Костка взглянул прямо в глаза Тимоше.
      - Князь Ракоци говорил мне, - сказал он, - что ваш дед тоже был королем московским, и что нынешний русский король незаконно, помимо вас, держит за собою престол вашего деда.
      - Да, это так, - ответил Тимоша, - и я намерен восстановить справедливость.
      - Как?! Как можно добиться справедливости?! - воскликнул Александр, нервно вскидывая тонкие, не по росту длинные руки.
      - Есть только одна сила, которая может отбирать короны и троны и давать их достойным. Эта сила - народ. Раньше я так не думал, но мое пребывание у гетмана Хмельницкого окончательно убедило меня в этом. Народ Украины сломал шляхетские сабли, растоптал прапоры, расшитые белыми орлами, изгнал помещиков и судей. И любой народ у себя дома может сделать то же самое.
      Тимоша вздохнул мечтательно.
      - Если я когда-нибудь получу московский трон, я буду мужицким царем и тогда никакая сила не сломит Россию.
      - Наверное вы правы, - отозвался Костка. Мне будет над чем подумать. А пока, если вам это интересно, я мог бы кое-что рассказать вам о королеве Христине, ко двору которой вы собираетесь.
      Александр встал и медленно пошел к выходу. Тимоша последовал за ним. В дальнем крыле замка они остановились перед невысокой дверцей. Александр поколебался немного и, отчего-то покраснев, предложил Тимоше войти в отведенные ему покои.
      Комнатка была тесна и очень просто убрана. Кроме стола, сундука, кровати и двух стульев, Тимоша. увидел лишь темное серебряное распятие, старую лютню и единственную книгу в кожаном переплете.
      - Позвольте? - спросил Тимоша и перевернул обложку. "Анджей Моджевский. Об исправлении государства" - прочел он на выцветшем бледно-желтом листе.
      Александр снова покраснел и сказал смущенно:
      - Пытаюсь, читая, отыскать истину.
      - Познайте истину, - сказал Тимоша, - и истина сделает вас свободными.
      Костка слабо улыбнулся и достал из сундука небольшую тетрадь.
      - Может быть, вы найдете здесь нечто для себя полезное, - тихо проговорил он, протягивая тетрадь. - Я написал кое-что о королеве Христине и её дворе, когда жил в Стокгольме.
      * * *
      "Мы живем в подлое время, - читал Тимоша, удобно устроившись в кресле в отведенной ему комнате. - Взоры всех устремлены не на лучших, а на знатнейших. Люди смотрят не прямо перед собою, а снизу вверх. И очень немногие-избранные - сверху вниз, презрительно и рассеянно, - скользя взором по копошащейся у их ног безликой массе простолюдинов и мелких дворян - постоянных искателей пособий и милостей.
      Так и я - несчастный от рождения, - в жилах которого каждая вторая капля крови принадлежала благороднейшей семье Ваза, приехал в Стокгольм скорее искателем милости, нежели дарующим её другим. Поэтому все мое внимание с самого начала привлекла та, от которой зависело мое положение, отношение ко мне двора, все мое будущее.
      Следуя мудрейшим, полагающим, что сущность человека можно понять только тогда, когда будут поняты характеры его отца и матери, я стал расспрашивать о покойных короле и королеве Швеции. И то, что мне рассказали, удивительным образом подтвердило верность старых притч о яблоке, падающем недалеко от яблони и о том, что в каждом ребенке живут его отец и его мать.
      Очень разными были мать и отец королевы Христины, но тем не менее оба они жили в душе своей дочери более согласно, чем тогда, когда были супругами и ещё ходили под этим солнцем. Ее отец - шведский король Густав-Адольф - великий завоеватель и гениальный полководец - был человеком несокрушимой силы воли и беспредельной отваги. Всю свою жизнь он отдал борьбе за торжество протестантизма и в этой борьбе погиб. Отец Христины был глубоко верующим человеком, соблюдавшим строгие нравственные правила и ведший суровую жизнь аскета и солдата.
      Мать Христины - Мария-Элеонора - дочь Бранденбургского курфюрста Иоганна-Сигизмунда - красавица, беспредельно милая и грациозная, нежная, привязчивая, слабая, была воплощением женственности. И как большинство красивых и слабых женщин, обладала недалеким умом и отсутствием всяких твердых убеждений. Она увлекалась интригами и часто прибегала к хитростям и обману.
      У этих-то столь разных по характеру людей и родилась Христина, их единственная дочь. И разве могла она при всем этом не сочетать в себе столь великое множество противоречивых свойств и качеств, что современники её и наверное потомки ещё долго будут удивляться этой совершенно необыкновенной Женщине?"
      Тимоша легко читал написанные по-латыни заметки Костки, в душе гордясь тем, что этот язык не представляет для него никаких трудностей. И хотя ничего необыкновенного в том не было, Тимоше все происходящее казалось маленьким чудом.
      "Христина обладает великим умом, - писал далее Косиха.. - Она блестяще образована, но многие её поступки отличаются крайним безрассудством. Имея прекрасные знания, Христина часто поступает противно им; обладая высоконравственными теориями, она проявляет в действиях совершенную безнравственность. Близкие к покойному королю придворные говорили мне, что Густав-Адольф всей душой любил свою единственную дочь и с пеленок готовил её для занятия королевского трона. Солдат и дипломат, он ждал сына, но судьба дала ему дочь и он решил исправить эту ошибку всеми доступными средствами.
      С упорством и постоянством, отличавшими Густава-Адольфа всю жизнь, он неуклонно воспитывал в своей дочери мужские качества. С трех лет Христину учили фехтованию, конной езде, плаванию, стрельбе. Отец привил дочери любовь к длительным путешествиям в седле, к ночевкам под открытым небом. И нужно заметить, что дочь оправдывала его надежды, она была неутомима и азартна на охоте. Христина была совсем ребенком, когда король умер и далее её воспитанием занялись взбалмошная, непостоянная в привязанностях мать и столь же слабая характером тётка. Здесь-то и следует искать начало той сумятице, которая возникла в душе юной Христины.
      А в 1632 году, семи лет от роду Христина была возведена на престол, но, конечно же, не она и не её не способная ни к какому делу мать правили страной. Во главе государства встал канцлер Аксель Оксеншерна, граф Сёдермёре, сохранявший должность регента на протяжении двенадцати лет.
      Старый соратник Густава-Адольфа, канцлер королевства на протяжении последних восемнадцати лет твердо держал бразды правлении в своих руках. Он внимательно следил за тем, как воспитывают его юную повелительницу и, мне кажется, в глубине души был даже рад, что до поры до времени у него развязаны руки в делах государственного управления, дипломатии и финансов.
      Но, я думаю, он видел, что юная королева необычна во многом и что она может стать великой правительницей. Поэтому, когда Христине исполнилось десять лет, канцлер, как мне говорили, ежедневно стал навещать её и постарался оказать на королеву-ребенка все влияние, каким обладал пятидесятитрехлетний мужчина, к этому времени уже четверть века занимавший высшие посты в государстве. Навещая Христину во дворце её тетки, Оксеншерна видел, что после смерти Густава-Адольфа воинские забавы, путешествия и охоты все чаще стали заменяться пирушками с шутами, диковинными уродцами, дурачками и придворными льстецами, ни в чем не уступавшими дурачкам и шутам. Однако в десять лет юной королеве надоели и шуты и солдаты. Она засела за книги и, как мне говорили, немалую роль в этом сыграл старый канцлер.
      Теперь по двенадцать часов в сутки Христина проводила за книгами. К двенадцати годам она свободно владела латинским языком, к шестнадцати читала и писала на немецком, датском, голландском, испанском, итальянском и древнегреческом.
      В этом же возрасте её увлекла европейская политика, и ещё совсем девочкой Христина принимала европейских послов, поражая их широтой познаний и тонким проникновением в запутанные и сложные вопросы политики.
      Тогда же, говорил мне её секретарь, она прочла жизнеописание английской королевы Елизаветы Тюдор и твердо решила во многом ей следовать. Как показало дальнейшее, решение её не было мимолетным капризом взбалмошной пятнадцатилетней девочки. Следуя своему британскому идеалу. Христина заявила, что никогда не выйдет замуж. И вот уже много лет не отступает от этого. Семнадцати лет Христина пришла в Королевский совет и те, кто слышал её первую речь в этом совете, говорили мне, что эта речь была блистательным образцом ораторского и политического мастерства.
      Мне говорили, что королеву более всего увлекали политика, математика, музыка, искусства, астрология, нумизматика и поэзия. Пять профессоров, обучавших её всему этому, как мне кажется, без всякой лести, полностью сохраняя достоинство неподкупных ученых мужей, говорили, по утверждению многих придворных, и писали своим коллегам в другие страны, что более способной ученицы ни один из них никогда не имел.
      Ее двор стал прибежищем ученых, изгнанных из разных стран непросвещенными или нетерпимыми к чуждым им мнениям правителями. Еще отец Христины приютил в Стокгольме знаменитого Гуго Гроциуса из Делфта, поборника свободы мореплавания и защитника слабых. Гроциус нашел в Швеции приют и покой, какого он не мог получить ни в Голландии, ни во Франции, где его преследовал всесильный герцог Армад Жан дю Плесси, более известный под именем кардинала Ришелье.
      Оксеншерна не побоялся отправить Гроциуса в Париж шведским посланником, а мужественный ученый не испугался принять это назначение.
      Юная королева оставила Гроциуса на его посту, пожаловав ему в 1645 году щедрую награду на зависть Ришелье и всему дому Оранских наследственных правителей Голландии, которых она сильно не любила.
      Ценя в окружавших её более всего ум, Христина не делала различия между знатными и простолюдинами. Не удивительно, что она поручила подписать Вестфальский мир сыну графа Сёдермёре - Эриху Оксешперне и сыну не то ремесленника, не то крестьянина Алдеру Салвиусу - самому доверенному из её советников.
      Жалуя Салвиуса шведским сенатором, королева заявила: "Когда нужны хорошие и мудрые советы, то не спрашивают о дворянстве в шестнадцати коленах, но спрашивают о том, что следует предпринять. Салвий, без сомнения, был бы в деле совета искуснейшим человеком, если бы он был дворянином. Если дети знатного происхождения имеют достойные качества, то они обретут свое счастье, но я не дам этой чести только им одним".
      Вместе с тем, как я убедился на собственном опыте, лесть, восхищение и преклонение сделали Христину самоуверенной, надменной, властной и капризной. Она отвергла предложения доброй дюжины знатнейших женихов из разных стран Европы, в том числе испанского короля Филиппа Четвертого, и объявила, что свою свободу она ценит дороже всех сокровищ мира.
      Успехи шведской армии в конце последней войны, длившейся тридцать лет, неустанные дипломатические усилия королевы и её министров подняли шведское государство на вершину могущества и славы. И здесь-то заговорила в Христине кровь её матери: она стала изменчива, её увлекли интриги и сплетни. Но, кажется, мне не доведется долго наблюдать все это: завтра я еду в Трансильванию".
      "Воистину - мир тесен. И воистину нет ничего тайного, что не стало бы явным. Кто мог бы подумать, что и в Трансильвании - за тысячу верст от Стокгольма - найдутся люди, которых заденет за живое образ жизни и дела моей августейшей родственницы?
      И тем не менее при дворе Юрия Трансильванского мне сообщили, что дела в Стокгольме пошли по иному руслу.
      У Христины появились фавориты - сначала врач, француз Бурдэло, затем испанский посол, итальянец Пиментелли, о которых я слышал, ещё находясь в Стокгольме, затем, по словам моего собеседника, возле королевы появилась целая вереница иностранцев, требовавших титулов, земель и денег, денег, денег. Может быть, не всё, о чем мне рассказывали, было правдой, но чем объяснить, что Христина отказалась от услуг старых, верных полководцев, дипломатов и администраторов? Их место заняли проходимцы, шарлатаны и авантюристы из разных стран Европы. Политику заменил театр, на смену наукам - пришли бесконечные пиры и карнавалы. И если в детстве Христина не знала усталости, занимаясь науками, а в юности дни и ночи проводила в разъездах, совещаниях, спорах и работе, подобно этому теперь она не знает удержу в разгуле и разнузданном веселье.
      Однако сейчас, сказал мне мой собеседник, и это, кажется, тоже ей надоело. Она бросила все и, уединившись, углубилась в церковные книги и сочинения ересиархов, колдунов и магов, обнаружив новую страсть - отыскание истины".
      * * *
      Через несколько дней после этого Александр Лев Костка распрощался с Анкудиновым и уехал в Польшу.
      Тимоше показалось, что его новый приятель ещё больше пожелтел и осунулся. В его глазах Анкудинов видел тоску и боль, и какую-то горькую покорность судьбе.
      И Тимоша подумал, что людей с такими глазами фортуна не любит. Она благосклонна к злым и веселым, уверенным в каждом шаге своем и каждом слове.
      Такие шалые глаза и тяжелую поступь, и зычный смех, и бесконечную удаль видел он у атаманов Хмельницкого и конфидентов сильных мира сего, знавших, что за их спиной стоят власть, могущество и золото, и потому удача и слава, пролетая над миром, обязательно касаются их своим крылом.
      А по весне, как только сошел снег, князь Иван Васильевич Шуйский и дворянин его Константин Емельянович Конюховский поехали из Семиградья. Их путь лежал на север, но прямой дороги им не было. Через Украину и Белую Русь ехали они к Ревелю, чтобы затем сесть на корабль и прибежать в столицу свойской короны Стекольный город - Стокгольм.
      Глава двадцать третья.. Стекольный город
      Никогда у Тимоши не было столь легко на сердце, как в этот раз, когда покидал он гостеприимного и дружелюбного князя Ракоци.
      Хотя, казалось бы, чему было радоваться, отправляясь в неведомые края, к незнакомым людям, по не простому делу? Тем более, что оставлял он не убогую келью и не постоялый двор, а княжескую резиденцию, где были к нему и добры, и предупредительны.
      А потому было радостно Тимофею Анкудинову, что ехал он с подлинными опасными грамотами князя Ракоци и был его подлинным полномочным послом. И имя его в тех грамотах - Иван Шуйский - было писано на латинский лад Яганом Сенельъсином.
      А ещё было радостно на душе у него, что верил он: наконец-то ударит его час, наконец-то взойдет его звезда и он, опоясавшись мечом, выйдет к московскому рубежу на помощь восставшему Пскову.
      Быстро доехали он и Костя до Нарвы. И здесь от добрых людей узнали невеселые вести. Новгород пал прошлой весной, а псковичи, хотя ещё и шумели, но уже были не те, что прежде, и иные люди были во главе их. А армия князя Хованского, пьяная от скорой победы над новгородцами, неразрывным железным кольцом недвижно легла у стен Пскова, со злорадством следя за тем, как день ото дня слабеет и тает мятежная псковская сила.
      А узнали они о том от ивангородских купцов Петра Белоусова да Ивана Лукина. Оба были злы на то, что шли из Москвы в Псков и Новгород великие тяготы - ремесленным и торговым людям многие поборы и разорения. Тимоша и Белоусову, и Лукину говорил, что если придется ему занять московский престол, то даст он простор и крестьянам, и ремесленникам, и торговцам.
      Белоусов и Лукин согласно кивали головами, говорили: "Дай бог, Иван Васильевич. Дай бог. Приходи. А мы завсегда будем тебе опорой и защитой".
      Хорошо было и то, что оба они вели торговлю со Стокгольмом и для предстоящего посольства были весьма удобны.
      Кроме того, познакомили они и Тимошу, и Костю с надежными людьми - их компаньонами из Нарвы - Бендисом, Шотеном, Лоуренсом Номерсом, Георгом Вилькиным, - кои также нередко бывали в Стокгольме и там могли быть весьма полезны Тимоше.
      И потому после долгих словопрений решил князь Иван Васильевич ехать из Нарвы в Колывань, или Ревель, как называли его шведы и немцы, а здесь оставить Костю, чтобы точно знать, что делается в порубежных с Россией местах и немедля оказаться в русских землях, если возникнет в том необходимость.
      - Идти на удалую, на авось да небось я, Костя, не могу, - говорил Тимоша. - Не жизнь моя дорога мне - единственно, чего хочу - удачи. И не для себя - для тех людей, что ждут меня и в меня верят.
      - Надобно было тебе, Иван Васильевич, - сказал Костя, - год тому назад к московскому рубежу прибиваться и на выручку псковичам и новгородцам идти. Встретили бы они тебя хлебом-солью, крестами и хоругвями. А ныне, я чаю, упустил ты свое время.
      - А ты мнишь я того не ведаю? - запальчиво и раздраженно спросил Тимоша. - Я всю прошлую весну глаз не сомкнул - все думал: как мне во Псков сбежать? Да только те казаки, что со мной ездили, не столько от ворогов меня боронили, сколько глядели, чтоб я куда от них не утёк.
      А ныне, хотя Псков ещё и держится, чаю я, сам господь бог, если он есть, и то псковичам не подмога. И идти мне туда не за чем.
      Вот если случится какая новая замять на Руси, то должен буду я во Псков поспешать немедля, потому что вспыхнет там гиль пуще прежней, и тогда только успевай в новый костер дровишки посуше подбрасывать.
      На том они и расстались.
      В Ревеле у верного человека Бендиса Шотена Тимоша оставил Косте подробную инструкцию, как и через кого искать его в Стокгольме, и поспешил в торговую гавань, откуда уходили в Швецию купеческие корабли.
      * * *
      Через месяц после этого, в середине мая 1651 года, на ганзейском бриге "Святой Николай" Тимоша пришел в Стокгольм.
      Тихоходный пузатый бриг медленно вошел в залив Стрёммен и отдал якорь у берега острова Стаден. Шёл дождь - мелкий, холодный, серый. Дома и башни Стокгольма казались далекими, окутанными плотным грязным туманом.
      Тимоша съехал на берег, оставив на борту "Святого Николая" все, кроме денег и верительных грамот. Оглядевшись, он увидел неподалеку от набережной пышную новую церковь и направился к ней, надеясь найти священника, знающего латынь. Ему повезло. В церкви, носившей непривычное уху название Тюскачюрка - Тимоша обнаружил служку и тот с пятого на десятое, ловко жонглируя пятью десятками латинских слов, с грехом пополам объяснил, как пройти к королевскому дворцу.
      У ворот замка долговязые латники долго не могли понять, чего хочет от них нарядно одетый иностранец. Наконец один из них догадался позвать караульного офицера. Однако и офицер, наморщив брови, с очевидной неприязнью слушал латынь, судя по всему не понимая ни слова.
      Жестом приказав Тимоше оставаться на месте, офицер ушел во двор замка и вскоре появился с невысоким щеголеватым господином лет тридцати.
      Господин настороженно улыбаясь, взял в руки грамоту, удостоверяющую, что владелец её высокородный князь Яган Синельсин является полномочным послом его княжеской светлости Юрия Ракоци Трансильванского к её королевскому величеству Христине Ваза.
      Изящно поклонившись, щеголь произнес с ласковым удивлением:
      - Отчего же ваша милость не прислала во дворец кого-нибудь из своих дворян за каретой для подобающей вашему рангу встречи?
      Тимоша понял, что здорово ошибся, явившись к воротам замка сам-один, подобно страннику или же просителю.
      - Люди мои все до одного остались в Нарве. И мне просто некого было послать во дворец.
      Щеголь молча переломил бровь, и ничего не сказав, плавным мановением руки пригласил посла пройти в ворота.
      * * *
      Встретивший Тимошу щеголь был секретарем Иоганна Пантелеева Розенлиндта, государственного секретаря Швеции по иностранным делам вот уже много лет и встречи иноземных послов были для него привычным и даже изрядно опостылевшим делом. Однако ни разу ещё ему не приходилось встречать посла таким образом - без свиты, без кареты, промокшего под дождем, прибредшего пешком к воротам замка.
      И секретарь, ведя посла в кабинет Розенлиндта, осторожно поглядывал на него, пытаясь понять, что за человек идет рядом, надменно вскинув голову и гордо выпятив вперед нижнюю губу.
      Иоганн Панталеон Розенлиндт усадил посла за низкий овальный столик и угостил горячим крепким кофе. Розенлиндт почти сразу же успокоился: князь говорил с достоинством, латынь его была чиста, грамоты в полном порядке.
      Решив выждать и при первом разговоре не касаться существа дала, Розенлиндт приказал отвести трансильванскому послу один из покоев в замке, перевезти с корабля оставленные там вещи, а тем временем узнать, что за птица прилетела в Стокгольм и что этой птице здесь нужно?
      * * *
      Следующим утром Тимоша понял, почему церковный служка так плохо говорил с ним на латыни и почему караульный офицер вообще не мог сказать ему на этом языке ни одного слова.
      Швеция была протестантской страной и всякого, кто говорил на латыни, подозревали в связи с папой - врагом протестантов.
      Собрав в памяти три дюжины немецких слов, Тимоша бродил по Стокгольму, ожидая, когда Розенлиндт представит его канцлеру шведского королевства Акселю Оксеншерне, графу Сёдермёре.
      И однажды, гуляя по берегу купеческой гавани, Тимоша увидел трех человек, громко разговаривавших по-русски. Люди эти носили с телеги на корабль кованые котлы, пластины для доспехов, медные доски - "плоты", тонкие листы зеленой меди - латуни - и небольшие увесистые мешочки, набитые медными же "шпилевыми" деньгами.
      Тимоша знал, что и "плоты", и мелкие "шпилевые" деньги в России идут на переплавку и перепродажа их кузнецам дело весила для купцов доходное.
      Тимоша. приостановился, потом отошел и издали наблюдал, как трое, разгрузив телегу, отпустили возчика и медленно побрели по набережной. Чуть поотстав, пошел за ними и Тимоша. Вскоре русские подошли к запертым воротам. Стукнули условным стуком. В отворившемся оконце показалась кудлатая, бородатая голова.
      - Свои, свои, - загалдели русские.
      - Вижу, не слепой, - огрызнулся кудлатый. Трое пронырнули в приоткрытые ворота. Тимоша. вздохнул и побрел восвояси.
      * * *
      Дождь, не утихавший неделю, тоска, безлюдье, немота окружавших его шведов неумолимо влекли его к высокой стене русского подворья.
      Однажды, когда Тимоша стоял неподалеку от него, он увидел, как из ворот вышли те трое, что встретились ему ещё в гавани. Тимоша быстро пошел им навстречу и резко остановился в двух шагах от них.
      - Здорово, православные! - проговорил он бодро и звонко.
      Русские приостановились, недоуменно глядя на свойского немца темно-русого, худощавого, с надменно выпяченной губой, в круглой шляпе, в коротких до колен штанах, в чулках и башмаках с пряжками.
      - Будь здоров, добрый человек! - ответил ему невысокий широкоплечий бородач с длинными до плеч волосами.
      - Пастырь духовный будешь? - спросил Тимоша длинноволосого.
      - Сподобил господь, - смиренно ответил тот. - Поставлен на русское подворье новгородским владыкой.
      - А звать тебя как? - спросил Тимоша.
      Поп смешался. Было видно, что он никак не может понять, кто этот иноземец, столь чисто говоривший по-русски.
      - Меня-то? - переспросил поп. - Меня-то зовут Емельяном. А вот как прикажешь называть твою милость?
      Тимоша отставил ногу вперед, левую руку упер в бок.
      - Меня, отче Емельян, звать князем Иваном Васильевичем.
      Двое спутников Емельяна и сам поп быстро сорвали шапки, закланялись, с любопытством глядя на русского князя в немецком платье.
      Тимоша, избегая расспросов, спросил сам:
      - А вы кто такие будете?
      Мужик постарше быстро ответил:
      Я, княже, новгородский торговый человек Мишка Стоянов.
      - А это, - показал он на стоявшего рядом с ним высокого молодого парня, - товарищ мой Антон ладожанин, по прозвищу Гиблой.
      Тимоша всем троим по очереди подал руку. Все трое с великим вежеством и береженном руку ему пожали, будто не руку он им протянул, а малую фарфоровую чашечку из страны Катай.
      Поп Емельян спросил осторожно:
      - А твоя княжеская милость в Стекольне давно ли?
      - В Стекхольме я вторую неделю, - ответил Тимоша коротко, и на немецкий манер чуть коснулся пальцами поля шляпы, прощаясь.
      Однако и попа Емельяна, и его спутников одолело великое любопытство. Как это - русский князь вторую неделю в Стекольне и ни разу не был на подворье? Ни в баню не приходил, ни в часовню, а вместо этого гуляет по городу в немецком платье и вроде никакого дела не правит.
      - Зашел бы, твоя княжеская милость, к нам на подворье в баньке попариться, да свечечку в часовенке возжечь, - проговорил Емельян ласково.
      - Спасибо, отче, на добром слове. И то - зайду.
      - Приходи сегодня к вечеру. Поснедаем чем бог послал.
      Тимоша, прощаясь, подал новым знакомцам руку. На этот раз они все, как сговорившись, крепко её пожали и кланялись уже не столь низко.
      * * *
      В начале июня 1651 года в Стокгольм прибыл русский посол стольник Герасим Сергеевич Головнин. Корабль, на котором он прибыл, встал там же, где две недели назад бросил якорь "Святой Николай", привезший из Ревеля трансильванского посла. Встречать его прибыл Яган Розенлиндт, ближний королевин человек, по-московски не то дьяк, не то думный дворянин, в сопровождении кавалеров в кирасах и латах. Головнин Ягана видел год назад в Москве, когда приезжал он о бесчестье Логвина Нумменса, опасаясь, чтобы из-за того воровского псковского дела не было бы какого лиха между Русским государством и Свейской короною.
      Яган то дело уладил быстро и многим в Москве пришелся по нраву: был умён, прост, по-русски говорил так, будто родился в Рязани или же в Туле.
      Увидев Ягана, Головнин душою потеплел, быстро сошел с корабля на берег. Яган так же проворно сошел с коня, пошел к стольнику с протянутыми встречь руками.
      Не успел Головнин сойти с ковра, что наброшен был на корабельные сходни, а Яган уже стоял на берегу, сняв шляпу и приветливо улыбаясь.
      Справившись о здоровье государыни и государя и о собственном здравии друг друга, Розенлиндт и Головнин пошли к карете и сели рядом на лавку, будто бы были они не разных государей подданные, а стародавние приятели.
      "Вот ведь, люторской веры человек, а много приятнее иного православного", - покойно и ласково думал Головнин. И чуял - будет его посольство удачным и скорым.
      Передав Розенлиндту грамоты, Головнин откланялся и поехал на русское подворье, кое прозывалось также францбековым гостиным двором, по имени первого русского резидента в Стокгольме Дмитрия Фаренсбаха, поставившего и молитвенный амбар, и постоялый двор, и лабазы, и баню, и иные строения.
      Когда карета подъехала к подворью, ворота его были распахнуты настежь, а перед ними стоял поп Емельян в ризе, тканой серебром, с серебряным же крестом в руке. За ним празднично одетые стояли торговые люди из Тихвина, Новгорода, Ладоги, Ярославля.
      Головнин приказал в ворота не въезжать. Степенно вылез из кареты и, подойдя под благословение, важно пошел на подворье, махнув королевским форейторам: "Езжайте де прочь, вы мне более не надобны".
      * * *
      После краткого молебна и долгого мытья в бане поп Емельян был зван к послу - есть с ним за одним столом.
      Головнин сидел под образами в чистой рубахе тонкого полотна, распаренный, красный. Сидел он распояской, ноги сунул в валяные сапоги с отрезанными голенищами - получалось не больно лево, зато ноге тепло, легко и мягко.
      - Ну, отче Емельян, говори, како живется вам всем в Стекольном городе?
      Емелъян подробно обо всем послу рассказывал: о торговле, о ценах, о здешних - не наших - обычаях. В конце сказал:
      - А еще, господине, был у нас на подворье некий русский человек. А называл себя князем Иваном Васильевичем. Однако ж, крепко со мною выпив, на молитве велел почему-то поминать себя Тимофеем.
      - Каков тот человек из себя? - быстро спросил Головнин.
      - Волосом чернорус, лицо продолговатое, нижняя губа поотвисла немного.
      - А что тот человек говорил? - в смутном предчувствии необыкновенной удачи, весь напрягшись, проговорил стольник. Поп замялся.
      - Разное говорил, - наконец выдавил он, решив сказать правду. "Для чего, - говорил, - новгородцы и псковичи великому государю добили челом? Вот велит их государь перевешать так же, как царь Иван Васильевич велел новгородцев казнить и перевешать".
      - А ты что же?! - грозно спросил Емельяна Головнин.
      - Я, господине, человек небольшой. Я князю Иван Васильичу почал было встречь говорить, но князь на меня гневаться стал и кричать на меня почал: "Глупые, - говорит, - вы люди! Вас, - говорит, - в пепел жгут, кнутами рвут, а вы, - говорит, - как скот под ярмом - мычите покорно и дальше воз тянете".
      - Истинно, отче, сказывал тебе вор, что глуп ты. Какой же князь станет такое о государе и верноподданных его говорить?
      Князь тот - самозванный. Истинное имя его - то самое, каким велел он тебе, Емеля, себя на молитве поминать.
      - Тимофей? - ошарашенно выдохнул поп.
      - Догадлив, батя, - ехидно проговорил Головнин. Только не Тимофей, а Тимка. Воришко, худородный подьячишко, беглый тать и подыменщик.
      - Он же себя Шуйским называл. Седмиградского князя послом называл, пролепетал вконец обескураженный поп Емельян.
      - Он такой же седмиградский посол, как ты апостол Пётр, - отрезал Головнин. И, согнав с лица всяческое благодушие, сказал грозно:
      - Воришку того надобно нам изловить и в Москву отправить. И ты, Емельян, доведи о том всем русским людям, какие к тебе на молитву приходят.
      Через три дня, разузнав о Тимошке многие подробности, раздосадованный Головнин велел прислать за собой карету и сам-один, без толмача и дьяков поехал к любезному Ивану Пантелеевичу.
      "Вон как стелет, любезный, - думал он о Розенлиндте, - Вора и государева супостата приютил в королевином дворце, а российского посла отвез на постоялой двор к купчишкам. Да и я не лыком шит - доведаюсь, что это за седмиградский посол объявился в Стекольне".
      Иоганн Панталеон Розенлиндт, румяный, надушенный, улыбчивый встретил Головнина как родного. Радовался, будто не видел его - друга сердечного много лет. Головнин в ответ хмурился, сопел обиженно. Безо всякой хитрости сказал прямо:
      - Иван Пантелеймонович! Известно мне учинилось, что в Стекольном городе живет вор, худой человек, беглый московский подьячишка Тимошка. Известно мне, что приехал тот вор от фиршта Ракочи из венгер и, вдругорядь переменив имя, называется теперь Яган Сенельсин. И ты бы, господине, велел того вора нам выдати для любви и приятельства королевы Кристины и моего пресветлого государя Алексея Михайловича.