своё: Эдуард не только приобрёл залысины на своей горделиво посаженной голове, но и здравую житейскую рассудительность. На правах старого однокашника он старался держаться с Егором
      дружелюбно и даже слегка покровительственно. Ведь в сущности,
      давно исчезли пружины, подталкивавшие обоих ко взаимному противостоянию. Эдуард был женат вторым браком и производил впечатление человека, вполне довольного своей судьбой. К тому же, они сравнялись в званиях, а по служебной лестнице Чижевский оказался даже на ступеньку выше. Егор воспринимал это как само собой разумеющееся, поскольку никогда и никому не завидовал. Чаще завидовали ему, как более удачливому в командирских делах.
      Есть нечто магически прекрасное в том, как подводная лодка, оживая всей мощью энергетических установок, начинает своё движение. Маневрируя под электромоторами, она медленно, будто наощупь выбирается из гавани. Всё ещё осторожно движется узким фарватером фиорда, но за боновыми заграждениями, как бы осмелев, даёт волю дизелям. Винты разом взрывают тугую остекленевшую воду, и возникает пенный след, бесконечной дорогой отторгая корабль от берега. Так было всегда и так будет, пока лодки не перестанут ходить в моря. В призрачном мерцании отличительных огней лодка убыстряет ход. Сильнее грохочут дизеля, корпус начинает содрогаться от встречных волн, и ветер нещадно хлещет солёными брызгами поверх ограждения рубки. И так вот бывает сутками кряду: кропит океан верхнюю вахту холодным благословением, оставляя на губах людей соленый привкус неведомых глубин.
      Егор по привычке отдавал не слишком громкие, но достаточно внятные команды. Самой интонацией голоса он старался создать на мостике спокойный, уравновешенный настрой, которому, как полагал, должна сопутствовать удача. И пускай экипаж, вздремнувший на прежних лаврах, не станет пока называться
      отличным. Что из того? Не слишком-то много радости от тех почестей, которые не по заслугам. Егор не хотел жить взаймы, да и другим этого не советовал. Куда важнее было бы в честном поединке с надводными кораблями взять верх и тем самым подтвердить высокий потенциал ещё не растраченных возможностей его экипажа. Нужна была победа - одна на всех, чтобы ни в ком не сомневаться.
      А без сомнений всё же не обошлось. Всего за несколько часов до выхода в море из отпуска прибыл замполит Лев Ипполитович Собенин. И тотчас поспешил на лодку, поскольку за полтора месяца своего отсутствия, как уверял, истосковался по своим людям и по привычной комиссарской работе. Познакомившись, Егор переговорил с ним накоротке, ввёл в курс корабельных дел. И нужно было видеть, как искренне огорчился замполит, когда узнал, что экипаж, по инициативе командира, перестал быть отличным.
      - Как же вы так можете, Егор Степанович? - обескураженно вопрошал он, разводя руками и вздергивая худые плечи под мешковатым, свободно болтавшемся кителем. - И это в год столетия Ильича! Когда каждый из нас, как коммунист, максимум должен показать, на что способен.
      - В том-то и беда, Лев Ипполитович, - отвечал на это Егор. - Мы всё время чего-то показываем, вместо того, чтобы делом доказывать. И потом, я что-то не припомню, где в работах Ильича говорилось бы в пользу необходимости "втирать очки". Если по правде, то дела у нас обстоят не так блестяще, как это принято было считать.
      - Позволю себе напомнить, товарищ командир, что наша лодка в бригаде далеко не самая худшая. Нам верили, на нас
      надеялись, а мы, получается, всех подвели.
      - И тем не менее, со мной всё же вынуждены были согласиться.
      - Жаль, что не было меня. Я бы на такое никогда не согласился...
      - А я бы вас переубедил, - с примиряющей улыбкой сказал Непрядов, не желая с самого начала обострять с замполитом отношения. Хотя не мог не почувствовать, что его-то переубедить было бы как раз труднее всего. Собенин не казался человеком покладистым.
      Было известно, что Лев Ипполитович не относился к числу кадровых офицеров. Три года назад его призвали на флот с должности инструктора обкома партии, присвоив звание капитана третьего ранга. Узколицый, с заострённым орлиным носом и
      тонкими губами, он производил впечатление человека расчётливого
      и цепкого. Невозможно было понять, чего больше отражалось в его бледно-серых выпуклых глазах: природного холодка или же благоприобретённой твёрдости? Видимо, хватало и того, и другого.
      На мостике Егор оставался почти целую вахту. Не в том дело, что никому не доверял. Просто здесь легче дышалось и свободнее думалось о том, как осуществить поиск "вражьего" конвоя. Никому в экипаже не было известно, сколько в ордере кораблей, с каких курсовых углов они могут появиться и каков порядок их маневрирования. Назывался лишь примерный район размером в
      Добрую сотню квадратных миль, где следовало искать этот самый конвой.
      Разумеется, кое о чём хотел было намекнуть Чижевский, закрывая глаза на штабную этику. Только Непрядов от этого вежливо уклонился, поскольку жить в долг не хотел. Эдуард лишь
      скривил губы, выражая должную степень своего снисходительного недоумения. Казалось, он потерял всякий интерес к тому, что Непрядов собирался предпринять. Его же "звёздный час" как проверяющего был впереди. Ничего другого не придумав, Чижевский сослался на головную боль и завалился спать в командирской каюте, предоставленной в его распоряжение. Егор и в мыслях не держал, чтобы действовать с чьей-то подачи. По-прежнему не сомневался в том, что в море следует работать "без дураков", полагаясь лишь на собственную интуицию, везение и опыт. Он не забывал, старый как мир, библейский дедов совет: "Никогда людям не лги, да не будешь сам ими обманут..." То была выстраданная им самим непременная истина. Ведь в замкнутом пространстве прочного корпуса ни от кого не скроешься, никому не солжёшь, чтобы этого не было бы видно. Его командирская совесть насквозь просвечивалась рентгеном матросских глаз и в них же он видел своё собственное отражение.
      Из рубочного люка глухо прогудел хрипловатый, простуженный голос штурмана Скибы:
      - Товарищ командир, через тридцать минут будем в точке погружения.
      - Добро, - ответил Непрядов и сразу же распорядился готовить ходовой мостик к встрече с глубиной.
      Прогромыхав отсыревшими яловыми сапогами по перекладинам трапа, Егор спустился в центральный отсек. После пронизывающего плоть и душу леденящего ветра здесь казалось не менее тепло и сухо, чем летом в Крыму. Во всяком случае, от таких сравнений подводная душа всегда согревалась и плоть млела, - кто ж этого на Северах не знал или не испытывал на себе.
      Хлопнула над головой о комингс крышка верхнего рубочного люка, со свистом проколотой автомобильной камеры испустили дух клапана вентиляции, и отяжелевшая забортным балластом лодка провалилась на заданную глубину. Пошёл отсчёт замкнутого в пространстве отсечного времени.
      Собираясь оценить обстановку, Непрядов подошел к штурманскому столику. Скиба тотчас вдавился в шпацию, уступая место у карты. Выглядел он в конец простуженным и вялым. На его впалых, усыпанных рябинками щеках, отороченных до самого подбородка курчавыми рыжими бакенбардами, играл воспалённый румянец. Судя по всему, штурман температурил.
      - Да вы не беспокойтесь, товарищ командир, - поспешил он заверить, перехватив на себе настороженный взгляд начальства. - Лёгкое недомогание на почве нестойкого берегового насморка. В море всё пройдет.
      - К доктору обращались? - поинтересовался Непрядов.
      - Ним в коем случае! - почти с испугом воскликнул Скиба. - В начале похода это же - дурная примета. И потом, у меня есть одно верное средство, бабкин заговор от простуды.
      Храбрясь, штурман приложил согнутую совком ладонь ко рту и начал зловеще бормотать:
      "Холоба-болоба, уходи моя хвороба,
      В зачарованы леса, в заколдованы места
      Лешему там попадися,
      Да сквозь землю провалися..."
      - Серьезный аргумент, - Непрядов усмехнулся. - И что, действует?
      - А-а как же! - хитрил Скиба. - При том в самый раз будет, если на ночь принять ещё пару таблеток аспирина, а в тёплые шерстяные носки, перед тем как надеть их, сыпануть по полпачки сухой горчицы. Поверьте уж, что всю лихоманку как рукой к утру снимет.
      - Тоже мне, великий знахарь нашёлся, - проворчал подошедший доктор Целиков. - Пеницелин его, знаете ли, не устраивает.
      - Таков мой организм, извольте мне простить,.. - с вежливым поклоном продекламировал штурман.
      - Дождёшься у меня, пушкинист несчастный, - пригрозил доктор. - Вот как всажу вот тебе в задний филей лошадиную дозу антибиотика, так сразу узнаешь, как надо от твоего "нестойкого берегового насморка" лечиться.
      Для порядка немного повздорив, доктор всё же разрешил штурману попробовать на ночь аспирин с горчицей. Оба сошлись на том, что хуже не будет.
      Егор и сам знал, что это был испытанный метод выгонять в море всякую простуду. "Пускай будет так, - рассудил он про себя. - Раз у штурмана с юмором всё в порядке, значит, не пропадёт" - и взмахом руки повелел Скибе отправляться в каюту. Пока что можно было обойтись и без него. А со штурманскими обязанностями вполне справлялся помощник Имедашвили. Лодка шла на глубине постоянным курсом и заданной скоростью. До утра не предвиделось ничего такого, что могло бы нарушить это устоявшееся движение субмарины в пространстве и во времени.
      Вестовой доложил, что в кают-компании стол накрыт к вечернему чаю. Что бы там ни случилось - расколись пополам небо или высохни океан - истинный подводник никогда не изменит привычке приложиться после вахты к горячей кружечке крепкого напитка. Чай и взбодрит, и согреет, и развяжет языки, чтобы, как водится, посудачить о житии отсечном - какие ж еще новости могут быть под водой?
      Тому, кто не служил в подплаве, трудно себе представить, что такое настоящий подводный чай "по-флотски". Впрочем, рецепт его не Бог-весть какой: всего лишь круто заваренный и до приторности сладкий. И, тем не менее, он настолько неповторим, насколько подлинно самоварный, с угольками и дымком, отличается от вскипячённого на газовой плите. Истинно подводный чай имеет цвет прокопчённого кирпича, а также привкус ржавчины от цистерны питьевой воды. Он до последней молекулы пропитан самим отсечным воздухом, настоянном на неистребимых запахах корабельного железа, сурика и тавота. И всё это сдобрено дыханием морской просоленной влаги. В подплаве пьют этот напиток "богов и мореходов" и с клюквенным экстрактом, и со сгущёным молоком, а то и с лимончиком - кому что нравится. Но это всегда подводный и фирменный - всем чаям чай.
      Отоспавшись, Чижевский появился в кают-компании по обыкновению элегантный и подтянутый. С начальственно-вежливой улыбкой на выбритом лице, благоухая одеколоном, он сел рядом с Егором.
      - Ты знаешь, милорд? - по старинке запросто признался он, намазывая на галету сливочное масло. - Мне под водой снятся
      исключительно вещие сны. И заметь: на берегу иной раз донимает бессонница, ну а здесь - никогда. Просто проваливаешься в цветные и безмятежные тартарары.
      - Что ж, в море каждый раз возвращаешься в молодость, - рассудил Егор, - а на берегу, наверно, продолжаешь стареть.
      - Но-но! - запротестовал Эдуард. - Ты жене только об этом не говори, а то в момент "дублёра" тебе найдёт. Или же вообще,.. сбежит, как от меня моя первая благоверная, - и он таинственно подмигнул, мол, знаешь, о ком идёт речь.
      - Благодарю за совет, но раньше надо было предупреждать, - с кривой ухмылкой напомнил Егор.
      Чижевский хлопнул себя ладонью по лбу, будто и впрямь запамятовал, что с Непрядовым произошло.
      - Ах, да! Нас ведь обоих на вороных прокатили...
      - Зато теперь у тебя нет причин жаловаться на судьбу.
      - Ты знаешь, старик? - Эдуард понизил голос до интимного полушёпота. - А ты ведь прав. Теперь у меня вполне нормальная жена, ну а дочка,.. - он зажмурился от избытка отцовских чувств, -
      это просто чудо. Только теперь узнал, что ничего нет слаще, чем поцелуй родного маленького человечка. А как малышенька моя радуется, когда домой со службы прихожу!
      - Я понимаю тебя... Дети это ведь наша совесть, пропущенная через фильтры собственных неудач и ошибок. Пожалуй, именно в этом суть их чистоты.
      - И заметь, - Чижевский вскинул руку с двумя отогнутыми пальцами, словно клятвенно заверяя, - бездетные семьи всегда ущербны и потому непрочны, ломки и холодны как первый осенний
      лёд.
      На это Егор лишь вздохнул, пряча горькую усмешку. Снова
      немым укором встал перед ним "сам третей", его собственный сынишка, перед которым нечем было оправдаться за несостоявшуюся семью. Ни в чём не хотелось упрекать Катю. Но он-то не мог не
      знать, на что шёл, связывая с ней свою судьбу-неудачницу.
      - А что Лерочка? - спросил Егор как бы невзначай. - Виделись вы потом?
      Эдик помолчал, прежде чем ответить. Очевидно, вопрос не слишком-то был ему приятен.
      - Потом, как говорится, суп с котом... Да и какой смысл в том, чтобы встречаться и ворошить прошлое. И того достаточно, что
      расстались мы вполне мирно, по взаимному согласию, - помешав ложечкой в стакане, заметил. - Слышал, сошлась там у себя в Риге с каким-то глубоким старичком-профессором, божьим одуванчиком от медицины, - и подмигнул, презрительно улыбаясь. - Как в том анекдоте, увлекается платонической любовью после прогулок на свежем воздухе...
      По всему чувствовалось, что старая рана всё же не зарубцевалась в его настрадавшейся душе, и потому он с таким пренебрежением, явно привирая, говорил о своей прежней жене. Егор невольно пожалел, что спросил об этом. Чижевский как-то сразу помрачнел и замкнулся, утратив интерес к дальнейшей откровенности. Они помолчали, допивая уже остывший чай.
      Глянув на часы, Непрядов с трудом подавил зевоту.
      Чижевский отставил стакан и предложил:
      - Разреши-ка мне, командир, по старой памяти дублёром
      постоять ночную вахту, тем более что я хорошо выспался. А то от штабной работы, боюсь, геморрой наживёшь,.. - и лукаво подмигнул, припоминая присказку:
      "Как от буя и до буя, штурман мечется, лютуя,
      И от буя до буя, он не видит ни..."
      - Добро, - согласился Егор, снисходительной улыбкой оценивая штабной юмор своего приятеля. - Лютуй себе на здоровье - дублёром Колбенева. Он сейчас правит бал в центральном. Я же, с твоего позволения, пару-тройку часиков приспну, - и предупредил. - Будите, в случае чего.
      - Естественно, - Чижевский горделиво тряхнул головой, поднимаясь из-за стола.
      Мельком глянув на себя в зеркало, привинченное к переборке, он поправил пилотку, одёрнул китель и лишь после этого шагнул к лазу, ведущему в центральный отсек. Вновь Эдуард был по-старпомовски решителен, властен и неколебим, хотя бы на короткое время отдаваясь своей несостоявшейся мечте, когда-то манившей его на командирский мостик.
      Что ж, и это Егор мог понять, про себя ничуть не насмехаясь и не осуждая своего старого соперника. Ведь несбывшаяся мечта тем и хороша, что её вожделенным теплом в мыслях можно согреваться
      сколь угодно долго. Тогда как исполнившееся желание порой настолько приедается, что не трогает ни ума, ни сердца.
      Непрядов крепко устал и хотел спать. Но сразу же завалиться в койку, тем не менее, не спешил. На сон грядущий он по устоявшейся привычке непременно обходил все отсеки. Без этого всё равно
      спокойно не смог бы уснуть, прежде не убедившись, что
      на корабле полный порядок.
      Стараясь не слишком греметь задрайками дверей и кремальерами лазов, Егор пошёл по отсекам. Все свободные от вахты моряки уже засыпали. Подводная тишина казалась особенно таинственной и гулкой. Даже малейший звук, будто в глубокой сталактитовой пещере, мгновенно разносился по всем закуткам и корабельным "шхерам".
      Движение ощущалось забортными шорохами и еле уловимыми всхлипами водяных потоков, струившихся по наружному лёгкому корпусу. Электромоторы неслышно работали на винт. И лодка огромной рыбой перемещалась в немой бездне подводного пространства, пошевеливая плавниками рулей.
      Это нескончаемое движение в океанской бездне Егор воспринимал всей своей человечьей сутью. В сознании происходило какое-то невероятно сложное взаимопроникновение собственного биологического естества и одухотворённой корабельной плоти. Даже лодочные системы и кабели становились как бы логическим продолжением командирских кровяных сосудов и жил. Это было нечто схожее с тем фантастическим перевоплощением, какое обыкновенный человек, вероятно, должен был бы испытывать, превращаясь в сказочного богатыря, или в жуткого монстра. Он не стыдился эксцентричных мыслей, потому что не разучился мечтать. Лодка стократ множила его разум и силы. Очень хотелось, чтобы в экипаже разделяли бы хоть сотую долю его убеждённости и чувств. Тогда, думалось, они все вместе действительно были бы под водой удачливы и неуязвимы, будто находясь под покровительством самого "дядьки Черномора"...
      Вахта, как и положено, шла своим путём. Люди бодрствовали на боевых постах. Через равные промежутки времени в центральный поступали доклады о состоянии корабельных систем и механизмов. Да и Чижевский, судя по всему, не забыл своё прежнее старпомовское ремесло. Хватка у него по-прежнему оставалась железной.
      Во втором отсеке Непрядов заглянул в каюту, где отлёживался больной штурман. Вспомнилось, что это был тот самый закуток, именуемый на флотском сленге "шкафом", который некогда занимал и он сам, еще в пору старпомовской службы. Скупое убранство этого подводного жилья почти не изменилось с тех пор, как Егор оставил его, уезжая на командирские классы. Разве что на переборке теперь вместо графика дежурств висел в той же самой деревянной рамке портрет Пушкина.
      В закутке было душновато. Включённая электрогрелка исходила жаром и запахом окалины. Скиба полулежал на кожаном диване, укрывшись до пояса одеялом. В руках у него была книга в потрепанной обложке, которую он читал с явным удовольствием.
      - Значит, так мы болеем? - участливо сказал Егор, переступая через комингс.
      - А мы здесь, знаете ли, вдвоем с Александр Сергеичем...
      - Что это у вас? - Непрядов кивнул на книгу.
      Скиба повернул её обложкой, давая прочитать название. Это был "Временник пушкинской комиссии".
      - Почти весь комплект довоенного выпуска удалось по случаю достать, - похвастал штурман. - Редкая удача.
      - Всерьез увлекаетесь? - полюбопытствовал Егор, уже
      догадываясь, почему доктор называл Скибу "пушкинистом".
      Рябоватое лицо штурмана вновь озарилось умиротворённым, восторженным светом.
      - Водится за мной такой грех,.. - и сразу же почему-то насторожился, согнав с лица блаженную улыбку. - А что, не одобряете?
      - Отчего ж, - успокоил его командир. - Да и какой же русский не любит Александра Сергеевича?
      - Вот и я говорю, - опять воспрянул духом Скиба, как бы продолжая упрямо гнуть свою линию. - Какое это превеликое счастье, что у нас есть Пушкин. В море он воспринимается совсем не так, как на берегу. Становится понятнее, роднее, ближе... Только под водой можно испытать то состояние, когда дремлющий разум пробуждается стихами. Но так бывает, когда остаёшься наедине с самим собой и... вдвоем с Александр Сергеичем. Ведь некоторые его стихи имеют чудесное свойство регенерировать в отсеке скудный запас кислорода собственной мысли. Живительная тайна этого солнечного гения как бы приоткрывается исключительно для тебя. Ты входишь в неё, будто в заветную дверцу, и коридором познания идёшь, как к себе домой.
      Штурман в сильном возбуждении сел на койке, поджав под себя ноги.
      - А знаете? - воздел он к подволоку указательный палец. - Гоголь все-таки был прав, когда утверждал, что это тот русский человек, который явится потом, через двести лет... Мне, например, он явился гораздо раньше. Да он и вообще от нас никуда не уходил. Он же адмирал наших душ, а мы с детства все - его матросы.
      - Можно подумать, что у вас не штурманский, а гуманитарный диплом, - не без умысла зацепил Непрядов штурмана. Его витиеватая речь не могла не вызвать снисходительной командирской улыбки.
      - Ну вот, и вы о том же, - с обидой проговорил Скиба. - Я же толкую, что есть Пушкин для меня как для подводника до мозга костей, - и тут же уточнил. - По крайней мере, таковым хотел бы себя зреть и осязать.
      - Да что вы, Андрей Борисович! Это ведь и не в обиду и не в укор, - попытался успокоить его Егор. - Каждый из нас волен избрать в жизни своего советчика и кумира. Чей же ваш-то хуже других?
      - Вот именно! Я ж не мешаю, скажем, Льву Ипполитовичу каждый день советоваться с Ильичом,.. - намекнул он, поводя глазами в сторону соседней каюты, которую занимал замполит.
      - Это вещи разнополярные, - напомнил Егор. - Полагаю, с каждым из наших кумиров можно и нужно советоваться, но по своим, отдельно взятым вопросам.
      - Вот если б все так понимали...
      - Ну, что ж, - обнадёжил Непрядов. - Разберёмся как-нибудь. Не хлебом же единым жив подводник... - и пожелал, вскинув руку со сжатым кулаком. - А вы поправляйтесь. Вы нужны экипажу, Анатолий Борисович.
      Непрядов задвинул дверь, с жалобным визгом прокатившуюся на роликах, и отправился в первый отсек, самый большой и плотно населённый, где моряки по обыкновению спят "в обнимку" с промасленными торпедами. Про себя успел заметить, что отношения у замполита с некоторыми офицерами далеко не сахарные. Тот, видимо, силился подмять под себя даже самых упрямых и несговорчивых, вроде Скибы. Пока трудно было, ни в чём как
      следует не разобравшись, принимать чью-либо сторону. Но уже становилось ясно, что Собенин всё же не подарочек, с ним не так-то просто найти общий язык.
      Когда Егор, надавив на задрайку, открыл крышку лаза, в полутёмной пещере носового отсека раздался дружный взрыв хохота. И сразу же последовал требовательный окрик:
      - Да тише вы, жеребцы! А то зараз всех по койкам раскидаю.
      Нетрудно было догадаться, что этот властный голос принадлежал старшему лейтенанту Дымарёву. Исходил он из самой гущи моряков, столпившихся в носовой части лодки у торпедных аппаратов, где тускло светили два гермоплафона.
      Появление командира никто не заметил, и Непрядов, осторожно ступая по гулким паёлам, пошёл вдоль навесных коек, протянувшихся в два яруса вдоль бортов. В отсеке было довольно прохладно. Моряки, кутаясь в одеяла, меховые куртки и ватники, самозабвенно слушали старлея, восседавшего на деревянном ящике из-под консервов. По всему чувствовалось, авторитет его был в "честной компании" непререкаем, - и не столько по-командирски, - сколько в силу какой-то дворовой круговой поруки, когда отчаянные ребята благоговеют перед своим первым заводилой и вожаком.
      Оставаясь в тени, Егор хорошо видел его простецки притворное, насмешливое лицо с маленькими живыми глазками. В засаленном ватнике и в ушанке с задиристо оттопыренным ухом он больше походил на шебутного дворника, чем на командира минно-торпедной боевой части.
      - От, хрен моржовый, опять перебил! - и минёр кому-то погрозил налитым, крупным кулаком. - Так, на чём это я?..
      - Приходите опять к своей тётке, - с готовностью подсказали ему.
      - Ну да, так ведь оно и было, - припоминал Дымарёв, растягивая слова с характерным одесским шармом. - Прихожу, значит, к тетушке Василисе, а она белугой ревет. Я ей - в чём дело, теть Васёна? А она ревака задаёт ещё хлеще и повестку мне из милиции суёт. Нич-чё не понимаю... Ну, кое-как успокоил её. Стал допытываться, что же это такое с ней стряслось на этот раз, отчего она безутешным рёвом своим не то что соседям, а всему кварталу душу на части рвёт. Твердит тетка одно: "Невиноватая я - они же, козлы духмяные, сами ко мне причепились..." - минёр со свистом продул пустой мундштук, который утехи ради всё время держал в зубах. Для чего-то как папиросу помял его в крепких узловатых пальцах и снова прикусил крупными желтоватыми зубами, среди которых поблескивала золотая фикса. - Ну, смекаю, опять по пьянке чего-нибудь отчебучила. Тетушка, как я уже говорил, не дура была выпить. За это ей вся наша родня постоянно мозги прочищала. Да куда там! Баба заводная, хохмачка. Мужики на ней, можно сказать, зубы ломают... Потому как покупаются на ее обманчивой внешности. Бабе уже за пятьдесят перевалило, а фигурка у неё прям как у десятиклассницы - ёлочка, да и только. Но вот стоит ей, скажем, всей своей фотокарточкой к тебе повернуться, так со страху тут же помочишься себе в штаны. Лицо сморщенное, во рту два зуба. Ведьма, да и только! Хотя могу поклясться, что у нас на всей Молдаванке и даже Пересыпи человека добрее не сыскать. - Дымарёв опять выдал затяжную паузу, занимаясь мундштуком и доводя напряженное любопытство всех окружавших его до полного нетерпения.
      - Ну?.. Ну и?.. - тотчас заторопили его.
      Минёр придал своему грубоватому лицу выражение удовлетворенности, после чего продолжил:
      - Расколол всё ж тетку свою, и она мне во всём содеянном как на духу или как перед опером в милиции призналась. А было так... Возвращалась она как-то раз домой, как водится, в лёгком подпитии. Кстати, происходило это около полуночи, летом, когда духота у нас в Одессе такая - ну, хоть топор вешай, - и тут же пояснил. - К примеру, как в отсеке под утро, когда вас перед этим гороховым супом покормят...
      С небрежностью истинного одессита, насладившись очередной порцией хохота и при этом не дрогнув на лице ни единым мускулом, Дымарёв снова заговорил:
      - А жила тёть Васёна неподалеку от кладбища. Через него и в светлое-то время небезопасно ходить, а уж тем более ночью. Разная там блатная босота промышляла: того и гляди на "гоп стоп" нарвёшься. Но тетке - море по колено. Тот раз возвращалась она позднёхонько из гостей. Трамваем. Как обычно, сошла на последней остановке рядом с кладбищем. А дом её - по другую сторону от него. Ей бы, авоське старой, как всем нормальным людям вкруговую до дома "лаптями шлёпать". Она же покандюхала напрямки, потому как перед этим приняла на душу пару стаканов портвейна и ничего на свете уже не боялась. Опять же в запасе у тётки Васёны всегда оставалась эта самая страшная сила - её "фотография". Идёт себе, значит, по пустой аллее ни шатко - ни валко. А со стороны поглядеть, так прямо русалочка в белом платьице плывёт. Фигурка-то у неё - будь здоров какая! Откуда ни возьмись, подваливают два
      здоровенных бича. Оба совсем не старые и не слишком подвыпивши - в самый раз, когда на баб тянет. Начинают причаливать. "Девушка, а девушка, - говорит один. - В гости не пригласишь?" Тётка кивает, а сама, естественно, молчит, как рыба об лёд... Тогда второй спрашивает: "Может и подружка у тебя найдётся?" Тётка опять кивает, а сама всё время "фотокарточку" свою в сторону воротит, как бы приберегая этот свой "главный калибр" для решающего залпа. "Стеснительная, - говорит первый. - Я таких люблю" А второй: "Да наверно целка ещё. Разве не видишь? Такую "приласкать", так мороки больше, чем удовольствия..." Первый вразумляет корешка: "Да ладно, и эта на безрыбье сойдёт". И бочком эдак начинает тётку к кустам припирать. "Странная она какая-то, - продолжает сомневаться второй. - Совсем ведь шмакодявка ещё, а в такую поздноту не боится одна по кладбищу шлындать..." А дальше, это ж надо было в Одессе родиться, чтобы такое отчудить... "Когда жива была, тогда и боялась, - не моргнув глазом, как бы между прочим, замечает тётка. - Теперь-то чего уж? - и берёт очень даже нежненько обоих под локоточки. - Так идёмте ж ко мне, сладенькие. Моя могилка совсем рядом: от часовни - сразу же поворотя направо..." Мужикам от таких слов чё-та сразу не по себе стало. А тут ещё луна взошла. Глянули, наконец, на тётушкину физиономию и остолбенели: не то ведьма, не то и впрямь покойница перед ними... Но тётушку совсем уже в раж понесло. "Что же вы, дяденьки? - вроде как обижается и бичей этих к часовне тянет. - Вон и подружка моя из гробика встаёт. Свеженькая ещё, только утречком похоронили,.. - минёр опять выдержал паузу, сладко почмокав мундштуком. - Надо было видеть, как драпанули бичи. И надо же, один в потёмках споткнулся и череп себе о какую-то плиту раскроил. Другой налетел на него и... ногу сломал".
      Отсек содрогнулся.
      - Тётка видит, что мужичкам от её заморочки совсем худо, - всё так же невозмутимо излагал свою байку Дымарёв. - Добежала до ближайшей телефонной будки и вызвала скорую помощь. Потом, сердобольная душа, этим ханурикам передачки в больницу носила. Они же, твари неблагодарные, в суд на неё подали, как только выписались, якобы, за причинённое увечье.
      - Ну и как, судили её? - не утерпев, спросил кто-то из матросов.
      - Как полагается, - подтвердил минер. - Закон есть закон. Только такого весёлого суда в Одессе отродясь не видели. Судья, говорят, под конец не мог уже вопросы задавать - все за живот держался. А оба заседателя - те едва со стульев не падали... Однако, приговорили её, бедолагу, к десяти стукам отсидки, как за мелкое хулиганство. С тех пор тётушка моя, вплоть до скончания дней своих, в популярности могла потягаться, разве что, с самим Дюком Ришелье. Не хочу врать, но на её доме, где жила, собирались даже мемориальную доску повесить.
      Согнав с лица невольную улыбку, Непрядов вышел из своего укрытия. Моряки поутихли, расступаясь.
      - Я думаю, вывод всем ясен, - сказал Егор, как бы подытоживая. - Не приставайте по ночам на кладбище к незнакомым девушкам, это неприлично.
      Продолжая весело сопереживать, моряки начали расходиться по своим койкам. А минёр ждал, что ему скажет командир.
      Егор лишь погрозил пальцем, как бы намекая, что в принципе он
      не против таких "посиделок", да только проводить их надо не в столь поздний час. Всё поняв, старлей клятвенно приложил руку к сердцу, обещая тем самым больше не нарушать корабельный распорядок.
      Минёр всё же пришёлся Егору по душе: с таким в море не соскучишься. Да и специалист он, судя по всему, был вполне толковый. Лишний раз командир убедился, что с экипажем ему всё-таки повезло. Поэтому в свою каюту он вернулся в отличном расположении духа. Не раздеваясь, лёг поверх одеяла, укрывшись меховым кожаным регланом. В каюте было довольно прохладно. Электрогрелка кое-как согревала ноги, а голову студило. Но не привыкать: сон постепенно брал своё. Мысли сплетались, наплывая одна на другую, возникали какие-то путаные видения.