Розенлиндт, улыбаясь, сказал вкрадчиво:
      - Любовь и приятельство моей государыни королевы к царю московскому Алексею Михайловичу хорошо тебе известны, стольник Герасим Сергеевич. Только следует тебе знать, что у боярина Ягана Сенельсина есть при себе опасный лист семиградского князя Ракоци и мы выдать семиградского посла ни в какое государство, окроме венгерской земли, откуда он к нам пришел, не можем.
      Прямодушный Головнин вспыхнул:
      - То, Иван Пантелеймонович, ты говоришь неспряма, а с хитростью. Где видано, чтобы убивца и татя от дружелюбного вам государя ты и твои люди укрывали?
      Розенлиндт нахмурился.
      - В посольской памяти, что читал я перед тем, как привести тебя к целованию руки у государыни моей королевы Христины, не помню я, чтоб о каком-либо худом человеке что-либо говорилось. И тебе, посол, мимо данной тебе в Москве памяти говорить не пристало. Но из любви к твоему государю спрошу я о семиградском после у канцлера графа Оксеншерны и что он мне ответит, о том я до тебя, посол, доведу. А до тех пор ты это дело оставь и более с ним никому не докучай.
      Когда Головнин ушел, Розенлиндт долго оставался один, обдумывая, что ему следует предпринять с семиградским послом. Он понимал, что отношение к послу неразрывно связано с отношением к государству, которое посол представляет, и, следовательно, ему надлежало сделать выбор между царем Алексеем и князем Юрием. Взохнув, Розенлиндт понял, что ни он, ни Оксеншерна этот вопрос решить не смогут. Его решит сама королева.
      * * *
      - Ваше королевское величество, - говорил Христине Розенлиндт, прибывший в Стокгольм Яган Сенельсин, кажется, не тот человек, за которого он выдал себя князю Ракоци и гетману Украины Хмельницкому.
      - А почему тебя, Иоганн, заинтересовала родословная трансильванского посла?
      - Ко мне явился русский посол Головнин и потребовал выдачи Ягана Сенельсина, утверждая, что он беглый преступник, кого-то убивший и ограбивший царскую казну.
      - А что говорит Яган Сенельсин?
      - Он утверждает, что его дедом был покойный русский царь Василий из рода князей Шуйских.
      - Я бы спросила об этом знающих людей, прежде чем верить кому-либо из послов - русскому или трансильванскому.
      - Я так и сделал, ваше величество. Прежде чем попросить у вас эту аудиенцию, я подробно расспросил о покойном русском царе Василии Шуйском графа Делагарди.
      - Он, кажется, командовал войсками моего деда, когда в Мос-ковии появились самозванцы и царь Василий был пленен поляками? - спросила Христина.
      - Совершенно верно, ваше величество.
      - Можно ли полностью полагаться на память старого графа Якоба? Ведь с того времени прошло сорок лет. И, кроме того, наши войска не дошли тогда до Москвы. Граф Якоб, если мне не изменяет память, остановился в Новгороде. Мог ли он наверное знать, что происходило в Москве?
      - Граф утверждает, - уже не так уверенно, как в начале разговора, произнес Розенлиндт, что у царя Василия не было детей.
      - Может быть, присланный к нам Яган Сенельсин внук царя Василия от внебрачного сына? - настаивала на своем Христина. Вы знаете, Иоганн, что такого рода истории иногда случаются и в королевских домах.
      "Она имеет в виду этого несчастного Александра Костку, незаконного сына покойного Владислава Вазы", - подумал Розенлиндт. И решил, что сейчас самое подходящее время сообщить королеве то, что скрывали от неё уже несколько дней и он сам, и канцлер Оксеншерна.
      - Ваше Величество, возможно, имели в виду сына Владислава Вазы, приезжавшего в Стокгольм три года назад послом от его отца? - спросил Розенлиндт осторожно.
      - Да, Иоганн, вы - проницательны, - ответила Христина. - Я думала о нем, когда высказала предположение, что присланный князем Ракоци русский столь же несчастен, как и приезжавший к нам Александр.
      Розенлиндт молчал, опустив глаза. Вид его свидетельствовал о глубокой скорби и нежелании говорить с королевой далее о чем бы то ни было.
      Нервная, чуткая Христина тотчас же уловила это и ободряющим голосом произнесла ласково:
      - Вы о чем-то хотите сказать, Иоганн, но не Делаете доставлять неудовольствие вашей королеве?
      Розенлиндт, вздохнув, сказал тихо:
      - Государыня, Александр Лев Костка, сын покойного Владислава Вазы, несколько недель назад варварски убит по приказу краковского епископа.
      - Как?! - воскликнула Христина. - За что?! Почему?!
      - В полученном мною сообщении говорится, что он поднял мятеж против дворян, назвавшись королевским полковником Наперским. Он разослал в приграничных с Трансильванией областях Польши подложные королевские универсалы и подлинные универсалы гетмана Хмельницкого, призывая холопов к оружию. Вначале удача сопутствовала Александру - он захватил замок Чорштын на берегу Дунайца - на самой границе с Венгрией - и десять дней ждал помощи от князя Ракоци. Но Ракоци промедлил, а краковский епископ, воспользовавшись этим, собрал войска и взял замок.
      - Что они сделали с ним? - тяжело дыша, сдерживая охвативший её гнев, спросила Христина.
      - Варвары посадили Александра Льва на кол, - тихо проговорил Розенлиндт.
      - И ты хочешь, Иоганн, чтобы я, узнав о смерти человека, в чьих жилах текла кровь династии Ваза, в тот же день отдала в руки палачей ещё одного несчастного, ещё одного гонимого, несправедливо лишенного прав своего сословия?
      - Я менее всего хочу этого, ваше величество, - пылко проговорил Розенлиндт. Я встречался с Яганом Сенельсином и он понравился мне гораздо более царского посла Головкина.
      - Я хочу видеть Ягана Сенельсина, - вдруг резко и властно произнесла Христина и Розенлиндт заметил на глазах её слезы.
      - Когда вам будет угодно принять посла князя Ракоци? - с готовностью откликнулся Розенлиндт.
      - Завтра, - ответила Христина. - Но прежде попроси посла Сенельсина написать для меня его краткую родословную.
      * * *
      Возвратившись к себе в кабинет, Розенлиндт понял, что все происшедшее на его глазах было превосходно разыгранным спектаклем. Христина показала государственному секретарю, что её чувства человека и женщины в решительные моменты никогда не расходятся с долгом королевы. Она ясно дала понять, что союз Швеции с Юрием Ракоци и гетманом Хмельницким - наиболее решительными врагами Польши - нужен сейчас больше, нежели сближение с Россией. Розенлиндт понял, что посол Ракоци и Хмельницкого должен получить от него и канцлера Оксеншерны максимум внимания, а его безопасность должна быть абсолютной.
      Вызвав секретаря, Розенлиндт сказал:
      - В самых любезных выражениях попросите его светлость князя Ягана Сенельсина, полномочного посла Трансильвании, составить для её величества краткую родословную. Попросите также его светлость приготовиться к аудиенции с её величеством.
      Поймав вопросительный взгляд секретаря, Розенлиндт добавил:
      - Аудиенция назначена на завтра.
      * * *
      В этот же вечер Розенлиндт вручил Христине родословную Иоанниса Синенсиса, написанную им самим на хорошем латинском языке. Родословная гласила: "Иван Шуйский - Иоаннис Синенсис, в святом крещении названный Тимофеем; отец - князь Василий Васильевич Шуйский, во святом крещении названный Домицианом, наместник или губернатор Великопермский; отец отца моего, - мой родной дед, - был знаменитый Великий князь Владимирский, который после Дмитрия, по прекращении линии Российских государей, был избран на престол по праву естественному, был низвергнут с престола собственными своими подданными, то есть крамольными бунтовщиками московскими и отвезен в тюрьму к королю Польскому, где и окончил жизнь свою".
      - Князь Яган сам писал это? - спросила Христина.
      - Да, ваше величество, - ответил Розенлиндт.
      - Кроме латинского знает ли князь ещё какие-нибудь языки?
      - Я говорил с ним по-русски, - ответил Розенлиндт, - но в разговоре со мной он употреблял и изречения отцов церкви на древнегреческом языке.
      Произнося последнюю фразу, Розенлиндт знал, что она придется по душе королеве. Христина хорошо знала и любила язык Гомера, но, к сожалению, при её дворе очень немногие могли поддержать с нею беседу на древнегреческом.
      - Вот как! - воскликнула Христина. - Как же это беглый московский простолюдин обучился языкам Эврипида и Вергилия! Здесь что-то не то, Розенлиндт. Придется тебе всерьез заняться послом князя Ракоци.
      - Когда вашему величеству будет угодно принять князя Синенсиса? спросил Розенлиндт.
      - Я сказала, что приму его завтра, - ответила Христина. - Пусть приходит в два часа пополудни. И ты, Иоганн, будь вместе с ним и с графом Оксеншерной.
      Розенлиндт молча поклонился.
      * * *
      Оставив во дворе загородного королевского дворца запряженную четвериком посольскую карету, Тимоша с тревожно бьющимся сердцем поднялся на широкое крыльцо.
      У нижних ступенек мраморной лестницы его ждал Розенлиндт, а на втором этаже, там, где начинались парадные комнаты королевы, Тимоша заметил седого, чуть сутулого старика с золотой цепью на шее - канцлера графа Акселя Оксеншерну.
      Едва Тимоша вступил на первую ступеньку лестницы, как вперед быстро побежал легкий, как бы бестелесный, юноша во всем алом - скороход и герольд. Поравнявшись с Оксеншерной, герольд низко поклонился и затем распрямившись громко выкрикнул по-латински; "Посол его светлости трансильванского князя Георгия князь Иоанн Синенсис!
      Тимоша рядом с Розенлиндтом неспешно и важно поднимался навстречу старому канцлеру. Поравнявшись с ним, Тимоша снял шляпу, низко поклонился и дважды повел шляпой перед собою, как делали это послы из европейских стран, встречаясь с Хмельницким.
      Старик важно склонил седую голову и, встав слева от Тимоши Розенлидт шел справа, медленно двинулся вперед через анфиладу больших, роскошно отделанных и изысканно обставленных комнат. Они остановились перед высокой резной дверью, около которой в сверкающих кирасах и касках замерли два алебардщика, стоявший в ожидании их герольд и ещё один пестро разодетый лупоглазый мужчина огромного роста и необъятных размеров в груди и в поясе. Великан распахнул дверь и, ударив в пол высоким серебряным жезлом, трубным голосом воскликнул: "Ее королевское величество Христина Ваза!"
      Канцлер и секретарь по иностранным делам, едва перешагнув порог, остановились, а Тимоша прошел вперед и будто сквозь туман увидел молодую, красивую женщину со спокойным любопытством глядевшую на него. У женщины была нежная белая кожа, голубые глаза и капризно оттопыренная нижняя губа.
      Тимоша трижды помёл перьями перед молодой красавицей и, сделав вперед ещё один шаг, опустился на левое колено.
      Протянув королеве верительную грамоту князя Ракоци, он посмотрел ей в глаза и увидел, что Христина, ласково улыбаясь, поднимается с кресла и, шагнув вперед, берет протянутый ей свиток.
      - Встаньте, князь, - проговорила Христина по-латински и протянула Тимоше руку для поцелуя. Коснувшись губами пальцев королевы, Тимоша, продолжая стоять на одном колене, на латинском же языке ответил, что он счастлив видеть королеву, слава которой не знает границ. Мне довелось испытать многое, - добавил он, - но выполнять столь приятное поручение, как сегодня, приходится впервые в жизни.
      Христина улыбнулась ещё более ласково. Королеве часто приходилось слышать льстивые слова, но такой неподдельный восторг, какой послышался ей в словах трансильванского посла, она давно уже не встречала.
      - Встаньте, князь, - певуче повторила Христина и, подав Тимоше руку, как бы помогла ему встать. Затем обратившись к Оксеншерне и Розенлиндту, сказала:
      - Проходите, господа, и устраивайтесь поудобнее.
      Жестом гостеприимной хозяйки она указала на круглый стол с поставленными вокруг мягкими стульями. Тимоша отодвинул один из стульев и Христина, благодарно ему улыбнувшись, первой села за стол. Вслед затем сели Оксеншерна, Розенлиндт и - последним - Тимоша.
      Деликатность трансильванского посла была замечена всеми. Обворожительно улыбаясь, Христина сказала:
      - Не скрою, князь, что в Стокгольме есть люди, распространяющие о вас крайне нелепые слухи. Они утверждают, что вы родились в семье простолюдинов и носите княжеский титул не по достоинству. Признаюсь, что до встречи с вами я не была уверена в их неправоте. Теперь же едва ли найдется человек, которому удалось бы убедить меня в вашем неблагородном происхождении.
      - Благодарю вас, ваше величество, - тихо ответил Тимоша, скромно потупив взор. - Я действительно долго жил среди простых людей и надеюсь, что преуспел бы больше, если бы в юности рядом со мною были мои родители князь и княгиня Шуйские. Однако я рано остался сиротой, мое происхождение долго оставалось для меня тайной, и лишь в десятилетнем возрасте я узнал от воспитывавшего меня архиепископа, что мой дед был русским царем, а отец наместником Перми Великой. Когда мне стало известно истинное мое происхождение, отец нынешнего русского царя уже четырнадцать. пет занимал престол моего деда, умершего в польской тюрьме. Я не смел называть себя моим настоящим именем и носить принадлежащий мне по праву рождения княжеский титул, ибо трусливый и подозрительный царь обязательно казнил бы меня или заточил в подземелье, сознавая, что мои права на московский престол не менее основательны, чем его.
      Я таился, страшась смерти, а затем бежал за пределы Московии, спасая жизнь и свободу. И уже здесь, вдали от недругов, желавших моей гибели, я решил добиться справедливости и возвратить престол, незаконно отнятый у моей семьи.
      - Князь обращался за помощью к разным государям, - вступил в разговор Розенлиндт. - Он искал поддержки в Польше - у короля Владислава, затем в Турции, но эти попытки оказались тщетными.
      - Гетман Украины и князь Трансильвании более всего прониклись сочувствием к планам князя Шуйского, ваше величество, - сказал канцлер Оксеншерна. - Они прислали князя с просьбой о заключении между тремя нашими странами военного союза, направленного против Речи Посполитой.
      Кроме того, канцлер Украины Иван Выговской просит разрешить князю Шуйскому поселиться в Шведской Прибалтике - в Ревеле или Нарве - и при случае выступить к Новгороду или Пскову, если в одном из этих городов снова произойдет восстание горожан, как это случилось прошлым летом.
      - Вы хотите, князь, воспользоваться недовольством горожан, для того чтобы с их помощью овладеть затем московским престолом? - спросила королева, строго, без тени улыбки глядя в лицо ему.
      Тимоша заметил происшедшую в ней перемену и в тон ей - сухо и коротко - ответил:
      - Да, ваше величество.
      - Династические распри - сложное дело, - сказала Христина. - В них, как и во всех прочих распрях и баталиях, побеждает не тот, кто прав, а тот, кто силён. Если вы, князь, соберете вокруг себя государей, которые все вместе окажутся сильнее московского царя Алексея - вы выиграете. Если нет проиграете. Вы или обретете корону, или потеряете голову.
      - Жребий брошен, ваше величество, - ответил Тимоша. Королева встала.
      - Ну что ж, будем надеяться, что сегодня мы беседовали с гиперборейским Цезарем.
      Христина вышла из-за стола и, позволив Тимоше взять себя под руку, пошла к двери. У порога она остановилась, протянула руку для поцелуя и поплыла к столу, за которым, ожидая её, стояли Оксеншерна и Розенлиндт.
      Отвесив прощальный поклон, Тимоша попятился и вышел за дверь.
      - Так выходят татарские послы из дворца султана, - усмехнулась Христина и, обращаясь к двум стоящим перед нею дипломатам, сказала;
      - Ну, каков московит, господа? Что будем делать с этим новоявленным Дмитрием?
      - Я думаю, - сказал Розенлиндт, тяжко роняя слова, - князь Шуйский должен получить нашу поддержку. Короне Швеции выгодно иметь на своей стороне грозный противовес царю московитов.
      - Я согласен с Розенлиндтом, - проговорил Оксеншерна, - тем более, что пока князь Шуйский не просит ничего, кроме разрешения поселиться в Ревеле или Нарве.
      - Хорошо, - согласилась Христина. - Отправьте его в Ревель под наблюдение вашего племянника Эрика Оксеншерны. Пока Эрик - губернатор Эстляндии, нашему русскому другу нечего будет бояться царских соглядатев.
      * * *
      Узнав о состоявшейся во дворце аудиенции, Головнин снова потребовал выдачи Анкудинова у Розенлиндта и Оксеншерны, но получил заверения, что ни секретарю, ни канцлеру не известно, о ком идет речь, так как посланец Семиградского князя Ракоци, передав привезенные письма, сразу же уехал скорее всего обратно в Трансильванию и вообще трудно сказать, о том ли человеке идет речь, которого имеет в виду русский посол.
      Когда Герасим Головнин вторично потребовал выдачи Анкудинова, тот был ещё в Стокгольме. Сразу же после аудиенции у Христины Анкудинов написал Косте "повелительной лист" и, отыскав в Стокгольме русский корабль, передал "лист" купцу Василию Подлубскому, следовавшему в Нарву.
      "Любезной друг мой, Константин Евдокимович! - писал Тимоша. - Как только получишь от меня сей лист, то немедля поезжай в Ревель и там отыщи рухлядь, которая из Стокгольма привезена. Оставь сию рухлядь в надежном месте, а потом отыщи в Ревеле же Бендиса фон Шотена и сделай что мною написано в листе, оставленном у вышеозначенного Шотена.
      В Ревеле же живет Лоуренс Номере и тот Номере отправит тебя в Стокгольм. Сделай сие немедля и поспешай ко мне, ибо я жду тебя для важного дела. Князь Иван Шуйский".
      Тимоша надеялся, что он спокойно дождется Костю, но жизнь рассудила иначе - Розенлиндт после вторичной встречи с Головниным велел Анкудинову немедленно покинуть Стокгольм и с первым же кораблем отплыть в Ревель.
      ...Тимоша ушел от любезного Ивана Пантелеевича с тяжелым сердцем и великим недоумением.
      Хоть и улыбался королевский секретарь не менее прежнего и голосом ласкал - будто в церковном хоре пел, была у него в глазах холодная пустота. И нельзя её было скрыть, хоть опусти очи долу, хоть ладонью прикрой.
      - Надобно тебе, князь Иван Васильевич, к московскому рубежу поближе быть, - тихо и просительно говорил Розенлиндт. В Стокхольме жить тебе опасно - царские соглядатаи по проторенной дорожке вновь придут к твоему двору, и если не выкрадут, то убьют тебя. А мне, истинному твоему другу, весьма того не хочется.
      Тимоша хотел было Розенлиндта спросить: "А в Ревеле легче будет мне от царских убийц оберегаться?" - да подумав, спрашивать не стал: ясно, что ненадобен он Розенлидту в Стокгольме, а потребен в Ревеле. А почему - о том самому нужно будет догадываться.
      Молча поклонился Тимоша и снял с пояса усыпанные бирюзой ножны с кривым турецким ножом. Протянув их любезному другу, сказал со значением:
      - Иван Пантелеевич! Возьми в память обо мне янычарский кинжал. Зачем он мне, если вся сила короны Свойской не может меня от недругов моих оборонить?
      Розенлиндт рассмеялся, легко махнул рукою - шутишь, мол, Иван Васильевич, шутишь. Однако кинжал взял и, прихватив Тимошу за локоть, ласково и вежливо довел до двери, сказав на прощанье:
      - Ты, князь, о силе короны Свейской всякие сумненья оставь. Однако ж и сам не плошай; царь российский тоже, как это говорится у вас? - не мочалкой сшит.
      Тимоша, не удержавшись, засмеялся, засмеялся и Розенлиндт, не подозревая, над чем хохочет князь Иван, ибо считал свои познания в русском языке безупречными.
      Перед отъездом Анкудинов послал на русский гостиный двор первого попавшегося уличного мальчишку и тот передал Петру Торреусу, шведскому негоцианту из Нарвы, записку с приглашением немедленно встретиться в портовом кабачке "Серебряный лебедь".
      * * *
      Пётр Торреус - медлительный, важный, с округлыми, плавными движениями, неторопливым тихим говором - был подстать завсегдатаям "Серебряного лебедя". Здесь собирались богатые купцы, капиталы больших кораблей, менялы, наживавшиеся на ссудах под большие проценты, и прочий люд, связанный с заморской торговлей.
      По-дружески поздоровавшись, Анкудинов и Торреус уселись за чистый стол в дальнем углу зала - низенького, теплого, с поблескивавшими в огромном буфете бутылками, с бело-синими голландскими изразцами на стенах.
      Синие корабли неспешно плыли по синему морю. Синие мельницы, застыв, остановили синие крестообразные крылья. Тихо и покойно было в "Серебряном лебеде".
      Тимоша, вздохнув, взглянул в окно. Свинцовые тучи, цепляясь за шпили башен, тяжелым покровом висели над Стокгольмом. Глухо шумело серое море, покачивая мокрые черные шхуны. Тимоша поёжился и зябко повел плечами. Торреус недвижно сидел напротив, положив толстые короткие руки на край стола. Бледное, одутловатое лицо его было спокойно и чуть сонливо.
      И Тимоша вдруг почувствовал пронзительную, острую зависть к этому человеку, которому можно было жить где угодно, ничего не опасаясь, никого не боясь, ни от кого не прячась.
      - Уезжаю я, Пётр, - сказал Тимоша с печальной обреченностью. А не сегодня-завтра придет в Стокгольм мой человек Костя. И ты бы помог ему здесь, Пётр. Сказал бы, чтоб плыл Костя назад в Нарву.
      - Скажу, князь. Просьба твоя невелика. Да придет ли Костя ко мне? спросил Торреус.
      - Я чаю, не минет он францбекова двора. А ты, чтоб дело сие ненадежней сладилось, уведоми о том Лукина и Белоусова.
      - Сделаю, как велишь, князь Иван, - ответил Торреус и, крепко пожав Анкудинову руку, медленно направился к выходу.
      Тимоша сел на корабль, моля бога, чтоб недавно ушедшая шхуна Поддубского задержалась в пути и посланный им "повелительный лист" не погнал бы в Стокгольм верного друга Костю.
      Глава двадцать четвертая. Начало конца
      Костя получил "повелительный лист" Тимофея 9 августа 1651 года. Он все сделал, как ему было валено, и с помощью верных людей - Нумерса и Шоттена - отплыл на шхуне ревельского морехода Георга Вилькина, часто навещавшего Швецию.
      Однако дальше дела у Кости пошли хуже: непогода, разыгравшаяся в открытом море, четыре недели трепала утлое суденышко, пока, наконец, полуразбитая шхуна с порванными снастями и проломленным бортом притащилась в Стокгольм.
      Костя сразу же начал поиски Тимоши. Вилькин показал ему дорогу к русскому торговому двору, где останавливались всеведущие купцы, среди которых Костя надеялся найти словоохотливых соотечественников, особо добрых к своим землякам, оказавшимся, как и они - на чужбине.
      И верно: на торговом дворе сразу же попали Косте ивангород-ские купцы Иван Лукин, Петр Белоусов и шведский торговый человек Петр Торреус - друзья и доброхоты Анкудинова, с которыми судьба свела Тимощу ещё в Нарве. Но на этом удачи Кости в Стокгольме кончились и Иван, и оба Петра в един глас сообщили ему, что князь Иван Васильевич уехал в Нарву и велел Константину Евдокимовичу Конюховскому плыть туда же.
      Костя чуть не заплакал от досады: столько мучений принял он на море, спеша к своему другу и побратиму - и вот, на тебе - приходится ни с чем отправляться восвояси.
      Долго не уходил с гостиного двора Костя. Расспрашивал - кто да когда поедет в Ревель, сколько берут за перевоз свойские люди, что следует в Стокгольме купить, чтоб с выгодой в Нарве продать. И о многом другом переговаривал с русскими людьми Костя, оттягивая момент расставания с соотечественниками.
      И когда совсем уж было собрался он пойти со двора, появился возле него человечек - сутулый, маленький, остроносый. Всё у человечка - глазки, роток, ручки - было столь мало, как у несмышленого ещё дитяти. Карлик, постояв несколько минут рядом с Костей, на глазах наливался радостью. И, наконец, ударив себя по лбу, воскликнул, сильно окая на волжский манер:
      - Константин Евдокимович! Свет ты мой! Да ведь ты не иначе, как князя Ивана Васильевича ближний человек и собинный друг. А я ему, Ивану свет Васильевичу, первый во всей Стекольне приятель и доброхот!
      - А тебя, добрый человек, как звать? - спросил Костя карлика, пытаясь заглушить чувство неприязни и брезгливости, возникшее у него при первом взгляде на доброхота.
      - Федором Силиным звать меня, - живо откликнулся карлик и с неожиданной силой затряс Косте руку.
      - А сам-то откуда будешь? - спросил Костя.
      - Ярославские мы, - с готовностью ответил словоохотливый Силин. Издавна торговлишкой промышляем. Последние годы через Ивангород и Нарву в Стекольцу ходим.
      Я об Иване Васильевиче ещё в Нарве слышал. Говорили мне о великом его разуме и доброродстве многие люди, а особливо начальный в Нарве человек воевода Яган ван Горн.
      Все сходилось в речах Силина, а особенно - добрые слова коменданта Нарвы ван Горна, у которого Костя побывал в доме вместе с Тимошей и сам был свидетелем того, как ласково и сердечно принял их Горн.
      Когда Костя пошел со двора в гавань, Силин увязался за ним, и расстался только после того, как Конюхов согласился вечером прийти к нему в гости на дружескую трапезу.
      - Кого ещё позовешь? - спросил Костя и Силин назвал ему Лунина и Белоусова. "Эко славно все получается, - подумал Костя. - Посижу с верными людьми - и с приятностью, и с пользою для дела".
      * * *
      Силин встретил Конюхова у ворот гостинного двора и с великою поспешностью стал звать его, улыбаясь и кланяясь. Пропустив Костю в низкую дверь постоялой избы, Силин в темных, тесно заставленных сенях оббежал его и распахнул ещё одну дверь - в горницу. Горница была велика, но не просторна. По русскому обычаю чуть ли не половину её занимала печь, посередине стоял большой стол с широкими скамьями с обеих сторон.
      Тусклый свет скупо проникал сквозь желтую слюду в окнах и от этого в горнице было нерадостно и неуютно.
      Переступив порог, Костя различил в полумраке нескольких человек, сидевших вдоль стола.
      Свечи ещё не зажигали, лишь светилась в углу под образами лампадка, но от неё только тени становились темнее и гуще, а света не прибавлялось.
      Присмотревшись, Костя не увидел ни Белоусова, ни Лунина. За столом сидели незнакомые ему люди. Под образами, на самом почетном месте, сидел, будто проглотив аршин, рыжеватый, нарядно и богато одетый мужчина. Черными на выкате глазами он неотрывно глядел на Костю. Рядом с ним сидел поп - в черной ризе, с наперсным серебряным крестом. Вид у попа был не то виноватый, не то рассеянный. Еще четверо сидели на лавке спинами к вошедшему. Силин остановился у лечи и растаял в тени.
      - Ну, проходи, проходи, Константин Евдокимович, - криво усмехаясь, проговорил черноглазый.
      Костя шагнул вперед, а четверо, сидевшие на лавке, встали и заслонили собою дверь.
      - Садись, Константин Евдокимович, в ногах правды нет, - так же насмешливо продолжал чернобородый.
      Костя оглянулся, перехватил недобрые взгляды четверых и понял: "Попался". Костя ухмыльнулся и проговорил лукаво:
      - В детстве, когда учили меня грамоте, учитель мой говорил мне не однажды: "И дали мне в пищу желчь, и в жажде моей напоили меня уксусом. Да будет трапеза их сетью им, и пиршество их - западнею".
      - Чего это ты? - спросил озадаченный иносказанием Головнин.
      - Не я это, а царь Давид, - усмехнулся Костя. Не выдавая колнения, Костя сел поближе к чернобородому и в тон ему ответил:
      - Верно сказано; каков пир, таковы и гости. А я гляжу - ни еды, ни питья на стол не собрано, а гости - все за столом.
      - А мы, Константин Евдокимович, вперед с тобой поговорим, а уж потом и пировать станем, - согнав улыбку с лица, произнес чернобородый.
      - Можно и поговорить, только для начала недурно бы знать - с кем?
      - Государев посол, стольник Герасим Сергеевич Головнин мое имя, важно ответил чернобородый.
      "Вот, значит, кто это", - подумал Костя. Однако испуга не почувствовал: что могли сделать ему царские холопы в чужой земле, где люди жили по иным законам? А те законы скорее помогали ему, Косте, чем мешали.
      - Нам, Костка, - оставив вдруг насмешливое величанье Конюхова Константином Евдокимовичем, зло и грубо проговорил Головнин, - о воровстве твоем известно довольно. И ежели ты соучастника своего Тимошку изловить нам поможешь, то будет тебе от государя прощенье, а от меня - награда.
      - Не понимаю я, о ком ты говоришь, стольник Герасим, - ответил Костя спокойно.
      - О подьячишке худом, воришке Тимке, что выдает себя за великородного человека - князя Шуйского, вот о ком говорю я, - ответил Головнин.
      - Не собрал бы ты вокруг себя полдесятка холопей, набил бы я тебе рожу, - сказал Костя хрипло и, повернувшись, хотел было пойти к двери, как все, кто в избе был, тотчас же набросились на него и, повалив на пол, стали вязать. Хоть и силен был. Костя, но с такою оравой сладить и он не мог. Кричал только:
      - Малоумные! Нешто вы на Москве? Кто же вам волю дал честного человека вязать и бить?
      Головнин пнул связанного в бок сапогом и велел посадить его в молитвенный амбар: там и решётки на окнах были прочнее, и замок поувесистей. А чтоб не привлек криком кого из посторонних, велел сунуть в рот ему кляп.
      Костю, как мешок, перетащили из избы в амбар и кинули на голый пол. Он долго ворочался и извивался, пытаясь развязать хотя бы руки, но только к утру сумел вытолкнуть изо рта тугую мокрую холстину, и подкатившись к окну, громко закричал, призывая на помощь.
      Однако в амбар прибежали не те, кого он ждал, а поп Емельян с холопами. Сев на него верхом, они снова затолкали Косте выплюнутый на пол кляп и привязали для верности к столбу, подпиравшему потолок амбара.
      В суматохе дверь амбара осталась раскрытое настежь и несколько человек, из тех, что жили на постоялом дворе, привлеченные криками, заглянули внутрь.
      Их лица - испуганные, удивленные, с растрепанными со сна волосами как во сне промелькнули перед Костей. Однако среди них он увидел и хорошо знакомое лицо своего нарвского знакомца и приятеля Петра Белоусова.
      * * *
      Через час стражники стокгольмского губернатора вызволили Костю из неволи и привезли к канцлеру Акселю Оксеншерне.
      Канцлер, выслушав Костю, велел ему идти куда угодно, однако сказал, что со дня на день его вызовут на суд и Косте нужно будет снова повторить все здесь сказанное.