Стало известно, что Колбенев из-за опального командира вконец испортил свои отношения с начальником политотдела. На военном совете, где решалась Егорова судьба, Вадим был едва не единственным, кто пытался воспрепятствовать отстранению Непрядова от должности. Но верный дружок был всё же не всесилен: его доводы в пользу Непрядова посчитали недостаточно убедительными. К тому же и самому Колбеневу было "поставлено на вид" за потерю партийной бдительности. Начальник политотдела, сориентировавшись с обстановкой, был особенно неколебим и твёрд.
      На принятии столь пагубного для Егора решения во многом повлиял
      рапорт Собенина, который тот не замедлил подать по прибытии лодки в базу на имя капитана перового ранга Широбокова. В нём замполит обвинил своего командира в целом ряде непродуманных шагов, которые, по его мнению, могли повлечь за собой "тяжёлые и непоправимые последствия". По разумению Собенина, командир не имел права откликаться на "СОС" погибавшего атомохода и уж, тем более, спешить к нему на помощь, полностью демаскируя себя. Не прав был командир, оказывается, и в том случае, когда "явно умышленно" позволил загнать в лагуну свой корабль, вместо того, чтобы прорываться в открытый океан. А уж что стоило прямое попустительство командира, когда он позволил двум офицерам ёрничать и потешаться друг над другом в присутствии матросов! "Такого разгильдяйства, - утверждал замполит, - прощать никак было нельзя".
      Но в этой тягостной для Егора обстановке как-то совершенно неожиданно повел себя старинный Егоров недруг Чижевский. Он пару раз наведывался в бригаду и поддерживал Егора, как только мог. Однокашник просил его не верить никаким слухам и сплетням. Эдик уверял, что положение не так уж безнадёжно и что он лично сделает всё возможное, чтобы устранить возникшие недоразумения. Егор видел, чувствовал, что бывший соперник его и недоброжелатель на этот раз ничуть не притворялся и не лукавил. Вероятно, он и в самом деле пытался как-то помочь, хотя и был не всесилен. Похоже, с годами Чижевский становился просто добрее и мудрее, а потому иначе смотрел на свои прежние заблуждения. Теперь Эдуард от души сострадал своему бывшему однокашнику, и тот был ему за это не менее искренне благодарен.
      Но больше всего сочувствия и поддержки Непрядов находил, конечно же, у своих старых и верных дружков. И Кузьма, и Вадим - оба они постоянно опекали Егора, вполне серьезно опасаясь, как бы того от отчаяния и злости снова не понесло бы "вразнос". Тот раз, когда Непрядов пытался ворваться в кабинет начальника политотдела, чтобы поговорить с ним на чистоту, Гаврила Фомич лишь делал вид, что не обратил внимания на произошедший в коридоре шум. Быть может, ему до поры всё же не хотелось предельно обострять свои отношения с Непрядовым. Вероятно, имелся какой-то резон, чтобы окончательно не добивать "оступившегося" командира, это всегда успеется. Чутьём искушённого штабного политикана Гаврила Фомич очень тонко улавливал недовольство, либо благоволение, исходившее из высших сфер флотского руководства. А в случае с Непрядовым было нечто такое, что до конца не было определённым.
      По вечерам Колбенев с Обрезковым теперь частенько захаживали домой к своему дружку, чтобы хоть как-то поддержать его и взбодрить. Вадим даже не ворчал на Кузьму, когда тот прихватывал с собой "пузырёк" спирта, или бутылку водки. Все трое они ведь были людьми русскими и потому не искали повода, чтобы "опрокинуть по стопашке". Хотя это и не добавляло им ни веселья, ни радости, но всё же их тесный кружок делался ещё милее, более сердечными становились их беседы. В эти минуты душевной разрядки они как никогда нужны были друг другу, и потому каждое произнесённое за столом слово имело особый смысл.
      Друзья старались, как умели, отвлечь Непрядова от невесёлых размышлений. А мысли и впрямь бродили в его голове беспросветно мрачными. В одну из таких вечерних посиделок, когда они "приняли на грудь" по стакану разведённого "шила", у Непрядова вырвалось то самое, что он все эти последние тягостные дни мучительно таил в себе.
      - Как было бы всё проще, если бы мы с моря не вернулись, - сказал он в отрешенной задумчивости, скорее самому себе, чем кому-то ещё
      - Ты это брось! - мгновенно отреагировал Вадим. - Не смей нашу победу превращать в поражение. Все мы верим тебе. И потом, разве не понимаешь? Как командир ты не заслуживаешь такого паскудного к тебе отношения. Ты достоин большего!
      - Да я ж это предположительно, к слову, так сказать, - пробовал оправдываться Егор. - Но кто и чего там достоин - не нам судить. Ведь не за славой, а за честью в моря ходим.
      - Вот это уже другой разговор, - смягчился Вадим.
      - Эх, житуха наша дурацкая, - изрёк по-своему философствующий Кузьма, вновь разливая по стаканам спирт. - Беда-то вовсе в другом. Ведь как у нас получается? В море ты герой, а на берегу - хрен с тобой... Только разве наши братцы-матросики этого не видят, не чувствуют? Им-то что мы, отцы-командиры, говорить будем? И Кузьма указал пальцем на Непрядова, тем самым как бы втолковывая непонятливому Вадиму. - Вот он прав! Очень даже могло случиться так, что в память о нас остались бы одни похоронки. Теперь вот получается, что командира нашего вроде как бы одного вместо нас хоронят, а мы вот, весь экипаж, вроде бы и ни при чём.
      - Как это ни при чём! - повысил голос Вадим. - Я что же, молчал по-твоему на военном совете? Кстати, недоумение по этому поводу открыто высказали и некоторые командиры лодок.
      - Вот именно, что некоторые, - напирал Кузьма. - А вот если бы все были не согласны...
      - В таки случаях редко бывает, чтобы все за одно, - сказал Вадим. - Но всё же, всё же...
      Чокнувшись, друзья сглотнули из своих чарок спирт, запивая его водой и отчаянно морщась.
      - Кстати, комбриг тоже колебался, прежде чем принять окончательное решение, - продолжал Вадим, расстёгивая китель и выпячивая свой могучий, обтянутый безразмерной тельняшкой живот. - Но Широбоков зачитал рапорт Собенина, и всё это дело обернулось во зло Егору.
      - Вот же, "кирза пехотная", - не удержался Обрезков от прозвища, которое в бригаде давно прилипло к начпо. - Но комбриг наш - он ведь мужик умный. Неужели Струмкин сам-то ни в чём не разобрался? - разгоряченный Кузьма вскочил, дернул на себя форточку, впуская в комнату струю свежего воздуха вместе с брызгами затянувшегося дождя.
      Вадим отпил из стакана воды, смягчая сухость во рту, после чего назидательно сказал:
      - Знает. Не может не знать, в чём тут загвоздка. Но Струмкин тоже человек и понимает, что своей комбриговской плетью начповского обуха не перешибёшь. Потом, ему ведь тоже хочется стать адмиралом, как им стал его предшественник Христофор Петрович Дубко. А что-то "недопонимать", или того хуже - ругаться с политорганами, значит на самом себе крест поставить. Подозреваю, что Собенин просто не во время и не к месту вылез со своей "инициативой", чтобы взгреть Егора. Только ничего уж теперь не поделаешь - эти замполитовские головешки, которые он подбросил, долго будут вонять и чадить, пока сами по себе не испепелятся. У нас ведь всё так, а не иначе получается.
      - Да я слышать уже про этого паскудного "попа" не хочу! - продолжал злиться Кузьма. - От него и пользы-то на лодке, как от дерьма в фановой системе. Никак вот не возьму в толк, почему все пакости Собенина принимают за чистую правду, ни в чём при этом не усомнившись?
      - Да потому, что его полуправда выглядит более убедительно, чем наша правда, - невозмутимо пояснил Вадим, хрупая солёным огурцом. - И потом, это кому-то нужно. Всё у нас не так: говорим, как того хотят от нас, думаем, как в голову взбредёт, а делаем, как сами того не желая.
      - А ведь ничего особенного у нас в бригаде не происходит, - вмешался Егор. - Это всего лишь зеркальное отражение того, что творится во всей стране. Что-то поломалось в её механизме - вот в чём штука.
      - Это теперь называется "логика двойных стандартов", - с усмешкой пояснил Вадим. - Это когда "кесарям" очень удобно, а "пахарям" ни фига не понятно.
      - А всё вы, политработнички-проводнички, мать вашу,.. - сердился Кузьма, косясь взглядом на Колбенева. - Вся скверна в бригаде от таких вот, как Собенин.
      - Не обобщай, - урезонивал его Вадим. - Этим ты и меня к нему приравниваешь. Никогда не делай выводы по частному недоразумению. А то, что в нашем отчем королевстве бардак, это и морскому ежу понятно. Но мы-то дело своё знаем, и от нас зависит, как всё в этом королевстве сложится в дальнейшем.
      - Одно ясно, всем нам опять нужен "капитальный ремонт", поскольку моторесурс уже на исходе, - убеждённо сказал Непрядов, катая в ладонях пустой стакан.
      Ему на это никто не возразил. Но за столом всем стало как-то особенно тягостно, будто на поминках. Каждый в понятие неизбежного ремонта вкладывал свой смысл, о котором пока не хотелось говорить.
      - Совсем уже глухая осень, - промолвил Вадим, обращаясь долгим взглядом в сторону окна, за которым не переставая моросил дождь. - Махнуть бы сейчас к тёплому морю, забыться бы хоть на недельку от всего этого...
      - А у меня дома еще полкило "шила" есть, - вспомнил Кузьма. - Так я сбегаю? А то и впрямь: "Что-то стало холодать, не пора ли нам поддать?"
      - Кузьма! - грозно предупредил Вадим. - Я те сбегаю! Опять увлекаешься?
      - Ни Боже мой! - Обрезков, будто отталкиваясь, выставил ладони вперёд. - Это мы теперь могём только со своей братией, под закусь и с песнопением, - набрав в лёгкие побольше воздуха, он затянул. - Ой, ты, море, мо-оре, нет конца и кра-ая...
      Но его никто не поддержал. Обрезков оборвал песню на полуслове и с извиняющейся улыбкой развел руками, мол, я хотел как лучше.
      С лестничной клетки позвонили, потом нетерпеливо застучали в дверь.
      - Кому там ещё приспичело? - проворчал Вадим.
      - Полагаю, пора с вещами на выход, - мрачно предположил Егор, направляясь в прихожую и на ходу застёгивая китель. - Конвой прибыл.
      - Типун вам на язык, товарищ командир, - посулил Кузьма. - Такими вещами не шутят.
      В дверь ввалился старший лейтенант Скиба, дежуривший в этот день по бригаде. От бега он еле переводил дух. Шинель на нём, с повязкой "рцы" на рукаве, была мокрой, ботинки в грязи.
      - Вот,.. оперативный... просил передать,.. - с трудом выдавливал из себя штурман, протягивая пакет.
      - Ну, что за спешка такая, Андрей Борисович, - пожурил своего
      штурмана Егор. - Японцы что ли снова напали на Пирл-Харбор? А может, у нас в гальюне на лодке обнаружилось привидение - тень самого адмирала Ямамоты?..
      - Японцы пока дома, и американцы ещё живы... А призрак Ямамоты, думаю, так и не добежал до нашего гальюна. По дороге, надо полагать, не утерпел...
      - В правильном направлении мыслите, штурман, - поощрил Непрядов, надрывая пакет.
      Это была телеграмма, пришедшая из Главного штаба флота. Скупыми фразами делового документа в ней сообщалось, что за образцовое выполнение специального задания командования к правительственным наградам представлен весь экипаж лодки. При этом сам командир награждался орденом Боевого Красного Знамени.
      Отпустив штурмана, Непрядов вернулся к друзьям и положил бланк телеграммы на стол. От этого сообщения он не испытал ни радости, ни удовлетворения - настолько у него в душе всё перегорело и обуглилось. В полной мере до него ещё не доходило, что вместе с этой телеграммой всем его неприятностям и мукам пришёл конец. Всего несколько строк, напечатанных на официальном бланке, резко меняли нынешнее незавидное положение командира и вновь делали его жизнь осмысленной и необходимой на флоте.
      Дружки нетерпеливо и бегло также прочитали полученную телеграмму.
      - То-то я смекаю, грудь у меня утречком, с правого боку, чего-то со
      сна чесалась, - припомнил Кузьма. - А выходит, что это к ордену.
      - В баню почаще ходи, - невозмутимо посоветовал на это Вадим, - тогда и чесаться перестанешь.
      Однако в душе, надо полагать, он тоже примерял награду к своему кителю.
      - Что ж, Кузьмич, - невозмутимо сказал Егор. - Не ты ли хвастал, что у тебя где-то в заначке "прокисает полкило шила"? Я так думаю, что сегодня у нас всё же есть повод спеть нашу любимую "Ой, ты море..."
      Кузьму при этих словах как ветром сдуло. Колбенев тоже не возражал. Он лишь снова и снова перечитывал текст штабного послания, пытаясь постичь в нём какой-то сакральный смысл, который сразу не открывался, но непременно должен был бы там присутствовать.
      А за окном будто и не было непогоды. В тесную командирскую квартирку ворвалась внеплановая весна победы. И три друга от души праздновали её до утра.
      22
      Весть о награждении Непрядовского экипажа переполошила всю бригаду. Одни восприняли это известие как должное, другие с недоумением, а иные с чувством легкой зависти, мол, везёт же некоторым... Если комбриг Струмкин искренне порадовался за Непрядова, испытывая всё же перед ним в глубине души чувство собственной вины и неловкости за случившееся "недопонимание", то начальник политотдела Широбоков отнюдь не спешил поздравить вчера ещё опального командира. Только деваться было некуда. Он это сделал едва ли не самым последним среди начальствующего состава бригады, да и то как бы нехотя, по долгу службы. Но замполит Собенин был просто уязвлён проявленным, таким образом, непониманием его принципиальной точки зрения, изложенной в рапорте. Выходило, что все его доводы по отношению к неправомерным действиям командира лодки разом перечёркивались. Льва Ипполитовича не радовала даже собственная награда, которую он получил в числе других членов экипажа. Как человек разумный, он понял, что дальнейшее его пребывание на лодке становится двусмысленным, и потому он подал рапорт о переводе в другую воинскую часть. Льву Ипполитовичу в этом не было отказано, и вскоре он перешёл на должность инструктора политотдела соседней бригады.
      После вынужденного месячного перерыва Непрядов вернулся на лодку как ни в чём ни бывало, будто никогда и не оставлял её по злой прихоти судьбы. Но в экипаже его возвращение вызвало настоящее ликование. Подводный корабль в это время готовили к переходу в док, где надлежало произвести ему основательный ремонт. Глубинные бомбы все же изрядно повредили прочный корпус, и теперь требовалось его надёжно укрепить, чтобы снова можно было бы погружаться на большие глубины.
      Егор чувствовал, что в его изменчивой жизни снова началась долгожданная полоса сплошных удач. За что бы ни брался, всё у него получалось наилучшим образом. Подписал механику заявку на расходные материалы и запчасти - все их получили сполна и без проволочки. Попросил начальника бербазы сделать в квартире ремонт - предложили переселиться в новое, более благоустроенное жильё. А в штабе намекнули даже, что его фамилия будет одной из первых стоять в списке поступающих в военно-морскую академию. И совсем уж
      подарком судьбы стало известие о том, что доковаться лодке предстояло в Ленинграде, на одном судостроительных заводов. Об этом Егор даже и не мечтал. Получалось, что теперь снова, по крайней мере до будущей весны, а то и до лета, он будет находиться в городе, куда не мог не стремиться всем сердцем. Там была Катя, там был Стёпка. И до родной Укромовки от города на Неве, как ему казалось, почти рукой подать.
      А вскоре случилось нечто такое, что не только обрадовало, но и до крайности удивило Егора. Произошло это под вечер, когда Непрядов сидел на плавбазе в своей командирской каюте и подписывал ремонтные ведомости, стопкой лежавшие у него на столе. Занятие это было весьма утомительным и долгим, поскольку вникать приходилось во все мелочи предстоящих заводских работ.
      Неожиданно дверь отворилась, и в каюту без стука, по-свойски вошёл капитан второго ранга Чижевский. Выглядел он как всегда неотразимо: шинель отличного пошива, фуражка тоже сделана на заказ, с высокой тульей. Подбородок подпирал шикарный белоснежный шарф, завязанный на шее каким-то артистически изысканным узлом - как у знаменитого оперного певца, боящегося простудить горло.
      - Ты не слишком занят, командир? - спросил он вместо приветствия прямо с порога, небрежно стягивая с руки кожаную перчатку.
      В ответ Егор лишь развел руками, как бы с видом Сальери говоря, "ну, когда мне, Моцарт, не до тебя..." Он хотел было подняться с кресла навстречу однокашнику, но тот предупредил:
      - Нет. Лучше сиди на месте, а то упадёшь...
      - С чего бы это вдруг? - удивленно спросил Егор, пожимая протянутую ему руку.
      - Сейчас узнаешь, - бесстрастно промолвил Чижевский и, будто
      спохватившись, добавил. - Ах, да! Разреши, прежде всего, поздравить тебя с орденом.
      Не торопись на сухую... Вот сейчас вместе поужинаем, там и поздравишь, - предложил Егор.
      - Непременно, милорд! Только в другой раз. Я буквально вырвался с дежурства и должен сразу же возвращаться. Катер ждёт.
      - Да что за спешка!
      - А иначе нельзя. Подарочек я вам, Егор Степанович, торопился доставить в целости и сохранности. С тем, чтобы передать из рук в руки. Так надёжнее.
      Повернувшись к двери, Чижевский громким голосом кому-то приказал:
      - Эй, служивый! Давай-ка сюда этого беглеца.
      За дверью послышалась какая-то непонятная возня, сопение, точно кого-то тянули силой.
      - Чего уж там скромничать? - подбодрил Чижевский того, кто находился в коридоре. - Извольте входить, юный "Мцири".
      Но вот дверь, наконец, отворилась. В сопровождении милицейского старшины появился мальчишка лет десяти, одетый в зимнее пальтецо и в большой шапке-ушанке с командирским "крабом".
      - Стёпка?! - только и мог вымолвить опешивший Егор, узнав своего сына. От изумления и радости он и впрямь готов был вывалиться из кресла. Но уже в следующее мгновенье, с трудом подавив в себе нахлынувшую волну отцовских чувств, Егор строго спросил:
      - Почему ты здесь? Как попал сюда?
      Стёпка молчал, исподлобья посматривая на сердитого отца настороженным взглядом.
      - О, это целая история! - поспешил пояснить Чижевский. - Сегодня утром в штаб к нам неожиданно позвонили из милиции и поинтересовались, не служит ли у нас некто по фамилии Непрядов. Выяснилось, что на вокзале был задержан сбежавший из дома этот вот юноша, - Чижевский поклонился в сторону Стёпки, - который отправился в дальний вояж зайцем, чтобы разыскать своего папу. Хорошо ещё, что финал этой одиссеи выпал на моё дежурство, и я сразу догадался, кто этот храбрый зайчишка.
      - Степан, так почему ты здесь? - снова повторил Егор свой вопрос, пытаясь придать голосу надлежащую строгость.
      Но Стёпка уже чуть не плакал, глядя себе под ноги.
      - Не ругай его, - наклонив голову, доверительно шепнул Чижевский на ухо Егору. - Полагаю, здорово соскучился по тебе, вот и сбежал из дома.
      - Ладно, разберёмся, - отступчиво сказал Егор. Взяв у старшины сопроводительный лист, он расписался в получении своего беглеца.
      - И слава Богу, что так всё хорошо обошлось, - говорил пожилой усатый милиционер, пряча расписку за отворотом шинели. - А то ведь мог бы и не сыскать вас, товарищ капитан второго ранга. Сколько таких вот шустриков по поездам, да по вокзалам шастает! А в дороге случается всякое, тут и до беды недолго. Бывает, такая вот несмышлёная пацанва к ворам, да проходимцам всяким прибивается, а то и того хуже - под колёса попадают. И такое случается, - откозыряв напоследок, старшина посетовал. - Ловим их, ловим, а они всё бегут куда-то, бегут... Раньше такого не было. Порядка и строгости больше было.
      Ещё раз извинившись, что не может и минуты лишней повременить, Чижевский заторопился на поджидавший его штабной катер.
      Милиционер последовал за ним.
      Оставшись наедине с сыном, Непрядов позволил себе скупо улыбнуться. А Степка, только этого и ждавший, кинулся к отцу и повис у него на шее. Щеки у мальчика были уже мокрые от слёз.
      - Степа-ан Егорыч, - укоризненно говорил Непрядов, гладя сынишку по голове. - Будь мужчиной! Моряки же мы с тобой, или нет?
      И уже в следующее мгновенье Степка улыбался. В его глазах светилось столько искренней детской радости, что Егор и сам едва не прослезился. Они не виделись больше года, и Егор заметил, как подрос за это время его сынишка. Он был все такой же лобастенький и крепенький как гриб-боровичок, вдруг объявившийся после тёплого дождя. Все такие же у него небесно голубые, удивительной чистоты глаза, будто в подарок от самого Непряда Московитина, глядевшего на мир Божий из глубины веков. Стёпка ещё этого не знал и даже не догадывался о том, сколько силы и таинства было заложено в глубине его детского взгляда. Но Егор это понимал, чувствовал. Будто неземное озарение возникало всякий раз от мимолетного соприкосновения детского горя и радости. Открывалась какая-то ранее сокрытая бездна человеческого естества, в которую было страшно заглянуть. И это удивляло, трогало Егора до глубины души, заставляя слегка робеть перед собственным сыном. Бывало, он даже боялся заглядывать в степкины распахнутые глазищи, словно не готов ещё был к восприятию этой извечной непрядовской тайны бытия. Но в минуты крайнего смущения не оставалось ничего другого, как утешать себя простой и понятной истиной: какой же отец, от безмерной любви, не боготворит собственного сына - то лучшее, что он сотворил на этой земле для продолжения рода людского?
      Стёпка и представить себе не мог, каким огромным содержанием и смыслом наполнил он своим появлением жизнь отца - этого исстрадавшегося, огрубевшего в дальних плаваниях морехода. Это был нежданный подарок судьбы, которому нет цены.
      Какое безмерное удовлетворение души испытывал Егор от всего, что теперь касалось их обоих. Он не стал досаждать сыну излишними упрёками и расспросами. И так все было ясно. Видимо, наступил тот самый переломный момент, когда Егор стал просто необходим своему сыну. И никто из родных и самых близких уже не мог его Стёпке заменить. Сын взрослел, и отец должен был теперь с ним о многом поговорить по-взрослому.
      Первым делом Непрядов накормил своего порядком проголодавшегося сынишку, потом как следует, с мочалкой, помыл его в ванной и уложил спать на своей кровати. Стёпка так намаялся, что мгновенно уснул.
      Теперь все мысли и заботы Непрядова были только о сыне. Пока тот крепко спал, Егор постирал его рубашку, чулочки, трусики, почистил вымазанные в грязи ботиночки. Достав из шкафа тельняшку, стал соображать, как бы её подогнать под мальчишечий размер. Кстати, вспомнил, что сын давно просил у него настоящий флотский "тельник", и вот теперь настал самый подходящий момент, чтобы выполнить своё обещание. Все эти хлопоты Егору были приятны, и на душе теплело только от одной мысли, что сын рядом, что в семье их все же двое мужиков, две родные и близкие друг другу души.
      Непрядов решил: пускай Стёпка поживет у него денька три-четыре, а потом всё же надо как-то выпроводить его обратно в Ленинград. Представить было страшно, какой переполох, видимо, творился сейчас у них дома. Шутка ли! Ведь Катя и Светлана Игоревна души в этом сорванце не чаяли, а он вдруг исчез непонятно куда. Правда, Чижевский обещал тотчас позвонить в Ленинград по оперативной связи и успокоить Егоровых домашних, поскольку сам Егор такой возможности не имел. И тем не менее было немного не по себе, тяготило ощущение, что во всём случившемся есть доля и его вины. А со Стёпки-негодника что возьмёшь? Преспокойно спит себе на отцовской койке и забот не знает. Ему тоже хорошо с отцом. И отругали его за побег не слишком уж очень, и домой обещали отправить не сразу, а дать чуточку погостить. Что же касается пропущенных в школе уроков - так ведь он круглый отличник и всегда успеет наверстать пропущенное в своем четвёртом "бе" классе.
      Следующий день был выходным. И Егор, как давно обещал, решил показать сынишке свою лодку. Они отправились на неё, позавтракав на плавбазе в кают-компании. Утро выдалось морозным, тихим. В наступивших полярных сумерках можно еще было различать очертания дальних сопок. Но в посёлке и на причальных стенках уже не гасли огни фонарей.
      Хорошо выспавшийся, отдохнувший Стёпка бодро шагал рядом с отцом, исполненный мальчишеской гордости и обожания. Он как зачарованный глядел на открывавшийся перед ним таинственный мир Северов, о котором прежде знал лишь со слов отца. Всё было необычным и всё впервые, как изначальная страничка букваря, которую он когда-то с любопытством открывал. По глянцевой поверхности бухты двигался тёмный силуэт какого-то большого корабля. Его бортовые огни отражались в стылой воде светящимися полосками. В тишине на сто километров и миль кругом было слышно, как с глухим придыхом стучат его мощные дизеля. А над гранитными скалами, у самого горизонта, занималось какое-то дрожащее свечение неба, будто там работали с электросваркой. Но оказывается, это и есть то самое Северное сияние, о котором им недавно учительница рассказывала на уроке географии.
      Стёпка старался идти в ногу с отцом, подлаживаясь под его широкий шаг. Нравилось смотреть, как им первыми отдавали честь матросы и даже офицеры, которые были младше в звании. Стёпке тоже хотелось кому-нибудь лихо откозырять в ответ. Но в больших отцовских рукавицах на меху делать это было бы крайне неудобно, да к тому же он не успел ещё пришить к плечам имевшиеся у него матросские погоны с буквами "СФ". Зато на груди всё время ощущалась теплота подаренной отцом тельняшки. Вот бы расстегнуть воротник и выставить её "клинышком" всем на показ - настоящую флотскую, в сине-белую полоску. Ребята в классе теперь от зависти умрут, когда он явится в ней в школу.
      Почти не дыша, млея от радости и страха, Степка долго спускался по называемой трапом лестнице в самую глубь отцовской подводной лодки. Потом серьезно и внимательно выслушал, как дежурный старшина отдал своему командиру положенный рапорт, четко доложив, сколько в торпедных аппаратах находится торпед, какой на борту имеется запас дизельного топлива и пресной воды. Стёпка это всё не только слушал, но и запоминал, поскольку для себя считал очень важным.
      Впрочем, появление мальчика на лодке не было неожиданным. По неизменному "матросскому телеграфу" в экипаже почти все знали, каким образом сынишка их командира оказался на Северах. Матросы глядели на него с любопытством и удивлением. Надо же! Малыш ещё, а не испугался в одиночку отправиться в такую даль. И ведь разыскал же своего отца! Именно поэтому матросы дружно зауважали Стёпку.
      Непрядов вёл сынишку из отсека в отсек и подробно рассказывал о своем корабле, стараясь быть предельно понятным. Он как бы глядел на всё их окружавшее любопытными Стёпкиными глазами и вместе с ним заново открывал для себя загадочное и сложное естество подводного корабля, которое знал до мелочей, до винтиков. Теперь же лодка раскрывалась как чудесная сказка, в которой нет ничего невозможного. "Хочешь, малыш, потрогать торпеды? Так вот они, перед тобой. Кстати, под водой они мчатся со скоростью самого быстрого пассажирского поезда. А вот и перископ - недремлющее корабельное око. Загляни в него и увидишь огромный мир из-под воды, далекие звёзды над океаном... Но если включить гидролокатор, это вездесущее и чуткое корабельное ухо, то непременно услышишь, о чём разговаривают между собой умные дельфины..."
      - Они же не могут говорить, - малыш хитровато прищуривался. - Разве что в какой-нибудь мультяшке.
      - Еще как могут! - убеждал отец. - Правда не человеческим языком, а своим собственным. Но понять их можно, если очень захотеть и постараться. Они все разумные и добрые. Хотя, твой разум выше и добрее, малыш, потому что ты - человек.
      И Стёпка соглашался с отцом, принимая это как интересную игру, в которой надо было отгадывать загадки.
      Потом они сидели в командирской каюте и не спеша пили крепкий чай, сдобренный витаминным клюквенным экстрактом. Стёпка продолжал делать для себя открытия. На столе, под плексигласом, он заметил несколько фотографий. На них узнал не только мать и прадеда, но и самого себя. Правда, собственная фотокарточка Стёпке всё же не понравилась, поскольку изображен он был на ней совсем ещё маленьким и голеньким, каким-то пупсиком с глупой улыбкой на круглой мордашке. И совсем непонятно было, почему эта фотокарточка так особенно нужна была отцу? Впрочем, Стёпка прощал ему эту явную безвкусицу, так как давно считал себя взрослым и уже совсем не походившим на неприлично голого толстячка с фотокарточки.
      - А не сходить ли нам, Степан Егорович, в одно чудесное местечко, откуда наше Укромово Селище как на ладони видно? - предложил Егор сыну, вспомнив о своём заветном камне, бывало сиживая на котором он так любил смотреть окрест и мечтать.
      - Правда? - удивился Степка. - Но ведь Укромовка так далеко!
      - И тем не менее,.. - настаивал Егор. - Есть один маленький секрет. Я открою тебе его тебе,.. - он махнул рукой в пространство. - И ты всё сам поймёшь.
      Одевшись, они поднялись на палубу и сошли на берег. Непрядов повел сына к своей заветной, самой высокой сопке, которая просматривалась в дымке короткого осеннего дня. Нужно было там, на её вершине, побывать ещё засветло, чтобы разглядеть окрестные дали.
      На восхождение ушло добрых полчаса. Чуть заметная, припорошенная первым снегом тропка сама вывела их к знакомому валуну, венчавшему вершину сопки.
      - Вот, сынок, - сказал Егор, указывая на большой обомшелый камень. - Это и есть то самое место, о котором я тебе говорил.
      Бережно подняв сынишку, Егор поставил его на валун, чтобы лучше было видно, и повел рукой в южном направлении.
      - А теперь гляди, Степан. Внимательно гляди...
      Степка последовал совету отца. Но как ни старался, он ничего не мог разглядеть, кроме таких же унылых, припорошенных снегом сопок. Небо серое, и горизонт прятался во мгле. Стёпка недоумевал: причём здесь их село? Да и где оно? Ведь он хорошо знал Укромовку, потому как на каникулах постоянно гостил у своего прадеда. Но здесь, на дальнем Севере, ничего похожего не было, да и быть не могло.
      Непрядов угадывал недоумение сына и страдальчески морщился. Хотелось как-нибудь растолковать сынишке всё то, что сам он представлял и чувствовал, когда за далью следовала другая даль, огибая земную сферу и тем самым - открывалась вся их необъятная Родина.
      - Ты видишь вон ту самую дальнюю сопку? - настойчиво спрашивал Егор, указывая в сторону горизонта.
      - Ну, вижу, - говорил Степка. - И что?
      - А там дальше, за сопкой?.. - продолжал допытываться Егор.