Унесенные страстью

Ее мучило любопытство:

– Так тебе что-то нужно, папа?

Кирсти стояла, скромненько, как пай-девочка, убрав руки за спину и легонько покачиваясь с носка на пятку в своих кожаных, красных с пуговками, туфлях.

Отец взглянул на нее так, будто немало удивился, откуда она здесь?

Неужто он и вправду мог так быстро забыть про нее? Сердце ее слегка сжалось, и Кирсти перестала покачиваться; она вся напряглась и стояла не шелохнувшись. Девочка чуть вздернула подбородок, стараясь скрыть свои чувства.

Отец покачал головой:

– Тебя это совсем не касается.

Кирсти молчала. Ей было страшно.

Отец как-то странно взглянул на нее.

– С тобой все в порядке? – Девочка кивнула. – Ты что-то побледнела. Ты хорошо себя чувствуешь?

– Да.

Кирсти помолчала, потом сообразила, что, наверное, ему это не безразлично, раз он выглядит таким обеспокоенным.

– Здесь просто очень душно.

Отец озадаченно огляделся.

– Да, иногда здесь бывает так душно, что нам прямо-таки нечем дышать. – Она опять ткнула брата. – Скажи, Грэм!

Тот кивнул, затем воззрился на сестру с недоумением. Кирсти испугалась, что отец может заметить этот взгляд, и ущипнула братишку.

– Смотри, даже у Грэма бледный вид.

Теперь она полностью завладела вниманием отца, судя по тому, как тот пристально смотрел на нее.

– В классах совершенно нет свежего воздуха, и окон в них нет, и...

Кирсти, согнув пальчик, поманила к себе отца. Когда тот наклонился к ней, девочка прошептала:

– Дети, случается, теряют сознание. Правда! – Она кивнула. – Падают в обморок. Как-то раз Элис Уайтинг хлопнулась в обморок прямо посреди урока истории. Бац! – Кирсти хлопнула в ладоши. – И на парту морд... – Она прикусила язык, сглотнула. – И на парту лицом. – Девочка старалась угадать по выражению лица отца, что он об этом думает, но, ничего не добившись, добавила: – И не только Элис. Сколько раз такое случалось! Я могу рассказать тебе целую кучу подобных историй, папа.

– Ну, еще бы! – Отец кивнул; на лице его было задумчивое и странное выражение, словно бы он знал какую-то тайну. – Я уверен, что у тебя в голове и вправду целая куча всяких историй.

Он по-прежнему пристально смотрел на нее. В эту минуту Кирсти подумала, что, пожалуй, бывают моменты, когда внимание отца, обращенное полностью на тебя, не такая уж прекрасная вещь.

– Что мне хотелось бы услышать, так это историю о том, что же произошло с учителем арифметики.

Кирсти и Грэм как воды в рот набрали.

Скрестив свои громадные руки, отец смотрел вниз, на нее.

– Я жду.

– Ну...

Кирсти, тяжело, протяжно вздохнув, уставилась на носки своих туфель. Она надеялась, что вид у нее при этом будет не такой виноватый, – просто на случай, если вдруг станет заметно, что она привирает.

– Это вообще-то длинная история.

Отец открыл дверь и жестом пригласил их следовать за собой.

– Пойдемте! У меня впереди много времени, чтобы все это выслушать.

Они с Грэмом направились к выходу, держась рядом, плечом к плечу, однако уже у двери Кирсти пропустила брата вперед, а сама остановилась в проходе.

Девочка вскинула голову, пытаясь что-то разглядеть в лице отца. Кирсти и сама толком не знала, что она ищет, но это было что-то очень важное для нее.

Ничего не случилось; тогда, очень медленно, девочка протянула руку к отцу. Сердце ее билось отчаянно, как клювики птичек весной, упорно долбящих стволы деревьев; внезапно ей захотелось отдернуть руку. Что, если он не возьмет ее?

Отец смотрел на ее руку. Смотрел как будто испуганно, хотя думать так было, разумеется, глупо. Ее отец ничего не боялся. Ни огромных коней. Ни грома. Ни ливня. Он не боялся ни смерти, ни одиночества. Его, конечно же, не мучили ночные кошмары, и он не просыпался от собственного крика. Кирсти на что угодно могла бы поспорить, что он не испугался бы даже тех рыцарей-полузлодеев.

Казалось, она ждала вечность; лишь тиканье старых часов раздавалось в холле, и рука ее все больше и больше немела, пока она стояла вот так.

Отец наконец наклонился и взял ее руку в свою – твердую, мозолистую. Кирсти с облегчением вздохнула; она и не заметила, что перестала дышать. На душе у нее стало так радостно, будто бы она только что вволю наелась всяких вкусностей.

Рука его, сжимавшая ее руку, была теплой; это было необычное ощущение – чувствовать его руку, почти столь же прекрасное, как если бы он и в самом деле сделал вдруг что-то невероятное, к примеру, подхватил бы ее на руки и обнял.

Они вместе вышли из комнаты и прошли по широкому коридору, где по стенам тянулись ряды портретов с кислыми, унылыми лицами – все лучшие ученики Харрингтона со дня его основания.

Кирсти остановилась у самого отвратительного.

– Знаешь, кто это?

– Кто?

– Губернатор Фарради. У него такой вид, будто он уксусу наглотался.

Отец посмотрел на портрет.

– У них у всех такой вид, словно они уксусу наглотались, – добавила Кирсти.

Отец взглянул на ряд портретов, уходящих в глубь коридора, и расхохотался.

Это было лучшее, что она когда-либо слышала. Кирсти протащила отца за собой несколько шагов, потом он слегка обогнал ее, и Кирсти приходилось бежать вприпрыжку, чтобы поспеть за его размашистым шагом.

Но это ничего. Она только сжала его руку чуть крепче, вспоминая, как он смеялся.

К тому времени как они поравнялись с Грэмом, настроение у Кирсти заметно улучшилось. И впервые за целую вечность она не ощущала того беспокойства и страха, которые, как ей казалось, вечно крались за ней по пятам, словно призрачное чудовище, что вот-вот ее схватит, и она закричит и заплачет.

Нет, теперь и она, и отец, и брат – все они вместе спускались по широкой лестнице, рядом, бок о бок – Грэм по левую руку от отца, а Кирсти – по правую.

– Я все еще надеюсь услышать эту длинную историю, Кирсти.

Девочка остановилась, глядя вниз, на последние две ступеньки. Она сдвинула ноги и прыгнула. Если ее туфельки не будут касаться друг друга, когда она приземлится, отец не поверит ее рассказу. А если будут – поверит.

Кирсти приземлилась, пристально глядя вниз, на свои красные кожаные туфельки. Они прижимались друг к другу плотно, как будто приклеенные. Девочка улыбнулась, потом постаралась придать своему личику самое что ни на есть серьезное выражение и подняла глаза на отца:

– Это была вовсе не наша вина. Кирпич, я имею в виду.

Тот ответил ей весьма недоверчивым взглядом, но это не охладило Кирсти. Они наконец спустились в фойе. Девочка потащила отца за собой, к огромным парадным дверям Харрингтон-Холла, которые словно бы вырастали, по мере того как они подходили к ним. У Кирсти просто все замирало внутри, как бывало, когда она томилась в ожидании чего-нибудь особенно важного: Рождества, или дня рождения, или приезда отца.

Они подошли к горе сундуков и баулов с вещами ее и Грэма, и Кирсти захотелось бежать за эти двери, на улицу, бежать как можно быстрее, потому что там, за дверями, всего в каких-нибудь нескольких шагах, были свобода и дом.

Однако отец остановился, глядя на нее и ожидая объяснений, которые девочка еще не успела придумать. Кирсти набрала в грудь побольше воздуху, скрестила пальцы левой руки у себя за спиной и, подняв голову, прямо посмотрела в лицо самого главного для нее человека на свете.

– Понимаешь, папа, – начала Кирсти и потянула его за руку свободной рукой, заставляя его наконец выйти на улицу. – Все произошло из-за... из-за...

Она помолчала, и неожиданно оправдание снизошло на нее, как вдых... вдох... вдохновение. Ф-ф-фу! Ей как раз не хватало этого слова, а ведь они его писали в диктанте.

Они остановились на крыльце, у подъезда Харрингтон-Холла, и Кирсти почувствовала, что пальцы отца больше не сжимают ее руку. Он хотел их разжать, быть может, для того, чтобы снова скрестить руки на груди с этим своим прежним «я жду объяснения».

Кирсти не смотрела на Грэма; тот давно уже привык оставаться в стороне, предоставляя сестре объясняться. Она только крепче стиснула руку отца, вцепилась в его сильные пальцы, не давая ему их высвободить. Потом встретила его испытующий взгляд, стараясь смотреть так же твердо и прямо, и сказала очень серьезно:

– Все произошло из-за Честера Фарради...

Глава 8

Куда же мне устремиться,

Коль дружба ветшает,

А из Любви золотой колесницы

Спицы блестящие выпадают?

Когда верное сердце черствеет,

А любящее – далеко,

О, у кого ж хватит мужества

Жить одному в этом мире жестоком?

Томас Мур

– Возьми его, Уильям.

Эми протянула руку с обручальным кольцом с изумрудом; ей казалось, оно жжет ей пальцы, выжигая на ладони одно только слово: «Обманута».

Лицо Уильяма еще больше побледнело в лунном свете, струившемся на ухоженные сады имения Бэйардов. Он посмотрел на нее – посмотрел по-настоящему, внимательно – впервые за весь этот вечер.

– В чем дело, Эми? Что еще за глупость ты выдумала?

Он не смотрел на нее... весь вечер. Эми в первый раз заметила это сегодня, потом с удивлением подумала, что, может быть, так было всегда, а она просто витала в своих фантазиях, воображая, что любима; она решилась наконец признать очевидное: человек, по ее убеждению, влюбленный в нее, не мог даже прямо взглянуть ей в глаза.

– Я прошу тебя взять кольцо. – Он словно окаменел. – Я все понимаю, Уильям. Тебе больше не нужно притворяться. Я знаю.

– Что ты знаешь?

В его голосе звучала насмешка, и это было еще более оскорбительно, чем все те стишки и остроты, которые отпускали сегодня его друзья.

Эми вздернула подбородок, моля Всевышнего, чтобы он не задрожал.

– Декабрь – это длань Господа, удушающая де Пайстеров. Ты можешь жениться на женщине ради денег и секса и все-таки любить... Пользуйся ее деньгами и телом... – Эми чувствовала, что голос ее слабеет. – И люби каждый миг этой жизни!

Уильям побагровел. Он попытался было что-то сказать, шагнул к ней, умоляюще протягивая руки.

– Прошу тебя, не надо. Даже не пытайся!

Эми вскинула руку так, чтобы он не мог ее коснуться, чтобы не заметил, как заблестели от слез ее глаза, когда она вслух произнесла эти безжалостные фразы. Эми не хотела расплакаться перед ним. Ни за что на свете. Но слова эти жгли. Они ранили слишком больно.

Еще мгновение – и она разрыдалась, всхлипывая так громко, что люди начали оборачиваться и смотреть на них. Эми стояла, окаменев от стыда, в отчаянии, не в силах сдвинуться с места, не в силах вообще что-либо сделать; она лишь сжимала кольцо и всхлипывала.

Лицо Уильяма изменилось. Он уже не пытался ее успокоить. Он суетливо, с беспокойством озирался, скользя глазами по лицам, словно стоять рядом с ней было унизительно для него.

Его друзья, те, что никогда ее не любили, подбирались все ближе, точно шакалы, почуявшие скорую добычу. Эми так сильно дрожала, что кольцо выпало у нее из рук и ударилось о каменные плиты дорожки. Звук был тихий – еле слышное звяканье; это казалось немыслимым, ведь боль ее была так безмерна!

Уильям шагнул вперед, наклонился и поднял кольцо. Он взглянул на него и засмеялся – засмеялся слишком громко, нарочито, еще более безжалостно, чем утром.

– Она расторгла нашу помолвку! – воскликнул Уильям так, чтобы все слышали, поднимая кольцо, как трофей, достойный восхищения и гордости. – Вы представляете? Она расторгла нашу помолвку!

Он так хохотал, словно Эми совершила нечто невероятно забавное.

Послышалось чье-то хмыканье, затем хихиканье и смешки.

– Слыханное ли дело? – Уильям воздел руки, с пафосом возглашая: – Эмилия Эмерсон расторгла помолвку со мной... – Он ударил кулаком себя в грудь. – Де Пайстером!

Смех нарастал, хохотал и Уильям, и стоявшие рядом. Он хлестал и жег, как пощечины.

– Похоже, эта маленькая богачка из буржуа не хочет купить себе место в обществе, и это при том, что смышленые попечители намеренно послали ее сюда, рассчитывая, что здесь она найдет себе мужа. – Он взглянул на нее с величайшим презрением. – Они употребили ее деньги и собственную власть, чтобы ее хоть кто-нибудь взял. – Он снова окинул взглядом толпу. – Ну не смешно ли?

Эми плакала, не скрываясь, не в силах сдержаться, глядя на все эти лица, смеющиеся над ней, внимая его словам. Адвокаты оплатили ее доступ в свет!

– Но я же не знала! – шепнула Эми и им, и себе самой.

Она всматривалась в каждое лицо, переводя взгляд с одного на другое, не в силах поверить, что люди могут быть такими жестокими...

Ее затуманенный взгляд скользнул, остановившись на лице Уильяма; Эми с такой ясностью увидела на нем усмешку и презрение, будто глаза ей и не застилали слезы.

– Я думала, – проговорила она, задыхаясь, – я думала, что ты любишь меня!

В глазах его была злость, но он засмеялся еще безжалостнее и громче. Эми повернулась и побежала, быстро, как только могла; каблучки ее туфель стучали по каменным плитам, и стук их отдавался у нее в ушах, точно хлопки.

Она ничего не видела перед собой; все было точно в тумане от пережитого унижения, стыда. Не глядя ни на кого, девушка протиснулась мимо маленькой, весело переговаривавшейся группы людей у столика с шампанским. Ее юбка зацепилась за что-то, Эми услышала звук рвущейся ткани и ощутила, что ее что-то держит. Она не оглянулась; схватившись за шелковый, с кружевами, подол, Эми дернула с силой, ни на секунду не останавливаясь.

Она услышала крики, потом звон бьющегося стекла, но не замедлила шаг. Девушка сбежала по каменным ступеням, стремясь убежать как можно дальше, в самый дальний угол сада, туда, где высокая каменная стена и ночная тьма скрыли бы ее от посторонних глаз.

Задыхаясь, она прислонилась к стене, прижавшись мокрым от слез лицом к холодным листьям плюща; чуть отдышавшись, повернулась и посмотрела вверх, в ночное небо, глазами, которые еще жгли слезы.

Над головой у нее были звезды и луна, недостижимые, сияющие... Считается, что люди, глядя на них, загадывают желания. Желания, надежды, мечты... Что это в действительности? Никчемные понятия, слова? Такие же, как любовь? Понимание? Доброта?

Похоже, всего этого вовсе не существует. Или они умерли, как и ее родители. Эми не верилось, чтобы отец мог обманывать ее, когда учил, что в эти слова надо верить. Девушка всматривалась в высь в поисках ответа, в поисках чего-то надежного, вечного.

Воздух был напоен благоуханием роз и жимолости, удушающим, приторно сладким. Издалека доносился шум бала: голоса, всегда столь неприветливые к ней, музыка, под которую ей так редко удавалось потанцевать, звон бокалов – словно падали звезды.

Она для них ничто. Отзвук в комнате, полной глухих людей. Эми медленно опустилась на землю, точно ноги не могли уже выдержать тяжесть ее стыда. Она вся сжалась в комочек, уткнувшись лицом в колени и обхватив их руками. Прислонившись к колену щекой, девушка покрепче зажмурилась, чтобы слезы не могли уже больше выкатиться из глаз.

Звезды ярко сияли над головой, а она все сидела на влажной земле, залитая светом луны, слушая смех, болтовню и музыку – все это прекрасно продолжалось и без нее. Эми сжалась еще сильнее, точно, озябнув, никак не могла согреться, потом снова заплакала. У нее ведь ничего не оставалось, кроме слез.

Глава 9

Лик полной луны, словно в холле часов циферблат;

Она озаряет грабителей, что на заборе сидят.

Роберт Луис Стивенсон

Джорджина бежала по мощенной кирпичом дорожке к кухне, подхватив и зажав в кулачки свои юбки, расправив плечи, точно генерал, ведущий войска в наступление на неприятеля. Серебряное блюдо для омаров и подносы для крабов опустели, в саду оставались лишь двое слуг, а источник с шампанским иссяк.

Эта выскочка Эмерсон – из новых буржуа, обладавшая всеми деньгами, которые по праву должны были быть у Джорджины, только что устроила глупую сцену, разорвав свою помолвку с Уильямом де Пайстером.

Джорджина не видела ссоры, она едва знала девушку, однако подоспела как раз вовремя, чтобы увидеть последствия скандала. Эта барышня куда-то метнулась, по пути умудрившись опрокинуть столик с напитками и с не менее чем дюжиной непочатых бутылок французского шампанского.

Это вечер заключения помолвок, а вовсе не их расторжения. Безмозглые глупцы! Вот кто окружает ее.

А самой глуцой и безмозглой из всех была Фиби Дибон. Она так и увивалась вокруг Джона Кэбота. Ее, Джорджины, Джона Кэбота. Ее вожделенного богача Джона Кэбота.

– Фиби Дибон, – с отвращением шепнула Джорджина.

У этой девицы огромное состояние, и оно принадлежало ей лично. У ее отца были банки, судостроительные верфи и шахты, и – словно этого было недостаточно – ее дедушка по материнской линии владел половиной Портленда и львиной долей Мэна и Нью-Хэмпшира.

Фиби Дибон заливалась пронзительным блеющим смехом – резким, отрывистым, – и стоило ей очутиться рядом с мужчиной, как она принималась хлопать ресницами и ворковать. Всем было прекрасно известно, что Фиби лицемерна и фальшива насквозь.

В отличие от Джорджины ей не нужны были деньги Кэбота. И что из того, если даже ее род достаточно древен? Предки Джорджины сражались с племенами варваров бок о бок с ее предками.

К тому же, размышляла Джорджина, она ведь подцепила Джона Кэбота первая. Во всяком случае, сегодня уж она его подцепит.

Джорджина чуть ускорила шаг; тонкие каблучки ее бальных туфелек дробно стучали по мощеной дорожке, точно непогрешимая секундная стрелка бэйардовских часов. Она прошла мимо высокой каменной ограды, густо увитой плющом и пламенеющей цветами бугенвиллеи, мимо упряжки с фургоном, который, как Джорджина от всей души надеялась, был полон нетронутыми ящиками с шампанским, завернула за угол кирпичного здания кухни и угодила прямиком в объятия какого-то мужчины.

Сильные руки обхватили Джорджину за плечи, не давая упасть. Подняв глаза, она увидела мужское лицо – столь невероятно красивое, что при взгляде на него колени у нее подогнулись и дыхание замерло.

Сзади, прямо у него над плечом, висела в небе полная луна, и его светлые волосы в лучах ее отливали золотом. Он был высокий – такой высокий, что головой едва не касался карниза здания, а плечи его были такими широкими, что она уже не видела поварской, в которую спешила.

Но главное – лицо! Именно оно было причиной того, что она, Джорджина Бэйард, девушка, умевшая подвергнуть почти все своей строгой, безжалостной оценке, стояла теперь ошеломленная, безмолвная, не отрывая от него глаз. У него было лицо, точно изваянное из камня, прекрасное, одухотворенное, при взгляде на которое она чувствовала себя слабой, беспомощной, лицо, внушавшее ей мысль о покорности и повиновении. Подобное лицо являлось ей когда-то в неясных девичьих грезах, а она уже давно научилась их гнать от себя.

На нем была кремовая рубашка с расстегнутым воротом и кожаной шнуровкой вместо перламутровых пуговиц. Здешние рыбаки и те не шнуровали рубашки; у них и то имелись пуговицы, хоть и из раковин.

Темный поношенный жилет его лоснился, мягкая кожа потрескалась от непогоды и старости. Он не был застегнут, точно незнакомец только-только набросил его. Темно-коричневые бриджи, вытертые кое-где до белизны, туго обтягивали длинные ноги. Сапоги, высокие, черные, из хорошей дорогой кожи, но совершенно потрепанные, были заляпаны грязью.

На какое-то безумное мгновение Джорджине захотелось, чтобы на нем был белоснежный шейный платок и чтобы этот незнакомец оказался богаче, чем Кэбот, Дибон или Уинтроп, вместе взятые.

Руки незнакомца все еще крепко сжимали ее обнаженные плечи. Джорджина выбрала это открытое платье умышленно – с тем чтобы ожерелье смотрелось изящно, но опускалось достаточно низко, так чтобы Джон наконец-то решился предложить ей руку и сердце. Джорджина ощущала, как шершавые, мозолистые ладони царапают обнаженную кожу.

Такие руки должны удерживать вожжи, пришло ей в голову, и тут она вспомнила о фургоне, стоявшем за кухней. Такие руки правят упряжкой и разгружают фургоны. Это руки возчика, доставляющего товары.

– Торопишься, малышка?

О Боже!.. Голос у него был низкий, глубокий, такой голос доходит до самого сердца – проникновенный, мужественный голос самых упоительных девичьих грез. Грез, еще хранящих остатки целомудрия. Грез безрассудных, томительных.

Если бы у Джона был голос, как у этого незнакомца, Джорджина забыла бы, наверное, о том, что он плешив и мал ростом. Закрыв глаза в первую брачную ночь, она бы только слушала его.

Внезапно она сообразила, что выглядит, должно быть, не менее глупо, чем Фиби Дибон: стоит как вкопанная, глазея на какого-то возчика!

– Вы стоите у меня на дороге.

Джорджина окинула его уничтожающим взглядом:

– Вот как!

Незнакомец рассмеялся низким глубоким смехом; ей следовало бы возмутиться, но смех этот прозвенел в ней, отдаваясь во всех уголках ее существа. Как это глупо! Горло ее сжалось, дыхание перехватило. Не следовало пить так много шампанского, подумала было Джорджина, но тут же сообразила, что не пила ни капли.

– Я – Джорджина Бэйард.

Мужчина слегка наклонил голову, окинув девушку долгим, неспешным, бесстыдным и совершенно возмутительным взглядом. Он произнес ее имя, как будто пробовал на вкус его звучание.

– Мисс Бэйард, – поправилась она.

Он только усмехнулся.

Девушка махнула рукой в сторону фургона у себя за спиной:

– Идите и займитесь разгрузкой товара.

Она попыталась обойти его.

Он двинулся вместе с ней, скрестив руки на груди с таким самоуверенным видом, что это окончательно вывело ее из себя.

– Я занята; мне некогда терпеть ваши выходки. Идите. – Джорджина метнула на него разъяренный взгляд. – Сию же минуту. Немедленно, – закончила она ледяным тоном. Незнакомец не двинулся с места. – Я ведь, кажется, сказала: идите! Ты что, не слышал, болван?!

Джорджина попыталась оттолкнуть его локтем, но наткнулась на железные мускулы; этого она не ожидала, слишком уж он был огромен. Мужчина рассмеялся негромко; вот это уже не было неожиданностью, но девушка как будто и внимания не обратила. Она подняла на него глаза, улыбнулась ему своей самой пленительной улыбкой, захлопала ресницами, как Фиби... и с силой вонзила ему в ногу свой острый каблучок.

Он чертыхнулся и сошел с дорожки.

Джорджина подхватила свои юбки, проскользнув мимо него, но тут же поймала себя на том, что прислушивается, ожидая какого-нибудь выпада, какого-то насмешливого словца, брошенного ей вслед. Однако до нее доносился лишь отдаленный гул бала, и ей ничего не оставалось, как только идти дальше; девушка желала лишь одного – чтобы это прекрасное лицо исчезло раз и навсегда из ее памяти; еще мгновение – и она ворвалась в помещение кухни.

Дверь с грохотом отлетела к стене; Джорджина подбоченилась. Слуги, сгрудившись, преспокойно точили лясы. Болтают – а бал ее вот-вот пойдет насмарку! Девушка два раза хлопнула в ладоши, и голоса тотчас же смолкли.

– Хорас! – окликнула Джорджина резко, но не повышая голоса. – Вы мой дворецкий или, может быть, присяжный поверенный?

Слуга оказался достаточно сообразителен, для того чтобы промолчать. Он только густо покраснел.

– У нас еще есть шампанское?

– В леднике, мисс Бэйард.

– Несите немедленно!

Она холодно кивнула служанке, стоявшей к ней ближе других.

– Эмили, подносы для омаров и крабов пусты. А вы, Мюриел, – обратилась она к другой, – сию же минуту нарежьте тот хлеб, что уже чуть остыл, и сразу же, несите на стол! Там нет ни масла, ни сыра, да и икра уже кончается. – Джорджина окинула взглядом кухню. – А где та говядина, что стоила мне целого состояния?

Три повара тотчас же кинулись к духовке. Девушка потянула носом воздух и, развернувшись, метнула испепеляющий взгляд на одну из поварих.

– Смею надеяться, это не булочки с крабами у вас подгорают?

На мгновение все стихло. Джорджина выждала, пока молчание не стало гнетущим, потом еще раз хлопнула в ладоши.

– А теперь за работу!.. Все! Живо!

В кухне все сразу пришло в движение. Повара открывали и захлопывали чугунные дверцы духовок, серебряные подносы звенели о стойки, а слуги сновали по жаркой кухне, точно стайка вспугнутых куропаток. Еще несколько минут – и они стали выскакивать на улицу с тяжелыми подносами, уставленными блюдами с рыбой и громадными ломтями сочной говядины, искрящимися стройными фужерами и запотевшими от холода бутылками вина, удерживая все это в равновесии на своих напряженных, затянутых в униформу плечах.

Удовлетворенная, Джорджина вышла из кухни и по той же мощеной дорожке направилась обратно, туда, где кипело веселье, где дожидался Джон Кэбот, которого нужно было срочно спасать от воркования и томных взглядов этой прилипчивой, забывшей счет денежкам Фиби.

Джорджина завернула за угол кухни и тотчас остановилась. Казалось, она уже заранее знала, что ее ждет там, еще до того, как обогнула здание.

Он был по-прежнему там. Стоял, прислонившись к кирпичной стене дома, скрестив ноги, обутые в сапоги. Одной рукой он опирался о полку, ту самую, где охлаждались караваи, в другой держал горбушку хрустящего теплого хлеба – хрустящего теплого хлеба, испеченного для гостей!

Он смотрел на Джорджину, и по взгляду его было видно, что он дожидался ее.

Джорджина набрала побольше воздуха в грудь и подбоченилась.

– Трудитесь все так же усердно, не так ли?!

В ответ он приветственно помахал ей тем, что оставалось от хлебной краюхи.

– По-моему, я дала вам задание, – произнесла она как можно надменнее и строже.

– Ну да, а то как же!

Он откусил еще кусок от горбушки и стал жевать, ухмыляясь, всем своим видом показывая, что его совершенно не волнует, ни что она скажет, ни что сделает, а заодно и ее тон. Девушка сделала шаг вперед.

– Вы прекрасно умеете отдавать приказания, Джорджи.

– Простите?

Он кивнул на раздаточное окошко:

– Стоит вам только хлопнуть в ладоши, и все, сломя голову кидаются выполнять ваши поручения.

– Я имела в виду обращение, которое вы употребили.

– Джорджи?

Девушка вздрогнула. Его это, похоже, весьма забавляло, и он был страшно доволен собой. Джорджина, однако, смекнула, что если станет пререкаться с ним по этому поводу, он будет нарочно употреблять это ужасное имя, только чтобы позлить ее.

– Думаю, вас совершенно не касается то, как я обращаюсь с моими слугами.

– А вот тут вы не правы.

Незнакомец доел хлеб, вытер руки о рубашку и выпрямился.

– Мне кажется, вы из тех девушек, что умеют справляться с трудностями, из тех, кому не так-то легко противоречить.

– Бог свидетель, у меня была хорошая школа, – пробормотала Джорджина сквозь зубы.

– Неполадки в раю? – Он огляделся. – По-моему, такое местечко, как это, должно было оградить вас от всяких невзгод.

Девушка лишь вздернула подбородок и ничего не ответила, но где-то в глубине частичка ее существа жаждала открыться ему, поведать, в какую беду она попала.

– Думаю, и дети вас слушаются так же, как и прислуга.

– Вряд ли это может быть вам интересно, и мне в общем-то ни к чему рассказывать вам о себе, но я не замужем.

В глазах его что-то мелькнуло, но лишь на мгновение.

– Родители, должно быть, переживают.

– Мои родители умерли, – коротко бросила девушка. Этот мужчина говорит о ней так, будто она уже старая дева. – И мне только двадцать два года. – Легкая, еле заметная улыбка скользнула в уголках его губ; мужчина пристально, не отрываясь, смотрел на нее; наконец он отвел глаза и покачал головой так, словно этот недотепа находил ее забавной. – Достаточно взрослая, чтобы справляться с прислугой.

– Достаточно взрослая, чтобы справляться со всем, что требуется для устройства балов и вечеринок, но не достаточно для того, чтобы справляться с детьми.

– Что вы хотите сказать этим своим «достаточно взрослая»? – Он только пожал плечами. – Возраст тут вообще ни при чем, он имеет значение только для коньяка. И я не говорила, что не умею справляться с детьми.

Джорджине никогда не приходилось иметь дело с детьми, однако она вовсе и не думала признаваться ему в этом.

Поза незнакомца была свободной, небрежной, но его понимающая усмешка – такая нахальная, самонадеянная – выводила ее из себя.

– Я могу справиться с чем угодно.

Мужчина задумчиво потер подбородок:

– Так, значит, Джорджи, вы считаете, что сумеете справиться с ребенком?

– Как раз этим-то, по-моему, я сейчас и занимаюсь.

Он засмеялся – таким теплым, глубоким смехом, что ей тоже захотелось засмеяться вместе с ним. Какое глупое желание!

Мужчина вдруг быстро шагнул к ней, мгновенно приблизившись почти вплотную. Джорджина стояла совершенно ошеломленная; для такого могучего роста он двигался на удивление легко и стремительно.

– Какое упущение, что вы не замужем, Джорджи.

Джорджине показалось, что он хочет коснуться ее, и она быстро отступила назад.

– Пока что не замужем. И меня зовут вовсе не Джорджи.

– Пока что? – Незнакомец посмотрел на нее с интересом и удивлением. – Не собираетесь ли вы подыскать себе мужа в течение ближайшего часа?

– Вот именно собираюсь. Как раз это-то я и намерена сделать. – Она подхватила юбки. – А теперь, если вы мне позволите пройти, я попробую изменить мое семейное положение, к которому вы, кажется, проявляете интерес, находя его столь забавным.

– Так, значит, вы хотите выйти замуж.

Девушка вскинула голову.

Он не отводил от нее взгляда, и взгляд его возбуждал в ней странные, неведомо откуда нахлынувшие желания.