- Молодой, дурак был, - признался Егор, вспоминая потасовку в гостинице, - вот и не сдержался.
      - В том-то и дело, что не сдержался, потому как шибко горяч, - Тимофей Фёдорович предостерегающе помахал зажатой меж пальцами сигаретой. - Боюсь, что таким и остался,.. орел степной, казак лихой.
      - Но какое это имеет значение к тому, что произошло с Катей? - недоумевал Непрядов. - Да мало ли, что и когда было?
      - Не скажи, дорогой, не скажи,.. - Тимофей Фёдорович нацелился сигаретой, будто собираясь прижечь Егору нос. - Вот сейчас, к примеру, ты мог бы наломать дров куда больше - знаю тебя как облупленного, зятёк, - и, перестав испытывать Егорово терпение, перешёл к сути. - Ты
      помнишь, конечно же, как этот самый Серж ухлёстывал за Катюхой?
      Егор кивнул, подумав, "Ещё бы не помнить!".
      - Так вот, - продолжал Плетнёв, придавливая в пепельнице окурок, - с годами Серж, оказывается, любить Катьку не перестал. Помню, как он места себе не находил, когда вы поженились. Он тогда действительно страдал, и мне его по-человечески было жалко. Потому, верно, долгом своим считал как-то помочь этому парню, выделял его среди других акробатов нашей группы, тем более что он был отнюдь не из последних. Когда же понял, что пришла пора мне с ареной распрощаться, я именно ему передал свой душой и сердцем выстраданный номер, который имел у публики огромный успех. Веришь ли, я как родному сыну завещал ему своё артистическое наследство. Думал, вместе с этим передал и кое-какие принципы нашей морали. Ведь не всё у нас на манеже по этой части так уж безысходно плохо, как вы вместе с тещёй себе представляете. Есть свои понятия и о благородстве, и о чести и о мужестве. А иначе наш отечественный цирк мало бы чего стоил.
      Егор видел, что его тесть начал волноваться. Снова закурив, он жадно затянулся дымом.
      - Я надеялся, что Серж и дальше будет относиться к Катюше как к своей сестре и партнёрше. Они ведь и впрямь под куполом, в свободном полёте, чудесным образом дополняли друг друга. Оба гляделись гармонично, с большим запасом артистических возможностей. Словом, в Москву я уезжал со спокойной душой. Но вот здесь-то всё и началось...
      Непрядов слушал тестя с огромным напряжением, сжавшись всем своим существом, будто готовился принять на себя удар страшной силы. На его крутых скулах заиграли желваки. Угадав это состояние, Тимофей Фёдорович понимающе коснулся ладонью егоровой руки и продолжал:
      - Он стал буквально преследовать, домогаться Катерины, хотя к тому времени давно был женат на её подруге, Виолетте Кручиной, - и небрежно пояснил, пощёлкав пальцами. - Да ты её и сам должен помнить: маленькая такая, изящная и с лупоглазой мордашкой как у куклы-неваляшки.
      - Помню, конечно помню, - в нетерпении подтвердил Егор, не понимая, причём здесь ещё и эта самая "неваляшка".
      - Ты не знаешь, каким садистом может стать на арене человек, наделённый определённой властью. Таковым, в сущности, оказался Серж, в котором я, осел манежный, души не чаял, почитая едва не за сына и видя в нём продолжателя всех дел моих. - Плетнёв горько улыбнулся. - Сначала он стал на репетициях придираться к Кате по мелочам. Потом пошли грубые окрики, даже мат. Он просто издевался над ней, да ещё при всех, а она терпела. Она ведь по натуре своей молчунья: всё в себе, да в себе. Ей бы хоть разок ответить ему должным образом, а лучше - мне позвонить. И будь спокоен, - на манеже не осталось бы и вони от его потного трико, - тесть матернулся. - Понимаешь, этого козла просто бесило, что она не хотела стать его "манежной женой". А ведь на гастролях он не раз ломился к ней по пьянке в гостиничный номер. Но это была уже не любовь, а обыкновенная мерзость похотливого кота, желание как-то отомстить, унизить её. Не знаю, на что рассчитывал Серж в своём упорстве. Он явно переоценил свои возможности и не учёл Катькин характер. Только вот настал тот проклятый день, когда нервы у неё не выдержали. Мне потом уже об этом рассказали. Была обыкновенная тренировка, группа работала на трапециях. А он по-прежнему орал на неё, называл тупицей, бездарью... Мою-то Катьку! Представляю, как она всё это воспринимала. И как на грех, куда-то Стёпка пропал. Она же его перед этим по всем городским детприёмникам и больницам разыскивала. Уму непостижимо, в каком состоянии она тогда работала на высоте. Здесь ещё этот "брандахлыст" начал выкобениваться перед ней. В какой-то момент Катька отстегнула вгорячах лонжу, а Серж этого будто и не заметил. Потом одно неверное движение и...
      Тимофей Фёдорович пристально поглядел на зятя, стараясь понять, какое впечатление произвели его слова. Егор молчал, до боли стиснув зубы. Теперь уже ничего так не хотелось, как разыскать этого самого Сержа, хоть из-под земли его достать. Впрочем, сделать это было не трудно, поскольку в цирковых афишах значилось ненавистное Егору имя. Глянув на часы, он удостоверился, что вечернее представление ещё продолжалось. Непрядов хотел было встать из-за стола, но Тимофей Фёдорович, предугадав его желание, удержал зятя на месте.
      - Сиди! - приказал он. - И не вздумай снова чего-нибудь по глупости натворить. Не мальчик уже.
      - Такое прощать нельзя, - сказал Егор, не оставляя своего желания любыми способами достать подлеца.
      - Что на этот раз? Опять морду ему набьёшь?
      - Не знаю, - ответил Егор, хотя наперёд знал, что при первой же встрече изувечит Сержа, если не прикончит его совсем.
      - Да остановись ты, дурной, - Тимофей Фёдорович крепко держал зятя за плечи. - Не стоит это сучье вымя того, чтобы марать о него руки, а потом из-за этого иметь кучу неприятностей. Нет его больше в городе, слинял. И не думаю, что ты его скоро вообще где-нибудь отыщешь.
      Непрядов потёр ладонью подбородок, как бы с усилием приходя в
      себя. А Тимофей Фёдорович уже нетвёрдой рукой снова начал наполнять рюмки. Горлышко бутылки дробной морзянкой стучало по ободку хрустальной рюмки, водка проливалась на скатерть.
      - Теперь вижу, что характером ты и впрямь весь в Степана, отца своего, - говорил Плетнёв укоризненно. - Батька твой так же вот, как бы всегда исподволь, яростью закипал. И тогда уж держись, вражья сила... Он просто бешеным становился хоть в смертном бою, хоть в обыкновенной драке. Такая уж ваша Непрядовская натура.
      - Какая есть, - буркнул Егор, нехотя опускаясь на стул.
      После того, как они вновь выпили, Тимофей Фёдорович раздумчиво, как бы вторя своим мыслям, произнёс:
      - Не-ет, что ни говори... Хоть и прескверная характером, но мудрая у тебя всё-таки тёща.
      - Это в каком смысле? - попросил Егор уточнить, понемногу успокаиваясь.
      - Да в том самом, что до моего приезда не позволила тебе пойти в цирк и учинить там своё дознание. Представляю, что бы ты в горячке сотворил с этим самым Сержем. Насколько знаю, он ведь только вчера полностью рассчитался и куда-то уехал, бросив свою труппу.
      - А жаль, - вполне искренне признался Непрядов.
      Теперь ему хотелось только одного - в глаза посмотреть этому Сержу. И ничего больше. Зато с особой силой он вновь почувствовал нерастраченную нежность к своей жене. "Эх, Катька-котёнок, - подумалось ему. - Дуреха ты моя милая. Куда ж нам друг без друга деться?"
      Время было уже позднее. Тимофей Фёдорович остался на кухне, чтобы докончить бутылку и ещё покурить. А Егор, пожелав тестю
      спокойной ночи, отправился в свою комнату. Там было довольно свежо, поскольку ведущая на балкон дверь весь вечер оставалась открытой. Непрядов приблизился к ней, чтобы затворить, как услышал негромкие голоса, доносившиеся с соседнего балкона. Егор догадался, что Светлана Игоревна как раз в этот момент вывозила Катю на коляске подышать свежим воздухом. Мать и дочь спали теперь в одной комнате.
      Не зажигая свет, Егор невольно задержался у приоткрытой двери.
      - Не смей никогда жаловаться на свою мнимую убогость, - отчитывала Светлана Игоревна дочь. - Этим ты просто мучаешь тех, кто тебя всё равно любит. И любить будет всегда!
      - Но мне от этого не легче, - с грустью, но без отчаянья говорили Катя. - Эта любовь похожа на обыкновенную жалость, от которой становится ещё тяжелее.
      - Какая же ты у меня еще глупенькая, - увещевала мать. - Неужели ты не знаешь, что в истинно русских деревнях, да хотя бы и в Укромовке вашей, слово "жалеть" всегда означает - любить. Только более искреннее и нежнее, чем в это понятие вкладывают смысл вообще. А Егор твой?.. Меня бы так вот любовью жалели, как он тебя, - при этом тёща нервно хохотнула. - Признаюсь, я сначала позволила себе усомниться в его чувствах. Так себе, на всякий случай, хотя к этому не было абсолютно никаких причин. Вот глядела на него и думала: высок, подтянут, красив... К тому же умом и талантом не обижен. От такого редкая баба голову не потеряет, рассуждала я со своей невысокой колокольни, а мужчины, мол, все одинаковы, их только пальцем помани... Да выходит, что совсем зря так думала. Потом сама же в этом раскаялась. Своим подозрением я сильно обидела Егора, хотя этого он, право же, никак не заслуживал. Теперь я вижу, что он не только любовь, а жизнь свою
      отдаёт тебе целиком и без остатка.
      - Этого совсем не требуется. Пускай жизнь остается при нём, поскольку он мне живой нужен.
      - Ты не поняла. Я говорю о глубине и силе его чувства к тебе, которые, как твоя мать, очень хорошо вижу. Этот суровый моряк никогда тебя не бросит и не предаст. Да за его широкой спиной тебе вообще нечего бояться.
      - Я тоже его никогда не обманывала и не предавала. Думаю, он это прекрасно знает и потому так всегда уверен в себе и спокоен. И я тоже знаю, что у них в Непрядовском роду - все однолюбы. Пока я с ним, все другие женщины будут ему просто неинтересны.
      - Для меня тоже не новость, что не в меня ты характером пошла. Мне бы, дочка, твою неотразимую внешность, красоту, дарование цирковой звезды...
      - И что тогда было бы?
      - А все поклонники вот здесь бы у меня валялись, - Светлана Игоревна для большей убедительности притопнула ногой.
      "Ну и тёща, - изумлённо думал Егор. - Какой только бес ей под ребро угодил на старости лет?"
      Непрядов стоял чуть дыша, прячась за тяжёлыми плотными гардинами, которые загораживали балконную дверь.
      - Ма-ама, ма-амочка, - с лукавым удивлением и укоризной произнесла Катя. - И это говорит мне доктор медицинских наук, блестящее светило отечественной медицины?.. Ну, зачем этому "светиле" так много обезумевших от неё мужчин, что оно с ними делать станет в его-то бальзаковском возрасте?
      - Не хами, Катюха! Я ещё совсем не стара, к тому же не дурна собой. И мужчины это знают. Это вы с Егором зацикленные друг на друге как два стоптанных деревенских валенка.
      "Во, даёт тёща! - только и смог подумать Егор. - Да у неё, похоже, столько любовников, сколько седины в волосах..." Он уже не понимал, где Светлана Игоревна шутит, а где говорит правду.
      - Чего же ты хочешь? - так же в недоумении спросила Катя.
      - А немного. Того же, что и все: любить и быть любимой. Это "светило", как ты говоришь, оно тоже ведь женщина.
      - Разве тебя не любят?
      - Долго объяснять, дочка, - она немного подумала, вероятно не зная, какие подыскать слова себе в оправдание, потом промолвила. - Всё гораздо сложнее, чем ты думаешь. Дело в том, дело в том,.. что мне просто не хочется стареть. Бальзаковский возраст ещё никому не был в утешение. Вольно же тебе родной-то матери об этом напоминать, язва ты этакая.
      - Прости, родненькая, если обидела. Но мне бы твои заботы...
      - Не беспокойся. Мои заботы станут когда-нибудь и твоими тоже. Они от тебя, по диалектике вещей, никуда не денутся. Живи и радуйся дочка, пока молода и любима. Но главное - верь, что болезнь твоя излечима, и всё самое значительное в жизни у тебя ещё впереди.
      - Что-то прохладно стало, - сказала Катя, то ли не желая больше говорить о себе, то ли действительно озябнув.
      На этом их диалог оборвался. Потом хлопнула дверь и скрипнули задвижки. Непрядов догадался, что Катю с балкона увезли в комнату. За стенкой какое-то время слышались приглушённые голоса, но уже ничего невозможно было разобрать. Дорого бы дал Егор, чтобы до конца дослушать разговор Светланы Игоревны с дочерью. Однако и без этого было ясно, что тещина "словесная терапия" всё же понемногу излечивала Катину душу. Это было не менее важно, чем предстоящая операция, на которую возлагались большие надежды.
      Непрядову снова пришлось покинуть Ленинград. Его срочно отозвали в бригаду с назначением на должность заместителя командира бригады. Однако не очень-то охотно Непрядов пошёл на повышение, хотя и сулило оно несомненные перспективы по службе. На этом лично настаивал комбриг, ссылаясь на мнение вышестоящего начальства. Самому же Непрядову куда более по душе было бы оставаться командиром своей лодки, медленно "выздоравливавшей" на стапелях морзавода, спокойно заканчивать академию "в дубах" и постоянно бывать рядом с женой, которой он теперь особенно нужен. Но что поделать, если служебная необходимость и на этот раз отторгала его не только от семьи, но и от экипажа, в который Егор вкладывал всю душу. Как истинный схимник обители подводных мореходов, он смирился со своим теперешним состоянием и потащил на плечах своих бремя новых забот.
      Служебных дел заметно прибавилось. В новой должности Непрядов окончательно перестал принадлежать самому себе. Раньше он наивно полагал, что только старпомы клянут свою судьбу, оттого что им приходится дневать и ночевать в лодочных отсеках, головой отвечая и за технику, и за весь личный состав. Даже в том случае, когда лодка стоит у пирса на швартовых, любой старпом не перестаёт себя чувствовать чем-то вроде сторожевого пса, который на короткой цепи пристёгнут к корабельному трапу. Он вечно разрывается между берегом и кораблём, доверяясь лишь собственной интуиции корабельного хозяина. А что уж говорить, когда лодка выходит в море и забот старпомовских ещё
      больше прибывает!
      Но замкомбрига, как оказалось, это тот же старпом, только помноженный на количество находящихся в бригаде лодок. Ему абсолютно до всего есть дело, что касается всей техники и всех людей, причастных под его началом к службе подводного плавания. Безукоризненное знание обстановки на ТВД, планирование выходов в море, береговые тренировки корабельных боевых расчётов, безупречное знание всей служебной документации, регулярные занятия с офицерским составом - да мало ли таких сфер приложения усилий, в которых Непрядов просто обязан быть всеведущ и неуязвим. Если старпом в чём-то ошибался за одну, собственную лодку, то замкомбрига - разом за целую дюжину субмарин. И про него говорили тоже: хорошая бригада - хороший комбриг, если плохая бригада - плохой заместитель. А плохих старших начальников на флоте, как водится, никогда не бывает.
      Через пару недель Непрядов вполне освоился со своими новыми обязанностями. Исполнял он их, пожалуй, не хуже своих предшественников. А насколько лучше - так не ему было судить. Просто добросовестно тянул служебную лямку, насколько хватало сил и умения. Так получалось, что он чаще бывал в море, чем на берегу. Выходил бессменным обеспечивающим на учения и стрельбы, натаскивал молодых командиров по всем тонкостям и нюансам корабельной службы. А в итоге штормовал в море побольше, чем в свою собственную командирскую бытность.
      32
      Настал день, когда самое тяжкое бремя свалилось с Егоровых плеч. Операция на позвоночнике у Кати прошла успешно, и дела у неё, наконец-то, пошли на поправку. Теперь каждая весточка от жены вдохновляла и радовала. Уже не было сомнений, что она в состоянии побороть свой недуг. К весне Катя начала вставать на ноги и делать первые шаги, а в начале осени, благодаря тренировкам, доходившим порой до полного самоистязания, она смогла ходить уже без помощи костылей. Вероятно, прежняя спортивная закалка и неутомимая жажда полноценной жизни брали своё.
      Когда Катя, достаточно окрепнув, снова приехала к Непрядову на Севера, он еле узнал её - настолько она опять похорошела, приобретая какие-то неведомые прежде черты зрелой, уверенной в себе женщины. Правда, в её движениях теперь не было прежней воздушной лёгкости, зато появилась какая-то чарующая пластика, значимость в каждом жесте рук, в мимике такого же очаровательного лица с маленькими губками и большими совиными глазами.
      Егор был бесконечно счастлив, радуясь окончательному выздоровлению жены. "Вот уж теперь, - уверял он себя, - мы точно с ней навсегда вместе, снова заживём душа в душу и не разлей вода". И пускай по-прежнему ждали его в океанах тысячи ураганов и бурь - все они были ему по плечу, "как приходящи, так и проходящи". Постоянной была лишь его большая земная любовь. Снова на берегу затеплился его семейный очаг - то заветное место, куда его постоянно будет тянуть, как бы далеко и надолго не уходил он в море. Так он думал до тех пор, пока на третий день их счастливой супружеской жизни Катя снова не заговорила о цирке.
      Вечером, после семейного ужина, они решили прогуляться к своей заветной сопке. Было тихо, сухо, свежо. Солнце висело где-то у самого горизонта, подсвечивая гранитный береговой урез и остекленевшую гладь залив. Ветер слегка вздыхал, запах прелой листвы напоминали об осени. Под ногами печально шуршала пожухлая трава, как бы жалуясь на приближавшиеся холода. Помогая преодолеть подъём, Непрядов бережно придерживал жену за локоть. Она же улыбкой просила его не беспокоиться, полагаясь на свои тренированные ноги, да лёгкую палочку, на которую пока приходилось опираться.
      - Ты знаешь, Егор, - заговорила она, продолжая таинственно улыбаться. - Как только я поняла, что все страхи мои позади, то как-то ночью не совладала с искушением и пришла в свой цирк. Знакомый вахтёр узнал меня и пропустил без лишних слов. Мне ничего не было нужно, хотелось только ещё разочек взглянуть на арену и... всё. - Она искоса глянула на мужа, пытаясь понять, какое это на него производит впечатление.
      Егор молчал.
      - Я включила малое освещение и пошла на круг. Ты знаешь, манеж ночью совсем не тот, что днём. Там творятся настоящие чудеса акустики. Я шла, и звуки моих шагов многократно повторяло эхо. Потом остановилась и хлопнула в ладоши. И вдруг показалось, что мне зааплодировал пустой зал. Это было нечто такое, отчего до сих пор не могу прийти в себя. Один старый ковёрный как-то говорил, что так дают себя знать бессмертные души цирковых артистов, которых давно нет среди нас. Они там навсегда поселяются как на Олимпе и судят каждого из нас по делам нашим...
      - Эх, Катька-котёнок, - уныло сказал Егор, всё понимая. - Причём здесь какие-то цирковые духи и призраки! Говори уж прямо, когда опять покидаешь меня?
      - Егор, я тебя очень,.. очень люблю. Ты даже не знаешь как...
      - Знаю. Но цирк всё же любишь больше.
      Она взглянула глазами, полными страдания и слёз. И Егор понял, как ей тяжело. Он заставил себя улыбнуться в ответ и сказал как ни в чём ни бывало:
      - Катюша, ты уж только поосторожней теперь. С высотой шутки плохи, сама знаешь.
      Она просветлела улыбкой, смахивая платочком слезинки.
      - Можешь не беспокоиться, с акробатикой всё покончено. И речь совсем не об этом.
      - Тогда о чём же ещё?
      - Ты ведь знаешь, я окончила режиссёрские курсы. Даже когда совсем тяжело было, в глубине души всё равно не переставала думать о цирке. Это было для меня какое-то наважденье, какое-то проклятье, от которого не было сил избавиться. Потом явилось нечто более конкретное, осмысленное. И это придало мне сил бороться не столько с моей болезнью, сколько с самой собой, - недоверчиво глянув на мужа, она поинтересовалась на всякий случай. - Тебе, может быть, это не так интересно?
      - Да что ты! - с обидой ответил Егор. - Мне всё и всегда крайне интересно и важно, что касается тебя.
      - Тогда знаешь, как это для меня важно. Дело в том, что современный цирк всё больше и больше становится театром. Суть такова, чтобы на основе сложного, красивого трюка, при помощи музыки и света, создать полнокровный художественный образ. По себе знаю, что цирковому артисту уже мало быть одним лишь акробатом и трюкачом. Ведь каждый номер - это своеобразный маленький спектакль, который режиссёр кропотливо лепит вместе с цирковым артистом. И вот поняв все это, осмыслив, я пришла к своему замыслу, к своему видению современного циркового спектакля. Месяц назад предложила свой сценарий на совете госцирка...
      В это время они добрались до вершины, и Катя умолкла, стараясь отдышаться.
      - Ну и,.. - уже с нетерпением настаивал Егор, заинтересованный проектом жены. - Как всегда у нас, забодали?..
      - Нет, - сказала она, глотая ртом воздух. - Представь себе: произошёл тот редкий случай, когда приняли мою идею чуть не на "бис".
      - Так вот сразу?
      - Не сразу, конечно. Пришлось здорово поспорить, - сказала она, делано возмущаясь. - И с кем бы ты думал?
      Егор был весь внимание.
      - Да-да, - сказала Катя так, словно Егор уже сам догадался. - С Тимофеем Фёдоровичем Плетнёвым, с собственным папа, имеющим несчастье возглавлять репертуарную часть.
      - Вот уж не думал! - удивился Егор.
      - Теперь это не важно, - отрезала Катя. - Пускай он дуется на меня. Но я всё-таки доказала своё и вот теперь прошу любить и жаловать, - она сделала изящный реверанс. - Перед вами новый главный режиссёр передвижного цирка шапито. Дали полный "карт бланш" на весь следующий сезон.
      - Поздравляю, Катюха! - искренне радуясь, Егор обнял жену.
      Они долго ещё находились на сопке, пребывая в полном уединении. И обоим там было хорошо. Сидя на деревянных ящиках, неведомо кем затащенных на вершину сопки, они вели разговор о самом дорогом и сокровенном, что касалось только их. И предстоящая новая разлука уже не казалась Егору столь мучительной и тяжкой, как в первые минуты Катюшиного откровения, когда она призналась, что не в силах порвать с цирком. Такова уж, видно, была их судьба, предполагавшая долгие месяцы разлуки и короткие минуты свиданий. Но это была их жизнь, со всеми её радостями, огорчениями, тревогами и никакой другой жизни они для себя не искали.
      Егор знал, что Катя должна была вскоре отправиться в далекий сибирский город, где ей предстояло принять труппу, состоящую из артистов разных жанров, и сразу же приступить к репетициям. Времени на постановку задуманного ею циркового спектакля оставалось совсем немного, и поэтому Катя торопилась покинуть Севера как можно скорее.
      - Об одном только попрошу, - сказал Егор перед тем, как окончательно благословить жену на их очередную долгую разлуку. - Хотя бы на денёк, но заверни к нашему деду в Укромовку.
      - Дорогой, ты режешь меня без ножа, - взмолилась Катя. - Я и так уже пропустила все намеченные сроки. К тебе-то еле вырвалась. Ты представляешь, как в труппе ждут меня? Ведь спектакль мало подготовить - его нужно ещё сдать приёмной комиссии. А это, уж поверь мне, будет настоящий бой.
      - Верю, родная, - сочувствовал Егор. - Но и ты пойми. Дед очень хотел тебя видеть. Он же не то, чтобы старый, а древний уже: второе столетие распечатал. Посуди сама, ну сколько ещё дней-то ему отпущено? Я и сам вот со страхом думаю, а вдруг его больше не увижу?.. Ведь кроме него, да тебя со Стёпкой, у меня же, в сущности,
      никого нет.
      Убедил, - согласилась Катя. - Ты всегда умеешь убеждать, хоть и режешь без ножа, - снова повторила она расхожую присказку, показавшуюся Егору отчего-то неприятной и навязчивой. Но уже в следующее мгновенье он о такой мимолётной мелочи совсем забыл, наслаждаясь последними счастливыми минутами близкого общения с женой.
      На следующий день Егор провожал Катю на причале. Буксир подошёл точно по расписанию, и посадка на него немногочисленных пассажиров не заняла много времени. Последний раз Егор крепко обнял жену, поцеловал. Условились, что Катя напишет ему сразу же, как только устроится на новом месте. А через пару месяцев Непрядов обещал и сам приехать к ней, если повезёт выхлопотать у начальства давно полагавшийся отпуск. На этом и расстались, надеясь на грядущую встречу.
      Буксир отвалил от пирса и побежал, коптя трубой, к выходу из гавани. И пока он не скрылся за скалистым мыском, на корме суденышка просматривалась стройная Катина фигурка. Жена махала обеими руками, а Егору казалось, что она вот-вот вместо рук обретёт крылья и белой чайкой взмоет над палубой ввысь. Такой и запомнилась она,.. до той встречи, на которую Непрядов надеялся.
      Вскоре он и сам уходил в море, в непроглядную промозглую ночь. Только провожать его на берегу было некому. Да и вообще, рекомендовалось поменьше привлекать постороннего внимания к тому, как подлодка, соблюдая скрытность, покидала базу. Впрочем, на этот раз Непрядов был не только опечален, но удовлетворён и в меру обрадован. Получалось так, что в качестве замкомбрига Егор выходил в море как бы напоследок. В его службе, да и в самой судьбе, гряли большие перемены. В штабе флота Непрядову не раз давали понять, что им лично, по некоторым причинам, заинтересовались в самых высоких инстанциях. Во всяком случае, его личное дело было затребовано в Москву. Непрядов предполагал и так, и сяк, что бы это могло значить. Но всё прояснилось лишь после того, как вслед за Катиным отъездом его срочно вызвали в столицу - "на ковер" к высшему начальству. После недолгой беседы "по душам" Непрядова спросили, как он относится к тому, чтобы заняться освоением новой техники? Это значило, что в ближайшей перспективе ему открывался путь на командирский мостик новейшей атомной подлодки. С ответом не торопили. Просили всё как следует обдумать, взвесить и только после этого сообщить своё окончательное решение. Словом, флотский этикет в таких случаях предполагал необходимую паузу, хотя в душе Егор давно был готов к очередному повороту событий в своей судьбе. Он жаждал нового дела и грядущей борьбы, целиком полагаясь на долгожданный зигзаг удачи. Тем не менее, он не слишком-то им обольщался. Трудности его ждали побольше тех, с которыми он привык справляться в бригаде среднетоннажных дизелюх. Конечно же, и ответственность его за новую технику, за судьбы многих людей, несоизмеримо возрастала. Но ведь и "горизонты" подводного плавания раскрывались такие, что дух захватывало.
      Своим близким о предполагавшемся новом назначении Егор пока что ничего не говорил. Мало ли, как могли повернуться обстоятельства. Однако предвкушал, как будет Катя рада за него, а уж о Стёпке и говорить нечего - тот ещё больше возгордится за отца своего. Далеко не каждому на флоте выпадала столь высокая честь взойти на мостик атомохода, технические возможности которого представлялись фантастическими. Егор как никогда был близок к исполнению своего заветного желания. Океанская глубина вновь покорялась ему, становясь более доступной в своём немыслимом пределе.
      С моря Егор вернулся, как всегда, усталый и довольный тем, как он сделал свою привычную работу в качестве обеспечивающего. В штабе, как полагается, доложил комбригу о результатах похода, высказал несколько замечаний в адрес молодого командира, но в целом же похвалил его действия по управлению кораблём и экипажем.
      Непрядов заметил, что во время их разговора капитан первого ранга Струмкин поглядывал на него как-то странно, - не то с настороженностью, не то с тревогой. Он восседал за письменным столом, утопая в большом кресле, и по привычке поглаживал двумя пальцами клинышек чёрной бородки. Комбриг всё время нервно кривил губы, о чём-то соображая, но Егора не прерывал, давая ему возможность высказаться до конца.
      Вообще, такая нервозность Егору странной не казалась. Анатолий Петрович уже давал понять, что с неохотой отпускает Непрядова из бригады, поскольку на ближайшее время не видел ему равноценной замены. Разумеется, это относилось к области личных комбриговских эмоций. Струмкин симпатизировал Егору и препятствовать его продвижению по службе отнюдь не желал. В конце концов, всё складывалось путём. Так уж повелось, что командиры вырастали из тесных отсеков своих субмарин, как дети из собственных коротких штанишек. И кого-то из них звали уже другие пути-дороги, полные востребованных ожиданий и надежд. Непрядов прощал комбригу его легкую раздражённость. То была, по всей вероятности, обычная начальственная ревность, к которой сам Егор относился с пониманием и вполне снисходительно. Окончательно решение им было принято и теперь осталось лишь терпеливо ждать развития неизбежных событий, предусмотренных распоряжением вышестоящего командования.
      Но что уж действительно удивляло и настораживало Егора, так это неприятно скользящие взгляды штабных офицеров, которые обращались к нему. И этот их таинственный шепоток у него за спиной, когда он проходил по коридору, направляясь вместе с командиром лодки в комбриговский кабинет. Однако Непрядов, поглощённый предстоящим докладом, не придал этому значения. Егор знал, что штабные за глаза называли теперь его "рубанком", поскольку он умел с подчиненных ему офицеров тактично "снять стружку", когда на то были причины служебного характера. Такая уж должность у него, при которой мил всем не будешь.
      Когда доклад был закончен, Струмкин отпустил командира лодки, но Непрядова попросил ещё "на пару минут" задержаться. Они продолжали сидеть за столом друг против друга и какое-то время скорее по инерции, чем по необходимости, вели разговор о мало значащих делах. Непрядов чутко улавливал какую-то натянутость в словах комбрига, словно тот что-то недоговаривал. Непрядов догадывался, что в конце их беседы "каперанга" снова посетует на то, как совсем некстати Егор покидает бригаду, оголяя важный участок работы. Ведь он фактически долгое время исполнял обязанности комбрига, поскольку сам Струмкин после операции поправлял свое здоровье в санатории и в скором времени должен был снова ложиться в госпиталь на обследование. Егор действительно пока что был необходим. Когда-то ещё найдут ему замену! Вот если бы недельку - другую с его отбытием к новому месту службы можно было бы повременить... Комбриг, вроде бы, тогда и не возражал. Непрядов внутренне готов был именно к такой развязке их разговора, хотя не только от него, но и от самого комбрига на этот счёт уже мало что зависело. Поскольку дальнейшая командирская судьба Непрядова решалась в более высоких инстанциях. Егор слушал Анатолия Петровича, еле подавляя зевоту, втайне уже предвкушая, как он сейчас поужинает, потом примет душ и до утра завалится у себя дома спать.