так?
      - Допустим, так, - подтвердил Непрядов, с подозрением косясь на дружка.
      - И ты в самом деле мог бы её взорвать?
      - А почему ты сомневаешься? При определенных обстоятельствах я бы это непременно сделал.
      - Я и не сомневаюсь, - горестно сказал Вадим. - Так что уж лучше было бы, если акула тот раз тебя сожрала бы со всеми потрохами.
      - Даже так?
      - Именно так! А о людях ты подумал?.. Пойми меня правильно, ведь я не говорю о самом себе, или о Кузьме. Мы оба в любом случае остались бы вместе с тобой до конца и по чувству долга и по нашей личной привязанности к тебе. Такова уж наша доля. Но ради чего, скажи на милость, надо тащить за собой на тот свет весь экипаж? Кому нужно это самоубийство по долгу службы, да ещё в мирные дни! А ведь всех их на берегу ждут матери, жёны, дети...
      - Как же ты плохо меня знаешь, Вадим. У меня и в мыслях не было совершать групповое самоубийство. А ты бы спросил прежде Дымарёва, который минировал корабль и посему получил все необходимые указания.
      - Ну и что?
      - А то самое... Если б нам не удалось перемахнуть через коралловый барьер и лодка застряла бы на нём, то экипаж первым делом должен был бы покинуть борт и перебраться на остров. В данном случае я считал бы себя вправе рисковать лишь собственной жизнью. И ничьей другой. Понимаешь, ничьей!..
      Оба вновь помолчали, как бы остывая и боясь друг другу наговорить
      лишнего.
      - И потом, вспомни: Руднев тоже ведь приказал потопить "Варяг" уже после того, как отдал команду всем покинуть борт, - защищался Непрядов. - А кто его за это осудил?
      - Эх, Егорыч, - отступчиво сказал Вадим, обнимая и притягивая Непрядова к себе. - Верю, что так бы оно и было на самом деле. Но это всё сам я от тебя должен был бы услышать. А то засекретился, понимаешь...
      - Что ж об этом было бестолку болтать раньше времени?
      - Мне бы с Кузьмой мог сказать, - укорил Колбенев. - Мы бы тебя не оставили. В этом тоже можешь не сомневаться.
      - Я и не сомневаюсь, - Егор отходчиво хмыкнул. - Но мне вашей жертвы тоже не надо. А то пришлось бы в самый критический момент обоих с мостика гнать пинками под зад.
      - Ладно уж, не геройствуй, - Колбенев подпихнул дружка локтем. - И слава Богу, что ничего такого не случилось, - и выдал проникновенно. - А всё ж ты молодчина, экипаж всем тебе обязан. И люди это понимают, верь мне.
      - А ты вот не поверил...
      - Ну, хватит. Пойми и ты меня. Я ж тебе не Собенин все-таки, который любой факт перевернёт, как ему выгодно. Я ведь пекусь прежде о людях, а не о собственной выгоде.
      - Да разумеем, - сказал Егор, потирая онемевшую ногу - Тоже, чай, не кнехт вместо головы на плечах имеем.
      Снова помолчали, явно довольные тем, что не было теперь меж ними никакой размолвки.
      - Нога-то что, все еще ноет? - спросил Вадим участливо.
      - В пределах терпимого, - заверил Егор, продолжая потирать бедро. - И не более того.
      - А вот у меня, знаешь ли, душа в последнее время болит, - признался Вадим. - И мысли в голове какие-то странные, будто не мои.
      - О чём ты?
      - Все вот думаю, какого лешего послали нас в эдакую "тьму таракань"?
      Непрядов удивлённо вскинул брови, будто услыхал сущую нелепицу.
      - Странно, что ты не понимаешь, зачем именно, - сказал Егор жёстко. - Цель похода известна тебе отнюдь не хуже, чем мне самому.
      - Да я ведь совсем не о том. Задача в её априори понятна, но вот какова сверхзадача, довлеющая над всем остальным - это для меня загадка. Неужели столь велика стоящая перед нами цель, чтобы она эквивалентна была жизни целого экипажа? Ведь никому не нужна от нас такая жертва. В мирное время просто невероятно трудно в это было бы поверить.
      Непрядов раскрыл было рот, собираясь возразить, но Колбенев вскинул ладонь, прося не мешать.
      - Я понимаю, - продолжал со всем жаром Вадим. - Если была бы, скажем, страна в опасности, то надлежало бы защищать её, не жалея живота своего. Так ведь ничего же такого похожего нет. Люди спокойно летают в космос, варят сталь, растят хлеб, рожают детей. А вот у нас идёт какая-то непонятная игра, ставками которой по-прежнему являются человеческие жизни. Ведь чего-то стоят они! А что же получается? Есть мы - хорошо, а нет нас - ну и хрен с нами. Как могли, свой долг мы исполнили. А потом вдруг окажется, что это никому не нужно было, что эти самые координаты приводняющихся ракет - всем до лампочки.
      - Не так всё просто, - вклинился Егор, прерывая разговорившегося дружка. - Мы не знаем пока всей истины. А что, если завтра война?
      - Трудно сказать насчёт завтра. Вот вчера мы её точно уж на собственной шкуре испытали. Даже в борту дырок нам понаделали, чтоб не сомневались, - и вдруг откровенно спросил. - А скажи, командир, была ли у тебя мысль рвануть напоследок тельняшку на груди? Словом, помирать, так с музыкой: выйти в атаку и скомандовать "пли" из носовых аппаратов... Не одним же нам, в конце-то концов, погибать?
      - Знаешь, а ведь была, - честно признался Егор. - И ты не представляешь даже, каких мук стоило мне избавиться от этого желания. Было что-то такое, что выше моих сил.
      - Вот видишь, а другой на твоем-то месте мог бы и не стерпеть. А что тогда?
      - Да что ты привязался? Приказ есть приказ. И потом, я верю в разум и ничуть не сомневаюсь в целесообразности того, что мы делаем. Другой вопрос, в какой ситуации мы оказались.
      - Тогда почему? Всё в этом мире порой на волоске висит. Мы, вот здесь, - Вадим указал пальцем себе под ноги, - чуть острее чувствуем и понимаем, чем все остальные, которые остаются на берегу. Потому что в сущности своей служим запалом к тому самому термоядерному боезапасу, которым трижды можно уничтожить на земле всё живое. А ведь, не дай Бог, грохнет однажды... Ой, как грохнет, если нервы у какого-нибудь придурка откажут.
      - Брось, накаркаешь ещё. Мы с тобой ведь не лишились рассудка. Почему же другие не останутся в здравом уме?
      - Блажен, кто верует, - Вадим грустно вздохнул. - Я ж не могу избавиться от мысли, что кто-то совершил крупный прокол, послав нас
      одних в столь отдалённый чужой полигон и не продумав до конца всех последствий. Страшно представить, что о нас позабыли, бросив на произвол судьбы. И вот мы сейчас расплачиваемся собственными головами за чью-то ошибку.
      - Позволь, а разве меньшую ошибку совершают те, кто посылают свои "Огайо" к нашему Кильдину? В таком случае наше пребывание в их полигоне становится вполне оправданным. У нас говорят: клин клином вышибали. Суть вопроса в том, кто первый начал такое безумие творить, надеясь на свою безнаказанность.
      - Теперь это уже не имеет значения. Для меня куда важнее, кто теперь первым наберётся ума и здравого смысла прекратить это безумие.
      - Поживём - увидим, - назидательно изрёк Егор. - Тогда во всём разберёмся. Вот вернемся в базу, и многое станет ясно. Пока же выбор у нашего экипажа так же невелик, как и у всего человечества: либо жить сообща, либо умереть всем вместе... В этом суть вопроса в наш термоядерный век.
      Непрядов бесцеремонно ткнул дружка в бок, мол, проваливай, пора спать. Тот нехотя поднялся, вздохнул и вышел, плотно затворив за собой дверь.
      Но Егор долго не мог заснуть, осмысливая выплеснувшееся на него откровение дружка. Самому себе он не мог не признаться, что Вадим всё-таки был прав, по крайней мере, в одном: слишком уж быстро все о них позабыли, будто его лодки вместе с экипажем и впрямь никогда не существовало. Но свежо ещё в памяти было, как забеспокоились все, когда в Бискайском заливе тонул подводный атомоход, в отсеках которого, в сущности, находились такие же ребята, как и сейчас вот на его собственной лодке. Но что изменилось? Почему они, вольно или невольно, стали всеми отверженными? Егор искал и не находил ответа на мучивший его вопрос. Вот когда он впервые ощутил, сколь непомерно тяжела его командирская ноша - тот непосильный крест, который тем не менее предстояло тащить на своих плечах.
      Непрядова разбудили ранним утром, когда над морем едва занимался бледный рассвет. Дымарёв, стоявший на вахте, просил его срочно подняться на мостик. Когда Егор выбрался из верхнего рубочного люка и первым делом глянул за борт, то не поверил собственным глазам. В полутора кабельтовых от лодки лежало в дрейфе небольшое судно под болгарским флагом.
      Ошарашенный от радости, Дымарёв всё ещё держал в руке выгоревший фальшфейер, огнем и дымом которого он привлекал к себе внимание, подавая сигнал "СОС". И только лишь с появлением командира, как бы опомнившись, минёр швырнул отработанную трубку за борт.
      Дальше всё складывалось как нельзя лучше. С "братушками" договорились без проблем. Оказывается, всего несколькими часами ранее с этим болгарским сухогрузом на близком расстоянии разошёлся курсом советский боевой корабль. Капитан и командир обменялись даже приветственными семафорами. Для болгарского радиста не составило большого труда связаться тем самым кораблём и передать координаты лодки с просьбой о немедленной помощи.
      Узнав, что у русских братушек давно кончился провиант, и они питались лишь тем, что Нептун подаст, капитан тотчас распорядился передать подводникам хлеба, консервов и несколько бутылок сухого красного вина. Непрядов же, в знак благодарности и моряцкой дружбы, подарил капитану свой кортик. Сухогруз вскоре лёг на прежний курс, а
      лодка опять осталась в одиночестве, ожидая поспешавший к ней на выручку корабль. От хороших вестей морская братва в отсеках начала оживать. Теперь уже никто не сомневался, что спасение близко. Но куда больше ликования вызывали пленительные запахи, которые снова потянулись из четвёртого отсека. Митя Расходов опять готовил обед, не экономя, по полной раскладке.
      Где-то под вечер на горизонте появилось тёмное пятнышко. По мере приближения оно все больше увеличивалось, пока, наконец, не обрело стройные очертания большого вспомогательного корабля. Но ещё прежде, чем тот приблизился, над субмариной появился противолодочный гидросамолёт класса "Нептун". На светло сером толстом фюзеляже отчетливо выделялась синяя звезда и эмблема с оскаленной собачьей мордой. До предела снизившись и натужно гудя моторами, "Нептун" медленно прошёлся сперва по левому борту, потом, после разворота, по правому. Вероятно, пилот всё же перехватил посланную с борта сухогруза радиограмму, которая передавалась военному кораблю открытым текстом. Неспроста же этот самый "Нептун" барражировал в столь отдалённом районе. Похоже, он целенаправленно искал ту самую лодку, которая так неожиданно и нахально ушла от своих преследователей.
      Когда неповоротливый, грузный "Нептун" проходил на предельно низкой высоте очередной раз вдоль борта, Обрезков неожиданно вскочил на ограждение рубки во весь рост и весьма нелюбезно показал пилоту отогнуты средний палец - надо полагать, для любого американца жест вполне понятный...
      В ответ "Нептун" лишь покачал крыльями, будто покрутив пальцем у виска.
      "Лошадиного тебе... в твою задницу!" - выкрикнул Кузьма злорадно и весело, как если бы пилот мог расслышать его обидные слова.
      - Кузьма-а, - со снисходительной укоризной в голосе протянул Колбенев. - Опять забыл: ты же не подручный при домне, а морской офицер, старший помощник командира корабля. Будь всё же толерантным по отношению к пилоту. Не сыпь ему соль на рану, пока он на тебя сверху не пописал. Я так полагаю, этому несчастному лопуху и без того начальство крупный фитиль куда надо вставит, за то что нас проморгал. И потом, нецензурно выражаться на международном уровне - это же не по этикету.
      - Пуская не по этикету, но зато справедливо и от души! - ещё больше распалялся неугомонный Кузьма. - Знай наших, задница лошадиная! Кляча водовозная!
      - Егор Степанович, - продолжал ехидно удивляться Вадим. - Вы случайно не знаете, откуда это у Кузьмы Петровича какие-то конские замашки вдруг появились?
      - Опять зажеребился, - компетентно расценил Егор, кивая на Кузьму. - Щец кисленьких похлебал и опять захотелось в табун, к юным кобылицам. А старые клячи, надо полагать, его не устраивают.
      - Это что, опять в женское общежитие при рыбозаводе, где его однажды уже застукали? - припомнил вредный Вадим.
      - Ну, вроде того, - подтвердил Егор. - Только хотеть - это ещё не значит мочь...
      - Как это, как это?! - встрепенулся Кузьма, задетый за живое.
      - А так, - принялся за Егора растолковывать Вадим. - Дело это, сам понимаешь, не только интимное, но и ответственное: чуть что не так,
      сраму на всё общежитие не оберешься. Там ведь надо о-го-го как! А ты? Ну, что ты теперь можешь?
      - Это я-то не смогу?! - возмутился Кузьма.
      - Ты, ты, Кузьмич, - согласно закивали головами Егор с Вадимом, делая вид, что крайне обеспокоены за дружка.
      - Ты бы, Кузьмич, уж поберёг себя, поэкономил бы, так сказать, а то ведь исхудал и ослаб, - увещевал Егор.
      - А ну, как и впрямь слабину дашь? - сеял сомнения Вадим. - Не сотворишь в женском общежитии никакого, понимаешь, "бесчинства", а нам потом краснеть за тебя.
      Такого издевательства Обрезков уже вынести не смог.
      - Да вы бы на себя в зеркало поглядели, чукчи! - на небритом лице его изобразилось удивление. - У одного только кожа, да кости, как у Рамсеса в гробнице, а у другого что и осталось, так одни лишь "партейные" усы, да и те совсем оплешивели. От вас и самих-то сейчас никакого проку нет к бабе подпускать. Ведь ничего же не останется, как только прижиться к ней, заплакать и тут же, на грудях, крепко уснуть.
      - Ну и нахал! - только и мог сказать на это Вадим, грозя дружку пальцем. - Да за такие гадкие слова и кастрировать тебя мало.
      На этом трёп и подначки пришлось прекратить. С подходившего корабля на лодку дали прожектором семафор.
      - Товарищ командир, - доложил сигнальщик, не отрывая глаз от бинокля. - Сообщают, что это аварийно-спасательный корабль Черноморского флота "Аракс". Следует из Гаваны в Севастополь.
      Такой редкой удачи Непрядов и представить себе не мог. На душе у него сразу отлегло. Он уже не сомневался, что все их неприятности и беды теперь уж точно остались позади. Экипаж выстоял, и лодка
      спасена.
      Не прошло и четверти часа, как оба корабля уже дрейфовали вместе, сцепившись бортами при помощи швартовых концов. Капитан третьего ранга Шелаботин, спустившись по перекинутому трапу на борт лодки, поначалу даже не узнал никого из своих однокашников по училищу. Перед ним стояли одинаково исхудалые, давно небритые люди, и можно было лишь предположить, сколько лиха выпало на их долю за долгие месяцы затянувшегося автономного плавания.
      Шелаботин деловито и сухо представился, вскину руку к щегольской синей шапочке с козырьком и кокардой.
      Когда Непрядов, еле сдерживая улыбку, назвал себя, и поочередно представил Обрезкова с Колбеневым, командир "Аракса" всё ещё никого не узнавал. Он с недоумением и подозрительностью глядел то на одного, то на другого. И уж, верно, мелькнула мысль, а не провокация ли это? Да и что общего могло быть между этими одичавшими оборванцами и его дружками-однокашниками? Разве не помнил он их, всегда подтянутых и неотразимо элегантных, блиставших золотом курсантских якорей на танцах и званых вечерах? И только внутренний голос начал подсказывать: как же ты ошибаешься, командир... И не по внешности, а скорее по весёлым глазам и голосу он всё же признал их.
      Друзья крепко обнялись. Когда эмоции улеглись, поговорили о неотложных делах. Условились, что вечерком найдут время, чтобы накоротке отметить встречу. Потом Непрядов вместе с Шелаботиным уединились на "Араксе" в командирской каюте, и Егор поведал, что приключилось с его лодкой и экипажем.
      - Ты знаешь, а я ведь своими ушами слышал, - сказал Шурик. - Американцы по радио трепались, что, якобы, какая-то неопознанная
      лодка потерпела аварию и затонула на больших глубинах.
      - А наши что?
      - Отрицали, что это могла быть наша лодка. Ведь американцы не представили никаких доказательств, несмотря на все поиски. А трепаться все умеют.
      - Что ж, были основания полагать, что лодка погибла. Только мы, как видишь, всё-таки живы.
      - Именно! - воскликнул Шелаботин, ткнув пальцем в Егора. - Они думали, что потопили вас, а преподнесли это как аварию на борту, из-за чего лодка будто бы погибла. А теперь получается, что "красно - полосатые" маху дали, на всю Атлантику опозорились.
      Находившаяся на "Араксе" бригада ремонтников тщательно обследовала все повреждения, которые получила субмарина. Пришли к выводу, что прочный корпус покрепче можно залатать ещё в море, собственными силами. Возможность была вновь оживить и некоторые наиболее важные приборы, бездействовавшие из-за поломок. А поскольку дизеля оставались в исправном состоянии, то после дозаправки топливом лодка могла бы идти самостоятельно.
      Но прежде решено было взять лодку на буксир и все ремонтные работы проводить на ходу, благо держался штиль, и метеосводки на ближайшие дни ухудшения погоды не предвещали.
      21
      В базу лодка прибывала, когда на Севера надвигалась долгая полярная ночь. Вновь зажглись, вплоть до будущей весны, маяки и опознавательные знаки, а на краю неба заполыхали неоново-розовые сполохи Северного сияния. Всё чаще по курсу попадались пока ещё нестойкие ледяные поля, которые лодка осторожно распихивала своими
      наспех залатанными бортами. Шли своим ходом, на полных оборотах винта, как дорогую реликвию сохраняя в надстройке самодельный парус, сшитый из одеял, чехлов и распоротых по швам матросских роб.
      У пирса лодка ошвартовалась так же незаметно и буднично, как и уходила на свое особое задание. Не было ни встречающих, ни оркестра, полагавшегося в столь торжественных случаях. Похоже, что специально об их прибытии никого даже не поставили в известность. Вероятно, имелись какие-то причины, чтобы не привлекать к возвращавшейся лодке излишнее внимание. Непрядов так и понял. Только спустя какое-то время, когда их возвращение перестало быть тайной, к ошвартовавшейся уже субмарине стали сбегаться люди. Неведомо каким образом слух прошёл по поселку, и вот уже стало видно, как оттуда птицами полетели по косогору на берег офицерские и мичманские жёны. В слезах радости начались объятия, поцелуи. Лишь командир одиноко стоял в сторонке и радовался чужому счастью.
      В какое-то мгновенье Егору опять померещилось, что Катя непременно должна быть где-то здесь, в этой радостно шумящей, говорливой толпе. Она из-за чьей-то спины пристально наблюдает за ним, подыскивая лишь удобный момент, чтобы объявиться и подойти к нему. Но, как ни старался, жены своей он так и не заметил. Потому что её здесь просто не было, да и не могло быть. Пропасть расстояния между ними меньше не становилась.
      Вздохнув, Егор начал пробираться сквозь ликующую толпу. Он направился в штаб, чтобы лично доложить о возвращении лодки с моря. Шёл не торопясь, тяжелой походкой уставшего человека, но с лёгким сердцем от ощущения исполненного долга. Только всю дорогу, вплоть до дверей штаба, Катин взгляд неотступно преследовал его, волновал.
      Не поборов искушения, Егор даже оглянулся и - вновь никого.
      Комбриг Струмкин встретил Непрядова доброжелательно, хотя как-то немного натянуто и сдержанно. Он внимательно выслушал подробный доклад о всех злоключениях и переделках, в каких лодке пришлось побывать и попросил всё это подробно изложить в рапорте.
      - Не буду скрывать, Степан Егорович, - сказал комбриг. - Мы почти уверены были, что ваша лодка погибла. Но вы поймите, какая непростая ситуация складывалась вокруг вас, - и Струмкин принялся излагать оперативную обстановку.
      Выбрав подходящий момент, Непрядов всё-таки напрямую задал мучивший его вопрос: что произошло, почему лодку не искали, отчего даже официальной встречи её не было устроено?
      Прежде чем ответить, Струмкин какое-то мгновение пристально и, вместе с тем, с явным сочувствием глянул на Непрядова, будто вынужден был по долгу службы сказать именно то, что лично ему, по человечески, говорить совсем не хотелось.
      - Не всё так просто, Егор Степанович, - заговорил приглушённо, будто опасаясь, что их могут подслушать. - Строго между нами: некоторые головы в штабе флота недовольны тем, что в ходе выполнения своей задачи вы наделали слишком много шума, полностью демаскировали себя. Такое могут и не простить. И потом, ведь минули все сроки, которые позволяли бы надеяться, что лодка цела и экипаж её жив. Об этом же свидетельствовали и полученные разведданные. Все говорило за то, что вы погибли.
      - А получилось, мы непредвиденно живы? - оскорблённо не утерпел Непрядов.
      - Поймите правильно, командир, - терпеливо объяснял комбриг, будто мимо ушей пропустив упрек Егора. - Все доходившие о вас слухи выглядели настолько неправдоподобно и нелепо, что невольно смахивали на какую-то ловко подстроенную провокацию, в которую нас будто бы пытались втянуть. Именно так это всё расценивали некоторые штабные головы.
      - Но мы-то реально существовали, действовали!
      - Спокойнее, спокойнее, Егор Степанович, - строго предупредил комбриг. - Лично я ничуть не сомневаюсь в вашей правдивости, стойкости, в преданности нашему общему делу и, наконец, в обыкновенной человеческой порядочности. И я это готов кому угодно доказать. Да вот только не всё от меня самого зависит. Вам придётся ответить на некоторые вопросы, и задавать их буду не я. Вы понимаете меня, командир?..
      Непрядов угрюмо кивнул, не предвидя для себя ничего хорошего. По его разумению, теперь предстояло ходить по начальству и всем доказывать, что ты не верблюд...
      Выйдя из штаба, Непрядов яростно тряхнул головой, отгоняя от себя прочь дурные мысли, роем роившиеся в его голове. Что бы там ни было, но он задание выполнил, как сумел привел свой корабль в базу и при этом живым - здоровым сохранил весь свой экипаж. Чего-нибудь это да стоило, вопреки всем хитросплетениям и тонкостям штабной политики. Ему нечего было скрывать от начальства и было что сказать в свое оправдание, отчего в складывавшейся обстановке он вынужден был поступать именно так, а не иначе. Ведь не секрет, что на берегу всегда находится много умников, которые берутся судить тех грешных, у кого в море что-то случается. Вот и выходит: если не грешить, так и в море не ходить. Только ведь служба моряцкая порой рука об руку с бедой ходит, вынуждая совершать в море такое, что немыслимо было бы сделать на берегу. А потом вдруг оказывается, что иначе и быть не могло, поскольку у моря свои законы, свой вековечный кураж, который с берега никому не понять.
      В этот вечер экипажу лодки не устроили полагавшийся в таких случаях торжественный ужин. В матросской столовой не было ни торжественных речей, ни жареных пончиков, на которые любившая поесть матросская братва так рассчитывала, желая поправить свои отощавшие желудки. Чтобы окончательно не испортить своим ребятам вечер, Непрядов отужинал вместе со всем экипажем. Подняв кружку с компотом, поздравил своих моряков с окончанием похода, а после дружного троекратного "ура" всем просто пожелал хорошего аппетита. Матросы догадывались, что происходит нечто неладное, и потому не обижались на своего командира.
      Непрядов с теплотой и любовью глядел на своих подчинённых, сидевших за столом по обе руки от него. Ещё недавно они выглядели какими-то изголодавшимися оборванцами, похожими на потерпевших кораблекрушение пиратов. Теперь же это были исполненные собственного достоинства и гордости воины подплава, облачённые в отутюженную форму первого срока, в свежих голубых воротничках и в надраенных до блеска ботинках. Их юные лица всё так же неестественно бледны, со следами ещё не прошедшей усталости. Но сколько было огня в их глазах, нескрываемого восторга и чувства преданности своему командиру. Егор всегда понимал, что он значил для каждого из этих ребят. Они свято верили ему даже на краю бездны, и он всё-таки совершил нечто мыслимое и немыслимое, чтобы оправдать их надежды и укрепить их веру.
      Егор ничуть не сомневался, что все они как один снова пошли бы за ним, исполненные убеждённости и доверия, если бы вдруг дали приказ опять далеко и надолго уйти в океан. Измождённые, измученные предыдущим походом, они всё же нашли бы в себе новые силы и отвагу, чтобы снова выстоять и победить. И в этом был, пожалуй, ни кем ещё не разгаданный секрет двужильной стойкости русского матроса, готового исполнить свой долг за гранью немыслимого предела.
      На другой день Непрядову сообщили, что по настоянию Широбокова его временно, до выяснения всех обстоятельств похода, отстранили от командования лодкой и вывели в резерв. Егор воспринял эту весть как гром средь бела дня. Он готов был предположить всё, что угодно, только не отстранение от должности. Первым желание было ворваться в кабинет начпо и высказать ему прямо в глаза всё, что он думает о его столь "мудром" решении. Но этого ему не позволил сделать Колбенев. Он перехватил взбешённого Егора буквально на пороге Широбоковского "предбанника" и силой уволок в свой кабинет, подальше от той роковой черты, когда потерявший самообладание дружок уж точно ничего не смог бы доказать в оправдание своих поступков, а лишь навредил бы самому себе. С превеликим трудом Колбенев втолковал Егору, что в его шатком положении не оставалось ничего другого, как ждать и надеяться на благоразумие вышестоящего московского начальства. Ведь могло статься, что от комбрига, который всегда был на стороне Егора, уже мало что зависело. "А дров наломать по горячности или недомыслию, - убеждал Колбенев, - никогда не поздно, дело это нехитрое". Поостыв, Непрядов согласился с доводами Вадима и побрёл домой. Решил плюнуть на все затевавшиеся вокруг него дрязги и хотя бы как следует отоспаться.
      Безрадостным было возвращение Непрядова на берег. В свою
      "холостяцкую" квартиру не хотелось даже заглядывать - настолько всё там представлялось опостылевшим, давно приевшимся и убогим. Никто его там не ждал, да и в бригаде, так получалось, он никому не стал нужен. Но поскольку больше податься было некуда, то поневоле пришлось идти домой.
      Егор открыл ключом входную дверь, пнул её ногой. В лицо дохнуло застоявшимся, спёртым воздухом запустения. В прихожей скинул с плеч тяжёлую меховую кожанку, переобулся в тапочки. Кругом всё покрылось пылью, плесенью, но уже не было ни сил, ни желания прибраться. Раньше, по доброте душевной, за квартирой присматривала Регина, да только она по каким-то своим делам давно была в отъезде. Поэтому Егор немного чувствовал себя беспризорником. Решил, что устроит здесь надлежащий аврал как-нибудь потом, когда появится до всего этого охота.
      Непрядов повернулся, чтобы закрыть дверь, которая оставалась распахнутой, и здесь его взгляд остановился на почтовом ящике. В нём что-то было. Оживившись, он извлёк оттуда несколько писем, показавшихся бесценным даром судьбы. Тотчас присел к столу, смахнув с него на пол старые газеты. Одно за другим он стал жадно читать эти письма. Дед всё так же витийствовал мыслью и печалился за своего внука, по-прежнему звал его к себе "хоть на денёк, хоть на минутку". Аккуратным ученическим почерком писал Стёпка. И тот же вопрос, от которого щемило сердце: "Папа, когда же ты приедешь?" Только от Кати, как и раньше, не было ни строчки. И чем больше Егор думал о ней, тем сильнее лезли в голову всякие "чёрные мысли". Жена как бы всё время отдалялась от него, а он уже не знал, как этому воспротивиться. Да и нужно ли было искать какое-то сближение, если в нём, похоже, совсем не нуждались?.. Вероятно, у неё складывалась своя, иная жизнь, в которой Егору уже не было места. Собственно, кому он теперь нужен, этот исстрадавшийся мореход-неудачник, потерпевший сокрушительное кораблекрушение в собственной судьбе. Ведь это в море ему чаще везло, а на берегу он оказывался в положении выброшенной на берег рыбы, которая начинала задыхаться. Удача будто отступалась от него, как только он покидал борт лодки.
      Но Катя! Как он думал о ней в море, как тосковал, порой не находя себе места. Он ничего не мог поделать с постоянным влечением к ней, которое всегда было выше его сил. А теперь вот оставалось единственное, что согревало душу, так это приветливые, тоскующие о нём слова от деда и от сына. Ради них стоило всё-таки и жить, и драться до конца за свою офицерскую честь, оказавшуюся по подозрением по чьей-то недоброй воле.
      Дни, проведенные в резерве, казались более пустыми и бесполезными, чем пребывание на гарнизонной гауптвахте, где Егору однажды приходилось посидеть в бытность свою курсантом. Безысходность и скука буквально выматывали душу. О Непрядове будто все позабыли, точно его в бригаде вообще никогда не существовало. Он мог сутками не ходить на службу, и это никого не трогало. Приезд группы дознавателей из штаба флота по какой-то причине откладывался со дня на день, и этому, казалось, не будет видно конца.
      Сперва Егора удручало, что некоторые его сослуживцы с состраданием и жалостью глядят на него при встрече, словно он был неизлечимо болен. А находились и такие, кто вообще перестал с ним здороваться. Впрочем, Непрядов к такому отношению настолько привык, что перестал реагировать на вскользь брошенные на него взгляды. Его уши притерпелись к тем пересудам и слухам, которые постоянно доходили до него. Одни предполагали, что Непрядова, в конечном счёте, понизят в звании и отправят служить в
      какую-нибудь "дыру". Другие не исключали, что его могут выгнать на гражданку. А иные вообще предрекали, что Непрядова ждёт "суд офицерской чести", если не трибунал, хотя и непонятно, за что именно. Но, как известно, была бы необходимость, а какой-нибудь повод и сам найдётся.
      Эти слухи начали раздражать Непрядова. Чувство горечи и обиды от них только усиливалось. Нередко угнетающая хандра сменялась прямо-таки бешеной яростью, и тогда особенно хотелось насмерть драться, отстаивая свою правоту. Только дознаватели всё никак не ехали, а потому некому и нечего было доказывать.
      "В конце то концов, ведь и на гражданке люди как-то устраиваются, живут себе потихоньку, а некоторые и вообще припеваючи, - утешал себя Егор. - Перебрался бы к деду в Укромовку, взял бы к себе Стёпку. И зажили бы мы все втроём душа в душу и не разлей вода. Помогал бы деду за пчёлами ухаживать, а Стёпке - задачки по арифметике решать. А там, глядишь, и с Катей отношения наладятся..."
      Но плохо пришлось не только Непрядову.