Семнадцатый самозванец

      - Бей говорит, что если повелитель правоверных даст ему сорок тысяч сипахов, хумбараджей и силяхтаров* (* Сипахи, хумбараджи и силяхтары всадники, артиллеристы и оруженосцы турецкой армии.) он поведет их на Москву и привезет царя Урусов в Истанбул в железной клетке.
      Азем-Салих паша замер. От верных людей он знал, что московский царевич не захотел вести польские полки на Москву, когда ближний человек короля Владислава - Кисель-ага - предлагал ему это. Почему же теперь царевич Иван сам просит у султана войско?
      * * *
      ...Синие орлы висели в белом небе над выжженной зноем степью. Даже суслики попрятались в норы, и только змеи недвижно лежали в пожухлых коричневых травах.
      Тимоша и Костя ехали на полдень. Солнце уже медленно скатывалось книзу, но до заката было ещё долго и земля ещё не остывала, а принимая солнечный жар, смешивала с ним свое тепло на самой грани почвы и воздуха. И от этого над камнями и травами степи зыбкой туманной завесой стелилось сиреневое марево - будто стояли ночью бесчисленные казацкие курени и ушли, оставив в степи дотлевать сухие травы, кизяки и солому. Тимоша и Костя ехали молча, устав от зноя, тишины и жажды. Вдруг кони их враз всхрапнули и, запрядав ушами, заметно прибавили шаг. Остроглазый Костя проговорил быстро:
      - Вроде мазар впереди* (* Мазар - могила мусульманского святого, чаще всего в виде мавзолея или склепа.)
      Тимоша, ничего не видя, подтвердил:
      - Вроде мазар.
      И помолчав, добавил: - А где мазар - там и колодец.
      Глинобитный мазар вынырнул как-то сразу. И тут же путники заметили невысокую каменную кладку колодца.
      Солнце - красное, большое - висело над степью, и по всему выходило ночевать нужно было в мазаре.
      Напоили лошадей, напились сами. Разулись, положили сёдла под голову и, оставив кафтаны в ногах - ночью сгодятся - ночь не день, тепла и в помине нет - легли спать.
      Среди ночи - охнуть не успели - повязали их некие лихие. люди и, забрав всё до нитки, выгнали из мазара. Ночь стояла светлая, видно все было, как днем. Связанных одной веревкой, привязали их к луке седла последнего всадника и неспешно двинулись на поддень - туда, куда Тимоша. и Костя поехали бы и сами, если б довелось им утром проснуться свободными.
      После того, как первое потрясение прошло, и Тимоша и Костя поняли, что пленившие их люди - не разбойная ватажка и не татарский разъезд. Всадники - все до одного - сидели на сытых красивых конях, кафтаны на всадниках были одного цвета и фасона, одинаковыми были и сапоги и шапки. И даже лицом напоминали они друг друга - были, как на подбор, - смуглые, усатые, кареглазые.
      Ждать разгадки пришлось недолго. В двух верстах от места их последнего ночлега, на берегу речки, увидели они шатры, палатки, повозки, услышали песни, звуки бубнов, учуяли залах дыма и жареного мяса.
      Их провели по шумному, веселому табору сквозь ряды телег и палаток к большому белому шатру. У входа в шатер торчал бунчук, стояло знамя, обвисшее чуть не до земли, и опираясь на пики, толпились здоровенные усатые гайдуки, одетые - а точно такие же кафтаны, сапоги и шапки, какие были и на тех людях, которые час назад повязали Тимошу и Костю.
      "Свита какого-то потентата", - смекнул Тимоша. - Как рынды, или же стрельцы из государева стремяного полка - все в одинаковой одёже. Только чьи же они? На татар не похожи, на турок тоже".
      Слабый ветерок колыхнул знамя. Из складок глянул на Тимофея грозный зрак Иисуса. "Волохи! - обрадовался Тимоша. - Все ж таки православные христиане, не турки, не татарва".
      Из шатра вышел некто грузный, пьяный. Зло и тупо поглядел на гайдуков, на пленников. Гайдуки опасливо на него взглянули, встали прямо. Толстяк подошел к Тимоше и, что-то крикнув, ткнул пальцем себе под ноги. Тимоша молчал, не шевелясь. Гайдуки подскочили, один ударил под колени, второй, обхватив за шею, дернул книзу. Тимоша упал на колени. Толстяк крикнул ещё что-то. Гайдуки бросили на колени Костю и, не дав распрямиться, обоих потащили на веревке в шатер.
      Все вокруг были по нехорошему тяжело пьяны и потому ни Тимоша, ни Костя не могли угадать, что с ними будет через мгновение. Под ноги Тимоше кинулись шуты и карлы - безумные, страшные, визжащие, лающие, мяукающие. Важный толстяк сунул грязный сапог под нос Тимоше, и кто-то из окружавших крикнул по-русски: "Целуй!" Тимоша, вздернул подбородок и почувствовал на затылке холодное острие клинка...
      * * *
      Из табора их вывезли на арбе, в которой прежде перевозили навоз. Вывезли голых, связанных одной веревкой. Сбросили у дороги, избитых, измазанных кровью и грязью. Они лежали ничком, содрогаясь и скрипя зубами от воспоминаний минувшей ночи, в которую на их долю выпало столько унижений и издевательств, сколько не выдало за всю их прежнюю жизнь, даже если бы все гадкое и постыдное, случившееся с ними до этой ночи, увеличили во сто крат.
      Дотемна они прятались в кустах у реки, а с темнотой, отмыв кровь и грязь и оплетя чресла ветвями и листьями, двинулись на полдень. К утру они набрели на юрту бедного буджакского татарина и с грехом пополам объяснили, что их ограбили лихие люди. Татарин сказал печально и тихо:
      - Башибузук - нет. Большой бей, хан, коназ сымает бедыный человек всё. - Он дал Тимоше и Косте рваные портищи и старый мешок, из которого они соорудили ещё одни штаны. Он дал им одну рубаху на двоих и пол-круга сыра.
      Прощаясь, татарин сказал:
      - Ходит, ходит батыр. Собирает силу на хана, на коназа, на бея. Силу надо. Тьму батыров надо - больших беев побивать...
      * * *
      Тимоша повторил хрипло:
      - Скажи ему, Зелфукар-ага, - побусурманюсь, если даст мне сорок тысяч конных. Нужна мне тьма батыров, чтобы силой поломать царскую силу.
      Великий визирь встал, медленно подошел к Тимоше. Уставясь в глаза ему немигающими желтыми, как у тигра, зрачками, сказал тихо:
      - Переведи ему, Ззлфукар-ага: сначала он отречется от учения пророка Исы и станет правоверным суннитом, а потом мы подумаем - давать ли урусу бунчук и доверить ли Алем - зеленое знамя правоверных.
      Тимоша выслушал толмача, покраснел от гнева, задышал тяжко, раздувая ноздри. Выдавливая слова, произнес хрипло:
      - Даст сорок тысяч конных - побусурманюсь.
      Визирь сощурил глаза, поджал губы.
      - Скажи беку - будет ему отныне таим* (* Таим - содержание.) с моего стола. А ты, Зелфукар-ага, подбери князю грамотного ходжу, который мог бы объяснить ему, сколь прекрасно и истинно учение пророка Магомета, внушенное ему самим аллахом.
      * * *
      Ивана Вергунёнка привели к великому визирю вслед за Анкудиновым. Так же сложив руки на животе, неподвижно стоял у плеча везир и азама Зелфукар-ага. Так же тихо и монотонно журчал его голос. Так же перебирал чётки, не то слепой, не то дремлющий желтолицый старик. Только совсем не так отвечал Азему-Салиху паше Иван Вергунёнок.
      Когда визирь спросил его, чего он хочет от падишаха вселенной, Иван, заносчиво вздернув голову, сказал Зелфукару-аге:
      - Скажи ему, что со мною он не смеет разговаривать сидя, если я, русский царевич, стою перед ним.
      Визирь перестал перебирать чётки и, приоткрыв глаза, сказал, что царевич может сесть насупротив него.
      Иван сел, скрестив ноги, и попросил Зелфукара-aгy точно перевести то, что он скажет.
      - Я хочу видеть брата моего, турецкого царя Ибрагима. И говорить стану только с ним.
      Великий визирь, услышав это, на мгновение поверил, что перед ним действительно внук царя урусов Ивана Ужасного, повоевавшего Казанский и Астраханский улусы, Сибирский юрт и многие иные татарские орды. Но десятилетия службы при дворе, природный ум и привычка не верить ничему, кроме того, что проверено сто раз и не может содержать в себе никакого подвоха, победила и на этот раз.
      Кого только не видел Азем-Салих паша во дворцах Великого сеньора, как называли султана в страдах, поклонявшихся пророку Исе!
      Искатели приключений, бродяги, чародеи, самозванцы, лазутчики так и роились у порога султанских дворцов, и если кто-нибудь из них проникал через его высокие резные двери внутрь, везир и-азам должен был точно определить, сколько стоит предлагавший свои услуги человек и во что может обойтись правительству государства, именовавшего себя Блистательной Портой, это одолжение.
      Смуглый до черноты, дерзкий, кареглазый казак все же чем-то смутил визиря, и он решил сначала сбить с наглеца спесь, а потом поглядеть, что из всего этого выйдет. Открыв глаза, Азем-Салих сказал:
      - Его султанское величество, повелитель правоверных, не может принять неверного гяура. Если ты примешь закон Магомета, то, может быть, тогда тебе будет позволено видеть лик владыки половины вселенной.
      - Ты не понимаешь того, что говоришь, - громко, отчеканивая каждое слово, проговорил Вергунёнок. - Как это я, русский царевич, пойду доставать мой престол, надев на себя халат и чалму!?
      Визирь подумал; "Кто бы ты ни был, урус, ты дерзок и глуп. Сначала ты говоришь мне, что я - великий визирь - не понимаю того, что говорю, а затем спрашиваешь меня, как тебе достать отобранный у тебя московский юрт". Но сказал другое:
      - Ты, кажется, мало думал, прежде чем сказать мне то, что я сейчас слышал. Мы предоставим тебе время для размышлений.
      Визирь хлопнул в ладоши и на пороге, как джины из бутылки, появились два янычара-балтаджи в белых бурнусах. Зная, что Вергунёнок понимает татарский язык, визирь неспешно и чётко сказал по-татарски:
      - Отведите этого человека в Семибашенный замок.
      Под черной кожей скул у Вергунёнка заходили желваки. Бешеными, белыми от злобы глазами он полоснул везир и-азама и, повернувшись к двери, громко произнес какую-то длинную фразу.
      Зелфукар-ага закрыл глаза и укоризненно покачал головой. Великий визирь хотя и не знал языка урусов, но спрашивать толмача, о чем это с таким жаром говорил на прощание московский царевич - не стал.
      * * *
      Этой же ночью Зелфукар-ага пробрался на подворье русских послов. Кузовлев, уже отлежавшийся от качки, встретил толмача приветливо и радостно, а большой государев посол Степан Васильевич Телепнёв, хотя и был гостю рад, однако встретить его по достоинству не смог: от всех бусурманских напастей занедужил изрядно и лежал, тяжко дыша от некоего стеснения груди и великого жара.
      Вообще-то толмач не сразу отправился к послам, сначала он встретился на Египетском базаре с Амфилохием и, слово в слово передав архимандриту беседу с обеими подыменщиками, сиречь самозванцами, что бессовестно влыгались в царские дамы, выслушал от черноризца совет - идти сегодня же к послам, ибо - кто же ведает, что там замыслил везир и-азам, вдруг да завтра поутру и призовет Степана Васильевича да Алферия к себе во дворец.
      И Зелфукар-ага, получив от Амфилохия письмецо малое и хотя и невеликий, но тяжелый кожаный кошель, направился к послам. Уйдя с базара, толмач тут же прочитал письмо и, запомнив всё, о чем там было написано, изорвал его в мелкие клочья. Высыпав на ладонь кучку мелких серебряных монет - мангур, пиастров, акче и аспр, - Зелфукар-ага даже плюнул с досады - тяжел был архимандритов кошель, да только за три дюжины полученных от Амфилохия монет никакой меняла не дал бы и одного золотого фондука.
      Подойдя к русскому подворью, Зелфукар-ага отдал все им полученное двум грязным и бесчестным стражам - ямакам, стоявшим у ворот посольства и, поклявшись возместить убытки за счет Телепнёва и Кузовлева, решительно перешагнул порог.
      Расчет Зелфукара-аги оказался правильным: после того, как послы разузнали всё, о чем говорил великий визирь с ворами, они с лихвой возместили пронырливому толмачу его убытки. И для того, чтобы не навлечь на доброхота Зелфукара и тени подозрения, Кузовлев дал ему не русские деньги, а две золотых сицилийских онцы, выманенные ещё в Кафе на захваченные из Москвы ефимки.
      Получив мзду, Зелфукар-ага сказал:
      - Если дашь ещё золота, скажу, кто есть в самом деле вор Шуйский.
      Телепнёв слабым голосом, не подымая головы с подушки, ответствовал:
      - Зелфукар-ага, то золото, что мы тебе дали, не наше золото, а государево, и нам за то золото перед государем ответ держать. А как я государю скажу, что за малые дела много денег отдал?
      Толмач повел плечом, приподнял брови:
      - То дело не малое, господин. То дело - великое.
      И добавил жалобно:
      - Чтоб имя вора узнать, я много одному человеку платил. Что теперь делать? Обратно у доброго человека золото брать?
      - Сколь заплатил? - тихо спросил Телепнёв, понимая, что придется раскошелиться ещё раз.
      - Пять фондуков платил, - ответил толмач, не отводя глаз.
      - Говори, - вздохнул Степан Васильевич и велел дьяку Алферию достать из сундука деньги.
      - Звать вора Тимошка по прозванию Акундинов. Прибежал вор из Вологды на Москву и там был в приказе Новая Четь подьячим.
      - Новая Четь! - воскликнул громко молчавший до того Кузовлев. - Да я ж того Тимошку знаю! Был он при Иване Исаковиче Патрикееве в подьячих. И из Москвы года два как убег. Мы с ним даже на одной свадьбе вместе были. Я, Степан Васильевич, вора Тимошку, если поставят меня с ним с глазу на глаз тут же уличу!
      - Ну и дела! - слабо ахнул Телепнёв. - Ладно, коли так. А если нет?
      Зелфукар-ага приложил руку к сердцу:
      - Так, господин, истинно так.
      Степан Васильевич вздохнул и еле пошевелив пальцами, показал Кузовлеву - пододвинъ-де толмачу кису с деньгами.
      Кузовлев толкнул по столу кожаный мешочек и Зелфукар-ага ловко поймал его. Кузовлев спросил:
      - А скажи, ага, как нам сподручнее того вора Тимошку достать?
      - Везир и-азам сам такого дела не сделает. Можно вора достать большой казной.
      - Все казной да казной, - проворчал Телепнёв. - Деньги отдадим, а вора нам не выдадут и потеряем казну даром - люди-то ваши, ты, Зелфукар-ага, не обижайся - не однословы: пообещать - пообещают, а дела не сделают.
      Зелфукар-ага сказал:
      - Зачем стану обижаться? Правду говоришь, господин. А ты меня послушай: бросьте вы это дело - пойдет вор по земле, волочась, - и сам пропадет. А то зашлет его везир и-азам в дальний город или же на галеру в греблю отдаст. А если станешь, господин, о воре промышлять, то пуще его вздорожишь, и станет везир и-азам думать: "И вправду вор царского кореня".
      Телепнёв вздохнул, подумал: "Вот привязалась напасть - сам чёрт не разберет. И так-то посольство - хуже не придумаешь: на крымского царя, хотя и бывшего, а все же царя, султану надо челом бить, о злодеяниях его доводить многими словами, накрепко. А как ещё султан к тому отнесется? Крымский царь единоверец его - из султановой руки на мир смотрит. Да и в набег ходил не по наущению ли из Цареграда?"
      А Зелфукару-аге сказал так:
      - Спасибо тебе, Зелфукар. То воровское дело для нас, послов - не главное. Есть у нас и иные - государственные дела. Только, если речь о воре зайдет, то скажи боярину твоему, Азяму, что вор тот - худой человек, подьячишка, нечестных родителей сын.
      * * *
      Осень начиналась в Константинополе. Тихо шелестели дожди, сбивая наземь мокрые листья, возвращались в Золотой Рог боевые корабли Порты галеры, фелюги, фрегаты: до весны у Синопа, Трабзона, Батума можно было не ждать казацких стругов и чаек.
      Кузовлев со дня на день ждал: вот позовут к султану. И лестно было дьяку Алферию идти к султану мимо большого государева посла, который из-за приставшей к нему неведомой болезни совсем лишился сил - и страшно: а ну, не то скажет, или не так сделает, как велит посольский обычай? Однако, хотя и боялся дьяк, - было ему интересно и радостно.
      И однажды среди дня появилась на посольском дворе добрая дюжина людей - на конях, с пиками и саблями.
      Дьяк Алферий, выглянув в окно, тут же понял - не во дворец ему ехать: азямы на всадниках были ношеные, кони нечищенные, сапоги старые. Не охранники султана - балтаджи - въехали во двор - простые воины - капы-кулу. Тревожно обшарив глазами толпу всадников, дьяк увидел Зелфукара-агу - и у него слегка отлегло от сердца.
      Толмач вошел в дом с толстым низеньким десятником и красивым юношей, одетым в богатый халат. Взглянув на Кузовлева - будто видел его впервые, толмач сказал, как пролаял:
      - За многие вины вашего царя сидеть вам, послы, в избе, никуда не выходя, пока царь урусов не напишет, зачем готовит к весне шайки лихих людей воевать крымский юрт и полночный берег Порты. А появятся казаки на море - сожгут в пепел и тебя, дьяк Алферий, и товарища твоего Степана.
      Кузовлев понял, что Зелфукар-ага разговаривает с ним так из-за того, что рядом с ним стоит нарядный юноша - не то соглядатай, не то везир и-азама думный дворянин.
      - Так говорить с его царского величества послом тебе, толмач, непригоже. И ты боярину твоему, Азему, скажи, что ни в каких государствах над послами бесчестья не бывает, и в Цареграде над послами того не бывало. А я за казаков не ответчик, потому как черкасы* (* Черкасы - широко употреблявшееся в России название украинских казаков.) искони государского повеленья не слушают, и живут воровским обычаем искони ж.
      Телепнёв, лежа с закрытыми глазами, думал; "Ах, хорошо, Алферий, ах, верно отвечаешь татарину".
      Зелфукар-ага потоптался немного и строго проговорил:
      - Из избы - не выходите. Со двора - не выходите. Никого в избу и на двор не пускайте. Буду только я приходить, когда повелит мне везир и-азам, пресветлый Азем-Салих паша.
      И с тем вышел. За ним, неслышно ступая, вышел красивый юноша, и громко топая, - толстый десятник.
      - Ну, дождались, - прошептал Телепнёв.
      Кузовлев устало опустился на лавку возле стола и подпёр щеку рукой. Ясно было - снова началось казацкое воровство, гиль и грабительство. А отвечать за то надлежало ему - государеву послу, дьяку Алферию Кузовлеву, ибо с полуживого Степана Васильевича какой спрос?
      "А как только выйдут казацкие чайки из Днепровского гирла, - думал дьяк, - бросит султан сорок тысяч конников на Астрахань, и поведет их подьячишка Тимошка - князь Иван Васильевич Шуйский. И если не отрубят голову дьяку Кузовлеву в Цареграде, или хуже того - не посадят на кол, то, вернувшись в Москву, расспросят его, Алферия, ближние государевы люди: пошто вора Тимошку перед визирем не изобличил, пошто не вывел на чистую воду худородного мужичишку и дозволил вору, прикрывшись царским именем, воевать южные украины - Астрахань с пригородами?
      И вот за это-то дьяк Алферий ответит по всей строгости.
      А за казацкое воровство кто с него спросит? За казаков ему ответ не держать".
      И, рассудив таким образом, решил дьяк Алферий прежде всего избавиться от вора Тимошки. И с тем улегся спать. "Слава создателю, - подумал дьяк засыпая, - что другого вора бусурмане сами метнули в тюрьму, а то что бы было делать с двумя супостатами сразу?"
      * * *
      Тимоша, живя во дворце Азем-Салиха паши, с утра и до полудня слушал поучения хаджи Рахмета, носившего красную феску с черной кисточкой означавшей ученого человека. Хаджи Размет занимался с Тимошей турецким и арабским языками, готовясь к тому, чтобы понятливый и способный к языкам урус вскоре мог понимать новое для него вероучение - ислам.
      А с полудня и до глубокой ночи Тимоша бродил по великому городу Истамболу, само название которого означало - "полный мусульман". Он исходил его весь - от замка Румели Иссар до древнего Хризополиса, называемого турками Ускюдаром, и от площади Сераскера до Силиврийской заставы. Он шатался по бесчисленным улочкам в кварталах Ливадии и Галаты, возле Урочища рыб, где в квартале Фанар жили богатые греческие купцы. Он бродил у белых зубчатых стен султанских дворцов Топ-Капу и Чераган, и дальше по берегу Босфора у садов Долма-бахче.
      Он исходил вдоль и поперек все базары Истамбола, дивясь их разноязычию, многолюдству и богатству. Он забредал в мечети, церкви, кофейни, цирюльни, бани, таверны. Толкался среди носильщиков, водоносов, кузнецов, горшечников, мясников. Знакомился с важными деребеями - турецкими вотчинниками, с лукавыми ростовщиками, ловкими торговцами, простодушными уланами - крестьянскими сыновьями. Дивился на гадателей, заклинателей змей, фокусников, акробатов, балаганных скоморохов.
      Но не прошло и месяца, как все это великое шумство и многолюдство, пестрота и живость, голубое небо и голубое море, горы сладких плодов и ласковое тепло ранней осени - стали раздражать Тимошу и вызывать у него такое чувство, какое появляется при виде сахара у человека, объевшегося сладким. И вместо прелестей щедрой осени и ярких красок базаров стали лезть в глаза Тимоше нищие и юродивые - по-здешнему дервиши, - коих было в Константинополе поболее, чем в Москве, стали попадать под ноги стаи бездомных облезлых псов, снующих по улицам и площадям целыми полчищами, а в кварталах босфорского прибрежья - тучи крыс. И вместо свежего морского бриза стали бить Тимоше в нос запахи гнили и тления - от падали, валявшейся в канавах, от затхлой воды в арыках, от тухлой рыбы на берегу, от гор гнилых фруктов на рынках.
      И не весело стало от всего этого на душе у Тимоши, а тревожно и смутно. И все чаще стали вспоминаться ему белые снега и звенящие от мороза леса - чистые, смоляные, светлые. И все чаще, выходя на Босфор, глядел Тимоша на его западный берег, туда, где кончалась Европа, хотя турки считали, что именно там не кончалась она, а начиналась. На европейском берегу Босфора, собравшись тесной стайкой, застыли у самого моря белые терема византийских императоров. Зеленые кипарисы и невысокие стены с башенкамми окружали жилище ушедших в небытие басилевсов, некогда владевших половиной известного им мира. Рядом с невысокими теремами императоров громоздилось уродливое серое здание храма Святой Софии, обстроенное клетушками, выступами, минаретами.
      Когда Тимоша впервые оказался внутри храма - огромного, запущенного и грязного, он не почувствовал ни величественности, ни простора, ни света, хотя София в Константинополе была раз в десять побольше Софии в Вологде. Бесчисленные колонны уходили в разные концы огромного зала, бесконечные коридоры убегали в глубь здания, ныряя под галереи и переходы и теряясь в чудовищной толще циклопических стен храма. Грязный, потрескавшийся пол, покрытые птичьим помётом подоконники, осыпавшаяся штукатурка - всё кричало о разрушении, забвении, мерзости запустения. Стены, никогда расписанные фигурами святых и изукрашенные речениями отцов церкви, теперь были густо закрашены цветами и орнаментами, покрыты затейливой арабской вязью сур из Корана.
      Сквозь переплетение золотых, зеленых, красных и черных линий проглядывали, как из зарослей, желтые и коричневые лики христианских святых, голубой хитон Спасителя, скорбный и нежный. шик Богородицы.
      Молящихся было немного. Тимоша прислонился к одной из колонн, и вспомнил Вологду, свечи, горящие в холодной тьме Софийского собора, владыку Варлаама, и у него сладко заныло сердце и на глаза навернулись слезы. "Ох, до чего хочется домой, в Россию, в снега, в серебряные леса", - подумал Тимоша. И тут же некто, уже давно поселившийся в сердце, шепнул: "Увидишь серебряный лес из железной клетки!" "Господи, - взмолился Тимоша, - пособи вернуться домой, вразуми, как быть, что делать?" И некто второй спросил ехидно: "Какого бога просишь, Христа или Мухамеда? Их тут два, а храм все едино загажен божьими птицами и человеческим нерадением. Даже воедино собравшись, не могут главные во вселенной боги на малой частице своего царства порядок навести".
      И от этого стало Тимоше легче, но в душе почувствовал он такую пустоту, какую ощущаешь, когда летишь с забора или скрипи наземь и ещё не ударился, но уже ждешь этого и от дурного предчувствия обмирает сердце.
      И когда лёг поздним вечером Тимоша на ковер, вдруг вспомнил полуразрушенный и грязный храм Святой Софии, который турки звали мечетью Айя София, понял вдруг, что нет в небесах ни Аллаха, ни Саваофа, ни Магомета, ни Христа. А иначе допустили бы они, всесильные, этакую мерзость и запустение?
      Ощущение пустоты не оставляло Тимошу и утром, когда он рассеянно слушал очередные поучения хаджи Размета. Еле дождавшись полуденного намаза и отстояв как во сне магометанскую обедню, Тимоша рассеянно попрощался со своим наставником и, выйдя из мечети, направился на берег Босфора. Только теперь ему совсем уже не хотелось оказаться под сенью капища, загаженного птицами и заплеванного приверженцами двух богов.
      Ему захотелось пойти к простым смертным людям, не думающим о грехах и поклоняющимся не идолам, а земным радостям. Он отправился на берег Босфора, но не на европейский, а на азиатский берег, где, загораживая дома и сады Ускюдара, сотнями мачт, канатов и рей, стояли корабли, пришедшие в Истамбол со всего света. Венецианские галеасы, испанские каравеллы, генуэзские галеры, фрегаты англичан и французов, гальяны и канки алжирцев и египтян везли в столицу османов шелка и сукна, оружие и рабов, пряности и вина всё, чем были богаты страны, откуда шли в Истамбол крутобокие, пропахшие смолой и солью парусники и катарги. Здесь, в порту, среди матросов и грузчиков Тимоша почему-то почувствовал себя вольно и веселю. Ближе к вечеру, когда шум работ в гавани утихал, трудовой люд разбредался кто куда. Грузчики, большей частью жившие в городе, шли по домам, в грязные кварталы, теснившиеся у самого порта, а иноземные моряки расходились по кофейням и тавернам, где можно было найти любое из удовольствий - кофе, кальян, вино, или сладкогласую, нежную пэри, купленную хозяином на невольничьем рынке.
      Однажды Тимоша набрел на кабачок, из дверей которого несся шум, слышный за сто саженей. Тимоша нырнул в синий табачный дым, в терпкие запахи вина, жареной баранины и кофе. Разноязыкий громкий говор, песни и топот ног мгновенно оглушили его, но уже через несколько минут кофейни ли, кабак ли - пришлись ему по душе. В большом зале, одна часть которого на христианский лад была уставлена длинными, грубо обструганными столами и лавками, а другая - низкими полатями - софрами, - застеленными вытертыми коврами и засаленными подушками - миндэрами - сидели и полулежали десятки матросов, гребцов, шкиперов, рулевых - турок, греков, голландцев - всех, чьи корабли стояли по соседству - в торговой гавани Истамбула. Одни пили джин, другие - кофе, третьи - вино. Кожаные куртки, суконные плащи, штаны и рубахи из плотного полотна, высокие сапоги - делали этих людей очень похожими друг на друга. И только фески и тюбетейки одних и помятые шляпы с отвисшими полями, выцветшими лентами, общипанными перьями на головах других позволяли догадаться, кто из моряков мусульманин, а кто - христианин.
      Под стать собравшемуся в кабачке обществу была и подаваемая на столы снедь. Для неверных - "райя" - мясо, рыба и птица, к которым прикоснулся бы не всякий мусульманин, пироги, подземные италийские грибы - тартуфолли, свернутое в длинные тонкие трубочки тесто - макарони, обжигающий горло джин. Для сыновей пророка - сладкий сок винограда - пекмэз, кипрские, ионические и анатолийские вина, вяленая баранина - пастырма, терпкая густая похлёбка - чорба, круглый мягкий хлеб - сомун и тающая во рту пастила лукум.
      Остановившись у двери, Тимоша оглядел зал и заметил за одним из столов свободное место. Заняв его, он жестом подозвал худого, черноглазого хлопчика - чухадара, прислуживавшего гостям, и тот мгновенно остановился перед новым посетителем.
      Перемешивая русские, болгарские и турецкие слова, Тимоша вопросил вина, лепёшек и мяса. Сидевший напротив него черноволосый, бородатый здоровяк спросил Тимошу по-болгарски:
      - Откуда ты, друг?
      Тимоша за два года жизни в Рильском монастыре выучился болгарскому языку почти как русскому и потому с радостью отозвался на приветливые слова. О себе сказал немного: жил когда-то в России, потом - в Болгарии. Теперь вот - в Цареграде.
      Бородач засмеялся:
      - Вижу, что ныне живешь ты в Византии, по вашему - Цареграде, а по-гречески в Константинополе.
      А о себе бородач сказал, что он капитан небольшой фелюги, принадлежащей монашескому братству, расположенному на полуострове Агион-Орос.
      - Где это? - спросил Тимоша.
      - Совсем близко. При попутном ветре два дня пути. Как выйдешь из Дарданелл, то держись на закат, оставляя справа по борту остров Самотраки. А прошёл Самотраки - полпути позади.
      - И что ж это за монахи? - снова полюбопытствовал Тимоша.
      - Православные, греческого закона, - ответил бородач.
      - И много их?
      - Двадцать монастырей на Агион-Оросе - наш - болгарский хиландарским называется - есть греческие, армянские, есть и русский Пантелеймонов монастырь.
      - Ох, ты нечистая! - смеясь воскликнул Тимоша. - Так ведь это ты мне про Афон рассказываешь!
      - Верно, - улыбнулся бородач, - про Афон. На этой горе и стоят монастыри, да только наша-то гавань вдали от лавры и других обителей, потому я тебе о Святой горе ничего и не сказал.
      - Про Афон какой русский не знает! - воскликнул Тимоша. - А вот когда услышишь иное название, не сразу и в голову придет, что Агион-Орос и Афон одно и то же.
      Разговорившись, Тимоша и Христо, - так звали приветливого болгарина выпили не одну корчагу вина, прежде чем покинуть корчму.
      Хорошо было на душе у Тимоши - легко: встретил он доброго человека, простосердого, без злобы и хитрости. И разговор был хорош, и вино - по вкусу. Оттого, видно, и не заметил, как заснул - прямо за столом. Проснулся - нет Христе. Да и народу тоже почти никого нет.
      Тимоша расплатился и вышел из корчмы на вольный воздух.
      Тучи клубились над Истамбулом. Сырой и холодный северо-западный ветер - караель - дул с Золотого Рога, жалобно и тоскливо посвистывая в паутине корабельных вант. Скрипели, покачиваясь, старые расшивы. Хлопали мокрые паруса, шуршал по стенам сараев долщь.
      Тимоша не услышал, как подкрались сзади. Почувствовал только тупой тяжелый удар по правому плечу. Увидел: падающее назад небо, качающиеся мачты, стоявшего рядом парусника, двух лиходеев, застывших в ожидании и тревоге.
      Едва коснувшись земли, Тимоша вскочил и что было силы ударил ближнего к нему злодея в лицо кулаком. Слышно было, как лязгнули у бусурмана зубы, и он мгновенно рухнул наземь, выронив из руки медный пест, каким бабы толкут в ступе зёрна.
      "Ах вот чем ударил меня, разбойник" - мелькнуло в голове у Тимоши, и он потянулся за пестом, но, не успев разогнуться, почувствовал страшный удар ногой в лицо и упал ничком на мокрую землю, ничего не видя и не слыша.