Семнадцатый самозванец

      - А и нам бы, пан князь, тоже добре было знать о сем немаловажном деле, - вдруг за спиной у собравшихся проговорил ещё кто-то, и собравшиеся в кабинете увидели у двери, ведшей из приемной, высокого моложавого щеголя в лиловом парике, с торчащими вверх тонкими ниточками усов.
      Вошедший, хотя и был роскошно одет, строен и франтоват, чем-то неуловимо напоминал сидящего в кабинете толстяка.
      И снова канцлер дёрнулся, вскочил, как на пружине и отвесил вошедшему низкий поклон.
      "Король, - подумал Тимоша, и встав, низко поклонился щеголю. Однако тут же усомнился в том, правильно ли поступил, ибо неряшливо одетый толстяк не только не поклонился вошедшему, но даже, напротив, раздраженно произнес какую-то длинную фразу на языке, который не понимал Тимоша, и который - он видел это - не понимал почему-то поднявшийся на ноги Адам Кисель. Кисель дёрнул Анкудинова за руку и прошипел:
      - Это Ян Казимир - брат короля.
      Щеголь ответил толстяку не менее раздраженно и Тимоша увидал, как лицо канцлера Оссолинского покрылось пятнами и он, вытянув вперед руки, стал быстро и жалобно лепетать на этом же тарабарском языке, поворачиваясь то к одному, то к другому из споривших.
      Не понимая, что происходит, но чувствуя, что и он должен встать, Тимоша поднялся и увидел, что все в комнате стоят и лишь толстяк в черном парике продолжает сидеть.
      Что-то сердито пробурчав под нос, толстяк вдруг поднялся и сказал по-русски:
      - Спасибо за визит, князь Шуйский. Прощайте. Прощай и ты, пан...
      - ...Конюховский, - подсказал Кисель.
      - Пан Конюховский, - с нескрываемым пренебрежением проговорил Владислав и еле пошевелил толстой короткой рукой, затянутой в черную перчатку.
      Тимоша и Костя, неловко пятясь и низко кланяясь, стали отступать к двери. Пан Кисель вопросительно поглядел на короля.
      - А ты, Кисель, останься, - произнес Владислав и в его голосе всем собравшимся послышалась нескрываемая угроза.
      Щеголь в лиловом парике, окинув оставшихся в кабинете насмешливым взглядом, произнес чуть картавя:
      - Теперь, когда здесь нет чужих - и он прищурившись, недобрыми лукавыми глазами взглянул на пана Киселя - я покажу вам, панове, нечто прелюбопытное.
      Щеголь опустил два тонких холеных пальца за обшлаг кафтана и из-под кружев и рюшей вынул сложенный много раз листок бумаги. Он протянул его пану Киселю и с подчеркнутым добродушием проговорил:
      - Читай, пан Адам, ты лучше всех сумеешь объяснить нам, о чем здесь написано, если мы чего-нибудь не поймем. Да и почерк, вероятно, тебе знаком.
      Кисель развернул листок и буквы запрыгали у него перед глазами. Затем всё затянул туман и наступила тишина и тьма.
      - Читай, пан Кисель, - повторил Ян Казимир, но старый сенатор, запрокинув голову, с закатившимися плазами, медленно спалзал со стула, царапая шпорами сверкающий паркет.
      Оссолинский метнулся к окну и дернул бархатный шнур, висевший рядом с портьерой.
      На звонок явился секретарь и мгновенно сообразив, что от него требуется, спросил только:
      - Лекаря, ваше величество?
      - Да, и поживее!
      Спигарелли исчез.
      Оссолинский схватил с дивана подушечку, подложил её под голову лежавшему без чувств старику, похлопал его по пепельным щекам - Кисель не шевелился.
      Затем канцлер подобрал валявшийся на полу белый листок и мельком взглянул на него: "Милостивый пан! Неделю назад в Киеве, в Печорском монастыре, объявился некий беглец из Московии, называющий себя Иваном Васильевичем Шуйским, сыном покойного русского царя Василия..."
      - Что за наваждение! - подумал Оссолинский и осторожно коснулся левой стороны груди. Ткань кафтана была тонка и он явственно прощупал все пять сургучных печатей, на конверте с письмом, лежавшим во внутреннем кармане камзола.
      - Я узнаю о лекаре, - поспешно проговорил канцлер, - и выскользнул за дверь. Приемная была пуста. Оссолинский подошел к окну, встав таким образом, чтобы любой вышедший не смог бы увидеть письма.
      Он вынул конверт из-под камзола и убедился, что письмо на месте.
      "В руки Яна Казимира попала копия, - подумал канцлер. Нужно будет предупредить Киселя, что среди его доверенных есть шпион".
      Однако канцлер ошибся.
      * * *
      Гонец, поскакавший на восход солнца, переправившийся через Днепр и выехавший затем на полтавскую дорогу, был послан паном Киселем в Дубны стольный город государства в государстве, где сидел не царем даже идолом - Иеремия Михаил Вишневецкий.
      Рожденный в украинской шляхетской семье, ещё ребенком он был отдан в обучение к отцам-иезуитам во Львов, а оттуда уехал в страны, бывшие несокрушимым оплотом католицизма - Италию и Испанию.
      Вернувшись на родину девятнадцатилетним юношей, он принял католичество и с неистовым пылом неофита стал насаждать на подвластных ему землях ненавистную православным крестьянам и горожанам папежскую веру.
      Иеремия Вишневецкий построил в Прилуках доминиканский монастырь, католические костёлы в Лубнах, Лохвице и Ромнах.
      Он не поклонялся ни Венере, ни Бахусу, легко переносил лишения, вел простой образ жизни. Иеремия был горд и высокомерен с магнатами, прост с незнатными шляхтичами, щедр на подарки слугам и надворному войску.
      Но фанатизм новообращенного и непомерное честолюбие было для него главным и самым важным.
      Братья Оссолинские не преувеличивали, что у Иеремии Вижневецкого триста тысяч подданных, несметная казна и многочисленное собственное войско.
      И всю эту силу Иеремия Вишневецкий взращивал и пестовал для одного для сохранения и умножения собственных богатств и для уничтожения любого, кто на эти богатства посягнет. Причем богатства эти не были для него целью - они были средством для увеличения собственного могущества.
      Всю жизнь он ненавидел и презирал своих собственных подданных. Тех бессловесных, покорных, трудолюбивых страдников, которые день за днем работали на пана Иеремию, создавая для него богатства, которые повергали в удивление и вызывали зависть самого короля Владислава.
      Он презирал их за то, что они безропотно по грошу и по полушке сдают его сборщикам потом заработанные деньги, и ненавидел за то, что в любую минуту, схватив цепы и косы, топоры и вилы, они могли броситься на его дворцы и замки и разорвать его в клочья, искромсав серпами и пропоров рогатинами.
      Они всю жизнь ждали одного - пустить по ветру скопленные им богатства, по камню разнести его дома и службы, в куски изрубить верных ему холопов. Однако его презрение было сильнее ненависти и потому он не боялся их.
      Не боясь потерять и собственную жизнь, Иеремия не останавливался перед казнями сотен крестьян и казаков, если они начинали возмущаться установленными в его государстве порядками. Поэтому, когда он получил письмо от Адама Киселя, первое, что он почувствовал - опасность. Он ещё не понимал, откуда она идет, но то, что князь Шуйский несет в себе опасность, Иеремия чуял нутром. Однако, и чувствуя опасность, он все же ничего не боялся. Он был молод, смел и самонадеян. Сначала он решил, что нужно поддержать нового претендента на русский трон, дать ему войска, снабдить деньгами, а потом получить долг обратно - с такими процентами, какие не снились и венецианским ростовщикам, у которых князь Вишневецкий одалживался, живя в Италии.
      Оставаясь в одиночестве, Иеремия любил смотреть на большую разноцветную карту Европы, что висела у него в кабинете между двумя высокими готическими окнами. С юношеским тщеславием Иеремия сам начертил на карте черные линии, проходившие через те города и страны, где он бывал. Эти линии - дороги его странствий - напоминали ему о многом. Они тянулись от Мадрида до Смоленска, через Рим и Венецию, Париж и Вену. А восточное синей полоски Днепра между Киевом и Полтавой, захватывая чуть ли не все левобережье Украины, шла его "панщина". Дальше - на востоке - чернел зубчатый кружок Смоленска, который польские войска удерживали за собою вот уже более тридцати лет. За Смоленском начинались бескрайние просторы дикой Московии. Велика и богата была её земля, да не было на ней - казалось пану Иеремии - добрых хозяев. И часто представлял он себе - ах, если бы достались ему эти леса и поля! Уж он бы сумел заставить работать заросших бородами сиволапых смердов. Не только в Варшаве, - в Париже и Риме ахнули бы герцоги и кардиналы, завидуя добытым им в Московии богатствам!
      И он в ответ на полученное письмо, отправил палу Киселю эпистолу, в которой советовал везти князя Шуйского в Варшаву, представить его королю и решительно потребовать поддержки в завоевании московского трона.
      Пан Кисель, заручившись поддержкой Вишневецкого и Оссолинского - двух смертельных врагов, каждый из которых считал черниговского каштеляна только своим союзником, - смело ринулся в рискованное предприятие.
      Но чем дальше шло время, тем все беспокойнее становилось на душе у Иеремии Вишневецкого. Он перестал спать, ночами мерещились ему кошмары. Теперь уже мнился ему не Московский Кремль, куда въезжает он под звон колоколов, стремя в стремя с князем Шуйским, не коленопреклоненные бояре, подметающие длинными седыми бородами дорогу у копыт его коня, а нечто страшное, кровавое.
      Мнилось ему, что из-за Вязьмы и Дорогбужа идут ощетинившиеся пиками и бердышами стотысячные орды московитов. Горят его замки, и холопы его прячутся по лесам и оврагам.
      Бежит он, стремя в стремя с князем Шуйским, к Киеву, а оттуда встречь им мчатся с гиком и звериным криком чубатые запорожцы, и окружают их, и стаскивают с коней, и посадив в железную клетку, везут на муки и поругание.
      В одну из ночей, не выдержав великой маяты и страха, в котором и себе самому стыдился признаться, князь Вишневецкий разбудил гонца, сунул ему в руку письмо Киселя и велел мчаться в Варшаву, дабы пресечь в самом начале затеянное безумие.
      Вишиевецкий рассказал гонцу, как найти в Варшаве отца Анджея брата-иезуита, у которого некогда учился он во львовском иезуитском коллегиуме, и велел шепнуть монаху условные слова, а затем попросить его незаметно подбросить письмо Яну Казимиру.
      Иеремия не хотел раскрывать истинную роль Киселя, ибо надеялся, что черниговский каштелян ещё пригодится ему, а потому не приписал, кто составил это письмо. Но Вишневецкий не знал, что старая лиса - пан Адам днем раньше отправил точно такое же послание его заклятому врагу Оссолинскому, и решил, что Ян Казимир, прочитав попавшее к нему анонимное письмо, хотя и не будет знать, от кого оно исходит, все же отыщет в Варшаве князя Шуйского и не даст совершиться задуманному. Не даст - чего бы это ему не стоило, ибо Иеремия знал, что тридцатипятилетний Ян Казимир хочет стать королем Швеции и ждет-не дождется, когда умрет его старший брат Владислав, появившийся на свет четырнадцатью годами раньше.
      Ян Казимир, став сначала королем Польши, добился бы затем короны Швеции, заключив дружественный антишведский пакт с русским царем, и силой взял бы престол Стокгольма. А если на русском троне окажется новый царь, то не кончит ли он стародавнюю вражду со шведами, обратив свои алчные взоры за Днепр и Вислу?
      Отец Анджей подкинул письмо пана Киселя о князе Шуйском в то утро, когда нищенка Меланья проведала, что за жильцы обитают на подворье черниговского каштеляна. И когда Спигарелли пришел к Яну Казимиру, чтобы сообщить ему о таинственном князе Шуйском, брат короля показал секретарю загадочное письмо без подписи и обратного адреса, за несколько часов перед тем обнаруженное им у порога своей собственной спальни.
      Спигарелли, не зная, что точно такое же письмо получил от Киселя и Оссолинский, посоветовал Яну Казимиру отдать его старому сенатору во время свидания с королем, ибо на этой аудиенции будет и князь Шуйский, о котором идет речь в подкинутом Яну Казимиру письме.
      - А вдруг, - сказал Спигарелли, - их это смутит или напугает, или заставит сказать что-нибудь такое, чего мы не знаем?
      Ян Казимир пожал плечами. Он не верил в сказанное секретарем, но опыт прошедших лет много раз убеждал его, что Джан Франческо Спигарелли бывает прав чаще, чем кто-либо другой.
      И потому, придя в кабинет короля в точно указанное секретарем время, Ян Казимир поступил так, как советовал ему проницательный флорентиец.
      Однако то, что произошло после этого, превзошло все ожидания двух иезуитов, но это же спасло пана Киселя и от немедленных расспросов. Когда вызванные секретарем лекари осмотрели пана Адама, они сообщили собравшимся, что это просто обморок, который непременно пройдет, и посоветовали отправить больного домой. Оказавшись дома, старый сенатор вспомнил все случившееся и понял, что ни король, ни его брат не поняли истинной причины обморока, происшедшего с ним. Только канцлер, получивший от него точно такое же письмо, может догадаться о его двуличии и коварстве. И если канцлер или король вдруг захотят узнать истину, они немедленно прикажут схватить князя Шуйского.
      "Я-то отверчусь, - подумал пан Кисель, - а вот московскому царю надо уносить ноги".
      * * *
      Этой же ночью из южных ворот Варшавы выехали два всадника и, нахлестывая коней, помчались на юг. Над их головами кривой татарской саблей повис молодой полумесяц.
      Глава тринадцатая. Иван Вергунёнок
      От Десны до Волги и от Оки до Дона - на семьсот верст с запада на восток и на столько же с севера на юг - раскинулось. Дикое поле непаханая, ковыльная земля с тихими светлыми речками, с вековыми черными борами, с пыльными серыми шляхами, с непугаными стаями птиц и зверей, с вольными ветрами, пахнувшими жухлыми травами и соленым зыбучим морем. На севере, где текли многоводные реки и густо стояли сочные травы, по самой кромке Дикого поля жёлто-красной, будто из меди выкованной стеной поднимались, цепляясь за облака, сосны и ели непролазных лесных чащоб.
      Веселые пестрые подлески, краснеющие рябиной и калиной, белеющие черемухой и вишней, чернеющие бузиной и смородиной окаймляли леса и дубравы, стелясь у подножья деревьев-великанов.
      А сразу же за соснами, елями и дубами лесной северной границы Дикого поля тысячеверстным валом шла Белгородская засечная черта - чудовищное нагромождение деревьев, сваленных топорами и искусно переплетенных друг с другом, для того чтобы ни пеший, ни конный не смог пробраться на южные украины Российского государства. Белгородская засечная черта тянулась от притоков Оки до притоков Днепра. Там, где линия леса прерывалась, крестьяне, посадские, служилые люди копали рвы, насылали валы, ставили рогатки и частоколы. А в тех местах, где за черту убегали на север пыльные шляхи, стояли поперек пути острожки, городки и крепостцы - Ахтырка, Белгород, Воронеж, Тамбов - с башнями, с палисадами, с крепкими стенами. За стенами и палисадами сидели стрельцы и казаки, пушкари и затинщики закрывавшие татарам путь на Елец и Ливны, Тулу и Москву.
      На юг от Черты уходили в Дикое поле шляхи - узкие полоски сухой земли, вытоптанные тысячами подков и сапог, лаптей и босых ног, копыт и долее. Тянулись шляхи из Крыма, от грозного перекопского царя, от Кафы и Бахчисарая до Шацка и Тулы. Через Ахтырку на Ворскле проходил Бакаев шлях, через Белгород шел Муравский шлях, через Оскол - Кальмиусский, через Тамбов - Ногайский.
      Переплетались, петляли, извивались татарские шляхи, проносилась по ним степная конница, гнали по ним табуны коней, отары овец, гурты волов, стада коров, тысячные толпы полонянников.
      Стон и плач невольников и невольниц висели над шляхами. Черепа бессловесных тварей и человечьи, омытые дождями, кости, белели по их закраинам. И не только суслики да коростели свистели в траве - нагайки и стрелы степняков да их разбойничий посвист не умолкал в Диком поле с ранней весны до глубокой осени.
      А вокруг шляхов, желая добычи, вертелись конные ватажки понизовой вольницы с Волги и Дона, чубатых запорожцев, охочих государевых людей из городков на Черте.
      Иные ватажки выходили в степь с пушками, с добрым огневым нарядом, конно, людно и оружно. Шло их во сто, а то и по двести человек со всей воинской хитростью и великим береженном. Иные же выходили сам-третий, с саблей да самопалом. И выходило по-разному: к удалым бог приставал возвращались с немалым дуваном, а многолюдные телепни приходили назад ни с чем.
      Вот так в середине мая 1644 года вдоль по берегу речки Миус, неподалеку от Кальмиусского шляха, крутились четверо запорожцев, надеясь на то, что и к ним пристанет бог. Атаманом этой немноголюдной ватажки был Иван Вергунёнок, прибежавший на Сечь из Полтавы.
      Был Иван смугл, быстроглаз, и хотя ростом невелик, но силой и удалью мог потягаться с двумя детинами саженного роста. Трое других запорожцев молодечеством да смелостью были подстать атаману. Не впервой выезжали они в Дикое поле, как раз туда, где сходились владения Сечи с землями перекопского царя Гирея. В прошлые годы удавалось им отбивать и русских полонянников и телеги с награбленным крымцами добром и даже однажды взять на аркан молодого легкомысленного мурзу понадеявшегося на двух нукеров и милость Аллаха.
      Нукеры оба пали в сшибке, оставив коней и оружие, а за мурзу Иван взял добрый выкуп - иному бы скареду на полжизни хватило, да не к тем татарин попал - продуванила ватажка все до полушки за какой-нибудь месяц.
      А на этот раз не заладилось дело у Ивана с товарищами - шли по сакме такие отряды - полку не совладать.
      И крутились казаки между берегом Сурожского моря и речкой Миус, промышляя птицу да рыбу, забывая, каким он бывает - хлеб насущный.
      Долгие и уже теплые дни сменялись короткими и темными, все ещё прохладными ночами, а удача никак не шла в руки казаков. И вдруг в середине дня заметили запорожцы облако пыли и услышали рёв множества коров и волов: по всему было видно, что погонщики согнали измученное жаждой стадо с дороги и повели к водопою на берег Миуса.
      Вергунёнок с товарищами свели коней в балку, что шла прямо к реке, а сами залегли наверху, приготовив самопалы. Воли и коровы, толкаясь и оттирая друг друга боками, скатились в реку и едва забредя с жадностью стали пить мутную желтоватую воду. Трое верхоконных погонщиков-татар спрыгнули с коней на землю, свили сёдла и подпруги, оставив узду, положили на берег сабли, колчаны, луки, стянули сапоги, штаны и азямы - и повели лошадей к реке.
      Был полдень, ярко светило солнце, в одном перегоне от водопоя начинались владения крымского хана, а многодневная, полная опасностей дорога почти вся уже была позади - и потому погонщики чувствовали себя в безопасности.
      Введя коней по щиколотку в воду, они бережно ополоснули их, дали остыть и лишь после этого, позволили напиться. Кони, фыркая, опустили головы вводу, погонщики, смеясь, и что-то весело крича друг другу, начали плескаться и брызгаться, как вдруг грянули враз четыре пищали - и двое тут же замертво пали и возле тех мест, где они только что стояли, желтая вода Миуса стала медленно розоветь. Кони всхрапнули, запрядали ушами, вскинули вверх головы. Третий татарин нырнул под воду и, выскочив у прибрежных кустов, в чем мать родила кинулся наутек, петляя как заяц,
      Казаки от великой удачи и от того, как потешно улепетывай от них голый степняк, и стрелять ему вслед не стали.
      А когда выгнали стадо из реки, да пособирали брошенный татарами скарб, то решили и вдогон за беглецом не ходить - что с голого табунщика возьмешь, тем более, что и стоптанные сапоги, и рваный азям он оставил на берегу.
      Взяв в повод захваченных коней, и окружив стадо, запорожцы погнали его на заход солнца - в Сечь.
      А когда стемнело - навалилась на них невесть откуда татарская сила. Трех товарищей Ивана на глазах у него в жаркой схватке порубили степняки саблями, а самого его сорвали с седла волосяным арканом, как он когда-то снял с аргамака мурзу и, как он тогда мурзу, привязали веревкой к седельной луке и погали вместе со скотом, нахлестывая кнутом, если не шибко бежал.
      Так и трусил Вергунёнок позади стада, глотая пыль и проклиная белый свет, а более всего кляня себя, дурака, что не догнал тогда голого табунщика и не положил его в степи, потому что добежал татарин до своих и навел их на след. Да и трудно ли было отыскать отметины, оставленные десятками волов и коров да семью лошадьми, когда любой степняк и зайца выследит?
      На десятый день пригнали татары иссохшего и почерневшего казака в Бахчисарай и в первую же пятницу продали маленькому, носатому, говорливому человечку, который, не развязав ему рук, и не сняв аркана, повел за собой из города вон.
      Вергунёнок шёл и не знал, что ему и думать. Так как хозяин его шел пешком, стало быть идти им было недалеко, однако вскоре и Бахчисарай остался позади, а они брели куда-то по каменистой дороге и когда Иван спросил своего хозяина, куда это они идут, тот закричал на него страшно, но ни одного слова казак не понял.
      Меж тем узкая каменистая дорога шла дальше и дальше. Справа от дороги, как только вышли из города потянулась отвесная серая скала вышиной саженей в пятьдесят, а слева - бежали вниз виноградники. Они спускались по крутым склонам в длинную узкую лощину. На дне лощины паслись козы и лошади, а на противоположном её склоне - прямо насупротив виноградников - лепились одна над другой каменные татарские сакли.
      Навстречу Вергунёнку то и дело попадались татары - важные, лениво шагающие мужики, голопузые, босоногие ребятишки, закутанные с ног до головы в черное. бабы. Никто не обращал на связанного казака никакого внимания не в диковину было видеть здесь такое.
      И вдруг Вергунёнок увидел нечто столь дивное - глазам не поверил. В отвесной скале, все ещё тянувшейся справа от дороги, заметил он окна и двери, переходы и лестницы, как будто не скала была это, а храм. Подняв к небу голову, казак и вовсе обомлел - у самого верха скалы, над окнами последнего этажа, стояли - скорбные и строгие - угодники божьи. Видать искуснейший богомаз писал тех угодников, ибо стояли они как живые, а синие и красные ризы их, казалось, вот-вот затрепещут от ветра.
      "Как же так, господи? - подумал Вергунёнок. - В двух верстах столица поганого царя Махмуда, и на тебе - христианский храм!" Однако спросить было не у кого, потому как и возле храма толклись одни татары - и казак побрел дальше, поминутно оглядывась на угодников, которые, казалось, провожали его строгими, неулыбчивыми очами.
      И хоть не попали Вертунёнку единоверцы, а на душе стало легче - стало быть, и здесь живут люди, что на груди крест носят.
      Вскоре дорога пошла вниз, в лощину, а потом Вергунёнок и его хозяин стали карабкаться вверх по склону, направляясь к отвесным скалам, показавшимся казаку повыше той, в коей был высечен храм. Скалы нависали над лощиной тёмно-серой громадой. Ни куста, ни лозинки не росло на их выжженных солнцем камнях. Белые облака, почти цепляясь за кромку, медленно ползли над ними, да ласточки выпархивали из невидимых с земли расщелин, где вили они свои гнёзда.
      И вдруг на самом гребне скалы Вергунёнок увидел маленькие человеческие головы: кто-то, не известно как забравшийся на такую высоту, смотрел вниз. Хозяин оглянулся и, заметив нескрываемое удивление на лице своего раба, криво улыбнулся. Дёрнув Ивана за аркан, он ткнул вверх свободной левой рукой и произнес:
      - Чуфут-кале.
      * * *
      Удивительным был этот Чуфут-кале, или Еврейский город, как называли его в России, в Польше, на Украине. Построен он был в незапамятные времена народом, который пришел в Крым чуть ли не сразу после вселенского потопа, когда праотец Ной рассадил своих сыновей в разных частях света. А после того, кто только не жил рядом с плоским как лепешка скалистым плато Чуфут-кале! У его подножия селились скифы и тавры, сарматы и готы, аланы и хазары, греки и генуэзцы, печенеги и славяне. Сменяя друг друга и смешиваясь друг с другом, они строили города, выращивали хлеб и виноград, воевали и торговали - пока не хлынули через Перекоп несметные татарские полчища - и мало что осталось от цветущих долин и садов, многолюдных городов, оживленных гаваней...
      Угнали в Орду искусных ремесленников, продали за море на невольничьем рынке в Кафе их детей и жён, перебили хлебопашцев, сожгли города - и раскинулось от Перекопа до Херсонесского мыса и от Тарханкута до руин Пантикапеи степное пастбище, по которому носились низкорослые, косматые татарские кони.
      А Чуфут-кале уцелел - одна только узенькая дорожка вела на плато, и нельзя было пройти наверх, если защитники города не хотели этого. Какая бы огромная армия ни осадила Чуфут-кале, она не сумела бы использовать свое преимущество, ибо на штурм города могло быть брошено не более сотни воинов, да и те были бы перебиты камнями и стрелами на первых саженях тропы.
      Однако особо долгой осады Чуфут-кале выдержать не мог - на бесплодной скале рос только мох, даже коз и кур нечем было бы кормить через две-три недели после начала войны. А кроме того, в городе не было ни одного колодца - жители, используя хитроумную систему канавок, стоков и водосборов, пользовались дождевой водой.
      Осадив Чуфут-кале, монгольские полководцы Джебе и Субэдай не хотели понапрасну терять людей и время. А жители города, понимая, что долгой осады им все равно не выдержать, предложили татарам выкуп и получили согласие.
      Так уцелел Еврейский город, в жизнь которого завоеватели почти не вмешивались, удовлетворяясь ежегодной данью для своих ханов.
      Ивана пропустили через трое железных ворот, перегораживавших тропу, ведшую в город. Поднявшись на самый верх, он оказался на узенькой улочке, плотно застроенной каменными домами. Домов было много, но ещё больше было пещер - просторных и тесных, высоких и низких. Некоторые служили жилищами, в других - хранилось сено, мешки с зерном, бочки с вином, кувшины с маслом, стояли арбы, толклись овцы и козы, мулы и коровы. Отовсюду слышал Иван шум работы; стук молотов, визг пил, скрежет железа, но, странное дело, никого не видел.
      Хозяин завел Ивана в пещеру, заполненную неотесанными каменными плитами, и, пройдя в дальний угол, приподнял с пола толстую деревянную крышку, обитую железными полосами. Вниз, под землю, вела крутая узкая лесенка. Хозяин легонько подтолкнул Ивана и тот послушно начал спускаться в прохладу и сумрак подземелья.
      Первое, что Иван заметил, была узкая полоска света: прямо под потолком подземелья шла щель шириною с ладонь и длиной в полсажени. Сквозь щель виднелось светло-голубое небо, белые облачка и перечеркивающие прорезь стремительные, черные ласточки. Затем Иван увидел человека. Он сидел на полу и равнодушно глядел на спускающихся по лестнице людей. Был он бледен и сед, полуистлевшая рубаха еле держалась у него на плечах. Хозяин снял с Ивана аркан, развязал руки. Ткнув пальцем в седого узника, сказал:
      - Альгирдас. - И, повернувшись, шустро выскочил в лик, будто испугался остаться с рабами наедине.
      Вертунёнок посмотрел на нового своего товарища, ткнул себя пальцем в грудь и сказал:
      - Иван.
      Альгирдас, в прошлом искусный строитель-будовник, как он себя назвал, - уже восемь лет сидел в подземелье Чуфут-кале, работая на хозяина Вениамина бен Рабина. Он обтёсывал каменные плиты, иногда наносил на их поверхность какой-нибудь орнамент, приветственные слова или же изречения из Священной книги евреев - Торы. Эти плиты бен Рабин продавал для облицовки фасадов, для украшения полов и стен бассейнов, внутренних двориков и комнат Бахчисарая и Чуфут-кале.
      Иногда Альгирдас тесал надмогильные обелиски, иногда - каменные корытца для водопровода и многое другое, ибо камень был единственным материалом, из которого делались здесь самые различные вещи.
      Альгирдас, хорошо говоривший по-польски, без труда понимал украинца Вергунёнка. Он рассказал казаку и о том, как оказался в неволе. Прожив тридцать лет в Вильно, Альгирдас - искусный каменотёс - подрядился однажды с артелью муравлей и плотников - поновить церковь в Умани.
      По пути всех их схватили татары и угнали в Кафу - на невольничий рынок. Альгирдаса купил бен Рабин - и вот уже девятый год пленный литовец тесал для него камни.
      Когда Альгирдас впервые спустился в подземелье, оно занимало пространство не более квадратной сажени. Альгирдас касался головой потолка, и, не вставая на цыпочки, мог смотреть на птиц, на звезды и на луну сквозь отверстие величиной с кулак. Хозяин разрешил ему расширить и углубить пещеру, в которой он сидел. Однако сказал, что заниматься этим Альгирдас может по воскресеньям, когда другие рабы-христиане не работали.
      За два года Альгирдас расширил пещеру в несколько раз. Теперь она занимала площадь в четыре квадратных сажени и вышиною была в сажень с четвертью. Хозяин разрешил пробить окно - узкую длинную щель - и после всего этого подземелье стало казаться Альгирдасу королевским покоем.
      Первые два года Альгирдаса совсем не выпускали наверх. Затем разрешили по воскресеньям несколько часов в день сидеть во дворике. Там он познакомился с другими обитателями дома бен Рабина - такими же, как он, невольниками, сидевшими в таких же, как и у него подземельях.
      Расспрашивая этих людей - поляков, литовцев, русских, казаков-малороссов, Альгирдас понял, что чуть ли не все ремесленники Чуфут-кале - рабы.
      Почти все коренные жители города торговали и лишь немногие занимались ювелирным делом, перепиской книг, златоткачеством, приготовлением лекарств, врачеванием, достигнув во всех этих ремёслах великого мастерства.
      Невольники, побывавшие прежде в других городах и странах, говорили, что жизнь в Чуфут-Кале получше, чем, например, в Турции или же в Сирии. Объяснялось это тем, что жители Чуфут-кале бережливее, чем прочие рабовладельцы, относились к своим рабам, как, впрочем, и к другой живой и неживой собственности. Раб для них был вещью, иногда довольно дорогой. Причем вещью, приносившей: доход. Зачем же было расчетливым, разумно мыслившим владельцам раньше времени лишаться источника своего дохода? Зачем было морить пленника голодом, если и дитя понимало, что голодный раб не станет работать, хоть бей его плетьми, хоть трави собаками? И потому рабовладельцы Чуфут-Кале сносно кормили рабов, лечили их, если те болели, давали один день в неделю отдыхать. Однако любви к принадлежавшим им людям у них было не больше, чем к лошадям или мулам, которых они тоже кормили, лечили от хворей и не давали надрываться на работе до смерти.
      Первые несколько дней Иван лежал на соломе, не шевелясь.