До глубокой ночи засиделись они в кухоньке за столом, монах и врач, спасший на своем веку не одну живую человеческую плоть и душу, и командир подводной лодки, который при иных обстоятельствах так же должен был спасать подчинённых ему людей. Им было о чём поведать друг другу в этом противоречивом, сложном мире, в котором оба они пребывали.
      За окном всё так же неистово плясала метель, выл ветер. Но это уже
      не имело никакого значения. Кризис миновал, и спокойно спал ребёнок.
      29
      Степка выздоравливал на удивление быстро. На пятый день после операции Елисей Петрович снял ему повязку, залепив рану пластырем. А ещё через сутки позволил самостоятельно подниматься с кровати и ходить по горнице. Постепенно к мальчишке возвращалась прежняя подвижность, и даже нежный румянец снова начал проступать на бледных до этого щеках.
      Тёщу по поводу Стёпкиной болезни Непрядов решил не беспокоить. Хотел было послать ей телеграмму, но потом передумал, опасаясь обычных женских упрёков с её стороны. Думал, что примчится "старая кошёлка", наделает шума, будто за её внуком попросту недоглядели, сделали что-нибудь совсем не то и не так, как надо. "Хоть и сама врач, но подозрительна и ревнива, как и все без ума любящие своих внуков бабки", рассуждал Егор. Главное, к началу занятий в школе они вполне успевали вернуться живыми - здоровыми. А там уже, надеялся Егор, можно будет ей обо всем спокойно рассказать. Ведь Стёпка чувствовал себя уже достаточно хорошо, и потому нетрудно будет доказать, что ничего страшного с ним просто не могло произойти. Отец и сын были в этом согласны.
      За день до возвращения в Ленинград дед напомнил Егору, что надо сходить на погост и навестить могилу бабки, Евфросинии Петровны. Это был их семейный ритуал памяти, который непременно совершался, как только Егор наведывался в Укромовку. На этот раз к ним присоединился и Стёпка.
      Он уже достаточно крепко держался на ногах, и его не боялись выпускать на улицу.
      А денёк выдался морозным, наполненным хрустально-прозрачным, бодрящим воздухом, который хотелось пить по глоточку, как холодную минеральную воду. Как только Непрядовы сошли с крыльца, тотчас за ними увязался их вездесущий пёс. Нутром чуяла, тварь Божья, что без неё нигде не обойтись.
      Погост, утопавший в снегах, начинался неподалеку от дома. Нужно было миновать храм, свернуть за звонницу, а там уже начиналась протоптанная в снегу дорожка, прямиком уводившая к могильным холмикам.
      Непрядовы шли гуськом. Фрол Гаврилович медленно и чинно брёл впереди, опираясь на посох и метя снег полами рясы. А перед ним с рычанием и лаем из стороны в сторону метался Тришка. По долгу собачьей службы он рьяно распугивал нахальных ворон, которые, нахохлившись, восседали на могильных крестах.
      У бабушкиной могилы все трое остановились. Дед, как полагается, прочитал молитву. Егор со Стёпкой в молчаливом почтении выслушали её, стоя с непокрытыми головами. Потом дед принялся рассказывать своей "несравненной голубице, свято мученице Евфросиньюшке" о том, как живётся-можется без неё, что поделывают они, а ещё поведал, что приключилось с её правнучком, который теперь снова здоровёхонек и стоит рядом.
      - Разве прабабушка слышит нас? - недоверчиво вопросил Стёпка, тронув отца за руку.
      Непрядов на это лишь снисходительно улыбнулся, но дед сказал:
      - А как же! Не только слышит, но и видит с высоты небесной.
      Стёпка на всякий случай задрал голову кверху, но ничего там не увидел, кроме ослепительно голубого неба, да с криком кружившегося
      воронья, которое вспугнул неутомимый Тришка. Со слов прадеда Стёпка уже знал, какой мученической смертью во время прошлой войны умерла его прабабушка. Многое знал он и о своих предках, чей прах покоился под плитами у стен храма.
      Непрядов понимал, ради чего дед водил их сюда с таким постоянством и настойчивостью. Конечно же, он желал, чтобы эта заветная тропка, что вела к заветным могилам, навсегда запомнилась бы и внуку, и правнуку. А уж когда не станет на свете его самого, чтобы продолжали Егор со Стёпкой ходить на это священное место, не забывая родных своих.
      - Знаешь, дед? Вот стою я здесь и думаю, что смерти, в известном смысле, все-таки не существует, - сказал Егор. - Во всяком случае, человеческая мысль нетленна. В пространстве она не исчезает.
      Продолжая опираться на посох, старик повернул голову в сторону внука.
      - Ты безусловно прав, - сказал он. - Христос воскрес из мертвых, смертию смерть поправ. И этим всё сказано. А вам обоим, тебе и Стёпушке, надобно всегда помнить предназначение своё. Отчасти и в том смысле, что ты сказал...
      - А что, разве оно какое-то особое?
      - У каждого человека своя стезя, - продолжал старик. - Все мы грешны и смертны в этом мире. Но есть на Руси как бы коренные, бессмертные рода. Наш вот, Непрядовский, к таковым как раз принадлежит. И не знатностью, не богатством славен он, а токмо служением Отечеству, святой православной вере наших предков. В том сила и бессмертие его. Великие испытания выпадают всем нам. То сам Господь вопрошает: а готов ли ты, человече, до конца пройти отмеренный тебе путь и сполна испить горькую чашу страданий "за други своя"? И каждый из нас ищет свой ответ, прегрешая и каясь, но ободряясь в свершении правых дел.
      - Всё в нашем роду сдвинулось и перепуталось, - сказал Егор, припоминая былое. - Я вот все думаю: а понял бы нас отец, пошёл бы сейчас на погост вместе с нами, останься он живым на той войне?
      - Отчего ж не понять и почему бы не пойти? - сказал дед с такой уверенностью, словно не было меж ним и отцом долгих лет размолвки, серьёзных расхождений во взглядах на жизнь, в приверженности каждого своим идеалам. - Что ни говори, а свет разума исходит на нас, грешных, лишь со временем. Ведь и мысли-то наши, постоянно возникая, блуждают в голове до тех пор, пока не обретут истину. Господь всем для неё оставляет путь открытым. Я никогда не осуждал сына своего, но всегда лишь печаловался о нём. Этот ведь не только ты сейчас стоишь передо мной. Это значит, что и Степан, единокровный сын мой, сам третей стоит меж нами.
      - Но ведь мы все такие разные, - сомневался Егор, в душе тем не менее восхищаясь простотой и ясностью дедовой мысли.
      - Так и должно быть, - утверждал старик. - Непрядовы всегда были не только священниками, но и воинами. Только никогда,.. - дед воздел к небу перст, как бы клянясь, - никогда средь них не находилось лжецов, негодяев и трусов. А если и заблуждались в чём, так ведь не от злого умысла. И Бог нам всегда был судьёй. Пускай хоть гром праведный с небес, хоть вселенский потоп, а мы стояли на этой земле и стоять будем всегда.
      - Дедусь, а ты живи ещё сто лет, чтобы нам всем вместе стоять, - попросил Стёпка, тронув старика за рукав рясы и вразумительно пояснил. - Вместе всегда же веселее.
      Егор и дед с улыбкой переглянулись.
      - Ан, будь по-твоему, - согласился старик, целуя правнука в непокрытое темечко. - Стану жить, пока Господь не призовёт к себе, - и настоятельно попросил мальчика надеть шапку, опасаясь, как бы тот не простудился, после чего продолжал. - А проживёшь ты, голубочек, поболе моего, может статься. Ведь у нас в роду не редкость, когда пращуры на второй век переваливали. В тебе сохранится кровушка наша Непрядовская, а потом и в детках твоих. Всего будет вам сполна: великих испытаний, глубоких печалей и радости светлой.
      Дед как бы прорицал, и Егор внимал ему со смешанным чувством обожания, любви и страха. Не всё можно было понять из того, что он говорил. И эта самая недоговорённость касалась не правнука, а именно внука, которому будто не полагалось до конца знать всё о самом себе. Непрядов боялся напрямую спросить об этом деда, поскольку догадывался, что тот никогда не скажет ему всей истины, которой он располагал в ясновидении своем. Но уже на другой день Егор заставил себя не принимать близко к сердцу дедовы слова, думая о них, как о старческих предрассудках. Егора снова звала к себе служба, ждали привычные корабельные дела, которым предстояло отдать себя целиком и полностью.
      30
      Капитальный ремонт лодки, судя по всему, затягивался. Израненный корабль, сжатый со всех сторон распорками, стоя в плавучем доке. Он пребывал словно в реанимации на операционном столе. Его корпус кромсали скальпелями газорезок и штопали иглами электросварки,
      возвращая ему былую прочность. Полностью заменялись электропроводка и система гидравлики. Все дизель-генераторы были сняты со своих фундаментов и отправлены в заводские цеха на полную переборку. Работы шли, тем не менее, со сбоем графика: то бригаду корпусников перебросят на соседний участок, то на складе не окажется стальных листов нужной марки, то по какой-то причине док обесточат. Непрядов вместе с механиком бегал по заводскому начальству и требовал, ругался, душой переживая за каждую минуту потерянного времени. Можно было только надеяться, что лодку удастся вывести из дока хотя бы в конце весны.
      Береговая жизнь не доставляла Непрядову особого удовольствия. Он видел, как постепенно размывался и таял его некогда сплочённый, сплаванный экипаж, на сколачивание которого он в свое время потратил столько времени и сил. Одного за другим в бригаду отзывали самых необходимых, лучших специалистов. Взамен же присылали совсем не опытных "салажат", которых приходилось всему учить заново. Мало успокоения было от сознания того, что подобным образом поступали со всеми экипажами, находившимися в длительном ремонте. А это значило, что прежних своих ребят, с которыми вместе ходили в моря, обратно будет вернуть не так-то просто. Скорее всего, по выходе из дока всё придётся начинать заново, готовя к походам лодку и пестуя по сути новорожденный экипаж.
      Вскоре забот Непрядову прибавилось. Минувшей осенью он поступил в заочную военно-морскую академию, и вот теперь близилось время экзаменационной сессии, к которой надо было подготовиться. Злые языки эту академию прозвали "дубами". Во-первых потому, что главный корпус её действительно размещался в старинном парке, где ещё с петровских времён росли могучие дубы. И потом, учились в ней, своего рода, переростки, которые по причине возраста, либо из-за крайней занятости и необходимости флоту в своё время не были отпущены командованием на очное обучение. Прежде Егор в сутолоке корабельных буден не слишком-то задумывался над тем, что пора бы и ему позаботиться о втором, академическом дипломе, без которого нечего было рассчитывать на продвижение по службе. Друзья советовали ему не тянуть с этим делом, он же долгое время попросту отмахивался, полагая, что и так на флоте проживёт. Когда же одумался, то оказалось, что время для очной учёбы было упущено. Поэтому ничего не оставалось, как поступать на заочное отделение, в эти самые "дубы". Поскольку лодка стояла в ремонте, со временем для занятий не было особых проблем. Егор мог пользоваться в академии богатой лабораторной базой, различными методичками, библиотекой.
      И вот как-то само собой пришла тема, которую он начал разрабатывать в качестве собственного реферата. Это была методика ракетно-торпедных атак в критических ситуациях. В личных записных книжках у него накопилось немало интересных данных, мыслей и наблюдений. Теперь же всё это предстояло систематизировать, сопровождая теоретическими расчётами и выкладками.
      Постепенно Егор осознал, что академия "в дубах" стала ему надёжной опорой, да и сама жизнь от этого делалась интересней и богаче. Но главное приобретение состояло в том, что к нему снова начал возвращаться душевный покой и уверенность в себе. Работая над рефератом, он видел перед собой цель, которая многого стоила, позволяя утвердиться в жизни уже в новом качестве.
      Бывая у Кати в клинике, Непрядов подробно рассказывал теперь ей о всех своих сокровенных замыслах и надеждах, которые возлагал на свой реферат. Она по-прежнему слушала его отрешённо и молча, глядя в потолок. Он ставил вопросы, которые могла ему задать Катя, интересуясь его делами, и сам же отвечал на них. А она всё молчала и слушала его, как бы не слыша.
      Когда Катю, наконец, выписали из клиники и привезли домой, Егор не прекратил своих разговоров с таким видом, будто она продолжала беседовать с ним. И неважно, что говорил только он, а она по-прежнему молчала. Теперь Непрядов почти всякий вечер, как только бывал свободным, усаживал жену в коляску, укутывал ей ноги тёплым шерстяным пледом и вывозил на воздух. Вдвоем они по долгу и не спеша гуляли по набережной. Катя безмолвно, с гнетущей тоской глядела на Неву. Егор всё так же беседовал с ней. Иногда к ним присоединялся Стёпка. И они уже втроём прогуливались напротив своего дома до тех пор, пока Светлана Игоревна не выходила на балкон и не принималась звать их домой.
      Впрочем, в душе Непрядов уже начал сомневаться, не вызывает ли он раздражение у жены своей настойчивой болтовнёй? Быть может, ему стоило бы помолчать и не тревожить Катину душу. У нее же все силы уходили на то, чтобы бороться со своим недугом. Непрядов не мог не видеть, какими страданиями полнились большие, по-прежнему прекрасные глаза его любимой, когда он со всей осторожностью поднимал её на руках, чтобы пересадить в коляску или перенести на тахту. Он сам чувствовал Катину боль настолько, что кричать хотелось вместо неё. Она же терпела.
      В таких вот хлопотах и заботах дни шли за днями, и Непрядову
      начинало казаться, что теперь так останется навсегда. Не в его силах было уже что-либо изменить. Утешением оставались дедовы слова, сказанные при последнем их расставании. "Отвергни себя и возьми свой крест, - вещал дед. - Вот два условия, чтобы следовать за Христом. И тогда самоотрешение становится утверждением самого себя". Непрядов ничуть не сомневался, что до конца сдержит своё слово, данное Кате в пору их юности: "что бы ни случилось в жизни, никогда не расставаться". И вот случилось... Только, самоотвергаясь, он ни о чём не жалел. Это было нормальным состоянием его непрядовской души, не предполагавшей ничего иного, кроме осмысленной жертвенности ради любимого человека.
      31
      В бригаде про Непрядова не забыли. Зимой его трижды вызывали на Севера, чтобы он смог на какое-то время сходить в море, подменяя уходивших в отпуск либо заболевших командиров других лодок. Сам Егор таким переменам был конечно же рад, хотя каждый раз дни считал до своего возвращения в Ленинград, где его ждал сильно поредевший собственный экипаж и своя семья, которой он всеми силами и помыслами жаждал быть надёжной опорой.
      Как-то в начале марта, когда Непрядов вернулся домой после своего очередного вояжа на Севера, он решил по обыкновению прогуляться вместе с женой по набережной Невы. Привычно пересадил её из кресла в коляску, потеплее одел и покатил к лифту, чтобы спуститься на первый этаж. И на лестничной площадке ему вдруг показалось, что Катя после долгих месяцев полнейшей немоты и отрешённости, впервые осмысленно взглянула на него. Сперва Егор этому не поверил, решив, да мало ли что в потёмках этажа может померещиться. Подумал даже, что надо бы там лампочку поярче вкрутить, как только вернётся с прогулки.
      От подъезда своего дома, увенчанного массивным навесом из металла и стекла, Непрядов пересёк улицу и покатил коляску по набережной вдоль повеселевшей Невы. Светило яркое солнце, слегка даже припекало. С речного простора веяло по-весеннему свежим ветерком. Редкие машины проносились по мостовой, разбрызгивая оттаявшую слякоть и разбавляя воздух сладковатой бензиновой гарью. В этот ранний час набережная выглядела пустынной, и Непрядов без стеснения, в полный голос принялся разговаривать с женой, обстоятельно рассказывая, как он ходил в моря на этот раз и как скучал по дому, по ней и по Стёпке.
      Вдруг она слегка повернула к нему голову и отчетливо произнесла:
      - Егор, ты же совсем не о том говоришь...
      От неожиданности Непрядов даже перестал толкать перед собой коляску и застыл на месте. На какое-то время он и сам потерял дар речи, изумлённо глядя на жену.
      - Что ты сказала?.. - спросил, будто не веря собственным ушам.
      - То, что слышишь, - снова сказала она негромко и внятно, словно не было долгого молчания, так изматывавшего душу всем её родным и близким. - Я же всё вижу и чувствую, как тебе тяжело со мной.
      - Да нет же, коляска совсем лёгкая, - пробовал Егор отшутиться.
      - Но я прошу, я требую, - продолжала она. - Оставь меня, совсем оставь.
      - И долго же ты, милочка, над этим думала? - строго спросил Егор.
      - Поверь, нам обоим станет только легче, - настаивала она. - И не надо себя обманывать, будто я нужна тебе такая вот...
      - Да?! - повысил голос Егор и вдруг показал жене фигу. - На вот! Не дождёшься.
      И от такого грубоватого, искреннего гнева Катя сама уже пришла в замешательство. Глаза её ещё больше округлились. А потом она слегка, уголком губ улыбнулась, всё понимая. Догадалась, что сама говорит совсем не то, что надо. Ведь муж оставался прежним, каким она всегда знала его, и другим он быть просто не мог.
      Егор снова двинул коляску вперёд, не переставая хмурить брови и гневаться на жену.
      - Извини, Катерина свет Тимофевна, но ты просто симулянтка, - уже смягчившись, и с юморком отчитывал он жену. - Все в доме из-за неё с ума сходят, а она, видите ли, позволяет себе такую роскошь, как ни с кем не разговаривать, - и совсем расхрабрившись, посулил. - Знай, как только встанешь на ноги, так я тебя...
      При этих словах Катя недоверчиво, с болью в глазах глянула на мужа.
      - А ты встанешь, встанешь. Это я тебе обещаю, - поторопился заверить Егор. - Вот тогда уж не взыщи: отшлепаю тебя как маленькую ладонью по "сахарнице", чтоб в другой раз глупости не говорила.
      Катя слушала его и улыбалась, глядя из-под руки на солнечные блики, игравшие в разводьях пока ещё обременённой льдом реки. Весна возвращалась так же и в их дом.
      Когда вернулись с прогулки, обоих поджидал приятный сюрприз. Из первопрестольной столицы приехал Тимофей Фёдорович. Его громкий, уверенный голос отчетливо слышался ещё с лестничной клетки, будто он отдавал привычные указания воздушным акробатам, работавшим на высоте под куполом цирка. Но сколько было радости, когда все узнали, что Катя, наконец-то, заговорила. И только Светлана Игоревна невозмутимо изрекла по этому поводу:
      - Я и всегда знала, что Катька не только бессердечная особа, но ещё и
      большая притворщица, - и добавила, с ехидством глядя на дочь. - Твоё слишком затянувшееся молчание становилось подозрительным. Оно кого угодно могло обмануть, но только не меня.
      - Светлана Игоревна, хватит об этом! - резко оборвал её Егор, заметив, как мучительно неприятны для Кати столь недобрые слова её матери.
      Хотя и далёк был Егор от медицины, только сердцем чувствовал всю глубину катиного недуга и не хуже других понимал, какая нелёгкая борьба с самой собой шла в её душе. Даже Светлана Игоревна, по-своему безмерно и самоотверженно любившая свою единственную дочь, смотрела на неё порой глазами умудрённого хирурга, но не матери. Тёща могла быть и жестокой. Но как непросто было Кате, замкнувшейся в кругу своих бед и разочарований, перешагнуть через собственный недуг и снова поверить в свою судьбу - в тот маленький проблеск надежды, который всё ещё существовал. И кто знает, быть может Егор был теперь для неё гораздо большим врачевателем, чем самый знающий, искушённый в своих делах лечащий врач.
      Пожалуй, впервые за много дней ожиданий и тревог все в их доме вздохнули с облегчением. Катя, обретая себя, вновь возвращалась к нормальной жизни из какого-то странного и тягостного мира одиночества, в котором до этого пребывала. То была радость воскрешения надежды и веры, которую она, вместе с тем, дарила и своим близким людям.
      Но больше всех за мать обрадовался Стёпка. Он так и льнул к ней, подолгу не отходя от её кресла. Они шептались о чём-то, секретничали, словно боясь посторонних, которые могли бы выведать их тайну. Потом Катя призналась Егору, что дар речи она снова обрела лишь благодаря
      мгновенному испугу за Стёпку. Она потрясена была, когда до её сознания дошло, что сын в Укромовке перенёс нелегкую операцию и что был момент, когда его коротенькая жизнь висела на волоске.
      Светлана Игоревна расценила это явление "эффектом положительного шокового стресса" и всех уверяла, что в медицине такие случаи совсем не редкость и что в этом нет ничего удивительного. Но сам Егор помнил ещё и прорицание своего деда, которое теперь чудесным образом начало сбываться.
      После ужина все перешли в гостиную, чтобы по привычке выпить там кофе и продолжить разговор, начатый в столовой. По сути, это были их обычные семейные вечера, когда они хоть и не часто, но всё же собирались все вместе. Светлана Игоревна по такому случаю растапливала большой мраморный камин и все подсаживались поближе к огню, чтобы насладиться приятным теплом и таинственным потрескиванием горящих берёзовых чурок. Завораживающий, дрожащий свет от плясавших в кирпичном алькове язычков пламени всегда вызывал ощущение какого-то колдовского, магического действа под сводами большой пещеры, которой начинала казаться гостиная.
      А говорили все о чём угодно, только не о Катюшиной болезни. И это было своеобразным исцеляющим методом терапии, которым Светлана Игоревна умело пользовалась, придавая разговорам нужное направление. Непрядов это понял и потому всячески поддерживал тёщу. Видимо, она все же лучше Егора знала, как врачевать истерзанную душу своей дочери. Говорливая, шумная, она то и дело обращалась к Кате, чтобы не позволить ей хотя бы на мгновенье снова замкнуться в себе.
      А Тимофей Фёдорович больше занимался внуком. Взяв Стёпку за
      плечики, он говорил, глядя на мальчика с явным любованием.
      - Какие у нас крепенькие ручки! Какие сильные ножки! Пора, Степан Егорыч, давно пора приобщаться к манежу, как это принято во всех нормальных артистических семьях. Со временем из вас получится блестящий воздушный гимнаст, звезда отечественной арены - это я вам, любезный внук, гарантирую.
      - Хватит, нагимнастился уже! - нелюбезно оборвала его Светлана Игоревна. - Собственную дочь уберечь не смог. А теперь и внука туда же, в этот цирковой вертеп тянешь?!
      - Светла-ана Игоревна, - с укоризной, вальяжно протянул Плетнёв, глядя на свою бывшую жену. - Да с вашим ли прагматичным разумением касаться утончённых струн подлинного искусства?! Если вот этого молодого человека, - дед хитровато подмигнул внуку, - по семейной традиции повлечёт к себе арена, то ни я, ни вы и никто другой, помешать этому будут не в силах. Потому что это благороднейшая страсть, самоотверженный порыв души! Представьте, я уже вижу его в своём будущем номере. А каким он со временем станет! Ловким, сильным, смелым, красивым - на манеже ему нет преград и всё подвластно. Гром оваций, всеобщий восторг и обожание публики и... заслуженная слава, наконец. Да вы только представьте себе, его ждёт не только вся наша необъятная держава, но и Париж, Лондон, Рим, Нью-Йорк... А как здорово зазвучит: "На манеже - цирковая династия Плетнёвых!" Это, право же, прекрасно...
      - И не мечтай, - охладила его порыв ревнивая бабка. - Ты забыл ещё прежде упомянуть про поломанные кости, вывихи, ушибы. Даже близко не подпущу его к твоему цирковому балагану. С меня вполне достаточно в семье и одной акробатки, - она повела глазами в сторону дочери. - От цирка отлучить её не в моих силах. А Стёпка вполне может унаследовать и мою профессию. Чем она плоха? Он может стать не менее прекрасным хирургом, или кардиологом, наконец.
      - Ну да, ты скажи ещё - женским гинекологом, - подковырнул Тимофей Фёдорович. - А уж если проктологом станет, так вообще - блеск! Цены ему тогда не будет.
      - Цирка-ач, кло-оун, - совсем уже возмутилась Светлана Игоревна, уязвлено глядя на хохотавшего Плетнёва.
      - Зачем спорить? - рассудительно сказал Егор. - Не лучше ли спросить у самого Степана Егоровича, кем ему любо стать?
      При этом отец с сыном понимающе переглянулись. Они-то хорошо знали ответ на вопрос "кем быть", а потому не хотели расстраивать ни деда, ни бабку. Стёпка лишь с таинственной улыбочкой расстегнул воротничок рубашки, из-под которой выглянул бело-голубой кусочек моря...
      Выбрав момент, когда все находившиеся в гостиной увлеклись очередным телевизионным сериалом, Тимофей Фёдорович шепнул заскучавшему зятю:
      - Землячок, а не причаститься ли нам под стопашку?
      - Хорошая мысль, - поддержал Егор так же шёпотом, обмениваясь при этом понимающим взглядом с сидевшей рядом Катюшей. Бдительная Светлана Игоревна, всё же подслушав, презрительно фыркнула, но препятствовать не стала. Она привыкла к тому, что Тимофей Фёдорович, бывая у них в гостях, по-прежнему распоряжался здесь как у себя дома. К тому же она, как женщина далеко не глупая, позволяла мужчинам иметь некоторую степень свободы.
      Егор с Тимофеем Фёдоровичем вышли на кухню - довольно просторную, с высоким потолком и огромными окнами, как и в большинстве старинных домов, некогда принадлежавших питерской аристократии.
      - И как только можно тратить столько времени у телевизора? - мимоходом бросил Плетнёв с профессиональным недовольством. - Лучше бы лишний раз в цирк сходили.
      Непрядов понимающе кивнул.
      Распахнув створки настенного шкафчика, Тимофей Фёдорович полюбовался имевшимся там запасом всевозможных напитков, однако предпочёл графинчик с обыкновенной водкой. В холодильнике нашлась и соответствующая закусочка: малосольная селедочка, деревенское сало, отварная картошечка, оставшаяся от обеда. С тем они и присели к столу.
      - Ну, расслабимся, зятёк ты мой дорогой, - говорил Катин отец, разливая по хрустальным рюмкам водку, - а то весь день провёл в правлении цирка, будто на иголках. То, да сё...
      - Слышал, вы большим начальником стали, - сказал Егор. - Светлана Игоревна утверждает, что вы резко рванули по служебной лестнице вверх.
      - Да так себе, начальничок, - поскромничал Тимофей Фёдорович. - И повыше меня, конечно же, есть. Но высоту по-прежнему хотелось бы измерять куполом арены, а не потолком служебного кабинета. Только вот годы, будь они неладны... Теперь ничего другого не остаётся, как на все цирковые представления взирать из директорской ложи. А на арене себя лишь во сне вижу.
      Егор сочувственно кивнул.
      - Вот и Катюха, - продолжал тесть. - Тридцати ведь ещё ей нет, самый расцвет таланта и... на вот тебе. Надо же такому случиться!
      - Что же всё-таки произошло? - напрямую спросил Егор. - Не верю, что была всего лишь какая-то нелепая случайность.
      Достав сигареты, Тимофей Фёдорович неспешно закуривал, будто нарочно затягивая с ответом.
      - Видишь ли, - начал он рассуждать, как бы окольными путями подбираясь к самой сути. - Нашу профессию воспринимают по-разному. Одни убеждены, что цирк - это всё равно, что зелёная ветка в твоем окне, приносящая вечную радость. Другие же наоборот, полагают, что это прилипчивая и заразная болезнь, вроде чесотки, когда покою нет. А всё потому, что арена - это ведь, в сущности, круг славы, очерченный циркулем твоей судьбы. Цирковая закулиса являет собой такой непутёвый субстант, в котором сам чёрт ногу сломит. Блеск и мишура арены только для публики. Но там как на шампуре нанизаны извечные интрижки, сплетенки, подсидки, да и самая что ни на есть заурядная зависть к своему более удачливому собрату. А кочевая гастрольная жизнь вообще всех нас, циркачей, делает цыганами. В труппе жизнь прекрасна своей романтикой и, в то же время, отвратительна по своей неустроенности, по наготе и цинизму отношений между партнёрами по номеру. Представь, и такое бывает. Хотя, это я отнюдь не возвожу в норму общения между артистами, да и людьми вообще. Ведь главным для нас остаётся все же идея совершенства в своем деле - то самое, что мы называем служением искусству. И всё же, сколько юных дарований ожглось или вовсе сгорело на призрачном огне цирковой славы. Ведь для того, чтобы на арене хоть чего-то достичь, необходимо прежде несоизмеримо многим пожертвовать...
      - Да мне это всё не важно знать, - не утерпел Егор. - Что мне до вашей закулисы! Я же не о том спрашиваю вас.
      Э, нет, землячок, - Тимофей Фёдорович повел из стороны в сторону тлевшей сигаретой. - Это очень важно, по крайней мере, для понимания той атмосферы, в которой живёт и дышит твоя благоверная супруга. Если уж быть откровенным, то Катюхин талант расцветал за моей спиной, как за крепостной стеной. Сколько мог, я ограждал её от многих наших мерзостей, пока она сама, в артистическом плане, твёрдо не стала на ноги. По крайней мере, для этого ей ни к кому не пришлось прежде забираться в постель - давай уж совсем начистоту, - отчаянно глотнув водки, он продолжал. - Да, такой вот цирк, такова изнанка нашего искусства вообще,.. где на десять процентов истинного таланта девяносто остальных приходятся на изворотливость, да иезуитскую дипломатию.
      - Выходит, права Светлана Игоревна, когда она вашу лавочку назвала "клоакой"?
      - Не надо, зятёк. Не повторяй чужие зады. И упаси тебя Бог сказать такое Катерине... При всей любви к тебе, она за это может возненавидеть и не простить. По сути, ты не совсем понял меня. На самом деле в цирке много чего хорошего. Не зря же так любят его и стар и млад! Он светел, и почитают служить ему за счастье. А что касается грязи, так ведь её везде хватает с привеском. Такая вот "се ля ви", как говорят у нас в Укромовке и повторяют в Париже.
      - Много чего у нас там говорят, но никогда не подличают. А любого мерзавца ещё с околицы за версту на подходе видно.
      Непрядов расстегнул китель, ему стало жарко и хотелось больше воздуха.
      - В этом ты прав. У нас там и грязь под ногами святая, потому как происходит от земли-кормилицы, а не от человеческих пороков.
      К сожалению, Катьке невозможно было оказаться вне всего этого паскудства, хотя она и не замаралась в нём.
      Угадав желание зятя, Тимофей Фёдорович поднялся и открыл форточку. С вечерней Невы пахнуло свежестью. Егор с облегчением вздохнул.
      - Ты помнишь ловитора из моей группы, которого звали Сержем? - спросил тесть, снова усаживаясь на своё место за столом напротив Непрядова.
      - Еще бы! - Ухмыльнулся Егор. - Впервые в жизни из-за него в Риге на губу попал.
      - Вот-вот, это когда ты умудрился один морду троим набить, - и Тимофей Федорович самозабвенно затрясся от смеха, припоминая прошлое. - Задал ты мне тогда нервотрёпку. Рожи у моих ребят после драки распухли - мама родная не узнает. Катька в истерике - с тобой насмерть поругалась. Словом, сорвал ты нам вечернее выступление на манеже вчистую.