудь трогать. А между тем, здесь было бы так интересно поиграть в «замок» среди темной мебели или просто полазить по высоким полкам.

— Папа, — спросила девочка, отвлекаясь от своего занятия, — Рей плохой?

Орвил сидел, полуприкрыв глаза рукой, задумавшись о чем-то.

— Нет, — ответил он, выпрямляясь. — Не плохой, но, скажем… не такой хороший, как я думал. Ничего, Джесс, мы поможем ему стать лучше.

— А кого из нас ты больше любишь: меня, Джерри или Рея?

— Всех троих одинаково. Надеюсь, тебя устраивает такой ответ?

Джессика кивнула. Потом сказала:

— Но ведь я послушная, а Рей нет!

Орвил улыбнулся.

— Что же делать? И потом, ты тоже бываешь непослушной, разве не так? Сколько раз мама говорила тебе, чтоб ты не ела сладкое перед обедом?

Девочка лукаво взглянула на него.

— А все же в твоих глазах определенно есть что-то мамино, — сказал Орвил, — когда ты смотришь вот так. И, наверное, она в детстве была такой же вертушкой.

— Она не была вертушкой. Мама училась в пансионе, где строгие классные дамы наказывали вертушек. — И добавила: — А я бы не хотела учиться в пансионе.

— Тебя никто туда и не отдаст. Ты пойдешь в школу или будешь учиться дома.

Орвил не разделял мнения жены о том, что девочку непременно следует отдать в школу, когда есть возможность нанять для нее домашних учителей. Агнесса считала, что Джессике следует больше общаться с внешним миром, иначе она вырастет в счастливом неведении в доме Орвила, как в сказочном замке, а после, столкнувшись с трудностями жизни, вынуждена будет отступать. Орвил не совсем хорошо понимал, что здесь подразумевается под трудностями. Будущее Джессики обеспечено, она окружена любовью и заботой, и незачем готовить ее к неведомым невзгодам. Лучше просто воспитать ее честной и доброй, ведь прежде всего она будущая жена и мать.

«Пожалуй, порою Агнессу нелегко понять, — подумал Орвил, — и все оттого, что в ней сохранились еще отголоски привычек прежней жизни». Собственно, что знает он о ее прошлом? О внешней жизни — да, по ее рассказам, по тому, что увидел он тогда в Хоултоне, а о внутренней? Да почти ничего. Ему часто казалось, что в душе Агнессы есть какая-то потаенная дверь, в которую она не впускает и не впустит никого. А ведь по природе своей она едва ли была скрытной. И они никогда не говорили о прошлом; эта тема как-то сразу оказалась под запретом, и Орвил считал, что таково желание обоих. Но иногда его беспокоила и далее раздражала явная недосказанность. Было что-то, принадлежащее только Агнессе, «ее», а не «их» жизнь. Впрочем, каждый человек имеет на это право, — говорил он себе. Главное, он не сомневался в том, что Агнесса его любит. А прошлое… Оно, к счастью, и осталось в прошлом.

— Папа, показать тебе новые, рисунки?

— Потом. Я сам зайду к тебе. А сейчас мне нужно немного поработать.

— Тогда я пошла!

Она спрыгнула на пол, и через миг Орвил уже слышал быстро удаляющийся стук ее каблучков.

Орвил вспомнил о вопросе, заданном приемной дочерью. Конечно, больше всего надежд он возлагал на своего пока еще такого маленького сына, только в нем был безраздельно уверен: ведь это его плоть и кровь. Да, пожалуй, им с Агнессой придется отказаться от мысли иметь еще одного общего ребенка, особенно после того, как в доме появился Рей. Орвил невольно вздохнул: хорошо хоть Джессика не мальчишка, а то неизвестно, какой бы она была. Нужно отдать Орвилу должное: он очень редко вспоминал о том, что девочка ему не родная. Он действительно искренне ее любил, может быть, именно потому, что она была, по его мнению, такая своеобразная, не похожая ни на кого.

А Рей… Орвил понимал, разумеется, что сегодняшнее извинение немногого стоит, но он плохо представлял себе, как поступать с мальчиком дальше. Что тут нужно: строгость или ласка? Возможно, Агнесса что-нибудь посоветует, она все-таки женщина.

И Орвил, чтобы успокоиться окончательно, взялся за бумаги.

Поднимаясь по лестнице, Агнесса услышала странные сдавленные звуки. Она спустилась обратно и, заглянув под лестницу, увидела там Рея. Он сидел, забившись в угол, и плечи его вздрагивали от плача. Агнесса почувствовала не то чтобы жалость, просто ей стало не по себе. Она наклонилась над ним, потом дотронулась до его спины.

— Рей!

Он не отозвался, а продолжал сидеть, отвернувшись к стене, и Агнессу пронзила мысль о том, что стала бы делать она, если б здесь, на месте этого мальчика, оказался ее ребенок. Нет, ни за что не допустила бы она такого! Она знала, что Орвил не способен поступить с племянником несправедливо, а все же мать мальчика, будь она жива, непременно встала бы на его сторону!

— Рей! Не надо плакать, успокойся! Что случилось: дядя наказал тебя?

Она присела рядом с ним.

— Пожалуйста, Рей, ведь никто здесь, поверь, не желает тебе зла. Мы готовы любить тебя и делать все для того, чтобы ты чувствовал себя как дома! Тебе не нравится здесь, не нравимся мы?

Она говорила спокойным, доброжелательным тоном старшей, потом вновь притронулась к мальчику. Тогда он повернулся и, глядя на нее ненавидящими глазами, надрывно выкрикнул:

— Уходите отсюда, отстаньте от меня!

Агнесса отстранилась.

— Прости.

Она поднялась и пошла наверх, в детскую.

Орвил отложил бумаги, намереваясь немного подумать о том, что волновало его уже не первый день. На сей раз мысли его были не о Рее, а об Агнессе, и являлись они продолжением тех, что посещали Орвила еще раньше, до поездки к сестре.

Агнесса любила его, теперь он в этом не сомневался, хотя готов был согласиться с тем, что любовь ее родилась не вдруг, как его чувство, она выросла из хорошего отношения, стремления понять, из соприкосновения, постепенного слияния двух в чем-то родственных душ, явилась откликом на его чувство.

И все же, обычно собранная, сдержанная, спокойная, она иногда тревожила его; Орвил сам был не слишком откровенным человеком, но жена вела себя еще более скрытно; он часто не мог даже предположить, о чем она на самом деле думает. Если Орвил спрашивал, она отвечала правду, в этом он был уверен, она всегда советовалась с ним, как и он с нею, если дело касалось семьи, и все же… Он вспоминал свадебное путешествие к морю, мгновенья, когда Агнесса вдруг становилась зажигательно-озорной; внезапно и удивительно раскрываясь, она позволяла увидеть в себе многое ранее не замеченное и не разгаданное им. Такая, с горящими глазами, ярким румянцем и веселой улыбкой, она ему нравилась больше всего. Но теперь, в их повседневной жизни, она почти никогда не вела себя так; только изредка, играя с детьми, да и это можно было назвать тенью былого, временами являвшегося настроения. Возможно, став матерью семейства, под грузом новых забот она окончательно утратила молодой задор, но все же Орвил подумывал о том, что нужно разнообразить ее жизнь, а потому предложил верховую езду и был радостно удивлен, когда Агнесса так быстро и охотно согласилась. «В конце концов, — думал Орвил, — пока они не могут выезжать, это тоже выход. Во всяком случае, можно попробовать. Орвил взглянул на часы: близилось время обеда. Встал, подошел к окну: день бледно золотился осенним солнцем и листвой. Орвил подумал о том, что нынешней зимой, надо полагать, будут давать достаточно балов, на которых они с Агнессой смогут присутствовать. Агнесса как-то обмолвилась, что никогда еще не была на настоящем балу, и Орвил счел это большим упущением. Ведь теперь она женщина определенного положения и круга… Хотя, что касается круга… Насчет Орвила, разумеется, не сомневался никто, но по поводу Агнессы — он знал — были разные разговоры. Например, когда крестной матерью Джерри стала не дама из окружения семьи Лемб, а какая-то никому не ведомая „то ли приказчица, то ли модистка“, Орвилу с большим трудом за спиной жены удалось убедить знакомых, что Филлис — родственница Агнессы, и тем самым исправить положение. А что касается Джессики, то ее существование на свете простилось Агнессе лишь благодаря уважению, с каким общество относилось к семейству Лемб: к Рэймонду и Вирджинии, а позднее — к Орвилу и Лилиан. Орвил Лемб не мог сделать плохой выбор — на том и основывалось мнение людей, хотя многие признавали и собственное обаяние Агнессы.

«А ведь она, — подумал Орвил, — в самом деле оказалась замечательной матерью и женой». Он жалел иногда только об одном: о том, что они не встретились давно, когда ему было двадцать два, а ей — семнадцать. Тогда они с самого начала бы жили жизнью друг друга, так, как живут сейчас. Он чувствовал себя удивительно уверенно и спокойно, когда рядом была Агнесса, и часто ловил себя на мысли, что почти ежеминутно думает о ней, словно бы постоянно ощущает ее рядом.

Сам не замечая внезапно озарившей лицо улыбки, Орвил поспешно спустился вниз.

Обед прошел мирно; правда, Рей сидел подавленно-угрюмый, по обыкновению не глядя ни на кого; он начал есть только после замечания Орвила. Джессика же, напротив, была весела; не обращая внимания на Рея, она болтала, обращаясь попеременно то к Агнессе, то к Орвилу.

— Мама, — сказала она, — а когда мне тоже купят большую лошадь?

— Когда сама будешь большая, — за Агнессу Орвил.

— Если будешь так есть, как сегодня, то никогда не вырастешь, — строго добавила Агнесса. — И перестань, пожалуйста, разговаривать за столом. Учись вести себя прилично.

Джессика, сконфуженно улыбнувшись, взглянула на Орвила, а он незаметно для остальных поднес палец к губам.

— Как твои успехи в музыке?

— Хорошо!

— Не хвастай, Джесс, — заметила Агнесса, — ты же не хочешь учиться как положено. Сомневаюсь, что ты таким образом сможешь когда-нибудь сыграть с листа.

Орвил подумал, что Агнесса не всегда ведет себя правильно. Например, в его присутствии она бывала излишне строга с Джессикой, словно старалась показать, что не так уж сильно ее любит.

«Зачем? — спросил себя он. — Я и сам ее люблю и прекрасно знаю, как обожает малышку Агнесса. Джессика ребенок, и все эти чувства вполне естественны».

— Ничего. Пианистка, — Орвил улыбнулся Агнессе, — у нас уже есть. А Джесс станет художницей (девочка кивнула). А Рей… Ты кем желаешь быть, Рей?

— Никем.

— Напрасно. Кстати, ты пропустил уже много занятий… Я зайду завтра в школу мистера Дженкинса. Думаю, с понедельника ты сможешь посещать уроки.

— Не хочу! — быстро произнес Рей.

— Придется. Вечером проверю, что ты знаешь; может, нужно будет позаниматься с тобой. Мама говорила: в последнее время ты не очень тянулся к учебе. Какие предметы ты любишь?

— Никакие.

— Хватит! — слегка прикрикнул Орвил, пристукнув ладонью по столу.

— Орвил, — укоризненно произнесла Агнесса.

— Извини, дорогая.

Орвил обвел взглядом притихших детей.

— Ты, Рей, будешь делать то, что нужно, а не то, что вздумается, имей в виду. Это я тебе сказал!

И, резко отодвинув стул, вышел в гостиную.

В гостиной у камина имелось излюбленное место их бесед — старинное кресло с темной обивкой; оно отличалось от остальных, обитых светлым муаром. Агнесса ничего не изменила в обстановке этой комнаты, как, впрочем, и большинства остальных, и здесь ей особенно нравилось: светлые занавеси, несколько старинных ваз, ковер персикового цвета с красными разводами…

Орвил устроился в кресле, Агнесса примостилась на ручке. В облицованном пятнистым черно-белым мрамором камине горел неяркий огонь, и больше никакого света не зажигали. Занавеси были полураздвинуты, и потемневшее небо виднелось меж них, но отсюда, из уютной теплой комнаты, оно не казалось страшным, и даже дождь пришелся кстати, его приятное постукивание убаюкивало душу — сомнения уходили прочь.

Но главное, конечно, что они были вдвоем, только вдвоем. Рей ушел к себе, Джерри находился сейчас на попечении Джессики, она играла с ним в соседней комнате на большом ковре.

Агнесса подумала, что речь пойдет о Рее, но Орвил продолжил начатый за завтраком разговор о верховой езде.

— Если у тебя есть костюм, как ты говоришь, поезди пока в мужском седле, или сошьем новый, это не проблема. Можно использовать одну из лошадей, которых мы обычно впрягаем в экипаж.

Агнесса коротко рассмеялась.

— Не знаю, прилично ли мне будет разъезжать так сейчас?

Орвилу показалось, что она ждет от него вполне определенного ответа; во всяком случае, он заметил, как рука Агнессы, лежащая на спинке кресла, слегка дрогпула. Женщина, проследив за взглядом мужа, покраснела.

— Почему бы и нет, дорогая? — ласково произнес Орвил, обнимая ее за талию. — Ты же будешь кататься в парке, чужие тебя не увидят.

Агнесса опустила голову ему на плечо.

— По правде сказать, затея эта мне нравится, — призналась она.

— Вот и отлично.

Но в лице Агнессы читалось какое-то сомнение.

— А может, попробовать Консула? — робко предложила она.

Консул был жеребцом Орвила, сильным и злым, чистокровкой, признающей лишь одного хозяина. Когда-то он укусил работника, и Орвил собирался продать коня, но, пожалев, оставил, хотя душа его не лежала к этой лошади. В последнее время он вообще не заглядывал в конюшню; о Консуле заботился конюх Олни, единственный, кого кроме Орвила жеребец подпускал к себе.

— У него скверный характер. Может быть, потому что я не очень много уделял ему внимания. Олни каждое утро проезжает его, но этого, наверное, недостаточно. А твоей безопасностью, Агнесса, мне не хотелось бы рисковать. Понимаешь, милая? — мягко добавил он.

Агнесса кивнула, но Орвил видел, что она разочарована.

Они посидели молча. В камине потрескивали дрова, дождь лил за окном, из соседней комнаты доносились звуки возни Джессики с малышом.

Агнесса, повинуясь объятиям Орвила, соскользнула с ручки кресла на колени мужа. Его губы коснулись ее прохладной и нежной щеки.

— Знаешь, Орвил, у меня давно уже такое ощущение, будто мы вместе сотню лет, будто мы всегда были вместе, — с тихой проникновенностью произнесла она.

— И у меня… Я так долго тебя искал, что теперь бесконечно ценю каждый миг, проведенный с тобою. В нашей семье женщину всегда считали существом второстепенным, это отец придерживался такого мнения, но теперь я понимаю, как он был не прав: мужчина есть не мужчина, если рядом нет настоящей подруги, женщина — вот ось нашей жизни, хотя мы никогда этого не признаем. Ради нее творятся великие дела, да и, что скрывать, — черные тоже! А вообще, — он счастливо засмеялся, — с тобой я становлюсь странно сентиментальным, каким не был никогда. Чувствую, словно бы я слабее тебя, а с другой стороны, ты ведь у меня под защитой.

Она слушала с рассеянной слабой улыбкой, глаза ее казались черными в сумраке комнаты.

— Да… Ты так близок мне, Орвил, кажется, роднее тебя не было никого. Только ты один понимаешь меня с полуслова… Знаешь, я жалею, что мы не встретились раньше, когда мать только что взяла меня из пансиона…

— Мы встретились, — напрягшись, изменившимся голосом проговорил Орвил, — помнишь? После той встречи прошло шесть лет, но если б ее не было… Она много значила для меня — та наша первая встреча.

— Если бы мы были вместе с тех самых пор… какая бы у нас была хорошая семья, правда?

Она произнесла эти слова обычным тоном, но Орвилу показалось, что ударил гром.

Благодарение Богу, она сказала это! Между ними было перемолвлено уже немало слов любви, но все-таки этой фразы Орвил ждал больше самых горячих признаний.

— Да, милая, но ведь у нас и так замечательная семья. Мы бы жили в том же доме, и были бы у нас те же дети, дочь и сын. А Лилиан и без того давно болела, тут ничего нельзя было избежать. Я думаю; мы счастливы не меньше, любимая, — с безграничной нежностью произнес он, — это ведь так?

— Да, Ты и дети — больше мне ничего не нужно для счастья.

— Господи, Агнесса!

Шумел, шумел в дикой ярости дождь, а эти двое, прильнув друг к другу, не слышали ничего.

— Я люблю тебя, Агнесса.

— Я люблю тебя, Орвил.

Потом Агнесса, продолжая обнимать его, сказала:

— А помнишь, ты говорил, что хочешь, чтобы у меня были к тебе просьбы.

— Помню.

— Если я попрошу тебя о чем-то сейчас, ты исполнишь?

— Проси, дорогая.

Агнесса заглянула в его глаза.

— Не сердись, Орвил. Я все-таки… хочу попробовать Консула.

Он спросил, отвечая на ее просяще-лукавый, столь редко появлявшийся взгляд своим — серьезно-задумчивым:

— Зачем тебе Консул?

— Не знаю…— Казалось, она сама не понимает себя. — Просто хочу попробовать необычное, испытать себя на смелость.

Орвил улыбнулся.

— Ты коварное дитя, Агнесса. С этим не шутят. Извини, но тебе не семнадцать. Стремление к необычному, — он как-то очень проницательно на нее посмотрел, — может закончиться банальным падением в грязь.

— В каком смысле? — пересохшими губами прошептала Агнесса.

— В прямом, разумеется. Счастье, если ты при этом останешься цела. Нельзя рисковать, имея на руках годовалого сына впридачу с дочерью и мужем, который тебя любит.

— Да, ты прав, дорогой. Извини, — Агнесса, опомнившись и вмиг превращаясь из безрассудной девчонки в почтенную мать семейства. — Все это глупо.

— Это не глупо, — возразил Орвил, пытаясь вернуть, удержать ее настроение. — Просто в конюшне есть другие лошади. Они смирные и в то же время сгодятся под верховых. А весной мы купим хорошего породистого коня, и его выездят специально для тебя, под дамское седло. С Консулом же, поверь, — добавил он, — это неразумно. Любимая, я ценю твои порывы, но извини, тут вынужден отказать. Впрочем, уверен, что мой отказ не так уж и страшен.

Агнесса покорно вздохнула. Что это в самом деле взбрело ей на ум? Орвил правду сказал, ведь ей не семнадцать… Она опустила руки, и лицо ее вдруг стало бесцветным, глаза потускнели. Это длилось мгновение, не больше, но Орвил ощутил внезапно в сердце странную холодящую боль. И в следующую секунду, когда Агнесса, окончательно вернувшись в привычный свой образ, вновь обрела облик привлекательной молодой дамы, сказал, сжав ее руку в своей:

— Хорошо, милая девочка, пусть будет так, как хочешь ты: для тебя оседлают Консула. Я вижу, тебе это очень нужно, хотя и не понимаю, зачем. Что ж, попытайся, Бог спасет. А я тебя подстрахую.