Капуста смутился, не зная, что и сказать на обращенные прямо к нему слова.
      Неожиданно выручил сидевший рядом с татаркой усатый старик в цветной тюбетейке.
      - Ты вот что, лукавая "дочь мурзы", - вразумительно сказал он, поводя перед её носом свернутой в трубку газетой, - Агитацию свою тут не разводи и морячка своими вредными словами спонталыку не сбивай. Он тут совсем не при чём. Лучше меня спроси, а я тебе отвечу.
      - Вай, ну скажи тогда, храбрый "сын полка", - язвительно согласилась татарка, явно собираясь повздорить.
      - И скажу, - храбрился старик, пропуская обращённую к нему поддёвку мимо ушей. - Мичман ещё молодой человек. Он может и не знать, за что всех вас Иосиф Виссарионович отсюда разом турнул. Я-то здесь всю войну партизанил и уж точно знаю, что вы тут натворили. Да ведь аула такого не было, где б ваши мужики добровольно и скопом не шли к немцам в полицаи.
      - Э, человек, зачем так нехорошо говоришь! - татарка взмахнула рукой, будто отгораживаясь от недобрых речей. - Разве мало было таких в русских или украинских сёлах, кто как конфетку лизал немецкие сапоги? Плохие люди везде есть. Даже у греков и у болгар, которые здесь вместе с нами всегда жили. А почему их никто не трогал? Все беды ваш "батька усатый" лишь на крымчаков обрушил.
      - Да не прикидывайся ты сиротой! - голос у старика негодующе крепчал. - Будь ты мужиком, я бы с тобой иначе поговорил. А с бабы что возьмёшь? Баба - она и есть баба.
      - Не баба, женщина я! - оскорблённо выкрикнула татарка и обвела взглядом салон, стараясь хоть в ком-то найти поддержку.
      Пассажиры с улыбкой переглядывались, но никто не желал вмешиваться в завязавшуюся перепалку. Похоже, всё это воспринимали как дорожное развлечение.
      Старик обратился к Егору, надеясь на понимание.
      - Она вот о греках, - сказал, кивнув на татарку. - Ну, лады. Был у нас в отряде Мишка Будулаки. Лихой разведчик, свойский мужик - из греков, значит. Помню, отрывались мы как-то от карателей, двое суток почти без передышки пёхали по горам. Жарища, пыль, во флягах ни капли. А тут аул на пути. Смекаем, всем туда заходить опасно - мало ли что?
      А Будулаки обвешался флягами и один пошёл. Ну, ждём. Час проходит, два проходит. Жажда всех так донимает, что терпеть уже нет никакой возможности. А Будулаки всё нет и нет. Не выдержали, сами пошли. Смотрим, а наш Мишка на сосне висит у самой крайней сакли... Глаза выколоты, всё тело ножами исполосовано, а на шее, как бы с намёком, связка продырявленных фляжек нацеплена. Так мы им, гадам, за это... Сам понимаешь.
      - Понимаю, понимаю, - встряла татарка. - Партизаны тоже ведь не ангелочками были. И у крымчаков есть к ним свой счёт. Но я ведь об этом тебе не напоминаю. Ты лучше сам подумай, как нам всем дальше под одним солнцем жить. Ведь никуда мы друг от друга не денемся. Кому лучше стало, что крымчаков отсюда выгнали? Ты посмотри в окно: кругом голо и пусто, как после чумы. А когда- то здесь были цветущие сады и богатые виноградники, кукуруза росла выше головы всадника. Как хочешь понимай, но край этот трудом коренных крымчан богател. Всем нам тогда хватало этой земли, как одного воздуха и солнца.
      - Вот-вот, - напирал суровый старик. - Сейчас ты Божья овца, но дай тебе палец - скелет из кожи вытряхнешь. А случись что опять, лихая пора какая, крымчаки твои вот им, - старый партизан кивнул на моряков, - опять в спину стрелять станут.
      - Зачем недоброму чувству волю даёшь? Спроси лучше, старый человек, своё сердце, и оно тебе подскажет, что все люди давно устали от пролитой на крымских камнях крови.
      - Я об этом давно себя спросил и ответил самому себе раз и навсегда. Ни прощать, ни забывать что-либо перед памятью своих погибших на войне товарищей я никогда не стану. - Он ткнул свернутой газетой в
      сторону Непрядова. - Пускай вот они, молодые, решают, как быть дальше. Но упаси Бог, если память у них будет короче нашей. Тогда снова придёт беда.
      Троллейбус затормозил на очередной остановке. Старик сунул газету в карман холщового пиджака, подхватил плетёную корзинку с овощами и начал продвигаться к выходу. Вслед за стариком подалась и бойкая пожилая татарка. Вероятно, дороги их на этом не расходились. И прежде чем троллейбус снова тронулся с места, было видно, как старик с татаркой продолжили свой спор. Тем не менее, оба всё же рядышком пошагали в одну сторону. Глядя им вслед, Егор наивно подумал: "А ведь помирятся ещё..." Во всяком случае, ему так хотелось бы. Он и прежде кое-что слышал о гонимых татарах. Но никогда не задумывался всерьёз, кто же во всём случившемся прав, а кто виноват. Да мало ли в жизни огромного и многонационального государства было такого, что вполне укладывалось в сложившихся стереотипах общего сознания, даже если эти стереотипы были перевернуты с ног на голову. Егор полагал, что необходимо время, чтобы во всём этом спокойно разобраться, и все бушевавшие страсти привести к общему знаменателю истории земли российской. Разумеется, в чём-то права была татарка, натерпевшаяся лиха на чужбине. Но и старый партизан, искренний в своем гневе, не менее был прав. Уходя, старик многозначительно подмигнул Непрядову, мол, сам покумекай, командир, если голова на плечах есть - тебе Родину теперь защищать, а я своё отвоевал... Егор сожалел, что ему так и не удалось до конца дослушать разговор двух так не похожих друг на друга людей. Однако успокоительной показалась мысль, что даже самые кровоточащие и мучительные раны вечными в памяти не бывают. Время всё излечит и расставит по своим местам.
      7
      В Севастополь прибыли под вечер. День был воскресным и особых забот пока не предвиделось. Мичмана Непрядов отпустил до понедельника домой, старшин разместил в казарме учебного отряда, сам же устроился в гостинице, располагавшейся в центре города.
      Приняв в номере душ и переодевшись в специально прихваченный с собой белый китель, Егор отправился гулять по городским площадям и улицам. А ведь сколько лет он мечтал об этой минуте! И вот она пришла, взбудоражив Егорово воображение и память. Непрядов не спеша брёл, куда глаза глядят и нарадоваться не мог великолепию прекрасного южного города, где проходило его младенчество, когда он только-только начинал познавать и запоминать раскрывавшийся перед ним мир. Теперь он видел этот город уже глазами взрослого человека, которому нестерпимо хотелось хоть на мгновенье вернуться в своё прошлое. Егор узнавал город именно таким, каким тот виделся ему в мечтах и на фотографиях: нисходящая к морю панорама белокаменных кварталов, подёрнутые сиреневой дымкой дальние холмы, и над всем этим удивительно чистое и тёплое небо, под которым особенно уютно было его остуженной полярной душе.
      Своим расположением и контурами город во многом напоминал гигантский линейный корабль, вставший на вечном приколе между сушей и морем. Террасы на холмах палубами спускались к воде и белоснежные дома на них казались корабельными надстройками. Даже крутые спуски лестниц представлялись прямым продолжением корабельных трапов. Было в здешнем пейзаже и что-то неуловимо родственное от суровой Майва-губы. Вероятно, такое ощущение возникало от присутствия в гаванях боевых кораблей и мелькавших
      повсюду среди гражданского населения военных моряков.
      Ноги сами собой несли его к тому месту, которое наиболее отчетливо врезалось в память. Миновав тенистый "Примбуль" с его экзотическим аквариумом, Непрядов оказался на широченной площади Нахимова. За ней виднелась белая колоннада Графской пристани и мраморный столб, взметнувшийся поблизости от берега из воды. Прежде всё это представлялось более величественным и значимым, в ореоле славных дел великих предков, а теперь же казалось вполне обычным и доступным. Но за далью прошедших и прожитых лет яснее виделось простое истечение его собственной судьбы, начинавшейся на этом самом месте.
      Не устояв перед искушением, Непрядов решился пересечь площадь перед пристанью именно в том направлении, как это было в далёком знойном июне сорок второго года. Помнится, мать вела его за ручку. Поблизости оглушительно били в небо зенитки, и тревожно, с надрывом гудел стоявший на рейде большой пароход, поторапливая спешивших к нему беженцев. Неподалёку разорвалась бомба. Послышались истошные вопли, стоны. Бросив узел с вещами, мать подхватила Егорку на руки и побежала к белым колоннам арки, где столпилось множество людей.
      Было страшно и, кажется, он заплакал. Потом увидал отца, пробиравшегося сквозь толпу к ним навстречу. И Егорка, как мог, потянулся к нему, вырываясь из маминых рук. Отец подхватил его. Вместе с ним, таким большим и сильным, уже ничего не было страшно. Запомнилась его небритая колючая щека, к которой Егорка прижимался, пока они втроём спускались по лестнице к причальной стенке. Там
      и попрощались. Егорку с мамой катер увёз на транспорт, а отец поспешил на свой "малый охотник", который был пришвартован где-то неподалёку. Тогда он еще не знал, что видел отца в последний раз, да и с мамой оставалось быть совсем не долго...
      Егор опомнился от пронзительного милицейского свистка. Взяв под козырёк, постовой вежливо попенял старшему по званию за нарушение пешеходных правил, но штрафовать на рубль великодушно не стал. Видимо, в немного растерянном и отрешённом капитане второго ранга он всё же узнал приезжего. Непрядов искренне извинился перед постовым, обезоружив его простодушной улыбкой, и тот разрешил ему снова продолжить дорогу в детство...
      8
      Следующий день выдался на редкость многообещающим и удачливым. Он таил в себе столько волнующих неожиданностей, что Егор не в силах был собраться с мыслями и всё это разом переварить, продолжая оставаться в какой-то волнующей и сладостной прострации. Перед ним яснее обозначились следы давно ушедшего детства. Как никогда вплотную приблизился он к тому, чтобы приоткрыть неведомые страницы прошлого, ещё недавно считавшиеся безвозвратно утраченными.
      А всё началось с того, что в учебном отряде, куда Непрядов с точностью до минуты явился к началу рабочего дня, его неожиданно попросили в качестве представителя от флотов присутствовать на выпускных экзаменах. Его мнение о степени подготовленности "выпускников " имело особый вес. Да и кто же лучше командира лодки может знать, с каким багажом знаний и навыков нужны будут ему в море молодые корабельные специалисты?
      Непрядов поочередно ходил из одного класса в другой и с интересом наблюдал за тем, как первогодки отвечали преподавателям по экзаменационным билетам. Одинаково стриженые под "нулёвку", в мешковато сидевшей ещё форме первого срока, все они невольно нивелировались на одно лицо. Только Непрядов знал: лишь на корабле, в обособленном подводном экипаже, в каждом из них начнёт проявляться подлинная моряцкая индивидуальность. А пока же они заявляли о себе как могли: кто побойчее и понапористей, кто поскромнее и потише - в меру добытых знаний и небольших пока навыков общения с корабельными приборами и механизмами. Разумеется, у кого-то служба на лодке сходу пойдёт как надо, а с кем-то предстоит порядком повозиться, доводя до приемлемой корабельной кондиции уже на боевых постах. Так всегда было, есть и будет на флотах Российских, где экипаж надолго заменяет моряку родной дом и семью.
      Первая неожиданная встреча состоялась в офицерской столовой, куда Егор зашёл во время обеденного перерыва. Переступив порог небольшой залы, он огляделся, отыскивая свободное место. В помещении чувствовалась духота, хотя все окна были нараспашку. Две официантки в белоснежных фартучках ловко вальсировали с подносами между столиками, одаривая знакомых офицеров дежурными улыбками патентованных красавиц и ставя перед ними тарелки со щами.
      Кто-то бесцеремонно потянул Егора за рукав и скомандовал:
      - Воспитанник Непрядов, стой! Смирно!
      Егор обернулся, удивленный тем, что ему столь неожиданно напомнили о его бывшем нахимовском звании. И тотчас узнал своего старого приятеля по училищу Александра Шелаботина.
      Пообедали вместе. Курчавый, малорослый Шурка выглядел всё
      таким же неунывающим и бойким, каким запомнился с давних мальчишеских лет. Егору он едва дотягивал до плеча, в строю всегда ходил в последней шеренге, в то время как Егор - неизменно в первой и на правом фланге.
      Оказалось, что Шелаботина так же пригласили на экзамены в качестве представителей с флотов, но только от надводников. Он командовал новейшим аварийно-спасательным судном и был в том же звании, что и Егор. Приятель имел вид уверенного в себе, вполне преуспевающего человека. Элегантно сидевшая на нём форма прибавляла командирской солидности и авторитета, хотя в глазах - прежний, хорошо знакомый и хитроватый прищур шального весельчака и проныры.
      Сидя за столом, оба ударились в приятные воспоминания прежних лет, прожитых в Риге под одной крышей, в большом кирпичном доме, примыкавшем к Пороховой башне. И всё-таки Егор не утерпел, чтобы не задать щекотливый, как ему казалось, вопрос:
      - А почему, Шурок, с подлодок ушёл?
      - Да понимаешь, как всё получилось, - сказал он, отодвигая тарелку и вытирая губы кончиком салфетки. - Когда нашу лодку порезали на "патефонные иголки", меня на какое-то время вывели за штат. В кадрах сказали, что это не надолго, а на самом деле больше трёх месяцев без дела прокантовали: ни тебе нормального места, ни тебе приличных денег. Скучно жить стало. Жена, понимаешь, едва не сбежала от меня. И вдруг однажды в кадрах предлагают мне - заметь, временно - пойти командиром "бе-че раз" на аварийно-спасательный корабль. А мне уж настолько береговая жизнь обрыдла, хоть вешайся, хоть топись. Я ведь на лодке неплохим командиром группы рулевых был. Хвалили даже. И вот хоть убей - не понимал, за какие такие грехи в проклятущий резерв попал. Словом, дал я кадрам "добро" и опять стал в моря ходить, как нормальный человек. И знаешь, как-то вдруг плавно на подъём пошла у меня служба на "спасателе". Уже через пару месяцев в старпомы двинули, а через год - на командирские классы послали. При этом, представь себе, академия реально замаячила. Благо у начальства мода такая пошла - продвигать в "аварийку" подводников, - и как бы между прочим, с небрежением заметил. - Потом в кадрах через полгода всё же пошевелились и предложили снова на лодку вернуться в прежней должности. Но я им - фигу. Да какой же дурак со старпомов опять пойдет в "группен фюреры"?
      - Вольному воля, - отвечал на это Егор, понимая состояние приятеля, хотя сам ни за что на свете не расстался бы по доброй воле с подплавом.
      - Да что мне теперь? - доказывал Шелаботин, уловив в голосе дружка скрытое неодобрение. - Всё путем: квартиру получил, благоверная в городе по своей специальности педагогом работает, дочка в музыкальную школу ходит. Часто ли нам, бродягам, такое выпадает? - и ткнул пальцем в сторону Егора. - Я уж не говорю о том, что надо же, не дай Бог, и вас кому-то из глубины, в случае чего, вытаскивать. Мы вроде как "неотложка" на тот случай, если вдруг какой-нибудь лодке в море здорово "поплохеет". Ждём сигнала от вас в режиме постоянного "товсь".
      - Что ж, так всё время и ждёте? - полюбопытствовал Егор с ощущением потенциального пациента, которому все же не хотелось бы когда-нибудь подавать сигнал "SOS.
      - Ну, не всегда же до посинения, сам понимаешь, - уточнил Шурка. -У нас в дивизионе есть обычное оперативное дежурство. А в основном же больше занимаемся судоподъёмом - гоним план по металлолому.
      - А клады флибустьеров не ищете на дне? - подначил Егор.
      - Что ты думаешь! - подхватил Шурик. - В прошлом году нащупали у Балаклавы останки затонувшей римской триеры. Золота на месте её трюмов, правда, не нашлось. Зато водолазы подняли десятка полтора бронзовых статуэток и кувшинов. Археологи нам за это едва руки не целовали.
      - Надо полагать, и с прошлой войны всякого добра на дне хватает? - предположил Егор.
      - Это уж точно, - согласился Шурка. - Нашли мы здесь неподалеку военный транспорт. Оказалось, в трюмах вполне целёхонькое законсервированное оборудование какого-то завода.
      Поскольку Шурка был человеком пунктуальным, он полез в карман за блокнотом, желая подтвердить свои слова фактами.
      - А, вот! - удовлетворенно произнес он, отыскав нужную страничку. - Транспорт "Ветлуга", водоизмещение пять тысяч тонн. Шёл из Севастополя в Батуми, имея на борту груз оборонного значения, а также 57 раненых военнослужащих и 128 гражданских лиц, эвакуированных из города. Потоплен 20 июня 1942 года, в 12.30, в результате налёта авиации противника. Его координаты...
      При этих словах Егор встрепенулся.
      - Как ты сказал? - переспросил с волнением и дрожью в голосе. - Транспорт назывался именно "Ветлуга", ты не напутал?
      Шурка с недоумением глянул на товарища и протянул блокнот, мол,
      сам убедись, что там написано.
      - Никакой ошибки быть не может. Перед подъёмом судна мы всегда запрашиваем на него данные в архиве и получаем их, если таковые имеются. И в большинстве случаев точно знаем, с чем имеем дело.
      Егор перечитывал Шелаботинские записки и всё больше убеждался, что ошибки не было.
      - Это что, имеет для тебя какое-то значение? - спросил Шурка, забирая свой блокнот.
      - Еще какое! - отвечал Егор. - Я же тогда сам был вместе с матушкой на этой самой "Ветлуге".
      - Ты скажи! - удивился, в свою очередь, и сам Шурка. - Выходит, ты видел, как эта посудина тонула?
      - Чего там... Да я сам тонул.
      - Ну, это понятно, - сказал Шелаботин и вдруг сходу предложил. - Слушай, а почему бы тебе в моря с нами не прогуляться? Назавтра назначен подъём этой самой "Ветлуги". Может, чего дельного подскажешь, как очевидец. Бывает, когда в нашем "эпроновском" деле иная мелочь может оказаться на вес золота. Ведь как ни говори, а водолазы работают на дне почти вслепую, по наводке.
      - А "малый охотник" вы там не обнаружили? - с затаённой надеждой спросил Егор. - Он там на дне где-то неподалеку от транспорта должен находиться.
      - Охотник?.. - призадумался Шурка.
      - Да-да, их еще "мошками" называли.
      - Нет, что-то не припомню. Водолазы говорили, что останки двух сбитых "юнкерсов" там поблизости валяются. И больше, вроде, ничего
      такого значащего.
      Егор сник. А ведь так хотелось бы знать точное место, где погиб отец. "Видать, не судьба", - подумал он с разочарованием.
      - В море я, конечно, пойду, - уже не так охотно согласился Егор. - Но какой, к хрену, из меня советчик! Мне ж тогда было всего четыре года от роду. Мало что помню.
      - Кончай табанить, нахимовец, - подбодрил дружок. - Хоть что-то вспомнишь, и за это спасибо скажем тебе, - и уже более откровенно признался. - А если честно, то просто хочется побыть с тобой, житуху-бытуху нашу рижскую вспомнить.
      Договорились, что вечером Егор должен прибыть на спасатель "Аракс", которым командовал Шелаботин. А до этого предстояло уладить все дела в учебном отряде. Решение выйти в море было окончательным.
      Весь остаток дня Непрядов провёл за чтением личных дел матросов, которых ему рекомендовали для пополнения экипажей бригады. К вечеру отобрал пятнадцать человек, показавшихся наиболее подходящими. Оставалось лишь для формальности побеседовать с каждым из них, но сделать это решил после возвращения с моря. С тем и отбыл из расположения учебного отряда, поручив мичману Капусте подготовить для матросов проездные документы и получить на них полагавшиеся аттестаты.
      Шурка поджидал Егора у КПП, сидя за рулём зелёного цвета служебного Уазика. Он лихо рванул с места, едва Непрядов захлопнул за собой дверцу. Промелькнули городские кварталы, и машина понеслась по гладкому шоссе в сторону Камышовой бухты.
      Шелаботин пояснил, что сперва надо заехать к одному старичку-
      ветерану, который в свое время служил старшиной команды водолазов и участвовал в первой попытке поднять со дна "Ветлугу". Тогда сделать этого не удалось, поскольку работы затягивались из-за нехватки подходящей судоподъёмной техники. К тому же, помешали некстати нагрянувшие осенние шторма. Теперь же, с возобновлением работ по подъёму транспорта, советы бывалого водолаза, полагал Шелаботин, могли пригодиться как нельзя кстати.
      По словам Шурки, звали того водолаза Николаем Ивановичем, а жил он в собственном доме, совсем рядом с Камышовой бухтой. Словом, было как раз по пути.
      Новенький Уазик с открытым верхом птицей летел по ровному асфальту, оставляя лениво изнеженное, жеманившееся на вечернем солнце море с правого борта. Дневная духота постепенно спадала, и донельзя раскаленная каменистая земля начала остывать, отдавая теплом корабельной электрогрелки. Местами вдоль дороги возникали рослые пирамидальные тополя, отчего-то казавшиеся ушедшими в самоволку матросами в запылённых робах. При виде офицеров, они как бы стыдливо разбегались, не желая попадаться на глаза начальству.
      Егору почудилось, что он здесь когда-то бывал. Именно эта слегка извилистая дорога и стройные, высокие деревья по её обочинам будили не столько память, сколько воображение. Тёплый встречный ветер бил в лицо, выжимая слёзы. Дорога будто сама бешено втягивалась под колеса, и ошалело шарахались в сторону тополя...
      "Нет, все-таки это уже когда-то было,.." - решительно поверил Егор настойчивым позывам собственного сердца. Вероятно, именно этой дорогой Егор уже ездил, и не раз. Но вот только откуда и куда - никак не
      мог припомнить. Это было из другой, из какой-то неправдоподобной и придуманной жизни, куда уже не имело смысла стремиться.
      По ходу машины в отдалении показались панельные пятиэтажки, правее которых, вплоть до берегового уреза, тянулись одноэтажные застройки. Туда и устремился Уазик, свернув с асфальта на утрамбованный гравий просёлка. Вскоре дорога перешла в узкую улочку. Делая крутые зигзаги, она будто с превеликим трудом пробивалась меж сплошных, сложенных из каменного плитняка заборов. А за ними, в глубине тенистых зеленых двориков, прятались невысокие, с приплюснутыми крышами, побеленные саманные домики. По проезжей части спокойно выгуливались куры, утки. У перевёрнутой кверху днищем лодки лениво почёсывалась мохнатая собака. Было слышно, как что-то по-свойски доверительно хрипел с патефонной пластинки здешний любимец одессит Утёсов. Откуда-то из-за заборов веяло дымком и копчёной рыбой. Это был совершенно другой Севастополь, более простецкий и по-своему уютный. Егору подумалось, что и здесь он бывал, всё это видел, слышал, чувствовал - только очень давно. И потому никак не мог вспомнить ничего конкретного, что могло бы подтвердить эту догадку. Но запахи! Этот ни с чем не сравнимый аромат на жару продымлённых черноморских бычков. Такое ни с чем другим не спутаешь... Днём раньше, на базаре, он их уже всласть отведал под кружечку холодного пивка.
      Медленно проехав по улице, дабы не замять колесами нахальную домашнюю живность, Шурка затормозил у крайнего дома, за которым начинался крутой спуск к морю. Офицеры выбрались из кабины. Открыв по-поросячьи взвизгнувшую дверь калитки, они прошли во внутренний дворик. Хозяин дома, дебёлый, ссутулившийся старик в тельняшке и в засученных до колен штанах, окучивал в огороде картошку. Завидев гостей, он сделал вид, что не спешит их заметить. Какое-то время ещё ковырялся в земле, что-то недовольно бормоча себе в роскошные седые усы и украдкой кося взглядом в сторону пришельцев. Потом, как бы насладившись их уважительным долготерпением, всё же прислони тяпку к забору и с выражением лёгкой досады на задубевшем, дочерна загоревшем морщинистом лице, заковылял навстречу офицерам, припадая на левую ногу.
      - Вот, старый пень, - скривив губы, тихонько процедил сквозь зубы Шурик. - Пока трезвый, вечно себе цену набивает, - и уже громко, с наигранной весёлостью спросил. - Чего такой смурый, Николай Иванович?
      - А не чё! - буркнул старик, поочередно протягивая офицерам крепкую, заскорузлую ладонь. - Оттого и смурной, что давно холостой. Я своё уже отвеселился, пока хрен в огороде рос... Теперь вот на грядке мокну, да на печке сохну.
      - Брось, Николай Иваныч, не прибедняйся, ты ещё хоть кому фору дашь, - подмигнул Шурик с лукавым энтузиазмом. - Да мы тебе и бабку подыщем, эдак годков под сорок...
      - А на кой ляд она мне, разве что по спинке гладить? - хмыкнул старик. - Возьми-ка её уж лучше себе, ты побойчее, а мне взамен - чекушку поставь.
      Офицеры понимающе улыбнулись.
      - Не беспокойся, - заверил Шурик, приподнимая увесистую сумку, которая всё это время оттягивала ему руку. - Принимай флотский доппаёк.
      - А чё там? - прикинулся отставной водолаз равнодушным, будто содержимое этой самой сумки не слишком-то его интересует.
      - Так себе... Консервы, галеты, крупа.
      - А пизарок? - с недоверчивым видом снова напомнил старик.
      - Обижаешь, Николай Иваныч, - заверил Шурик. - Раз обещал, то будет и пузырёк.
      - Тогда заходи, - смилостивился хозяин, простирая руку к распахнутой двери своего дома. - Я сей момент огурчиков солёненьких соображу, капустки, - и заковылял к погребу, дверца которого проглядывала из-за бурьяна и лопухов в дальнем конце двора.
      - Вот так, - пояснил Шурик. - Ставь ему магарыч - и точка. А иначе разговора не получится.
      Егор снисходительно улыбнулся, глядя в сторону торопливо удалявшегося старика, который резво пританцовывал на хромой ноге. Обещанный "пизарок" явно придавал ему прыти.
      Простеньким, но по-флотски опрятным было жильё отставного водолаза. На столе чистая старенькая скатёрка, железная койка аккуратно заправлена байковым одеялом. Оба низеньких оконца зашторены выцветшими занавесками. Могло даже показаться, что в доме есть хозяйка, которая поддерживает раз и навсегда заведённый здесь порядок. Такое ощущение ещё больше возникало от висевшей на стене большой фотографии, вставленной в застеклённую рамку. С неё соколом глядел сам Николай Иванович - тогда ещё молодой, в белоснежном кителе, в мичманских погонах и... весь в орденах. А рядом, как можно догадаться, бывшая хозяйка этого дома - такая же молодая, цветущая женщина. С лёгкой горделивой улыбкой, навеянной осознанием собственного достоинства и прелести, она будто вопрошала: "Ну, кто посмеет сравниться со мной?.."
      Не трудно догадаться, что хозяйки давно уже не было в этих стенах.
      Но дух её витал здесь, напоминая о прежнем семейном благополучии и покое.
      - Аккуратный дедок, основательный, хоть и выпить не дурак, - высказал Егор своё суждение, задерживаясь взглядом на фотографии.
      - Уж не без того, - согласился Шурик. - А вообще, с гонором: на телеге его и за версту не объедешь, - и уточнил. - Когда-то считался лучшим водолазом на флоте. Можно сказать, ходячая история нашего ЭПРОНа.
      Появился Николай Иванович, держа в одной руке миску с малосольными огурцами, а в другой - блюдо с копчёными бычками. При этом похвастал, что "с утречка рыбки самолично наловил".
      Егор с удовольствием подумал, что давнишнее чутьё и на этот раз его не подвело: бычки были отменными - крупные, с капельками жира на золотисто коричневой кожице.
      Старик принялся деловито доставать из шкафчика гранёные стопарики, тарелки, вилки. Всё это он с какой-то скрупулезной тщательностью, будто на семейном торжестве, любовно разложил и расставил, придирчиво оглядел ещё раз, и только после этого призывно глянул на офицеров.
      Однако Шурик, вероятно наученный горьким опытом, решительно сдвинул всю посуду на край стола и раскатал по нему жёсткий лист ватманской бумаги, который так же отыскался в его объёмистой сумке.
      - Сперва займёмся делом, - сказал он твердым командирским тоном, не терпящим возражений, - а уж потом расслабимся. Давай-ка, мичман, ещё раз уточним местоположение транспорта на грунте и где лучше, на твой взгляд, крепить понтоны.
      И старик от такого лестного напоминания мгновенно преобразился,
      будто вновь почувствовал на своих плечах приятную тяжесть мичманских погон. И куда только подевался его показной гонор. Он по-флотски чётко, со всей серьёзностью отрезал "есть", распрямляясь перед старшими в звании, как приучен был это делать за всю свою многолетнюю корабельную службу.
      А Шелаботин, неколебимый в своем командирском величии и долге, кивнул старику на стул, дозволяя садиться рядом. Егор же при этом еле сдерживал улыбку, полагая возникшую ситуацию более наигранной, чем естественной и подходящей к данному случаю. Но потом догадался, что Николай Иванович, безусловно подчиняясь Шелаботину как командиру, невольно обнаруживал свое привычное состояние - готовность служить флоту до "деревянного бушлата", до последнего "оборота винта" своего старого сердца.
      "Бог мой! - подумал Егор. - А ведь таким дедком вполне сейчас мог бы стать мой батя,.. не прими лишь его тогда, в сорок втором, черноморская вода. И Непрядову уже иначе, со странным чувством сострадания, нежности и, вместе с тем, горделивого обожания взглянул на помолодевшего, воспрянувшего духом старика.
      Николай Иванович достал очки, натянул кривые дужки на свои оттопыренные уши и с готовностью глянул на офицеров.
      Втроем они склонились над чертежом, где был чётко прорисован рельеф дна с изображением лежащего на грунте транспорта "Ветлуга".
      - Посудина завалилась на правый борт, - говорил старик, тыча корявым пальцем в чертёж. - В этом и вся загвоздка. Так вот запросто её тросами не зацепишь, тут помозговать надо.
      - А сколько вы тогда подвели понтонов? - вопрошал Шелаботин, будто экзаменуя старика.
      - По восьми с каждого борта.
      - А надо было сколько?
      Старик задумался, поглаживая широкой пятёрней смуглую лысину. Потом отвесил ладонь, как бы пробуя на ней подъёмную силу понтона и ответил:
      - Да ведь,.. дополнительных надо было бы сверху навесить на тросах еще пары две, а то и три.
      - Ну и чего же вы?..
      - Так ведь не было тогда лишку, - оправдывался старый водолаз. - Все, какие есть, понтоны задействовали.
      Шелаботин кивнул, принимая к сведению оправдания старика и сказал:
      - А вообще ты прав, Николай Иванович, именно на четыре понтона надо было увеличить подъёмную силу. Наши инженеры примерно так и посчитали, - и с этими словами протянул деду карандаш. - Обозначь-ка мичман, как вы тогда предполагали крепить дополнительные троса.
      Старик засопел, морща лоб и с трудом припоминая, как они в далекие сороковые годы пытались "оторвать" транспорт от грунта и, придав ему соответствующую положительную плавучесть, поднять на поверхность моря.