"Запрягай-ка, тятька, лошадь,
      Серую, косматую.
      Я поеду на деревню,
      Девушку сосватаю..."
      Пел он выразительно и негромко, как бы следуя течению своей памяти. Это был неторопливый, раздумчивый рассказ о какой-то другой, давнишней жизни, в которой дед оставался молодым, полным жизненных сил и самых светлых надежд. Кого он вспоминал: Евфросиньюшку ли свою ненаглядную, отца ли с матерью, то ли сына с невесткой?.. А внук с правнуком рядом были, - как живое напоминание ему о всех родных и близких, которых не было вместе с ними за этим столом.
      А Степка меж тем совсем осоловел, начал клевать носом. И дед увёл
      его, чтобы вместе лечь спать на печи. Но Егор с Елисеем Петровичем долго еще чаёвничали за самоваром.
      - Так о чём же ты пытать меня хотел, Егор свет Степанович? - напомнил отец Илларион, как только за столом они остались вдвоем.
      Егор выдержал паузу, собираясь с мыслями, отпил несколько глотков чаю, после чего сказал:
      - Не знаю даже, с чего начать. Дело такое, что...
      - Говори, как на душе лежит, а слова сами собой придут, - посоветовал Елисей Петрович, покрывая Егорову руку своей широкой тёплой ладонью. -Душа человеческая уж так устроена: если она чем-то встревожена, от чего-то болит, то всенепременно излиться ей надобно, прежде чем она вновь успокоится в прежнем состоянии, да в ладах с самой собой.
      - Тогда скажи, отче, - Егор с напряжением посмотрел Елисею Петровичу в глаза. - Допустимо ли сыну взглянуть на отца своего, находящемся в запредельном, так сказать, мире?..
      - Мудрёно говоришь, что-то и не пойму сей сути.
      И тогда Егор подробно рассказал, что он испытал и перечувствовал, когда опускался на глубину, где в боевой рубке затонувшего корабля покоился его отец.
      Елисей Петрович слушал Непрядова и понимающе кивал головой.
      - А ты знаешь? - вдруг сказал он. - Вот всё то, о чем ты мне сейчас говоришь, почти в точности передал твой дед. Такое впечатление, что он ещё раньше твоего побывал там и всё зрел собственными глазами.
      - Но этого не может быть!
      - Конечно. И тем не менее... Я сам был удивлён, когда он описал положение отца твоего на морском дне: "Темен лик его, а руки на колесе возложенными покоятся. Наклоняся он стоит, и тако вечно пребывати ему в бездне морской..."
      - Он так сказал?! - потрясённо переспросил Егор, представив то положение, в котором он видел своего отца. Лицо у него действительно настолько было тёмным, что невозможно было разобрать его черты. Руками он и впрямь как бы охватывал штурвальное колесо, наваливаясь на него грудью...
      - Воистину так, - подтвердил Елисей Петрович. - А впрочем, этому не стоит удивляться. - Я же говорил, что дед твой ясновидящий. Мне иногда становится даже не по себе, когда я слушаю его пророчества - так много ужасающей правды в них.
      - Уж не знаю, чему верить, а чему нет, - растерянно признался Егор. - Какая-то мистика.
      - Понимай, как знаешь. Одно лишь могу сказать: не следовало всё же ради праздного любопытства нарушать вечный покой отца своего. Теперь душа его потревожена, она пребывает в смятении. А это нехорошо. Молись Господу нашему, если сможешь. В Нем наше спасение.
      - То же самое говорил мне один старый водолаз, который знал отца. Будто дух его будет теперь как бы искать встречи со мной, притягивать к себе...
      - Не следовало тебе видеть его, - вновь повторил монах.
      - Да это сильнее меня было! И не мог я не пойти к нему.
      - Тогда это судьба, - Елисей Петрович развел руками. - Молебен по душе отца твоего отслужить надобно - вот мой совет.
      - Я не верю в привидения и призраки, - отмахнулся Егор и снова наполнил лафитники. - Хватит нам попусту чаи гонять, лучше
      давай-ка выпьем за светлую память о моем бате. Жизнь его была честная и гибель героическая. А иного я бы и себе не пожелал. Если придёт и мой черёд, то хотел бы умереть, как он.
      - Свят, свят! - Елисей Петрович испуганно осенил Егора крестным знамением. - Никогда так больше не говори, сын любезный. Накличешь ещё беду на себя. Какой уж ты ни есть безбожник, а с этим никогда не шути. Сия тайна велика есть, и силы в действо приходят огромные, страшные. Не касайся того, в чём сам не смыслишь. Я сам на войне в бездну заглядывал не единожды и знаю, что это такое. Уж поверь, человече, на слово мне.
      - Я от отца своего никогда не отрекусь. Он для меня свят и чист во всех его заблуждениях, если таковые были. Иное дело - его сложные взаимоотношения с дедом. Но я ведь не жил в то время и поэтому им обоим не судья.
      - Знаю, о чём ты говоришь... Но это твое право: думать так, а не иначе. И Бог вам всем в этом судья!
      Егор с отцом Илларионом снова выпили по одной.
      - А ты мудрее становишься с годами, рассудительнее, - изрёк монах. - Это меня истинно радует.
      - Вы так думаете?
      - Я так наверное знаю. И этому есть своё подтверждение. Ибо всё тленно в человеке, только нетленна душа его, а значит - совесть, которая проявляется с годами особенно остро. Ищет она себе покаянья и не находит - вот и мается человек в поисках истины, подчас и сам не ведая того, что в этом вечном поиске и есть его спасение. Ибо всё в мире приумножается временем.
      - Это вы никак не можете мне простить, когда я вас обвинил в
      предательстве прежней профессии, в измене клятве Гиппократа?
      - Я и думать про то перестал. А к тому говорю, что ты молод был тогда, задирист. Теперь вижу, что потрепала тебя жизнь, многому образумила, и потому на многое теперь глядишь иначе, нежели чем прежде.
      - Что ж тут удивительного? У нас на флоте говорят: даже кнехт поумнеет, когда о швартовые концы пооботрётся.
      - А это значит, что ты хоть на шаг, но ближе к Богу стал...
      - Извини, отче. Но шибко верующим себя до сих пор не считаю. Хотя...
      - Что - хотя? Уж договаривай.
      - Просто в море бывает такое иной раз, что поневоле молиться начинаешь. И не за себя, а чтоб людей, моряков своих уберечь, которые в твое командирское всесилие как в Христово спасение верят. Все мы там...верим, когда уже больше не на что бывает надеяться. А потом забываем про молитвы свои и даже стыдимся их, как собственной слабости.
      - Понимаю. И ничуть этому не удивляюсь. Всё поколение наше такое: замешано на вере и безверии, как тесто на испорченных дрожжах. В радости Господь вроде бы никому не нужен, его лишь в беде, да в горести вспоминают. Ведь русский человек сам по себе никогда не знает, как глубоко в нём сидит пресвятая православная вера его предков. И проявляется она самым необычным образом, потому как востребована бывает из самых сокровенных глубин собственной души. Мы же окормляемся ею вместе с материнским молоком. Вот и понятно становится, почему Русь нашу святой зовут.
      Трапезу кончили далеко заполночь. Начали прибирать со стола.
      - Лучше было бы все же тело отца твоего предать земле, - вдруг произнёс Елисей Петрович, следуя ходу своих мыслей. - Всё же зря ты этому воспротивился.
      - Иначе я поступить никак не мог, Елисей Петрович.
      - Отчего же так?
      - Вы вот всё говорите про встревоженную блуждающую душу отца... Предположим, что так оно и есть. Но ведь душа моей матушки мается где-то совсем рядом с его затонувшим кораблем. А теперь посудите сами: могу ли я их разлучить? Есть ли у меня на это моральное право? Ведь они своими жизнями, по большому счёту, за мою жизнь заплатили.
      Отец Илларион задумался. Но так и не нашёлся, что определенно на этот счёт сказать, лишь снова уклончиво промолвил: "Бог вам судья". Видимо, однозначного ответа и у него не нашлось.
      Оба уже еле сдерживали зевоту. Но прежде чем отправиться спать, Елисей Петрович, как бы между прочим, заметил Егору:
      - Зря дедушке часы-то подарил. Не тот случай... Лучше бы чего попроще нашёл.
      Егор на это лишь снисходительно развел руками, мол, чего мелочиться.
      28
      Быстро летели отпускные дни. Встав на лыжи, Егор со Стёпкой бродили по окрестным полям, да перелескам. Вдвоем им было легко, весело и интересно. Вспомнилось, что так же вот когда-то он бегал на лыжах, догоняя быстроногую Катю. И сладкой истомой исходило сердце, полнилось бесконечной любовью к маленькому человечку, который, сопя и отдуваясь, неуклюже поспевал по лыжне следом за ним.
      Водил Егор сынишку и по той самой заветной тропе, где он впервые
      увидал юную лыжницу, промелькнувшую перед ним, как в чудном сне, чтобы затем уже наяву прийти в его жизни и навсегда остаться в ней, сделавшись частичкой его самого.
      В эти дни Егор особенно сдружился, сблизился со Стёпкой. Отцу никогда не лень было во всех подробностях рассказывать сыну про моря, да штормы, про дальние походы, в которых ему довелось побывать. И как-то само собой получилось, что сын первым завёл разговор, которого Егор втайне давно ждал. Стёпка твердо сказал, что непременно будет поступать в Нахимовское училище, чтобы так же, как его отец и дед, стать военным моряком. Непрядов был этому очень рад. Сам он никогда не навязывал сыну такого решения, хотя в душе чувствовал, что так оно и будет.
      Поскольку дело намечалось нешуточное, они решили об этом посекретничать. Подыскав два пенька, сели на них друг против друга, стряхнув снег, и всё подробно обсудили.
      Непрядов был просто удивлён, с какой серьезностью сын объяснял ему, почему он решил стать именно моряком, а не кем-то ещё. Его не смущало, что впереди оставалось ещё несколько лет учёбы в обычной средней школе. Но разве это преграда, если заветная мальчишеская цель уже определена, и другой дороги нет и быть не может! Правда, приходилось учитывать, что едва ли их строгая бабка одобрит такой выбор внука. Но отец с сыном решили: пускай принятое решение пока останется их тайной.
      Сидя на пеньках, Егор со Стёпкой не спеша, в охотку попивали из термоса крепко заваренный, подслащённый чаёк, заедая его хлебом. Крошки бросали любопытным снегирям, порхавшим поблизости. Оба Непрядова, большой и маленький, говорили о море, о службе моряцкой, как два человека, безусловно знающих в этом деле толк, не боящихся
      штормов и ураганов, а также прочих опасностей, включая хищных акул, зубастых пираний и ядовитых барракуд. По взаимному согласию решено было в их "тайну" посвятить лишь деда. Не сомневались, что он всё поймёт как надо и даст свое "добро".
      После ужина Стёпка выбрал подходящий момент и по большому "секрету" принялся шептать старику на ухо, поглядывая при этом на отца, который еле сдерживал улыбку.
      Фрол Гаврилович внимательно слушал правнука, поглаживая его при этом по голове, с явным обожанием и старческой умилённостью в глазах.
      - Ин, ладно, - согласил он, выслушав признание, - Ин, поплавай по морям, по окиянам, как того хочешь. А там, как Бог даст,.. - и поцеловал Стёпку в лоб, неспешно покрестив. Могло показаться, что при этом он как бы не насовсем, а лишь временно отпускал от себя внука в дальние странствия.
      Непрядов хотел об этом своём предчувствии спросить деда, но потом подумал, что ему так могло просто показаться. Ведь Фрол Гаврилович совсем даже не пытался возражать против Стёпкиного желания стать моряком, а это главное. "То-то будет шума, как только бабка, Светлана Игоревна, об этом самом узнает", - подумал Егор, предвидя её неминуемое разочарование и гнев.
      Вскоре погода опять начала портиться. Задул крепкий ветер, нагоняя с норд-веста, со стороны суровой Скандинавии, полчища клубящихся туч. Снега пришли в движение, и разгулялась буран. Такой непроглядной завирухи Егор давно здесь не помнил. Сразу же за дверью, в каких-нибудь десяти шагах, уже ничего не было видно. Когда он вышел на двор, чтобы принести из сарая охапку дров, ветер буквально с ног сшибал. Седые космы кинжально колючего снега остервенело крутились и корчились в какой-то чудовищной силы, немыслимой пляске. Будто вся нечисть вырвалась из преисподней, чтобы вволю побесноваться и покуражиться. А стекла в окнах так содрогались, будто вот-вот готовые лопнуть, под стрехой громыхала оторвавшаяся доска и люто завывало в печной трубе, будто там навсегда поселился злой демон.
      Ближе к полудню Стёпка заметно погрустнел и сник. Во время обеда он еле притронулся к наваристым, вкусным щам, а от второго блюда, тушёного мяса с картошкой, напрочь отказался. Только квас пил жадно и много, да отчего-то морщился.
      - Не захворал бы, - встревожено говорил Елисей Петрович, ощупывая ладонью Стёпкин лобик. - Без меры нагулялись вчера, набегались - вот вам и результат.
      - А может, просто устал? - допытывался Егор у сына. - Полежать не хочешь?
      Тот молча и упрямо продолжал сидеть за столом, листая старый журнал с картинками. Валяться на печи ему не хотелось.
      "В такую погоду просто заняться нечем, - подумал Егор о Стёпке. - Вот и загрустил мой наследник..."
      - Надо бы печи в храме протопить, - предположительно сказал дед. - Боюсь, как бы стены не выстудило.
      - Да уж надо, - согласился отец Илларион.
      Кряхтя и потирая поясницу, он пошёл в кухню и взял топор.
      - А я на что! - напомнил о себе Егор.
      Он решительно надел полушубок, шапку и потребовал отдать ему топор.
      - Ну, коли так, - согласился Елисей Петрович. - Подмогни, уж если в охотку.
      Егор вышел в сенцы. Надавив плечом на наружную дверь, еле приотворил её. На крыльце намело огромный сугроб и пришлось валенками раскидывать его, чтобы освободить проход. А снег валил и валил. Сухой и колючий, он застил глаза и словно наждаком шкрябал по щекам и подбородку.
      Сойдя с крыльца, Непрядов сразу же по колено увяз в снегу. Больших усилий стоило ему преодолеть расстояние до храма, измеряемое какой-нибудь полусотней шагов. Отчего-то подумалось: "И так вот всю жизнь теперь идти к нему..."
      Знакомо скрипнув, тяжёлая кованая дверь подалась под рукой Егора и пропустила его в сумрак помещения, дохнувшего слабым теплом, крутым настоем плесени, ладана и стеариновых свечей. Всё таинственно, величаво и нетленно. Не зная даже как и зачем, Непрядов машинально перекрестился - так, на всякий случай и как бы для порядка. Но стало легко.
      Он принялся растапливать изразцовые печи, пристроенные в углах. Под топором сухие берёзовые поленья податливо и звонко пластались на щепу. Спички нашлись в загнетке. И вскоре огонь весело заплясал во всех четырёх топках, согревая старые стены.
      Только после этого Егор позволил себе немного передохнуть. Он сбросил полушубок оставшись в одном свитере, вытер платком вспотевший лоб. Тотчас поймал себя на мысли, что никогда прежде истопничья работа не доставляла ему такого удовлетворения. Отчего так происходит с ним, он не знал. Только всё время чувствовал на себе негасимый взгляд самого Непряда. Когда Егор открывал дверцу
      ближней топки, отсветы пламени начинали бойко играть по стенной росписи, и потому лик святого пращура особенно казался живым и говорящим. Непрядов зачарованно глядел на него и не мог оторваться, стараясь всей силой своего воображения понять, о чём шептали ему губы предка.
      Сколько раз бывало, когда в море случалась беда и сама жизнь висела на волоске, то он, Егор Непрядов, взывал к этому исходившему из глубины веков взгляду, и беда отступала. Уж не сам ли Непряд помогал, храня свой род и не давая ему иссякнуть?..
      - Вот и я говорю: прекрасен божественный образ Спасителя - такой глубины и силы выразительности мне ещё не приходилось встречать, - услыхал Егор негромкий, басовитый голос отца Иллариона. Монах стоял у него за спиной с охапкой дров. Непрядов поспешил принять из его рук поленья, чтобы старик не слишком надрывался.
      - Вы правы, Елисей Петрович, - согласился Непрядов. - Это загадка, которую никто не может разгадать.
      - А знаете, отчего так происходит?
      Егор пожал плечами, снова взглянув на изображение фрески.
      - Есть такое понятие, именуемое "законом обратной перспективы", - продолжал монах. - Это когда стояние перед иконой вызывает эффект противоположный тому, какой ты видишь перед собой. Когда икона предстает не столько рукотворным предметом, сколько "окном в мир иной"... И получается так, что не она сейчас вот находится перед тобой, а ты сам стоишь перед ней как перед лицом вечности...
      - Кто знает, какая эта вечность? Она лишь в нашем восторженном воображении. Знаю только, что реальность представляется куда как более мрачной.
      - Не скажи, человече, - говорил отец Илларион, потирая озябшие на морозе руки. - Ибо сказано: день Господень велик и светел. О чём бы ни мечтал человек, в сущности, это ведь осуществимо - даже воскресение из мертвых... Или вот чудодейственный дар ясновидения, позволяющий обозреть века своим проникновением через пространство и время, - пошевелив кочергой в топке, монах так же раздумчиво продолжал. - Человек смертен, но нетленна душа его,.. и мысль, пока она обращена на благо ближнему своему, а значит - к Богу. Ничему нет предела, но есть лишь мера дозволенного, проходящая через собственную совесть. Поэтому идеал человека - это совершенство его совести в пространстве и во времени. Сиречь, это и есть наша вечная мечта.
      - Но это в перспективе, - сказал Егор. - А в реальной жизни каждый мечтает о вещах более приземлённых. Я вот, к примеру, больше о том, чтобы мой механик недостающие запчасти для ремонта дизелей поскорей выбил, чтоб жена поправилась, а не осталась бы на всю жизнь калекой и, наконец, чтоб скорей кончилась бы эта проклятая метель...
      - Всё в мире едино, - настаивал монах. - потому как в ничтожно малом сокрыто великое. Апостол Павел сказал: "Всё видимое - временно, а невидимое - вечно" Так и мечта, представляемая нам во всех ипостасях её незримого и зримого бытия. Верь, надейся, люби - и Господь не оставит тебя.
      - Если б всё шло как по писаному, то и не было бы проблем. К сожалению, в жизни получается иначе. Не даром же говорят: на Бога надейся, а сам не плошай.
      Опять громыхнула дверная створка. Вместе с дуновением бушевавшей метели в храм ввалился дед - без шапки и без полушубка, чем-то заметно взволнованный. Отдышавшись, он с хрипом выдавил из
      себя:
      - Стёпушке совсем худо. Ступайте к нему!
      Непрядов почувствовал, как тревожно дрогнуло сердце. Не раздумывая, он выскочил за дверь, в сплошную снежную мглу. Ему что-то кричали вдогонку, но он не разобрал, да это и не важно было. Все мысли обратились на то, чтобы добежать, дойти, доползти... А ветер и снег будто назло взбесились, норовя увести куда-то в сторону от дома, сбить с пути, свалить с ног, ослепить... Вот когда несколько десятков метров от паперти до крыльца показались Непрядову целой вечностью. Егор неистово рвался вперёд, увязая в сугробах, падая и снова устремляясь на тусклый свет в оконце, еле маячивший где-то перед ним.
      Стёпка, съёжившись, лежал на дедовой кровати и тихонько стонал. По исказившемуся личику было видно, как ему нестерпимо больно. Непрядов бестолково засуетился около сына, не зная, чем помочь.
      Но вот появился Елисей Петрович. Отстранив Егора, он принялся осматривать и ощупывать стонавшего мальчишку. Опытному фронтовому хирургу не потребовалось много времени, чтобы поставить диагноз.
      - Аппендикс, - произнес он без тени сомнения. - Но случай серьёзный, не исключаю гнойный перитонит.
      - Делать-то что? - с нетерпением подсказал Егор.
      - Беги в село за машиной, надо малыша срочно доставить в районную больницу и как можно скорее прооперировать.
      И снова, утопая в сугробах, Непрядов рванулся напролом пурги. Он не знал, сколько прошло времени, прежде чем удалось добраться до околицы. С превеликим трудом, преодолевая снег и ветер, он разыскал дом Тимоши. Уразумев, в чём дело, тот сразу же принялся звонить
      председателю, потом в гараж. Но сама судьба будто нарочно издевалась. У единственного в колхозе председательского "газика" был разобран мотор, а оба грузовика не прибыли со станции, куда они ещё утром отбыли за получением какого-то срочного груза. Правда, оставалась надежда на трактор, но потом выяснилось, что в баках не было ни грамма солярки.
      Дозвониться в райцентр с тем, чтобы оттуда прислали машину, также не удалось. Вероятно, на линии из-за бурана где-то были повреждены провода.
      Домой Непрядов вернулся сам не свой, совсем подавленный. А Стёпке становилось все хуже и хуже. Теряя сознание, он уже никого не узнавал.
      В последней надежде Егор обратился к отцу Иллариону.
      - Елисей Петрович, вы же хирург!
      - Что ты, что ты! - испуганно замахал тот руками. - Ты же знаешь, что я дал обет никогда больше не рассекать человеческую плоть. Да и рука ослабла, глаз не тот. Сколько уж лет скальпель не держал!
      - Ведь он же умрёт.
      - Бог милостив. Но что я могу? - лицо монаха исказилось страданием безысходности. Он встал перед иконами и принялся неистово молиться.
      Непрядов с презрением глядел на раскачивавшуюся перед ним сутулую спину в чёрной рясе.
      - Эх, вы, - еле выдавил из себя с негодованием. - Снова предаёте! На этот раз ребёнка. Будь ты проклят, фарисей!
      При этих словах спина монаха дрогнула, словно её огрели плетью.
      - Выйди за дверь! - вдруг приказал дед почти обезумевшему внуку.
      Егор посмотрел на старика так, будто не понимал, что от него хотят.
      Но дедов перст однозначно указывал ему в сторону сеней.
      - Ступай. Потом позову, - повторил старик.
      Егор нехотя повиновался. В сенях было неуютно и зябко. Пахло житом. Где-то в дальнем углу потревоженно квохтали куры и хорохорился петух. Под ноги подвалил истосковавшийся пёс Тришка, но Егор весьма нелюбезно пнул его валенком, мол, не до тебя. Жалобно взвизгнув, Тришка отскочил и больше не приставал, изливая свою собачью обиду завыванием из угла.
      Наконец, в дверь изнутри призывно постучали. Егор вошёл в тепло.
      - Ступай, человече, опять в село, - сказал отец Илларион так спокойно, будто ничего до этого не произошло. - Разыщешь там свою свояченицу, медсестру Лиду и - бегом обратно. Да пусть прихватит с собой весь инструмент, какой только найдётся у неё в наличке. Понял?! - прокричал уже вдогонку опять сорвавшемуся с места Егору.
      Непрядов знал, что Тимошина родная сестра Лида заведовала в их селе медпунктом. И конечно же, могла помочь отцу Иллариону прооперировать Стёпку. Теперь главное было - это поскорее разыскать свояченицу и вместе с ней вернуться назад.
      У самой околицы Непрядов увидал едущие навстречу розвальни, которые резво тянул рослый мерин. Правил ими Тимоша, полулежавший на охапке сена.
      - Давай-ка, собирай моего племяша, авось как-нибудь довезу его до больницы, - выкрикнул Тимоша, пересиливая завывание ветра.
      -Уже не надо! - прокричал в ответ Егор, заваливаясь на сено рядом со своим родичем. - Отец Илларион здесь операцию будет делать. Гони к своей сестре, она ему будет помогать.
      Тимоша развернул розвальни, и мерин послушно рванул рысью
      вдоль села.
      Операция проходила в горнице. Стол накрыли клеёнкой, поверх которой застелили чистой простынёй. Пока в никелированном бачке кипятился инструмент, Елисей Петрович наставлял Лиду, что ей надлежало делать во время операции.
      Румяная, пухлая медсестричка была довольно сообразительной и проворной. Прежде всего, вскипятила в никелированном бачке воду. Придвинув к столу тумбочку со стерильной марлевой салфеткой, она принялась раскладывать на ней скальпели, крючки, зажимы, которые ловко выхватывала щипцами из клокотавшей воды.
      Отец Илларион облачился в свежую исподнюю рубаху, поскольку белого халата для него не нашлось. Волосы обмотал бинтом, чтобы в глаза не лезли, а руки, для пущей стерильности, едва не сварил в кипятке, прежде чем натянул на них резиновые перчатки.
      Когда всё было готово, Стёпку осторожно перенесли с кровати на стол. А Егору с Тимошей велено было убираться на кухню, чтоб не мешали.
      - Как же без наркоза?.. - вдруг услыхал Егор встревоженный голос Лиды, обращенный к Елисею Петровичу.
      - А он и не потребуется, - невозмутимо ответил монах. - Ты сама увидишь, что сотворит наш святой старец. Одному Богу известно, как он умеет снимать боль. И не сомневайся в этом, душа моя.
      И только сейчас Егор заметил, что дед, как бы от всего отрешённый, сидел на лавке в изголовье правнука и покрывал его лобик своими сморщенными ладонями.
      Прежде чем приступить к делу, отец Илларион скороговоркой прочитал "Отче наш", покрестился. И только после этого взял в руки скальпель. Операция началась.
      Непрядов терпел, сколько мог. Потом заметался по кухне, никак не находя себе места. Мучения и боль сына он воспринимал как свои собственные. Казалось, вот-вот мальчишка вскрикнет, не выдержав страданий. И это явилось бы для Егора страшнее самой лютой пытки. Однако дед продолжал застывшим изваянием сидеть на лавке, не отнимая ладони от Стёпкиной головы. И мальчик молчал.
      "Как он там? - терзался Егор сомнением. - Ведь и не всякому взрослому человеку такую открытую боль дано вытерпеть. А ведь это обыкновенный малыш". И почему-то хотелось, чтобы сын хотя бы разок вскрикнул - всё было бы ему легче. А он молчал и молчал.
      "Да живой ли он там?!" - опять сомневался Егор, со страхом заглядывая в горницу и пытаясь хоть что-то понять.
      Неожиданно замигал и начал меркнуть электрический свет в абажуре, что висел над столом.
      - Лампу! Свечей! - тотчас потребовал отец Илларион.
      Егор с Тимошей принялись ладить кругом стола свечи и чиркать спичками.
      А в это время, как назло, свет окончательно погас.
      - Да что у вас там, руки отвалились? - сердито прикрикнула Лида, поторапливая суетившихся рядом мужчин. - Больше света!
      Подняв над головой керосиновую лампу, Непрядов осторожно приблизился к столу. Со страхом и смятением он увидал недвижно распростёртое маленькое тельце сына, дороже которого ничего не было на свете. Брюшная полость вскрыта. В капельках крови проступали сплетения кишок. И защемило, заныло у Егора сердце, будто его самого собирались кромсать скальпелем. Но было ощущение того, что теперь уже хоть что-то зависит от него самого. Дрожащей рукой Непрядов
      продолжал удерживать лампу, наклоняя её, по мере необходимости, в разные стороны, куда указывал врачевавший монах.
      А снежный буран ломился в окна с такой неистовой силой, словно задался целью всему и вся помешать. Оконные рамы содрогались, на чердаке скрипели стропила, а в печной трубе по-прежнему паскудно выл поселившийся там демон.
      Напряжение было таким, что Непрядов уже сам боялся, как бы у него не онемели руки и не начали бы подгибаться колени. Усилием воли он заставлял себя стоять, не шелохнувшись, лишь бы не иссяк этот тусклый источник света, от которого теперь во многом зависела жизнь его сына.
      Наконец, как из запредельного пространства, до Егоровых ушей дошёл вещий голос:
      - Всё. Теперь несите его на кровать.
      - Как все? - будто не веря этому переспросил Егор.
      - Да вот так, всё. И ничего более того, - подтвердил монах. - С этой минуты лишь на одного Господа уповать будем.
      Лида взяла туго перебинтованного Стёпку на руки и бережно понесла его в угол горницы. И в это мгновенье мальчик впервые слабо простонал. Все всполошились. Но дед снова наложил на лобик правнука свою иссушённую десницу, и тот опять послушно затих. Долго сидел старик на кровати рядом со Стёпкой, бормотал молитвы, крестился. А правнук уже спал спокойным, тихим сном, и дыхание у него становилось глубоким и ровным, как это бывает лишь в десять лет, когда вся жизнь впереди.
      Попрощавшись, Тимоша с Лидой стали собираться домой. Непрядов вышел проводить их на крыльцо. Посвечивая фонарём, он глядел, как свояк отвязывал поводья, снимал попону и как разворачивал
      застоявшегося и озябшего конягу.
      - Завтра, с утречка, буду у вас, - крикнула на прощанье Лида, усаживаясь рядом с братом на розвальнях.
      Тимоша огрел мерина кнутом. Тот взыграл, полозья скрипнули, обозначая ход, и вскоре одиночная упряжка будто канула в предвечерней белёсой мгле. А буран ярился, и конца ему не было видно.
      Отца Иллариона Егор застал на кухне. Монах, ещё больше ссутулившись, устало оттирал под рукомойником свои ладони. Вода в отстойном ведре была красной.
      Егор приблизился, услужливо предлагая чистое вафельное полотенце. Терпеливо ждал, что скажет монах. Но тот молчал, продолжая громыхать штырём рукомойника.
      - Простите меня, Елисей Петрович, - сказал, наконец, Егор, мучительно пересиливая ощущение собственного стыда и неловкости перед этим старым человеком.
      - Бог простит, Егор Степанович, - тихо ответил монах.
      Непрядов страдальчески вздохнул, подавая ему полотенце.
      - Хотите, я на колени перед вами встану? - вдруг сказал, отчаявшись.
      Повернувшись, монах силой упредил Егорово желание, крепко ухватив его за плечи.
      - Это совсем не гоже, командир! - И право же, я совсем не стою того, чтобы передо мной так-то вот... Это я, раб Божий, должен стоять на коленах. Перед мальцом должен стоять, - сказал он, возвращая полотенце. - Ну, да ты меня сейчас всё равно не поймешь.
      - Тяжко мне, отец, - повинно произнёс Егор. - Понимаю, что нет мне теперь перед вами прощенья. Потому что в ваших глазах - гнида я
      редкостная.
      - Ну, ну! Успокойся. Это уже слишком. Вины за тобой никакой нет, а потому и каяться передо мной не в чем. А что всуе сказано, так ведь не со зла. Разве ж я не понимаю? - и уже деловым тоном спросил. - Вот что, человече: коньячку чуток не осталось ли у тебя там ещё?
      - Так точно! - радостно воспрянул Егор. - Ещё непочатая бутылка.
      - Тогда наливай, Егор свет Степанович. Грешить, так грешить, - и добавил, виновато косясь на образа. - Прости нас, Господи: не токмо ведь пьём, наипаче лечимся...
      И улыбнулся Егор, просветлев набухшими было от слёз глазами.
      Сели за столом на кухне. Опрокинули по первой, закусив нарезанными дольками кисловатого яблока. Когда на душе потеплело, Егор признался:
      - Теперь я вечный ваш должник. Не знаю, как вас и благодарить.
      - Не мне, деду своему спасибо скажи, - монах ткнул пальцем в сторону горницы, где рядом с правнуком дремал у кровати престарелый священник. - Отец Фрол взял на себя мой грех, освободив от наложенной епитимьи, - грустно вздохнув, продолжил. - А может, это совсем не грех. Деду твоему видней - святой он человек по сути своей, а не токмо ясновидящий...