Семнадцатый самозванец

      - Мои сборы - онучи да оборы. Немного ныне у меня добра, Христо.
      - Ничего, брат. У нас говорят: "Кого бог полюбит - нищетою взыщет". Так-то и к разбойникам попасть не страшно: что с голого возьмешь?
      - На Афоне - Святой горе, какие ж разбойники?
      - Э, брат, этого я тебе не скажу, сам скоро узнаешь, - засмеялся Христе.
      Тимоша задумался.
      - А знаешь, брат, мне ведь ни в один из монастырей и показываться нельзя. Словят меня. недоброжелатели мои и прощай воля! Нет, не воля жизнь прощай.
      - А куда же тебе деваться, бедовая твоя голова?
      - Возьми меня к себе на корабль, Христе. Я тебе всякую работу стану делать.
      Христе задумался. Поглядел на Тимощу - худого, серолицего. Сказал ласково:
      - Ты, брат, ныне ни к какой работе непригоден. Поживи месяц-другой на берегу, на вольном воздухе, под солнышком, у моря, а там почему бы и не взять тебя в работу?
      - Будь по твоему, - сказал Тимоша.
      А что ему ещё оставалось?
      * * *
      Христе повел Тимошу по узенькой каменистой тропочке в горы. Они долго шли молча. От ароматов теплой земли, высоких нетронутых трав, деревьев и кустов, покрытых диковинными душистыми плодами, у Тимоши кружилась голова и останавливалось дыхание.
      Далеко внизу осталась фелюга Христе с косым крылом паруса, совсем маленькие лодки рыбаков и белая россыпь чаек - таких маленьких, будто кто-то сыпанул щедрой ладонью серебряную рыбью чешую и она поплыла, посверкивая на солнце.
      Христе присел на ствол большого старого дерева, лежавшего поперек тропинки.
      - Старец, к которому тебя сведу, - сказал Христо, - живет один, в пещере. Пришел он на Афон из Литвы, попросился жить в ваш, русский, Пантелеймонов монастырь, но не прожил и полугода: изгнала его братия за гордость и мудрствования.
      - И что же стало со старцем потом? - спросил Тимоша.
      - Сначала стал он жить у рыбаков, а потом ушел в горы, занял пещеру, в какой жил до него схимник-болгарин, да незадолго до нынешнего лета помер.
      - А как ты познакомился со старцем? - снова спросил Тимоша.
      - А я к болгарину-схимнику часто хаживал. То рыбы ему приносил, то овечьего молока, то брынзы. Когда узнал, что схимник помер - пошел вместе с другими многими хоронить его. А ещё через сорок дней помянуть решил и отправился к пещере. А в пещере его, гляжу - новый схимник живет. Покойный отшельник - отец Георгий - белый был, а перед смертью волосы его даже желтеть от старости начали. Тих был, голубоглаз, нетороплив и ко всем на свете добр. А как на нового старца поглядел - страшно стало. "Никак, думаю, - гайдук, или атаман какой пришел на Афон грехи замаливать". Ростом высок, волосом чёрен, глазами - страшен. И хоть испускает очи долу, а как взглянет - холодно становится.
      - А звать его как? - спросил Тимоша.
      - Отец Феодосий.
      * * *
      Когда Тимоша и Христе пришли к пещере, они увидели распахнутую дощатую дверь, в прорубленном окне не было ни пузыря, ни слюды.
      В пещере не оказалось ни икон, ни распятия. Стояли стол да скамья, у стены - горшки да вёдра. На столе глиняный шандал, в нем оплывшая восковая свеча. Рядом - медная чернильница и кучка гусиных перьев.
      У входа в пещеру лежало бревно. Тимоша и Христе уселись покойно, сняли онучи, вытянули уставшие ноги.
      Вскоре из леса вышел некто - худой, прямой, в старой черной рясе до пят.
      - Он, - сказал Христе.
      Тимоша, не сводя глаз, следил, как быстро и молодо шал к ним черноризец. В одной руке он нес корзину, в другой - березовый туес. Подойдя близко, поставил корзину и туес наземь, сложив руки на груди крестам, низко поклонился.
      Тимоша и Христе поднялись с бревна, в ответ поклонились ещё ниже.
      - Благослови, отче, - пробормотал Христе и, склонив голову, шагнул вперед.
      Старец сказал резко:
      - Недостоин аз благословлять. - И взглянул на Тимощу, будто к стене пещеры гвоздями прибил.
      "Не может того быть!" - подумал Тимоша, и как во сне или в каком наваждении поглядел в глаза схимнику. "Он - черноризец, вологодского воеводы собинный друг!" Старец глаз не отвел и в лице ничуть не переменился. "Не узнал! - почему-то обрадовавшись, подумал Тимоша. - Слава богу, не узнал".
      * * *
      Феодосий согласился оставить Тимошу у себя. Так и зажили они вдвоем, в пещере, над синим Эгейским морем, в которое ещё до рождества Христова бросился несчастный греческий царь Эгей, узнав о смерти любезного своего сына Тесея.
      Феодосии был молчалив, и больше спрашивал, чем говорил о чем-либо. Тимоша, не сознавшись сразу, что угадал с первого взгляда, кто перед ним, чем дальше, тем больше пугался признаться в этом, и потому, чтобы не запутаться, отвечал коротко и односложно. Он сказал, что попал к туркам в плен и сумел бежать, а родом сам из Москвы, однако родителей своих не знает. Сказал, что проживет он здесь месяц-другой и пойдет в Болгарскую землю, где в Рильской обители ждет его верный друг по имени Константин. Феодосии рассказом удовлетворился и ни о чем более Тимошу не расспрашивал. Однако через несколько дней Феодосии понял, что в пещере его свила себе гнездо птица не простого полета. И впервые мысль об этом мелькнула у старца, когда сидели они вдвоем на бревне, глядели на большие яркие звезды и Тимоша, водя перстом над головою, раскрывал Феодосию тайны великой науки звездочтения,
      А ещё через три дня принес Феодосий полный туесок взваренного на малине мёда, и греховно хохотнув, достал из-под полы, завернутую в чистую холстину баранью ногу.
      Поближе к ночи святые отшельники в неглубокой ложбинке, неподалеку от пещеры запалили костер и, настругав свежанины, стали жарить её на угольях, запивая крепкой и духовитой медовухой.
      От слабости, от долгого к вину воздержания Тимоша опьянел, выпив несколько глотков дьявольского варева. Глядя на Феодосия, он вдруг решил напугать его - шутейно, не всерьез, - показав себя магом и чародеем.
      - А что, брат Феодосий, хошь по глазам твоим правду о тебе скажу, как в книге прочитаю?
      - А грамотен ли по глазам читать? - приподняв густую бровь, шутливо спросил Феодосии.
      - А то ты сейчас узришь, - ответил Тимоша, и, пробормотав нечто невнятное, тарабарское, выкрикнул, глядя прямо в глаза Феодосию:
      - Вижу град деревянный и домы деревянные же. Вижу гридницу, полную дыма и чада. Вижу пьяниц и сквернословов и непотребных жёнок простоволосых и играющих очами. Вижу некоего мужа - ликом скверного, ростом низкого, с бородою скопца. Держит муж кружку серебряную, а на кружке - надпись: "Век жить, век пить!"
      Тимоша сощурил глаза, будто вчитывался, и полушёпотом произнес:
      - И ещё вижу надпись на ендове той: "Пить - умереть, не пить умереть; уж лучше пить, да умереть!"
      Феодосий молчал. Сощурив страшные глаза, смотрел на Тимошу неотрывно. Голосом, полным таинственности, протянув над огнем руки, Тимоша произнес прикрыв глаза:
      - Вижу мужа неказиста, в мужицком рядне, в лаптях и сермяге. Мечется муж промежду крестов, на кладбище ночью. Вижу и тебя, брат Феодосии. Вижу, однако и уже не виден ты мне - проваливаешься сквозь землю!
      Феодосий побелел лицом, как подломленный упал на бок, безумными глазами зашарил по лицу Тимоши.
      - Кто ты, сатано?!
      - Царевич я. Иван Васильевич Шуйский.
      Не узнал Тимофея Анкудинова старец Феодосий, сколько ни всматривался в лицо его, сколько ни вслушивался в его голос. Да и откуда было узнать ему в изможденном и оборванном, обросшем бородой тридцатилетнем беглеце из турецкой тюрьмы, нарядно одетого безусого мальчика, встретившегося Феодосию пятнадцать лет назад за столом у вологодского воеводы?
      И долго-долго глядел в лицо спящему царевичу схимник Феодосии, впервые в жизни воочию увидев чудо проникновения в тайну времени.
      - Как прикажешь звать тебя ныне? - спросил Феодосий, когда Тимоша открыл глаза - Тимофеем, или же Иваном Васильевичем?
      Тимоша помолчал немного, припоминая случившееся минувшей ночью. Вспомнил не все, но многое. Сказал строго, согнав с лица и тень улыбки:
      - Царевич я. Василия Ивановича Шуйского сын. Московского престола законный хозяин.
      И сев на лавку, стал рассказывать Феодосию то, что уже слышали от него ранее польский канцлер и турецкий визирь.
      Феодосий слушал молча, опустив глаза. Когда Тимоша рассказал об освобождении из Семибашенного замка и о том, какие сомнения одолевали его в каюте фелюги, плывшей от Константинополя к Афону, Феодосии, хрустнув пальцами, сказал:
      - Это, царевич, хорошо, что привела тебя судьба ко мне, смятенному умом и сердцем. Ты прочитал в книге судьбы моей то, что от простого смертного закрывает пелена времени. Я же расскажу тебе, почему ни ум твой, ни сноровка не помогли тебе получить прародительский престол. Слушай.
      * * *
      Первое, что помнил Феодосий из жизни своей, была темная ямина с малым пятном света где-то вверху, кислый залах прогнивших лохмотьев и безносые, безглазые, беззубые лица нищей братии.
      Потом в памяти Феодосия появились дороги и паперти, заброшенные овины и часовни, черные обезлюдевшие избы и лесные скиты, по которым гнала злодейка-судьба маленького, вечно голодного поводыря артели нищих-слепцов, большей похожей на ватажку разбойников.
      Потом он вспомнил острог, и первый правёж батогами - вполсилы, из жалости к мальчишечьим его годам. И хоть знал он пословицу: "Батожьё дерево божье, терпеть можно", - решил: более ни батогов, ни бродяжьей нищенской жизни - не потерпит. И в первую же ночь, не долежав на рогоже и до утра, ушел Феодосии от товарищей своих искать счастья-истины.
      Пришел Феодосии на берег Студеного полночного моря и на утлой ладье, с таким же, как он, странником поплыл к затерянной обители, построенной вероучителями Зосимой и Савватием на Соловецком острову. Известь сколько мотало ладью по морю. И уже прочитали Феодосии и его спутник отходную молитву и приготовились к смерти, как ветер стих, и совсем рядом увидали они землю.
      Творя молитву за чудесное спасение, подгребли странники к берегу и упали без сил на чахлую траву, под ветви низкорослых берёз.
      Это оказался остров Малая Муксалма. А неподалеку от него, на другом острове - Соловецком - у светлого Святого озера стояла и обитель.
      Феодосия и спутника его Харитона взяли в монастырские трудники и определили в дубильню - делать для братии кожи - на сапоги, на тулупы, на полушубки.
      В обшитых тесом ямах в растворе дубовой коры мокли по месяцу и более коровьи, овечьи, козьи, собачьи, медвежьи и волчьи шкуры. Дух в дубильне стоял такой, что и с острожным сравнить было нельзя. В чаду и дыму, в шуме мельницы, крошащей на мелкие щепы дубовую кору, стал Феодосии с тоской вспоминать полынные ветры степи и смолистый дух сосновых лесов.
      Пробовал Феодосий подойти к старцам, что работали в книгописной мастерской, пробовал между воскресными службами заговорить с иеромонахами о счастье и об истине, но те либо молча отходили от пропахшего кислыми кожами трудника, либо смеялись обидно. И тогда ушел Феодосии из Соловецкой обители прочь, и пошел по Руси от монастыря к монастырю и от города к городу. И скитаясь так, без малого десять лет, увидел он и услышал столько, сколько иной не узнал бы и за сто.
      В Соловецком монастыре Феодосий научился читать и не упускал ни единой возможности полистать любую из попадавшихся ему книг.
      Вскоре он понял, что в книгах столь же мало согласия, сколь и в жизни. Он понял также, что почти все книги - сами по себе, а жизнь - сама по себе. И он стал искать ту Главную Книгу, которая объяснила бы, что вокруг происходит, и почему все так подучилось.
      Кто завертел волчком краски и ароматы цветов, людское счастье, крики раненных зверей, утренний благовест, свет солнца, плач ребенка, тепло земли и мертвенное бесплодие камня?
      Кто завернул в лохмотья одних, надел порфиры на плечи других? И кто отправил на костер и плаху рожденных в царском тереме и возвел на трон родившихся в поле? Он спрашивал и искал, читал отцов церкви и ересиархов, вдумывался в смысл гадательных книг, прикоснулся к алхимии и астрологии. И преуспев в последней, стал знаменит на всю Москву.
      Гнилью и тленом дышало древлее византийское благочестие, пытаясь скрепить расползающуюся рогожную Русь страхом. "Псалтырь" и "Домострой" казались допотопными писаниями даже еле бредшим по азбуке заволжским поместникам, опухшим от долгих снов, от скуки, от водки и от великого безделья.
      Тем более жадно искали истину в Москве, в Новгороде, во Пскове. Молодые дворяне, исколесившие пол-Европы в государевых посольствах; торговцы, побывавшие в немецких землях, грамотеи-попы, стыдившиеся знакомства со своими товарищами, не умевшими читать и писать, жадно ловили каждое новое слово, откуда бы оно ни шло - от впавших ли в ересь новгородских старцев, восхвалявших Моисеево пятикнижие, или же от литовских социниян, отвергавших Святую Троицу и божественность Христа.
      Вот тогда-то и появился среди московских любомудров черноризец Феодосии - вельми ученый муж, до тонка познавший великую науку острологикус.
      Плещеевы, Ртищевы, Беклемишевы (поговаривали и о Морозовых, и о Нарышкиных, и о многих иных сильных людях) слушали старца Феодосия, зря в латинскую далеглядную трубу, прозванную тем не менее греческим именем "телескопе".
      Однако и из Москвы пришлось Феодосию уйти, ибо о тайных сборищах острологиков прознали патриаршие псы, а после того оставалось ждать либо монастырской тюрьмы, либо кремлевского застенка.
      К тому времени собинный друг Феодосия, Леонтий Плещеев, познавший от него азы нового учения, государевым соизволением получил в кормление Вологду, и черноризец отправился к новоиспеченному воеводу.
      Что произошло в Вологде, мы знаем. Страшась длинных рук Варлаама, Феодосий бежал в Польшу и поселился в твердыне польских ариан - Ракуве.
      * * *
      - В Ракуве, Иван Васильевич, ариане, или же, как мы себя называли, "польские братья", - жили, почитай, двести лет. Построил для нас то местечко и поселил там крепко приверженный арианскому учению дворянин Ян Семенский. К нему-то, в Ракув. и сбежались со всей Европы те, кто исповедывал истинную веру, открытую Лелием и Фаустом Социнами.
      - Стало быть, есть истинная вера, брат Феодосии? - спросил Тимоша. И по тому, как он это сказал, было не ясно - всерьез он говорит или шутит.
      - Есть истинная вера, Иван Васильевич. Есть.
      - Чем же она лучше прочих? - снова так же непонятно спросил Тимоша.
      - А вот чем.
      Феодосии сунул руку в один из стоявших рядом глиняных горшков и достал оттуда свернутую трубкой тетрадь.
      - Сам прочтешь, или мне читать?
      - Что ты, Феодосий. Если не пойму чего, то враз о том и спытаю.
      Феодосии положил тетрадь на стол, крепко прижал ладонью, Однако перед тем как раскрыть, сказал:
      - Прежде чем начну читатъ, хочу сказать тебе, Иван Васильевич, нечто. В тетрадь эту выписал я самое важное из того, о чем писали ученики Лелия и Фауста. Были среди них и поляки, и итальянцы, и литвины, и русские, и немцы, но суть их всех была одна - они считали всех людей земли братьями, звали всех жить в мире, и поклоняться тем богам, которых люди выбирали сами себе в зрелом возрасте и в здравом уме.
      - Как так? - спросил Тимоша.
      - А так, что если ты родился в православной семье, то не следует тебя, несмышленого и бессловесного тащить в церковь и крестить по обряду твоих родителей, а нужно подождать, пока ты вырастешь и по здравом рассуждении сам выберешь себе веру.
      - Как Христос? - догадался Тимоша.
      - Не только как Христос. И пророк Моисей, и пророк Мухаммед, и Будда - индийский вероучитель - все обретали истину через божественное откровение возрастом не в две недели и не в три, а будучи мужами мудрыми, посвятившими поискам истины многие годы.
      - Сие разумно, брат Феодосии. Однако, если только в этом смысл вашего учения, то далеко ему до всеконечной правды.
      - Не спеши, Иван Васильевич.
      Феодосии хмуро глянул на Тимошу и медленно протянул через стол тетрадь.
      - Читай сам. А я пойду на вольный воздух, на божий свет. Феодосии вышел, и Тимоша, услышав, ник посыпались камешки из-под его ног, понял, что отправился черноризец к морю ставить сети. "Не скоро теперь вернется" подумал Тимоша и пододвинул к себе тетрадь.
      * * *
      "Все люди земли - дети бога и нет для него ни пасынков, ни падчериц, все ему - сыновья и дочери. А ныне, когда существует столько христианских церквей - какая из них может объявлять себя единственно истинной? Католики считают только себя верными слугами Христа и подлинными учениками. Православные полагают, что. лишь они сохраняют христианство в чистоте и обвиняют католиков в схизме. Лютеране и кальвинисты, гугеноты и цвинглиане предают анафеме и католиков, и православных, объявляя всех не согласных с ними еретиками, а папу - антихристом.
      Какая же из церквей может притязать на авторитет, которым пользовались апостолы?" (Сие речено Самуелием Пшипковским, секретарем короля Владислава).
      Далее шла вторая запись.
      "Кто отказывает другому в мире и говорит, что он уничтожит его, дает своему противнику такое же право, ибо где нет места для законов мира, там действуют законы войны. Однако в войне нет спасения ни для одной из враждующих сторон". (Сие писано Янусом Крелием).
      "Христос был простым смертным, подобно тому, как были простыми смертными пророки Моисей и Будда - и после Христа - Мухаммед. А троица, коя есть поповское хитросплетение отца, сына и святого духа, - есть глупость, злокозненное устроение, измышленное ленивыми и алчными иереями.
      Таковым же устроением является и созданная ими церковь, кою следует считать скорее домом дьявола, чем домом бога, ибо нет в поповской церкви ни любви, ни мира, ни добра.
      Все люди суть у бога: и татары, и немцы, и прочие и нельзя распалять сердца их злобою друг против друга из-за того, что они по-разному поклоняются своему Творцу". (Сие писано Феодосией Москвитином, по прозвищу Косым).
      Тимоша прикрыл тетрадь и вышел из кельи. "Вот они какие - польские братья, - подумал он. - Значит, когда бы я был рожден в доме кого-нибудь из них, то только теперь мне нужно было избрать для себя веру: принять крещение, или же, если оно не пришлось мне по душе - не принимать.
      И разве считали бы они за грех, если б избрал я закон Магомета, в который турки обратили меня угрозой смерти?
      И наверное, - подумал дальше Тимоша, - не нужно человеку принимать один какой-то закон - Моисея ли, Будды ли, Христа ли, - а знать все их, и тогда не будет на земле еретиков и схизматиков, гяуров и идолопоклонников, но все станут искать истину, ибо свет плоти - Солнце, свет духа - Истина".
      * * *
      Феодосий вернулся к вечеру. Они пожарили добытую им рыбу и сели на бревне у входа в келью. Молчали, думали.
      Первозданная тишина стекала на землю со звезд. Где-то далеко-далеко чуть слышно шуршало море.
      - Скажи, Феодосии, - тихо спросил Тимоша, - ту правду, что отыскали польские братья, как утвердят они в мире? И Феодосии ответил:
      - Не знаю. Добром мир не принимает истину, а заставлять верить во что-нибудь силой - тоже нельзя.
      - Но можно сначала искоренить неправду, а потом насадить справедливость и истину! - воскликнул Тимоша,
      - Я знаю только одного человека, который сейчас пытается это делать.
      - Кто он?
      - Казацкий гетман Хмельницкий.
      Глава семнадцатая. Снова вместе
      Константин Евдокимович Конюховский, трудник знаменитой на всю Болгарию Рильской обители - в эту ночь спал словно каменный; вконец измотала его за прошедший день работа на монастырской конюшне. Хоромы, где спали монастырские трудники - пахари, плотники, огородники, кожевники, портомои, конюхи, садовники и прочий работный народ - были просторны, однако ж и народу в них лежало немало: едва не две сотни мужиков, развесив портища и всякую рвань, какой обматывают ноги, спали, храпя и стеная, в мешкотном шуме и великой духоте.
      Проснулся Костя оттого, что кто-то сильно тряс его за плечо. Возле него стоял привратник, чья келья была выбита в толще монастырской стены у ворот в обитель.
      Костя потряс головой, отгоняя сон, спустил с полатей ноги и спросил хрипло:
      - Что стряслось, отче Борис, что будишь ни свет ни заря?
      - Пришел середь ночи в обитель человек. Христом богом молил впустить. Замерзаю, говорит, умираю студеной смертью.
      - Ну, а меня-то ты, отче, пошто разбудил?
      - Говорит тот человек, что он брат твой названный.
      У Кости ёкнуло сердце: неужели Тимофей? Выскочил на мороз скоро, старец за ним едва поспел. Добежал до ворот, откинул дверцу малую, кою звали монахи "неусыпным оком", и увидел в предрассветном сумраке незнакомого человека: бородатого, в ветхом азяме, в треухе рваном. Стоял человек скособочившись, опираясь двумя руками на суковатый посох.
      - Кто таков? - спросил Костя.
      - Костенька, брат мой названный, - тихо просипел бородатый и, приблизившись к отверстому "недрёманому оку", оказался лицом к лицу с Конюховым. Разного цвета глаза глянули на Костю и он, сорвав трясущимися руками щеколду, прижал к груди хворого и вконец застывшего странника.
      * * *
      Тимоша пролежал в монастырской странноприимной больнице более месяца. В больничном покое кроме него лежали и иные скорбные телом и головою люди. Поэтому он ни о чем не рассказывал приходившему к нему Косте, ожидая часа, когда выйдут они за стены обители и всластъ обо всем наговорятся.
      И однажды, когда зима начала пятиться за укрытые снегом и льдом Рилъские горы, когда над узкими окошечками больничных покоев повисли веселые светлые сосульки и на камни монастырского двора стала, звеня, падать капель, Костя пришел к Тимоше с большим, туго набитым мешком, и они, взявшись за руки, вышли на синий свет, под золотое солнце.
      Пройдя мимо церквей и келий, мимо архипастырских палат и общежительского дома, мимо многих служб и трапезной, мимо домов, где жили странники, послушники, трудники, - они вошли в баню и долго-долго плескались, мылись и просто так, ничего не делая, блаженствовали праздно, лёжа на каменных лавках и нежась в тепле, чистоте, свежести.
      А потом Костя развязал мешок и с озорной улыбкой вынул рубаху, порты, сапоги - все новое, только что сшитое. И когда Тимоша надел все это, оказалось, что в мешке есть и ещё кое-что. Подмигнув другу, Костя озорно встряхнул мешок и в нем звякнули, стукнувшись друг о друга, штоф и шкалики.
      Обогнув длинную стену обители, друзья свернули сначала на торную дорогу, потом на узкую тропинку и пошли к ближнему лесу, ещё мокрому и черному, но уже и высветленному робким пока ещё солнышком.
      Разложив небольшой костерчик, друзья умостились на еловых лапах, как в давние лета возле Вологды, когда застигала их в лесу ночь,; а земля была холодна и сыра.
      В лесу пахло талым снегом, прелым прошлогодним листом, дымом костра и той невыразимой свежестью, какую приносят в самом начале весны летящие с полудня теплые ветры.
      - Ах, друг мой Костя, - говорил Тимоша тихо, ласково глядя в глаза товарищу. - Здесь, вдали от ушей недобрых послухов и очей лукавых соглядатаев, поведаю тебе то, о чем в обители не смел и двух слов сказать.
      И Тимоша, рассказал ему, как жил он в Царьграде, как неправдою заточили его в замок, как бежал он оттуда и был пойман, и бит нещадно палками, и как потерял он друга своего Вергунёнка, казака из Лубен царевича Ивана Дмитриевича.
      Рассказал, как, выйдя за ворота острога, ушел в гавань Босфора и там добрый человек, болгарин Христо привез его на гору Афон. Рассказал о старце Феодосии, об учении польских братьев и о том, как однажды утром ушел он в ближнюю от пещеры гавань.
      * * *
      Капитан галеры - смуглый, усатый, кривоногий - в красной феске с черной кисточкой, в кожаных штанах с широким красным поясом и в черной шелковой рубахе с длинными пышными рукавами, зыркнул на Тимошу воровским атаманским глазом - круглым и злым.
      - Я иду в Венецию и даром не повезу даже апостола Петра, а не только бродягу-паломника, - проворчал капитан.
      - Тогда возьми меня гребцом, - сказал Тимоша.
      Капитан пошарил глазами по плечам, по рукам, по торсу Тимоши и согласился.
      * * *
      - Ох, какой немалой оказалась плата за переход от Афона до Венеции, друг мой Костя. Республика воевала с Портой и любой турецкий корабль попади он нам навстречу - или бы утопил нас, или бы взял на абордаж. А там - новый плен и вечная каторга. Но - бог миловал, дошли благополучно, не считая того, что руки веслом стёр в кровь и все тело болело, как после пытки.
      - А чего понесло тебя в Венецию? - спросил Костя. Тимоша опустил глаза.
      - Христос сказал, - ответил он, помедлив, - "Познайте истину, и истина сделает вас свободными".
      - А почему же в Венеции решил отыскать ты истину? - снова спросил Костя.
      - Я не в Венецию шёл, - ответил Тимоша. - Я через неё в Рим пробирался. Там хотел узнать: "Что есть истина?"
      - А почему в Рим?
      - А потому, что все веры и все языки были для польских братьев равны и угодны, и лишь католическую веру почитали они анафемской, а палу римского объявляли антихристом. И я подумал: "Здесь что-то не то. Надобно мне самому разобраться: что это такое римская вера? Почему её одни столь зло ненавидят, а другие столь же яро обороняют? Ведь ежели бы ничего хорошего в ней не было, разве стали бы паре великие и мудрые народы поклоняться вот уже полторы тысячи лет?
      - И узнал?! - нетерпеливо воскликнул Костя.
      - Узнал, - ответил Тимоша. - Только не всё.
      * * *
      Он провел в Риме полгода. Он ревностно искал ответа. Но ответа не было.
      В пудовых фолиантах и тоненьких книжечках католических богословов шли бесконечные прения о предметах, не стоящих и выеденного яйца.
      Тимоша понял, что католических священников более всего волнуют те же вопросы, какие приводят в неистовство и православных фанатиков. Только отвечают на эти вопросы и те и другие по-разному. Если православные утверждают, что святой дух исходит только от бога-отца, то католики считают, что он может исходить и от бога-сына. Если православные полагают, что всех верующих нужно причащать кислым хлебом и вином, крестить младенцев, погружая их в купель, одновременно совершая и мирропомазание, то католики считают, что хлеб для причастия должен быть пресным, а вином следует причащать лишь священников; при крещении детей нужно обливать водой, а мазать мирро не ранее, чем через восемь лет после крещения. Вокруг этих благоглупостей было наверчено ещё столько всякой чепухи, что Тимоша долго не мог поверить: неужели из-за признания или непризнания подобного вздора можно было сжигать живых людей на кострах, разрушать города и опустошать целые страны?
      И когда после долгих и упорных поисков он не обнаружил ничего, что превратило бы католицизм в свет истины, он оставил Рим и пошел в Болгарию.,
      Он прошел через земли швейцарцев и владения дома Габсбургов, пришел в Семиградскую землю, где жили мадьяры и волохи, турки и саксонцы, однако правили всеми этими народами венгерские князья из фамилии Ракоци.
      Покинув Семидградье, или Трансильванию, как ещё называли это княжество, Тимоша повернул на юг, в землю волохов, где и приключилась с ним последняя беда - ни темной ночью - среди бела дня, ни в лесу - на проезжей дороге - обобрали его лихие люди - гайдуки, отняв коня, одежду, деньги и оставив только малую суму с грамотками и опасными листами, что брал он от тех государей, через чьи земли шал в Рильскую обитель на встречу с другом своим Костей.
      Рассказывал все это Тимоша и неотрывно в глаза Косте глядел.
      И видел, что очи друга то светятся радостью, то туманятся горем, то ширятся от страха. И ещё раз понял Тимоша, что нет у него друга лучше Кости и, наверное, и впредь никогда не будет. И посуровев очами, сказал Тимоша другу:
      - Шёл я и через магометанские земли и через земли люторские, видел и православные владения и католические, латинские страны, и понял я, Костя, что не в том суть, каким хлебом причащаются - пресным ли, квасным ли, и на минарет с полумесяц молятся, или же на храм с крестом. А в том истина, что повсюду есть правда и есть неправда и всюду сильные и богатые уничижают и мытарят слабых и бедных.
      И есть только две веры и две вселенские церкви; одна для сытых и наглых притеснителей, другая для голодных трудников, где бы они ни жили.
      И Костя, насупив брови, сказал:
      - Так, Тимоша, оно и есть. Истинно так.
      * * *
      Потом Костя рассказывал о своем житье-бытье в монастыре, но ни радости, ни страха, ни горя в глазах его не было: два года с лишним - изо дня в день, пропуская лишь двунадесять великих праздников, да светлые христовы воскресенья, гнул он спину и набивал мозоли, труждаясь на монастырскую братию. И если б не Тимоша, что поклялся прийти обратно в Рилу, если останется жив, - ушел бы Костя куда глаза глядят.
      И, слава Христу, дождался.
      А потом выпили друзья по чарке и Костя спросил:
      - А дале-то что делать станем?
      - Дале? - переспросил Анкудинов и, сощурившись, стал молча глядеть на стелющийся по веткам огонь костра. Костя перехватил взгляд друга и ему показалось, что Тимоша видит такие дали, какие ему, Косте, не виделись и во снах.
      - Путь у нас с тобой один, Константин Евдокимович, - к гетману Богдану Хмельницкому, в Киев, откуда начали мы наши странствия по чужим землям.
      - А пошто нам гетман? - спросил Костя, не понимавший, почему именно в Киев должен лежать их путь.
      - А потому, - ответил Тимофей, - что поднял гетман и вольных казаков, и подначальных людей, и крепких земле смердов на смертный бой за правду и вольность. А мы, выучившись возле гетмана, как волю для народа надобно добывать, пойдем с тем учением на Москву, и взбунтуем русское царство от края до края.
      Тимоша вспомнил Ивана Вергунёнка и, рубя рукою воздух, сказал громко, будто не один Костя перед ним сидел, а стояли несметные толпы поднявшихся на бой бунтарей:
      - И пойдем на царя и бояр всем скопом - казаков и холопов подымем, бедных попов и утесненных поборами купчишек, и ремесленных людей, и стрельцов, обделенных царским жалованием, и скуднокормных поместников.
      Вобрал полную грудь воздуха - лесного, чистого, холодного - и выкрикнул: