Семнадцатый самозванец

      После этого и Овсей, и Митяй, и мужики разошлись по домам. На душе у всех скребли кошки: черт-те что могут придумать государевы служилые люди. Ладно еще, что не сгорел никто - по бревнышку раскатали избу, сгоревших, слава Богу, не оказалось.
      * * *
      Думный дворянин Никита Наумович Беглецов проснулся от шума. Шум был невелик: за дверью опочивальни негромко спорили двое. Беглецов сразу же узнал голос одного из спорящих - холопа своего Петрушки, голос второго был также ему знаком, однако вспомнить - кто это - Никита Наумович не смог.
      - Спит ещё Никита Наумович, - говорил холоп.
      - Нешто я не понимаю, известно: вся Москва ещё спит. Да я потому и приехал, что дело у меня безотложное, скорое дело.
      - Погоди немного, он и проснётся.
      - Да никак не могу я ждать, пойми, пожалуй, Пётра.
      - И ты, пожалуй, пойми - не могу я тебя к Никите Наумовичу допустить.
      Беглецов вздохнул, сполз с пуховика, надел на шею четки янтарные литовские, натянул халат бухарский, ватный, кизилбашские туфли юфтяные и вышел из опочивальни.
      С Петрушкой спорил Коростин Митяй - объезжий голова с Варварки. Беглецов поджал губы, сморщился недовольно. Митяй, увидев хозяина, шагнул навстречу, забыв поздороваться, проговорил быстро:
      - Беда, Никита Наумович. На Варварке изба сгорела. Новой Четверти подьячего Анкудинова Тимофея Демьянова.
      - Одна изба? - быстро спросил Беглецов, ещё не понимая, что заставило Коростина заявиться к нему домой чуть ли не среди ночи.
      - Изба-то одна, да хозяин-то её не простой человек. Я и подумал - не грех бы мне тебя, Никита Наумович, упредить.
      - А я чаю уже не улица ли сгорела?
      - Слава Богу, одна изба и люди все живы, Никита Наумович. Я на пожар поспел, пепелище велел водой залить, оглядел все со тщанием - никто не погиб, и соседние домы все целы. И послухам велел быть в Приказе с утра вдруг занадобятся.
      - Ладно, Митяй, ступай. Будешь надобен - пошлю за тобой. Да узнай про то, где теперь Анкудинов Тимофей и, узнав, о пожаре его расспроси.
      Досыпать Беглецов не стал. Постоял у окна, подумал, сказал про себя: "Ай да Митяй, умная голова, спасибо, что упредил". И возвратившись в спальню, стал быстро одеваться - сердцем чуял - надо было не мешкая известить о случившемся начальника Земского приказа, думного же дворянина Наумова Василия Петровича.
      * * *
      Василий Петрович Наумов сидел в Земском девятый год. Из них семь лет вместе с Никитой Беглецовым. Служба в Земском приказе была не в пример другим службам тягостнее и беспокойнее. Ведал сей приказ всей Москвой и чтобы где в столице ни случилось - татъба ли, разбой ли, пожар ли, или иное какое лихо - за все про все перед боярами и государем был в ответе Земский приказ. Кроме того, с московских тяглых людишек должны были государевы служилые люди исправно взимать налоги и по всем тяжбам вершить справедливый суд, а буде надо - и расправу.
      Однако бог лес не уравнял, а паче того - человеков. И потому каждое дело надо было вершить с умом и с оглядкой. Мешкать было нельзя, а уж спешить - тем более. Паче же всего следовало оберегаться поступков и решений, кои по судейскому недомыслию могли задеть людей сильных и родовитых. И потому редко когда государевы думные дворяне или дьяки какое-либо дело решали враз и единолично - мужики и посадские худые людишки в сей счет не шли - их делишки решал любой подьячий, и долго не волокитил.
      В то утро, 22 июня 1643 года от Рождества Христова, Василий Петрович стоял в моленной, поверяя себя Господу. Тихо и благолепно было на душе у Василия Петровича, когда вышел он из моленной в горницу и увидел сидящего у окна Никиту Наумовича.
      "Да, в Земском служить - не в Панихидном", - подумал Василий Петрович, сразу же догадавшись, что какие-то неприятные дела привели в неурочный час его помощника.
      Беглецов встал, пожал протянутую ему руку. Наумов вопросительно на Беглецова глядел, ждал.
      - Дело к тебе, Василий Петрович.
      - Говори.
      - Тимофея Демьянова Анкудинова изба сгорела. Митяй Коростин на пожаре был, всё сделал гораздо. При пожаре никого в избе не было, то и дивно. Изба пуста, и вдруг под утро, как бы сама по себе горит.
      - Почему думаешь - сама по себе?
      - Решёточный прикащик Своей Ручьёв видел, как первый сполох из избы над крышей взлетел. Коли бы её кто снаружи поджигал - не так бы она занялась.
      - А зачем Тимофею собственную избу жечь?
      - То нам и надобно выведать, Василий Петрович.
      Наумов задумался. Постучал пальцами по краю стола.
      - То ты добре сделал, Никита Наумович, что дело это до меня довел. Тут хорошо подумать надобно. Помню я, как приехал Анкудинов на Москву жил он немалое время у Ивана Исаковича Патрикеева. А Патрикеев - сам знаешь благодетелю нашему Степану Матвеевичу Проестову первый друг. Так что дело это надо делать без всякой зацепки.
      А про Тимошку сегодня же узнай все доподлинно: где он сам и где жёнка его с детишками обретаются и по какой причине изба у них загорелась?
      * * *
      По дороге в приказ Беглецов прикинул, с чего начнет розыск. Приехав, он первым делом призвал к себе Никодима Пупышева - старого ярыгу, великого мастера по сыску обретавшихся в нетях людишек.
      Никодим пожевал беззубым ртом, поглядел в потолок, молча нахлобучил шапку и неспешно вышел.
      Вернулся Никодим к полудню с заплаканной молодой бабой. Оставил её на дворе, строго наказав непременно его дожидаться, а сам нырнул в приказную избу.
      - Привел, Никита Наумович.
      - Тимошку?
      - Жёнку его Наталью.
      - А Тимошка где?
      - Того она не ведает.
      - А ну, веди жёнку ко мне.
      Наталья Анкудинова, молодая, круглолицая баба, с лицом опухшим от слез, войдя, испуганно покосилась на Беглецова, и не ожидая вопросов, с порога заголосила:
      - И ничегошеньки-то я не знаю, ничего не ведаю! И чего он ко мне пристал? Хоть бы ты, господине, велел ему отстать от меня!
      Беглецов молча глядел на Наталью, которая причитала и не умолкая всхлипывала.
      - Ты чья будешь, красавица? - спросил Беглецов тихо и ласково.
      Наталья мгновенно замолкла, недоуменно глядя на Беглецова.
      - Анкудинова я, Наталья, - проговорила она робко.
      - Садись, Наталья. В ногах правды нет.
      Наталья присела на краешек скамьи. Страж понемногу отпускал её, и она чувствовала, что от сидящего перед нею начальника не надо ей ждать никакого зла.
      - Позвал я тебя, красавица, горю твоему помочь. - Беглецов ласково на Наталью поглядел, поиграл чётками. - Знаешь, поди, что лихие люди избу твою нынче в ночь спалили?
      Бекдецов внимательно посмотрел на молодуху. Та глаза отвела, снова дурашливо запричитала:
      - Знать ничего не знаю, ведать - не ведаю!
      - Да ты погодь. Нешто не знаешь, что избу твою пожгли?
      - Не знаю, боярин, не ведаю.
      - И ярыга мой того тебе не говорил?
      - Ничего я не знаю - не ведаю!
      - Ну, а муж твой, Тимофей Анкудинов, где ныне обретается?
      - И того я тоже не знаю.
      - Значит, ничего не знаешь? Ну, а как ты с детишками у Ивана Пескова оказалась - тоже не ведаешь?
      Наталья замолкла, отвела в сторону глаза, задумалась.
      Беглецов понял - зацепился точно. Сидел, ждал, лениво перебирая, чётки.
      Ну, так как же ты к Ивану Пескову с детишками попала?
      Наталья молчала.
      - Али мне Ивана Пескова об том спросить?
      Наталья заплакала. Беглецов ждал.
      - Ничего-то я не знаю, - неуверенно затянула она.
      - Ну, вот что, баба, - стукнув рукой по столу, сухо и зло проговорил Беглецов, - плакать дома будешь, а здесь слезам не верят. Или ты мне тотчас скажешь, кто тебя к Пескову привел, или не я буду с тобой разговаривать, а кнутобойцы в пытошной избе.
      Наталья от страха побелела. Откуда было ей знать, что Беглецов просто-напросто пугает ее? Не помня себя, Наталья заговорила:
      - Не гневись боярин, на меня, глупую. Со страху забыла я все. Привез меня к Ивану муж мой Тимофей.
      - А когда привез?
      - Нынче под утро и привез.
      - А зачем ему было ночью тебя с ребятишками из своей избы в чужую избу возить?
      Наталья хотела было снова сказать заведенное - не знаю, но взглянув на Беглецова, тотчас же передумала.
      - Сказал он мне, что буду я с детишками у Ивана жить. А он с Москвы вместе с другом своим Костянтином Конюховым вон пойдет. И они нас на телегу усадили и к Ивану свезли. А боле я, боярин, вот те крест святой, - Наталья встала, истово перекрестилась на образа, - боле ничего не знаю.
      - Что, много мужик твой задолжал? - спросил вроде бы невзначай Беглецов.
      - И этого я, боярин, не знаю, - ответила Наталья и заплакала. Беглецов поглядел на неё печально.
      - Иди с богом. Будешь надобна - призову.
      * * *
      Отпустив Наталью, Беглецов прошел в соседний покой к начальнику приказа Наумову.
      - Нехорошо получается, Василий Петрович.
      - С Анкудиновым что ль?
      - С ним.
      - Ну, говори.
      - Тимошка с Костей Конюховым жёнку Тимошкину и детишек ночью свезли к Ивашке Пескову. После того изба Тимошки загорелась. А сами они - Тимошка и Костка - из Москвы побегли вон.
      Предвосхищая вопросы Наумова, Беглецов сразу же пояснил:
      - И Тимошка, и Костка в Москве задолжали немалые деньги. А чтобы те долги не платить, чаю я, Тимошка избенку свою подпалил. Чего-де с погорельцев возьмешь, тем паче, что баба бездомная за беглого мужика безответна.
      Наумов глядел куда-то вбок; вроде и не слушал.
      Беглецов замолчал. Спросил:
      - Али я не то говорю, Василий Петрович?
      - Может и то, а может и не то.
      - Скажи, Василий Петрович, не томи.
      - Твоя правда, Никита Наумович, ещё не вся правда, а может половина или же четверть. А правда в том, что Лёшку Плещеева, бывого вологодского воеводу, второй раз в Москву привезли.
      * * *
      Узнав о том, с каким делом привезли в Москву сибирского колодника Леонтия Плещеева, Беглецов мгновенно понял, что теперь дело Анкудинова принимает совсем иной оборот и потому решил бумаги по начатому розыску составлять сам. Пригрозив пыткой, он допросил ещё раз Наталью Анкудинову, выспросил все, что мог у Ивана Пескова, записал речи соседей Тимофея и пищиков с подьячими, что сидели с Конюховым и Анкудиновым в Кабацком приказе. И после великого и многотрудного розыска вышло так: Новой Четверти подьячие Тимошка Анкудинов да Костка Конюхов воровским обычаем затягались со многими людьми и ночью, украв из казны сто рублей для того, чтобы замести следы, подожгли избу и тем же воровским, изменным обычаем бежали из Москвы неведомо куда.
      Полностью отводя от себя возможные упреки в нерадении и попустительстве, Беглецов отправил отписку в Сыскные приказы, чтобы на заставы посланы были листы, а в тех листах были бы описаны приметы воров, и буде божиим соизволением попадут те воры в руки властей, то, оковав железом, послать воров в Москву в Разбойный приказ за крепким караулом.
      Глава десятая. Черниговский каштелян
      Тимоша открыл глаза. Ясные незакатные звезды текли в высоком черном небе. И почти дотрагиваясь до звезд, немо и недвижно стояли околдованные тишиной медные сосны.
      Только ближний ручей тихо журчал, обмывая коряги и камни, да всхрапывали рядом уставшие кони. Не слышно дыша, спал, разбросав длинные жилистые руки, Костя. Спали птицы и звери, и только звезды да он - Тимоша не спали в этот час: глядели друг на друга и шептали друг другу тайное, сокровенное.
      Робко, будто опасаясь - не ошиблась ли? - пискнула первая пичуга. За ней - увереннее - вторая. Тимоша сел на ворохе сена, пригладил руками волосы, потер ладонями лицо и пошел к ручью мягкой, крадущейся походкой. Вернулся он свежим, умытым, бодрым. Сила и радость переполняли его.
      Лес уже наполнился свистом, криками, стрекотом и стуком бодрствующей, трепещущей, бьющейся жизни.
      Вставало солнце. Тимоша прикоснулся к плечу Кости. Костя тотчас открыл глаза и так же, как и Тимоша, быстро сел, приглаживая волосы и потирая лицо.
      - Седлай коней, Константин. К ранней заутрене надобно быть нам в Киеве, - проговорил Тимоша строго, как говаривали со своими стремянными начальные люди.
      - Счас, князь-батюшко, счас Иван, свет Васильевич, - произнес Костя дурашливо и метнулся к коням, изображая страх и великое усердие. Тимоша не засмеялся. Подошел к Косте, сказал тихо:
      - Не шутейное дело задумали мы с тобой, Константин. Кончились наши забавы. Одно слово не так скажи, одним глазом не туда посмотри - и висеть нам на дыбе в Разбойном приказе. А получится у нас, как задумали, то так с тобою заживем - царю завидно станет.
      - И пора бы уж, - посерьезнев ответил Костя. - Иные недоумки, головою от рождения скорбные, в двадцать лет уже окольничьи, а в тридцать - бояре. А и всех-то заслуг, что не в избе, а в хоромах на свет появились.
      - А мы, Костя, хоть и из избы мир божий увидали, - зато не обделил нас создатель умом да сноровкой. И пять раз будем мы дурнями, если данное нам перед иными людьми превосхожденье на пользу себе не употребим.
      - В золоте будем ходить, князь Иван Васильевич, и на золоте есть будем, как и подобает великим мужам, кои от одного короля к другому служить отъезжают!
      - Ну, дай то бог! - весело воскликнул Тимоша и вскочил в седло. А Костя бережно собрал осыпавшееся сено, закинул его на верхушку стога, и тихо тронув коня, выехал из леса.
      * * *
      Адам Григорьевич Кисель, черниговский каштелян, комиссар короны и сенатор Республики, в этот день долго не ложился спать. Через двое суток в Варшаву отправляется воеводский гонец и Адам Григорьевич с двумя писарями готовил к его отъезду необходимые бумаги и письма.
      Адам Григорьевич, сидя в углу комнаты, диктовал, затем перечитывал написанное, перемечал киноварью и отдавал обратно - писать набело.
      От долгой работы у каштеляна заболела спина, резало глаза - все никак не мог собраться поменять очки, да и годы давали себя знать - все-таки шел седьмой десяток. Когда часы пробили десять, Адам Григорьевич встал, потёр поясницу, повел плечами.
      - Завтра придёте в десять.
      Писаря молча поклонились.
      Адам Григорьевич походил по комнате, посидел у стола, сложа руки. Подумал. Медленно и аккуратно очинил перо, затем второе и третье. Вытащил из ящика стола лощёную бумагу с затейливым фламандским вензелем в верхнем правом углу. Придвинул шандал, аккуратно снял со свечей нагар. Склонив голову набок и взяв перо в левую руку, вывел тщательно:
      "Милостивый пан! Неделю назад в Киеве, в Печорском монастыре, объявился некий беглец из Московии, называющий себя Иванам Васильевичем Шуйским - сыном покойного царя Василия. Моими стараниями ныне живет князь Шуйский на моем киевском подворье. Я постарался, чтобы слух о его появлении не распространялся, по крайней мере, до тех пор, пока вы не примете решения, как следует с ним поступить и что предпринять.
      Гонец, который доставит это письмо, должен получить от вас и ответ на него".
      Кисель улыбнулся и сразу же написал второе точно такое же письмо. Залив конверты с письмами сургучом, Кисель вдавил в ещё теплый и мягкий сургуч серебряный перстень-печатку с латинскими буквами "F" и "S", и ещё раз улыбнувшись, сам себе сказал: "Ай да молодец Адам Григорьевич! Ай да розумный чоловик! Теперь посылай письма куда хочешь - никто не догадается, кто и кому писал все это".
      * * *
      Адам Григорьевич летом вставал до первых петухов. И на этот раз проснулся ни свет, ни заря. Светало. Адам Григорьевич полежал с открытыми глазами, разгладил усы - делал он это всякий раз, как крепко над чем-нибудь задумывался - и хлопнул в ладоши, вызывая казачка.
      Хлопчик лет десяти тут же вбежал в спальню и замер у порога, ожидая приказаний.
      - Оденусь я сам, а ты пойди в гостевые покои, где живут ныне паны из Московии и попроси ко мне Ивана Васильевича, не мешкая.
      Мальчик выбежал, а Адам Григорьевич неторопливо, по-стариковски, стал одеваться.
      Только он затянул златотканый кушак, как тот же хлопчик возник на пороге и низко поклонившись, сказал:
      - Иван Васильевич Московский до вашей милости. Адам Григорьевич погладил усы, велел:
      - Проси.
      Анкудинов вошел быстро. Здороваясь, чуть наклонил голову, взглянул сумрачно. Кисель шагнул навстречу, протянул руку, проговорил душевно:
      - Поздорову ли, князь Иван Васильевич?
      - Спаси бог на добром слове, Адам Григорьевич.
      Поглядели друг на друга внимательно. Тимоша, как и прежде, недовольно, Адам Григорьевич, как и прежде, - ласково. Тимоша будто ненароком коснулся пальцами золотого креста, что висел у него поверх кафтана.
      Остановившись перед дверью в соседний покой, Адам Григорьевич спросил участливо:
      - Ай, чем недоволен, Иван Васильевич?
      Анкудинов, поглядев строго, сказал громко:
      - Не холоп я, Адам Григорьевич, и не слуга твой. А корм мне и дворянину моему идет не по достоинству, а будто мы простые мужики или казаки.
      - И только-то? - засмеялся Адам Григорьевич. - Ну, эта кручина - не беда, князь. Чего раньше-то не сказал?
      - Гонор шляхетский и у меня есть, пан Адам. Христарадничать князья Шуйские и в нужде не обыкли.
      - Да что ты, князь! Корм тебе я со своего стола посылаю. Да дело-то в том, что сам я в яствах и брашнах умерен, говяды и в мясоед не вкушаю, в вине воздержан, пища моя - хлеб, молоко, да то, что с огорода и с бахчи на стол идет.
      Кисель обнял Тимошу за плечо:
      - Стар я стал, забываю, что в молодые годы и я - попить-поесть любил. А ведь вы - люди молодые; вас молочком да дыней - не насытишь. Ну, да ладно - нашли о чем говорить. Мы промашку мою в сей момент исправим.
      Адам Григорьевич хлопнул в ладоши. Подбежавшему казачку сказал весело:
      - А ну, хлопчик, скажи, чтоб несли в застольную вина ренского добрую сулею, да быстро бы зажарили индюка, и всего прочего принесли бы тотчас довольно.
      Кисель показал рукой на дверь в соседнюю комнату. Сам дверь распахнул, пропустив князя впереди себя. Сел на лавку сбоку, Тимошу посадил под образа. Погладив усы, начал тихо:
      - Позвал я тебя, князь, по спешному делу. Через час пойдет в Варшаву гонец с письмами к панам сенаторам. Одно письмо - о тебе. Не лучше ли это письмо послать с верным человеком особо?
      Правый глаз у князя Ивана Васильевича стал чуть косоват; задумался князь.
      - У меня, Адам Григорьевич, два верных человека. Известный тебе дворянин Константин Евдокимович, да чаю я, ещё и ты.
      Не остыл ещё Тимоша от недавнего разговора - держал на Киселя сердце.
      "Экой наглец", - подумал Кисель. Однако ответил сдержанно:
      - Я, князь, только моему королю да церкви православной верный человек. А тебе - лишь доброхот, покуда готов ты служить нашему делу и вере наших отцов.
      Тимоша понял, что перегнул палку, поставив Костю и Киселя на одну доску, а себя против них возвысив.
      Здесь, Тимоше на удачу, появился казачок с серебряным подносом, с серебряными; же сулеёй и стопками.
      - Стало быть, и думать нечего, - ответил Анкудинов с улыбкой. - Коли нужен верный человек, хоть и один он пока что у меня, бери его, Адам Григорьевич, и любой твой наказ он исполнит как мой собственный.
      - Добре, князь, - ответил Адам Григорьевич, наливая в стопки душистое ренское. - Вели своему человеку быть в канцелярии, зад только мы с тобой угощаться кончим.
      * * *
      Костя выехал в Варшаву вместе с гонцом пана Адама - пожилым, молчаливым казаком по имени Силуян - лишь только взошло солнце. Шли они одвуконъ, ведя в поводу сменных лошадей.
      Киев проехали быстро. В девять часов утра - по летнему времени в самую обеденную пору - гонцы остановились у ручья, на опушке соснового бора. Неподалеку от них на большом панском поле жали хлеб мужики и бабы. Солнце взошло уже довольно высоко. Становилось жарко.
      Костя и Силуян расседлали коней, разулись, положили под голову сёдла и с наслаждением вытянули ноги. Расстелив чистый холщёвый плат, Силуян разломил хлеб, отрезал два куска сала, достал из тороков кисет с солью и походную деревянную сулею с водой, похожую на сырный круг. Молча сжевали гонцы мягкий падучий хлеб, розовое твёрдое сало и прилегли снова набираться сил перед дальней дорогой.
      Костя закрыл глаза и вновь возникло перед ним все, что увидел он, выехав из Киева.
      Увидел дорогу - широкую, пыльную, серую. Желтые хлеба, зеленые травы. Полуголых, черных от загара косарей, белые платочки жнущих баб. Верхоконных панских надсмотрщиков, что медленно, как бы задремав в сёдлах, переезжали с покоса на ниву и с нивы на покос. Шла вторая половина июля - самое страдное время на Украине, когда кончается первый покос и начинается жатва.
      "До солнца пройти три покоса, ходить будет не босо", - вспомнил вдруг Костя нивесть откуда всплывшую пословицу и подумал: "Здешние мужики до солнца по пять покосов проходят, да все почти босы, лапти и то не на каждом, а постолы на одном из десяти".
      И снова всплыли перед взором Кости дорожные картины... Карета с гербами, с гайдуками на запятках, окруженная дюжиной всадников. Бредущие по обочине слепцы-нищие, серые и пыльные, как дорога. Вереница возов, груженных глиняными горшками - "писанками", что везли на продажу в Киев коричневолицые синеглазые гончары... Брели по дороге странники - с высокими посохами в руках, с котомкою за спиной. Брели монахи - босые, в выжженных солнцем рясах, подпоясанные веревками, с бренчащими медными грошами кружками на поясе-. Твердо вышагивали солдаты, неся на плече алебарды, с навешанными сапогами, шлемами, кирасами.
      Ехали в повозках хитроглазые торговцы, утомленные долгой дорогой ямщики. Скакали надутые спесью паны, окруженные толпой загонной шляхты пьяной, горластой, - в латаных сапогах, проносившихся до дыр кафтанах, и если бы не усы в три вершка, да не сабля - не отличить пана от хлопа.
      Проезжали сумрачные, влитые в седла гонцы, с сумками через плечо, в кожаных штанах, в шапочках с коротким пером. Гнали по дороге круторогих волов, блеющих, суетящихся овец, изможденных острожников, иссушенных зноем и голодом пленных татар и казаков. А вокруг шумели хлеба и травы, пели птицы и жужжали шмели. Пчёлы несли мёд и земля дарила людям наливающиеся соком яблоки и черные ягоды черешен и вишен. И тучные волоокие коровы копили жирное молоко, и кричали в перелесках птицы. И всего было довольно вокруг, ибо земля была черна и масляниста, трава высока и хлеба густы. Да только мужики и бабы, что работали вдоль дороги, показались Косте ещё беднее, чем те, что встречались ему у Москвы или возле Вологды...
      - Поехали, - буркнул Силуян.
      Костя быстро собрался, переменил коня и поехал дальше, держась позади своего неразговорчивого попутчика.
      До темноты гонцы ещё дважды меняли лошадей - после полдника и после удина.
      Поздним вечером Силуян остановился возле большой старой корчмы. Спрыгнув на землю, он, передав повод Косте и произнеся только одно слово "жди", - вразвалку пошел к корчме.
      Было уже темно, светились лишь окна черной от времени избы, да где-то в стороне - за огородами - желтым сполохом подрагивай над землей костер.
      Силуян открыл дверь, еле втиснувшись в узкий проем, и Костя услышал пьяную разноголосицу, собравшихся в корчме постоятельцев.
      Не успел Силуян переступить порог, как дверь распахнулась снова. Шум в корчме стал сильнее.
      В освещенном дверном проеме появился темный силуэт широкоплечего, приземистого Силуяна. Гонец, отступая, пятился на крыльцо.
      - Константин! - крикнул Силуян, и Костя, мгновенно сообразив, подогнал лошадей ко входу в корчму.
      Он увидел, как Силуян, выхватив пистолет, остановился у края крыльца и, не сводя глаз с двух пьяных шляхтичей, выскочивших за ним с обнаженными саблями, проворно спрыгнул на землю. Схватив одной рукой жеребца за холку, Силуян быстро поймал ногой стремя и с необыкновенной легкостью взлетел в седло.
      Шляхтичи, увидев Костю, остановились и, громко ругаясь, отступили в корчму.
      - От, бисовы дети! - проворчал Силуян и резко повернул коня.
      Костя, ведя в поводу пару сменных лошадей, поскакал следом.
      Силуян обогнул избу и полем направился к недалекому костру, который они заметили, подъезжая к корчме.
      Проскакав саженей сто, Силуян замедлил бег коня и, повернувшись к ахавшему обок него Косте, сказал:
      - Что там за люди у огня - не знаю. Только думаю, - не хуже тех псов, что выбили меня из корчмы, облаяв еретиком и схизматиком.
      - Как такое могло статься? - с удивлением спросил Костя. - Ведь ты воеводский гонец. Кто может государева, или воеводского гонца на постоялый двор или в ям не пустить?
      - Так это в Московии такие порядки. А у нас здесь... - И Силуян, не договорив, махнул рукой.
      - Ничего, дядя Силуян, - ответил Костя, - под небом спать - оно приятнее - ни клопов, ни вони.
      Силуян ничего не сказал и тронул коня с места.
      Подъехав ближе, Костя увидел у костра десятка два мужчин и женщин. Они неподвижно сидели и лежали у огня и опасливо вглядывались в темноту, заслышав близкий топот четырех коней, и не ожидая от того для себя ничего доброго.
      Силуян и Костя остановились, не доезжая до костра саженей десять. И снова Силуян перебросил повод Косте, а сам вперевалку и не спеша пошел на огонь.
      Один из сидевших у костра поднялся и Костя услышал: "Сидайте с нами, добрые люди. Грейтесь и угощайтесь чем бог послал".
      - Спаси Бог, - ответил Сидуян и позвал негромко:
      - Константин, иди к огоньку - погреемся да повечеряем.
      Костя вошел в круг света. У костра сидели и лежали все больше увечные да старые, кто и в страдную пору был не работник. Чуть в сторонке стояло несколько телег с привязанными к ним конями - худыми, облезлыми, старыми ни дать ни взять - хозяевам подстать. В двух телегах на соломе лежали двое - хворых ли, увечных ли, - покрытых по грудь рваными рогожами. Такими же рогожами были покрыты и привязанные к телегам кони.
      Присев к костру, Костя и Силуян выложили хлеб и сало, но никто не прикоснулся к их чистосердечным дарам, отговариваясь тем, что все они только что повечеряли. В ответ им предложили репу и квас, ржаные лепешки, лук и вяленую рыбу - все, что было у этих бедных людей, православных крестьян и крестьянок, шедших на богомолье в Киевско-Печерскую лавру. Они шли сами и везли с собою двух больных односельчан - мужа и жену, - которым кроме как на чудо и на милость божью не на что было надеяться.
      Костя, разминая затекшие ноги, несколько раз подходил к больным. В сумерках они выглядели неживыми и казалось, что и чудо им уже не поможет.
      Возвращаясь к костру, Костя видел перед собой людей, казавшихся не намного лучше тех, что недвижно лежали под рогожами: лица собравшихся у огня были измождены и печальны, руки с набрякшими от работа венами бессильно лежали на коленях, их свитки и шаровары, юбки и кофты были грязными и ветхими. Стражники сидели молча - все давно уже было переговорено.
      Посидев недолго, богомольцы разбрелись в стороны, забравшись на ночлег под телеги. Последними в таборе заснули гонцы пана Киселя и думы их были невеселыми.
      * * *
      В тот самый час, когда в ста верстах к западу от Киева заснули, наконец, Костя и Силуян, с подворья пана Киселя выехал ещё один гонец.
      Адам Григорьевич сам вышел провожать его. Вручив гонцу второе письмо, составленное слово в слово с первым, Кисель сказал:
      - К ночи будешь на месте. А не поспеешь к ночи - не беда. Так что коня не гони. Еду тебя через четыре дни. А не окажется на месте того, к кому едешь - жди хоть неделю - без ответа не возвращайся.
      Гонец поклонился и быстро вспрыгнул в седло. Когда он уже был в воротах, Адам Григорьевич крикнул:
      - И письмо только ему самому отдай, в собственные руки. Гонец кивнул головой и повернул коня к берегу Днепра, на восход солнца - к полтавской дороге.
      * * *
      Костя и Силуян въехали в Варшаву 30 июля 1644 года. День уже угасал. Солнце упало за Вислу, вызолотив и высветив на прощанье кресты, флюгера и шпили множества островерхих башен.
      По узким грязным улочкам Силуян уверенно проехал к центру города и остановился напротив большого нового дома, развернувшегося дивной красоты фасадом на небольшую площадь.
      - Тебе в цей палац треба занести письмо, - сказал Силуян. - А мне треба в другой палац. - И негромко добавил:
      - Без меня не уезжай. Завтра об эту пору буду ждать тебя у палаца князя Оссолинского, на цем мисте.
      Как только Силуян скрылся за первым поворотам, Костя спрыгнул на землю и стал соображать: что ему делать с тремя конями, куда хотя бы на время привязать их?
      С высокого крыльца панского палаца, лукаво ухмыляясь, глядели на неловкого московита двое саженного роста гайдуков в расшитых серебром кафтанах, с саблями, в шапках с перьями.
      И вдруг на площадь вылетела сверкающая и гремящая кавалькада всадников в лентах, в перьях, в шелке и бархате. Следом за кавалерами вынеслись на площадь две кареты и на рысях подкатили к дворцу. Шурша шёлком, звеня шпорами и оружием, кавалеры проскакали перед самым костиным носом, едва не сбив его с ног, и обдав целым облаком запахов: конским потом и порохом, вином и сырой кожей, и что особенно дивно - благоухающим и терпким ароматом цветов, какой лишь однажды учуял Костя, когда шли из Успенского собора царица и царевны с ближними боярынями, а он стоял в толпе зевак, ненароком оказавшись у самой ковровой дорожки, по которой плыли лебедушками жены и дочери первых велеможеств Российского царства.
      Попятившись назад, Костя и совсем уж было растерялся, но проскакавшие мимо кавалеры, с птичьим гомоном, со смехом и шутками, враз спорхнули с сёдел и тут же стали охорашиваться, поправляя шляпы и парики, плащи и оружие.
      Со всех сторон кинулись к кавалерам мальчишки и парни, предлагая подержать коней, пока ясновельможные шляхтичи будут гулять во дворце. Небрежно бросая поводья, кавалеры неспешной важно потекли к парадной двери, у которой остановились только что появившиеся на площади кареты.
      Гайдуки быстро распахнули дверцы карет, отбросили подножки. Из карет, не спеша, вылезли два старика. Строго взглянули на поднимающихся по ступеням шляхтичей. Те остановились, забрякали шпорами, стали махать перед собою шляпами, касаясь пола длинными яркими перьями.