А объявись ты во Пскове, царь ни денег, ни пороха, ни пищалей гетману не даст.
      - Вот оно что! - выдохнул Тимоша.
      - А ты как думал! - воскликнул Выговской. Я же, напротив, всяко гетмана уговаривал: "Пусти де Иван Васильича во Псков. Царь, его испугавшись, с Яном Казимиром помирится и нам с королем воевать не придется." А гетман взъярился, кричит: "Тебе лишь бы с королем не воевать! И того ради ты готов меня со всем светом перессорить! Не бывать тому!" И тут же велел Кононенко уехать в Лубны и псковичей тех до московского рубежа допровадить.
      А тебя, - тут Выговской наклонился совсем близко к уху Тимоши, велел стеречь пуще глаза. Так что теперь будешь ты от лихих людей безопасен, но и воли прежней у тебя не будет.
      - И долго ли буду я под стражей у гетмана?
      Выговской печально повел очами, пожал плечами. Сказал задушевно:
      - Имей на меня надежу, князь Иван Васильевич. Буду стараться, сколь могу, чтобы было все по твоей воле. Да господь свидетель, - не все пока что могу.
      * * *
      Между тем Петр Данилович Протасьев и Григорий Карпович Богданов с великой мешкотой, бесчестьем и задержанием через три недели добрались до Киева. Здесь они узнали, что ни гетмана, ни воеводы в городе нет, куда уехал польский пристав Юрий Немирич - никто не знал, коронные чиновники говорить с ними о чем-либо отказывались, на все отвечали неведением, и ни гонцов, ни денег, ни подвод не давали.
      В конце концов киевский митрополит Сильвестр на свой страх и риск, делая вид, что не знает о приказе Киселя не помогать гонцам, дал Протасьеву две подводы и пятьдесят рублей. Пристава поехали в Чигирин, но когда, наконец, оказались они в резиденции гетмана, их и там ожидало горькое разочарование - Хмельницкий во главе большого войска отправился к границам Валахии.
      Пристава кинулись вслед и, претерпевая великие опасности от многочисленных конных шаек, рыскавших между Днепром и Бугом, наехали, наконец, гетмана в городе Ямполе на Днестре.
      Хмельницкий принял приставов сухо. Он сказал им, что давно уже ничего об Анкудинове и не слышал, и где он теперь - не знает.
      - Дело ныне военное, - сказал гетман, - и мне с вами, панове, размовляться некогда. Да и вам при войске быть невместно. Поезжайте как вы обратно.
      Протасьев бухнулся гетману в ноги, заголосил по-бабьи:
      - Пан гетман! Не губи ты наши души, не отдавай нас на растерзание! Как предстану перед государем без вора? Что скажу его пресветлому величеству? Не смогу я молвить, что ты, пан гетман, просьбы его не уважил, православному русскому царю худородного подьячишку не выдал и любовь государскую на воришку сменял.
      Хмельницкий задумался.
      - Ладно, Петр Данилович. Велю написать универсал, чтоб человека того, что называет себя князем Шуйским, вам выдали ради любви моей и приятельства к Алексею Михайловичу, вашему государю. Однако и ехать вам сейчас, пожалуй, не след. А ну, как попадете вы в полон к татарам, тогда уже не Шуйского, а и вас самих придтся Алексею Михайловичу вызволять.
      Протасьев робко спросил:
      - Что же делать повелишь, пан гетман?
      - Оставайтесь пока при войске, а как я назад в Чигирин пойду, то и вы вместе со мною безо всякой опаски возвернетесь.
      - Мешкотно это и тебе и нам, пан гетман, - тихо возразил Протасьев.
      Хмельницкий посуровел:
      - Недосуг мне с вами, паны-пристава, язык чесать, не в застолье мы с вами - на войне. Как сказал - так и будет.
      Протасьев и Богданов, поклонившись, огорченные пошли вон.
      Протасьев у двери спросил:
      - А у кого нам тот универсал выправлять?
      - О том я сам скажу писарю в моей походной канцелярии, - буркнул гетман недовольно.
      Оказавшись за дверью, пристава только руками развели - вроде и добились своего, да только универсал ещё не написан, и когда запорожское войско назад пойдет - ведают лишь господь бог да пан гетман.
      * * *
      Протасьев и Богданов возвратились в Киев только осенью.
      Верные люди, что завсегда держали руку московского царя, довели им, что двое путивльских купцов - Марк Антонов и Борис Салтанов - давно уже обнаружили воров. На ярмарке, в Миргороде узнали купцы о ворах, тайно проживающих во Мгарском монастыре, и, узнав, тотчас же отписали об этом путивльскому воеводе князю Прозоровскому.
      А тот наборзе послал в Москву гонца и через две недели получил от государя указ отправить в Лубны дьяка Тимофея Мосалитинова.
      Хотя Василий Яковлевич Унковский ехал изрядно поспешая, гонец все же обогнал его, и первым в Дубны приехал не он, а даже Мосалитинов.
      * * *
      Путивльский воевода Семен Васильевич Прозоровский имел весьма дурной нрав и всем служилым людям ходить под его началом было - ох, как трудно.
      Дьяк Мосалитинов, хотя и был у Прозоровского правой рукой, характер князя едва переносил, и мечтал поелику возможно скоро от службы в Путивле избавиться. Поэтому, когда пришло от царя повеление привезти в Москву из Мгарского монастыря вора Тимошку Анкудинова, Мосалитинов решил: вот она его судьба, его путеводная звезда. Выполнит он царский наказ - и быть ему в Москве, в каком-либо приказе иди избе, а может статься и возле самого государя.
      И потому, приехав в Лубны, он упросил игумена Самуила разрешить ему повидаться с человеком, именующим себя князем Шуйским и живущим в его игумена Самуила - монастыре.
      * * *
      Анкудинов, узнав о приезде путивльского дьяка, решил, что лучше. всего будет сразу же встретиться с ним и затем как можно дольше водить Мосалитинова за нос, не говоря ему ничего определенного. А вместе с тем в разговорах с ним исподволь выведывать, какие же козни готовит ему царь?
      Допустив дьяка к себе в келью, Тимоша стал спрашивать:
      - По государеву ли указу ты приехал? Не с замыслом ли каким? Нет ли у тебя подводных людей? Не будет ли мне от тебя какого убийства?
      Мосалитинов, крестясь на образа, целуя святое евангелие и божась страшными клятвами, говорил:
      - Государь Тимофей Демьянович, спасением души моей и жизнями детишек моих клянусь, что никакого дурна тебе от меня не учинится.
      Тимоша, сидя на лавке и поигрывая концами кушака, спрашивал дьяка и вдругорядь и в третий раз. И дьяк все время говорил одно и то же, всякий раз находя новые клятвы и дивясь собственному красноречию.
      Анкудинов сказал, наконец:
      - Завтра приходи ко мне обедать, дьяк Тимофей. Дело твое не простое, сразу его не решишь.
      Мосалитинов униженно кланялся, благодарил за честь, сам же думал; "Ну, доедем мы с тобой до Путивля, там ты у меня по-другому запоешь".
      Прошел обед, а за ним - второй - в избе у дьяка. Тимоша явился на обед к Мосалитинову сам седьмой - шесть человек с саблями; и пистолями были при нем, и сам Тарас Кононенко среди них. Однако и на этот раз ехать в Путивль Анкудинов отказался: потребовал привезти ему из Москвы охранную царскую грамоту на имя князя Ивана Васильевича Шуйского.
      Мосалитинов чуть не заплакал, услышав новую воровскую хитрость. Однако делать было нечего - и дьяк, пообещав такую грамоту привезти, отъехал на следующий день в Путивль.
      * * *
      Меж тем, 13 сентября 1650 года, у самого литовского рубежа, посла Унковского догнал ещё один гонец и повелел, не заезжая в Чигирин, направляться в Дубны.
      Унковский свернул на Ромны и через Лохвицу добрался до монастыря. Но вора в монастыре не оказалось: уехал не известно куда, и досол, расспросив братию и игумена о худородном подьячишке Тимошке и товарище его - конюховом сыне Костке, уехал в Чигирин.
      1 октября посла встретил генеральный писарь Запорожского войска Иван Выговской, правивший всеми делами в отсутствие гетмана, который все ещё был с войском у волошских границ. Выговской разместил посольство и, сославшись на то, что переговоры может вести только гетман, попросил Унковского дождаться возвращения Хмельницкого.
      Унковский тайно опросил доверенвнх людей, державших сторону российского государя, и те люди сказали ему, что есть в Киеве некий мещанин по фамилии Левко. И тот мещанин, сказали Унковскому царские доброхоты, жил с вором на одном дворе и добре все о нем знает.
      За обещанные Унковским изрядные деньги Левко приехал в Чигирин и поведал послу, что истинно - жил он с князем Шуйским на одном дворе, не раз видел его с Адамом Григорьевичем Киселем и слышал, что князь - близкий Выговскому человек.
      Унковский посулил Левко немалую дачу, чтобы он, Левко, Тимошку каким-либо питьем опоил или чем-либо окормил до смерти. И мещанин Левко, потребовав часть денег вперед, пообещал Василию Яковлевичу вора Тимошку уморить.
      * * *
      После того, как Хмельницкий ушел в поход, Тимошаи Костя жили то у Самуила в Лубнах, то у Киселя в Киеве.
      Узнав, что в Чигирин приехал царский посол, Анкудинов и Конюхов поехали туда же, нимало не опасаясь, ибо правил всеми делами в Чигирине их друг Иван Выговской. И на этот раз Тимофей хотел доподлинно выведать, что надобно здесь московскому послу.
      Генеральный писарь принял Тимошу, как и прежде, душевно и приветливо:
      - Ты, князь Иван, на меня будь надежен и Василия Унковского нисколько не страшись. Здесь я хозяин. Если кому и надобно чего страшиться - то не тебе.
      В конце разговора Выговской сказал, где стоит посольство, и Тимоша, оставив коня во дворе Выговского, пошел к посольскому дому. Возле дома встретил он двух слуг Унковского и, назвавшись торговым московским человеком, легко затеял с ними беседу о Москве, о дороге в Чигирин, о местных делах. Нашлись у собеседников и общие знакомые: знал Тимоша свояка Унковского, думного дьяка Михаила Данилова, знал и нескольких торговых людей средней руки.
      По совету Выговского Анкудинов направил к московскому послу одного из своих слуг, назначив Унковскому на завтра в полдень свидание в церкви.
      Тимоша и Костя весь остаток дня советовались, как им вести себя с послом и что говорить. И хотя и решили стоять на прежнем, покоя в душе ни у того, ни у другого не было.
      Тимоша заснул под утро. Снилась ему Вологда, мать, владыка Варлаам, табуны в ночном.
      Проснувшись близко к полудню, Тимоша вспомнил ответы рукописного сонника или же "Снов толкователя", что видеть лошадь - ко лжи, а многих лошадей - ко многим вракам. Видеть же попа - к несчастью. И закручинился. Но здесь в дверь постучали и на пороге появился Борис Тимофеевич Грязново, близкий к гетману человек, муж великого разумения. Был Борис из старого дворянского рода и бежал к гетману Богдану, рассорившись со всеми своими родственниками и свойственниками, коих считал много глупее и ниже себя. Бит Борис горд, ни перед кем шапки не ломал, знатность рода не ставил и в грош, и превыше всего ценил ум человека - будь то холоп или князь.
      И потому к Ивану Васильевичу Шуйскому испытывал Борис большую приязнь.
      Узнав от Выговского о предстоящем свидании Унковского с Шуйским, Борис поспешил к своему приятелю с тем, чтобы укрепить его добрым советом.
      Тимоша, увидев Грязново, обрадовался.
      - Добрая примета на весь день, когда добрый человек с утра в дом жалует, - сказал он приветливо. Грязново склонил голову, сказал, добродушно ворча;
      - Чего это ты, князь, подобно старухе-богомолке о приметах баишь, али худой сон видел?
      - Видел, - простодушно признался Тимоша, широко улыбаясь.
      - Не о снах да приметах надобно тебе думать. О яви нонешней подумай, - так же ворчливо продолжал Грязново. - Тебе ныне с дьяволом встретиться надлежит и ты духом будь крепок, а умом ясен. И ни на какие его слова отнюдь не прельщайся. Не для того царь послов да гонцов то в Варшаву, то в Чигирин, то в Киев шлет, чтоб тебе милость свою явить - не сын ты ему - супостат. И ты это знай, и ни единому слову Васьки Унковского не верь.
      - Да нешто я дитё, - обидчиво возразил Тимоша.
      - Знаю, князь Иван, что и умен ты и осторожен, но чем чёрт не шутит, когда бог спит? - засмеялся Борис.
      * * *
      Когда Анкудинов пришел в церковь, Унковский был уже там. "Видать, тебе увидеться со мной не терпится больше, чем мне с тобой", - подумал Тимоша, вглядываясь в бледное, благообразное лицо царского посла.
      Унковский тоже неотрывно глядел в лицо Анкудинову - сурово и спокойно. Оба они сразу же узнали друг друга: хотя и не часто, но встречались в московских приказах по разным бумажным делам.
      Тимоша, войдя в церковь, снял шапку, и получилось, что он вместе с угодниками божьими заодно приветствует и Василия Яковлевича. Унковский в ответ еле наклонил голову. Не называя Анкудинова ни по фамилии, ни по имени, Унковский сказал:
      - Надобно тебе ехать в Москву.
      - Кому это надобно? - спросил Тимоша дерзко.
      - Великому государю Алексею Михайловичу, - ответил Унковский с сдерживаемым раздражением.
      - Пошто я ему занадобился? Ай жить без меня не может?
      - Ты, Тимофей, не дури. Если государь велит - сполняй. Много ты дурного ему учинил, но он все то тебе прощает. А не поедешь, - голос Унковского стал строгим и пугающим, - достанем тебя силой и привезем, где бы ты ни обретался.
      - Да зачем я ему - государю? Ежели он меня простил, для чего же меня в Москву требовать? Для награды? - в голосе Анкудинова звенела все та же насмешливая струна, с самого начала раздражавшая Унковского.
      - Не холопье дело - рассуждать! - взорвался посол. - ТЫ прежде исполни, что тебе велено, а потом уж увидишь - зачем да почему,
      - А я сызмальства в дураках не ходил, и холопом себя никогда не считал! По мне, тот - холоп, кто себя таковым сам понимает, будь он хотя бы боярин, князь, или государев посол!
      - Вот как ты заговорил, христопродавец! - покраснев, будто от удушья, закричал Унковский. - За сколько Серебреников продал народ свой, Иуда?!
      - Это ты будешь о народе радеть, благодетель? - по-прежнему тихо, но уже без насмешки, а с еле сдерживаемой яростью спросил Анкудинов. - Ты будешь мне говорить о народе? Да вы его десять тысяч раз ограбили, обездолили и продали - ты, твой царь и вся ваша воровская ватажка!
      Вы потому и боитесь меня, что я давно вас всех раскусил: понял, какие вы народу отцы и защитники. - Оттого-то и нет вам покоя, оттого-то и ловите вы меня, да только не поймаете. А я до вас когда-нибудь доберусь. Помяни мое слово, холопья душа - господин посол. И тогда не ждите у меня пощады, не будет её вам - народ не даст.
      Тимоша повернулся и выскочил из церкви.
      Сердце его гулко билось, он тяжело дышал от обиды и ярости, и в мозгу у него все время крутилась одра и та же фраза: "Никогда и ни за что не стану я больше переговаривать с царскими холуями. Никогда и ни за что".
      * * *
      После свидания в церкви рассерженный и вконец раздосадованный Унковский ещё раз призвал к себе Левко, называя его, впрочем, на московский лад Лёвкой, и из собственных рук дал готовому к убийству мещанину ладную пищаль - сверх посула, хотя и пищаль стоила немалых денег. И с той пищалью Левко ежедень крутился около Тимошиного двора и прятался у дороги, но жил вор очень бережно и казаков возле него было прикормлено много, и Левко, отчаявшись убить Тимошку из пищали, решил подыменщика отравить. Да только не знал, как к тому деду подступиться. И страшась потерять обещанную ему великую мзду, пошел напрямки.
      Жил в Чигирине коновал и цирюльник Федор Пятихатка. Левко немного знал Федора, знал, что цирюльник пускает кровь, варит целительные зелья, знает заговоры от дурного глаза и поговаривают - может изготавливать яды для опоя и окорма. Одного не знал Левко, что Федор Пятихатка стародавний приятель Выговского и обо всем, что узнает, либо услышит, немедля сообщает генеральному писарю.
      Левко пришел к Федору и попросил у него какого-либо отравного зелья, уверяя цирюльника, что его свояк, живущий на хуторе под Киевом, решил таким образом избавиться от волка, уже задравшего у него четыре овцы.
      - А не две ли у того волка ноги? - спросил Пятихатка, - а то дам тебе зелья, а ты его супротив человека спользуешь.
      Левко побожился, что никаких лихих замыслов он не имеет, носит крест, и только того и хочет, чтоб помочь свояку.
      - Я дам тебе сильного яду, - сказал Федор, - от него не только волк медведь подохнет, но стоить это будет недешево.
      Левко, услышав цену, ахнул:
      - Дай ведь на такие деньги свояк две дюжины овец купит. Нешо нету у тебя зелья подешевле?
      - Есть-то оно есть, да от него и петух может оклематься, а уж если хочешь кого наверняка уморить, то тогда и деньги плати, какие требую - не простое это зелье - заморское, из города Венеции, где проживают по таким делам на весь мир знаменитые мастера.
      Делать было нечего и Левко, стеная в душе, отдал Пятихатке золотой червонец: пятую часть обещанной Унковским награды, а взамен подучил щепотку белого порошка, который, по словам цирюльника, не имел ни цвета, ни запаха, без остатка растворяясь в любом питье и в любой пище.
      Дал Пятихатка Левко безвредный порошок и в тот же день сообщил обо всем Вытовскому. А генеральный писарь велел следить за киевским мещанином и вскоре узнал, что ходит Левко к московским послам на двор и часто бывает возле двора князя Ивана Васильевича.
      И тогда Выговской позвал к себе Тимошу и они быстро договорились о том, что им следует предпринять дальше.
      * * *
      Левко от радости совсем ошалел, и не помня себя, среди бела дня побежал на подворье к Унковскому.
      - Василий Яковлевич, государь! - закричал он с порога, увидев посла, - услышал господь наши молитвы, прямо в руки отдает нам супостата!
      Сегодня вечером звал меня к себе за стол ближний Тимошкин друг Костка, бает есть у него ко мне дело, а о том деле лучше нам поговорить в застолье. Я спросил: "Что за дело?" Костка прямо не ответил: "Есть, говорит, одно дело, но не здесь, а в Киеве, только о том даже и не он со мной говорить будет, а некий иной, великий человек, а имя де его пока он мне говорить не станет.
      Унковский задумался.
      - А не подводный ли Костка человек? - спросил у Левко осторожный посол.
      - Что ты, государь, что ты! Костка не в пример хозяину своему весьма простодушен, хитрости за ним никогда никакой не водилось.
      - Как-то уж больно хорошо дело слаживается, просто не верится - до чего хорошо.
      - Да ведь вот уж неделю брожу с пищалью безо всякого толку, возразил Левко, восторженный идущей в руки удачей.
      - Ну, ин ладно, - попробуй, - согласился Унковский, и Левко убежал наряжаться к вечерней трапезе, твердо надеясь, что уж как-нибудь выберет момент и подсыплет яд в кубок ли, в тарелку ли супостату.
      Левко решил прибежать пораньше и когда никого ещё за столом не будет, совершить задуманное. Однако, когда он пришел и Костя и Тимофей сидели за накрытым столом, и увидев его на пороге, тотчас же прервали начатый разговор.
      Костя встал, радушно распростер объятия:
      - Вот, Иван Васильевич, тот доброй человек, о коем мы с тобой только что речь вели, - произнес Костя, обращаясь к Анкудинову.
      Тимоша встал, крепко пожал Левко руку, сказал:
      - Сей человек мне знаком. Виделись мы не то у Адама Григорьевича Киселя, не то ещё у кого из панов.
      Левко подтвердил - именно у Киселя, но добавлять, что не за столом, а всего лишь на подворье - не стал.
      Сели за стол, выпили по одной чаре вина, по другой.
      - Ты уж нас извиняй, что сидим запросто, без слуг. Дело у нас такое, что никто лишний знать о нем не должен, - сказал Костя.
      - Не боярин я поди, - согласился Левко.
      - Ну, и ладно, - сказал Тимоша и предложил выпить за здоровье гостя ещё по одной.
      Левко заметно захмелел, но помнил твердо - зачем он здесь и что надлежит ему сделать. А гостеприимный хозяин и его веселый друг шутили да отшучивались, говорили да отговаривались, но о деле пока что ни слова не произносили.
      Наконец Костя сказал Левко:
      - Ты нас за простоту нашу прости. Однако ж когда ты пришел, мы о деле нашем не до конца договорили. И ты на нас обиды не имей, ежели мы в соседнюю горницу выйдем и там за недолгое время обо всем порешим.
      - Что вы, господа хорошие, да нешто я боярин, - замахал руками Левко, радуясь великой удаче - остаться одному и все дело в момент завершить.
      Тимофей, тяжело опираясь о стол, - "здорово, видать, захмелел", подумал Левко, - с трудом встал и, положив Косте руку на плечо, вышел из комнаты.
      Левко трясущимися от нетерпения и страха руками достал маленькую - с ноготок - серебряную коробочку, открыл крышечку и высыпал белый порошок в кубок вору.
      Плюхнувшись на лавку, Левко с тревогой стал ждать возвращения к столу Тимофея и Кости, нетерпеливо поглядывая на дверь, на стены, увешанные ятаганами да пищалями.
      Наконец оба супостата появились и сели всяк на свое место. Тимоша налил вина: сначала Левко, потом Косте, после всех - себе.
      - Ну, Левко, - сказал Тимоша, - задумали мы дело тайное, дело великое.
      Левко весь превратился в слух, однако более всего не рассказа ждал ждал, когда выпьет супостат зелье.
      Тимоша продолжал:
      - Однако ж, по русскому обычаю, чтоб дело то успешно завершилось и не было у нас друг на друга ничего тайного, надобно нам перемениться кубками. Тимоша Костин кубок взял себе, - у Левко сердце едва не выскочило из горла, только успел подумать: "Ах, дурак, надо было обоим ворам зелья подсыпать!" - Косте подал кубок Левко - Левко покрылся холодной испариной, - а свой передвинул на край стола главному затейщику.
      "Что же это, господи, - подумал Левко, - выходит я сам себя насмерть отравить должен?" И явственно услышал слова Пятихатки: "Я дам тебе сильного яду. От него не только волк, - медведь подохнет".
      Ударом кулака Левко сбросил кубок на пол и выскочил за дверь быстрей, чем если б за ним гнались волки.
      Когда он был уже у самых ворот, за спиной у него грянул выстрел, и он, не помня ничего, побежал вперед, круша плетни и путаясь в сухих будяках пустых осенних огородов.
      * * *
      Когда после этого Унковский ещё раз попытался уговорить Анкудинова встретиться с ним, он получил от Тимофея такое письмо:
      "Всякий человек, как говорится в Евангелии, есть ложь. Однако же убийца, по Евангелию же, есть сатана, ибо не стоит во истине и истины нет в нем. Так и ты - человек, а не божий, так как поручал к убийству, прельщая очи убийцы мздой воровскою. Зачем же ты при свете ищешь тьму? И зачем теперь пишешь лукавые письма и в письмах этих ищешь сучок, а не чувствуешь бревна в глазах своих? Лечишь здорового, а сам слеп, учить правым путем ходить, а сам идешь кривой дорогой, как слепец без поводыря... А теперь обидчик, обидь еще, лжец и убийца убивай еще; клеветник, клевещи еще; будет час и не минет месть тебя".
      Обо всем случившемся Выговской немедля донес гетману, накануне вернувшемуся в Чигирин из похода на волохов.
      Гетман готовился к празднику: он женил своего старшего сына Тимофея на дочери волошского господаря и со дня на день ждал послов, которые ехали с просьбой об этом.
      13 октября сватовство началось и Тимоша вместе с Выговским и ещё двумя десятками самых близких гетману людей был приглашен Хмельницким к столу. Московского посла гетман к столу не позвал и видеться с ним не захотел, отговорившись тем, что занят де подготовкой к свадьбе сына. Однако Ивану Выговскому сказал истину - пусть знает, что своевольства гетман ни от кого не потерпит, пусть это будет хотя бы и сам царь, а не просто царский посол.
      Сватовство успешно завершилось и волошские послы уехали обратно, когда в Чигирин приехал из Мунтянской земли старец Арсений. Он ехал в Москву и вез с собою, среди прочих бумаг, грамоту к гетману. Была та грамота писана на александрийской бумаге, с вислою печатью красного воска, с собственноручною подписью святейшего. И в той грамоте потонку говорилось и о тимошином воровском странстве.
      Арсений хотел вручить патриаршую грамоту в собственные руки гетмана, но Иван Выговской сказал, что мимо него ни один посол к Хмельницкому не ходит и прежде он, генеральный писарь, должен сию грамоту прочесть.
      Арсений стоял на своем, но затем ему сказали, что гетман уехал на хутор Суботов и скоро обратно не будет.
      Тогда, покорно вздохнув, он отдал грамоту Выговскому и стал ждать.
      Гетман приехал неожиданно скоро.
      9 ноября он пришел к старцу. Арсений заметил, что Хмельницкий раздражен и зол.
      . Не слушая старца, небрежно отодвинув патриаршую грамоту в сторону, гетман сказал:
      - Царь не хочет воевать за Украину. Он говорит, что не может порушить клятву, данную полякам. Но ведь папа разрешает католикам нарушать договоры и клятвы, заключенные ими с магометанцами и православными, а царь, если бы хотел, мог бы получить разрешение от четырех вселенских патриархов не соблюдать клятв, данных католикам. Однако царь этого не делает, а патриархи, - Хмельницкий с брезгливой миной на лице повел рукой в сторону грамоты, - делают не то, что бы им следовало.
      "Ох и горд ты, пан гетман, - подумал старец Арсений, - а давно ли слезы умиления видел я в твоих глазах, когда встречал тебя у Святой Софии кир Паисий".
      И с тем гетман пошел из покоев старца. У порога Хмельницкий приостановился и добавил:
      - А что патриарх писал с тобою о Шуйском, чтоб отослать его к царю, то у нас такого не повелось, хотя б он и самого короля забил. Из Сечи выдачи нет.
      Однако ещё через два дня Иван Выговской позвал старца к себе и сказал ему:
      - Отче, вот грамота моя к пресветлому государю Алексею Михайловичу. Подписана сия грамота паном гетманом и в ней государю ведомо учиняется, что пан гетман ради любви к государю и ради союза и мира меж нашими странами повелел того человека, что называет себя Шуйским, из своей земли выслать и нигде тому человеку в казачьих городах не жить.
      Старец поклонился, вздохнул смиренно, но за талую малую малость даже спасибо не сказав, вышел вон.
      А в обед призвал Арсений к своему столу подписка, синеглазого хлопчика, что писал путевые, отпускные, опасные да проезжие грамоты, и спросил:
      - А куды это поехал ныне приятель мой, Шуйский князь? Столь поспешал, что и проститься со мною забыл. И хлопчик в простоте душевной ответил:
      - Писал я ему, святый отче, и человеку его проезжие листы через волошскую землю до венгер, к трансильванскому князю Юрию Ракоци.
      Глава двадцатая.. Александр Костка
      Анкудинов и Конюхов ехали к семиградскому князю Юрию Ракоци с тайным повелением гетмана - склонить венгров к военному союзу против Польши. Выполнив это поручение, они должны были с такой же целью проехать в Швецию и заключить антилольский союз с королевой Христиной Ваза - кузиной Яна Казимира.
      Юрий Ракоци - молодой человек, полный воинственных устремлений и боевого пылаг-восторженно отнесся к предложению гетмана. Он принял послов с таким радушием и гостеприимством, какого ни Тимоша, ни Костя ещё нигде не встречали.
      Князь Ракоци проникся особым доверием к посланцам Хмельницкого и обсуждал с Тимофеем не только дипломатические вопросы, но и предполагаемый ход будущих военных действий.
      Ракоци считал, что в предстоящей войне следует нанести удар одновременно с двух сторон: Хмельницкому - па Варшаву, а его войскам - на Краков. Внутри Польши, говорил Ракоци, у него, так же как и у Хмельницкого, найдется немало доброхотов и они-то и помогут решить исход войны в пользу союзников, взорвав Речь Посполиту изнутри.
      - Я познакомлю вас, князь Яган, с человеком, который сделает это, сказал однажды Ракоци Тимоше. - Вам будет тем более интересно знакомство с ним, что его судьба напоминает вашу.
      Тимоша не придал словам Ракоци особого значения, но однажды князь представил ему невысокого рыжеватого мужчину лет двадцати-двадцати двух.
      - Александр Лев Костка, - сказал князь Ракоци и, указав раскрытой ладонью на рыжеватого, добавил: - сын покойного короля Речи Посполитой Владислава.
      Костка чуть церемонно и вместе с тем как-то печально наклонил голову.
      Тимоша внимательно поглядел на него. Александр был бледен, с синими кругами под коричневыми, чуть навыкате глазами. Одет он был в черный костюм: куртку с пышными рукавами и плотно облегавшие рейтузы, подчеркивающие кривизну ног.
      - Князь Яган Синенсис, - произнес Ракоци и тем же жестом, каким представлял Костку, представил Тимошу.
      Тимоша наклонил голову и, шагнув навстречу Костке, протянул руку. Рукопожатие Костки показалось Тимоше слабым и вялым, рука - холодной.
      Ракоци молча откланялся и оставил Тимошу и Александра одних.
      Вначале и Анкудинов, и Костка испытали смущение и замешательство, не зная даже, с чего следует начать разговор. Затем Костка спросил:
      - Давно вы при дворе князя Юрия?
      Тимоша ответил, что два месяца назад он приехал в Семиградье, но вскоре поедет дальше - в Швецию.
      - Князь был прав, познакомив нас, - сказал Костка. - Два года назад я был в Стокгольме и, возможно, мой опыт общения с королевой Христиной будет для вас полезен.
      Тимоша удивился, как быстро нашли они нужную тему и с благодарностью взглянул в глаза собеседника. Они поразили Тимошу глубокой, неизбывной тоской, которую можно было привить за скуку, но можно было прочесть и затаенное долголетнее страдание.
      - Вы были в Стокгольме по деду или же вас привели туда странствия? спросил Тимоша.
      - Меня посылал к Христине Ваза мой отец - Владислав Ваза. Я был официальным послом Речи Посполитой. при её дворе. Отец был одержим идеей союза всех европейских держав против турок и отводил шведам важное место в создаваемой им коалиции. Когда я находился в Стокгольме, отец умер, и я, не желая жить в Польше, избрал для себя двор благородного и честного Ракоци.
      Тимоша вспомнил, что, кажется, у Владислава был ещё один сын - совсем младенец, но о двадцатилетнем сыне - наследнике престола он ничего не слышал. Немного помолчав, Тимоша спросил Александра:
      - Значит, ваш дядя, Ян Казимир, занял престол Речи Посполитой помимо вас?
      - Я незаконный сын Владислава Вазы, - просто и привычно ответил Александр. Моя мать простая мелкопоместная шляхтенка Текля Бзовская. При крещении я был наречен Шимоном Бзовским, но затем отец отдал меня в богатую и знатную семью магнатов Костка. Я унаследовал их имя и стал пажем польской королевы. Я не признан наследником моего отца, хотя отец нынешнего короля Яна Казимира - Сигизмунд - мой родной дед. Но Ян Казимир делает вид, что не знает о моем существовании и это-то более всего задевает меня.