Однако гетман недолго пробыл в стольном городе Древней Руси и уехал в свою резиденцию - Чигирин.
      Окруженный роскошью самодержавного государя и дворцовой гвардией верным чигиринским полком, - он оставался простым в общении и пока ещё доступным простому народу. Но уже казацкие полковники и есаулы получали во владение имения бежавших панов-католиков, и на монетах, которые чеканили в Чигирине, на одной стороне изображался меч, а на другой - имя гетмана.
      Всю зиму занимался Хмельницкий устройством нового государства разделял территорию страны между полками, вводил новые законы, подтверждал привилегии и права городов, местечек, монастырей, охраняя старые традиции цехов, братств и целых сословий. Однако крестьяне, как и прежде, должны были браться за плуги и платить, как и прежде, налоги и поборы. И хотя не были они столь велики, и, не секли их панские дозорцы и старосты, но и малыми те налоги назвать было нельзя, а на смену помещикам-католикам пришли новые хозяева - старшина, служившая в войске, судьи, писаря и ещё не слишком многочисленная, но уже наглая и своенравная гетманская челядь.
      А так как по Зборовскому договору Украина оставалась в составе Речи Посполитой, то на её земле поселялись и королевские чиновники - правда, в отличие от прежних времён - только православного вероисповедания.
      7 ноября 1649 года в соответствии со Зборовским договором в Киев приехал новый воевода, назначенный королем. Это был Адам Григорьевич Кисель.
      Гетман встретил Киселя как старого друга, ибо теперь он нуждался в его помощи не меньше, чем в содействии собственник полковников и есаулов.
      Киселю были отведены покои прежнего киевского воеводы, дана богатая казна и подчинен отряд казаков, которому следовало блюсти спокойствие и порядок в городе.
      Чуть ли не до Рождества гетман угощал королевских комиссаров и сам гостил в отведенных им палацах. За чарой вина он выслуживал опытных в управлении панов-комиссаров, своих старых соратников, получивших за боевые заслуги хутора и имения, в которых никто не хотел работать, и донимал, что не может быть государства, где бы все были равны и только носили сабли, не прикасаясь к сохе и топору.
      И когда пришли на Украину королевские универсалы о подчинении крестьян владельцам земли - как новым, так и прежним, возвращавшимся в свои дворы, - гетман подтвердил эти универсалы и потребовал их выполнения, грозя за бунт смертью.
      Наступала весна, сходил с полей снег, но мало где ладили сохи и бороны, зато ещё сильнее прежнего побежали на Низ и на Дон холопы, которые лишь вчера считали себя казаками...
      * * *
      Киевский воевода Адам Григорьевич Кисель сидел в горнице, по стародавней привычке крутил усы, думал: "Как выполнить гетманский указ - не пускать на Низ гультяев? Земля велика, ночи темны, заставы малочисленны". Ничего не придумав, вздохнул тяжко и, несмотря на непоздний час, собрался спать. Уходя в опочивальню, подумал: "Утро вечера мудренее". Однако выйти из горницы не успел - робко стукнули в дверь. Адам Григорьевич по стуку догадался - джура-казачок. Подумал с неудовольствием: "Чего там еще? Ни минуты покоя нет". Сказал громко, сердито:
      - Войди!
      Джура робко взошел на порожек, чистыми дитячьими очами взглянул на воеводу. У Киселя почему-то отлегло от сердца, спросил - уже тихо, без гнева:
      - Ну, что там, хлопчик?
      - Пан воевода, до вас пан просится.
      - Что за пан?
      - Який-то князь.
      267.
      - Зови, - сказал Кисель, оправляя кафтан и думая: "Кто бы это мог быть?"
      Вошел джура и, как его учили, отступил влево, пропуская гостя вперед. В дверях стоял нарядно одетый пан, в зеленом кунтуше, с саблей на боку. Сняв алую горлатную шапку, шагнул в горницу, поклонился хозяину.
      - Ай, не признал, Адам Григорьевич?
      Кисель, сощурив глаза, шагнул навстречу. Перед ним стоял князь Шуйский Иван Васильевич.
      Глава девятнадцатая. Братья Пушкины.
      Иерусалимский патриарх Паисий, благословивший в январе 1649 года гетмана Хмельницкого пред вратами Святой Софии Киевской, в феврале уже был в Москве. Он явился к благоверному царю Алексею Михайловичу и патриарху Московскому Иосифу за милостынею, кою первосвященники всех православных церквей - Константинопольской, Антиохийской, Иерусалимской - испокон получали от единоверного Русского царства.
      Да и отколь было взять православным патриархам, когда со всех сторон утеснены они были неверными агарянами и папистами?
      Вот и давали им посильную милостыню царь и патриарх Московии, 10 июня того же года Иерусалимский патриарх со многими дарами выехал из Москвы. Вместе с ним в Иерусалим ехал старец Арсений, ученый муж, направленный в Палестину для описания святых мест.
      Через две недели достигли они Путивля, за коим начались владения гетмана Хмельницкого - православного государя, только что иступившего свою саблю о выи гордых схизматиков-ляхов.
      Два месяца ехали Паисий и Арсений по единоверной Украине, ужасаясь следам страшной брани, бушевавшей на её земле всего год назад, а затем, переправившись через реку Прут, въехали в православную же Волошскую землю и 7 сентября остановились в городе Ясы в патриаршем Вернадском монастыре с заросшими тиной прудами, старым садом, вросшими в землю кельями братии.
      Блаженнейший господин Паисий был стар, дорога длинна, обитель тиха и гостеприимна и потому путники решили пожить в Ясак подольше, отдыхая перед оставшимся - все ещё неблизким - путём.
      Однако ж дни шли, пролетело шесть недель и патриарх, вздыхая, велел собираться в дорогу. И пока патриаршие челлдинцы неспешно готовили повозки и кладь, старец Арсений пошел на городской майдан прикупить кое-чего в дорогу. Пёстр и шумен был в тот день ясские майдан и много разных хитроглазых восточных людей - смуглых, черноволосых, носатых из Джульфы, из Шираза, из Тебриза толклось среди. рухляди и яств.
      А один торговец был волосом рус и голубоглаз. Арсений подошел к нему. Торговец, увидя златой наперсный крест и черный клобук, радостно облобызал руку старца и, склонив главу, принял пастырское благословение. Арсений спросил:
      - Отколе, сын мой?
      - Из Рыльска мы, святой отец.
      - А звать как?
      - Григорием кличут.
      - А ты, святой отец, издалёка ли? - робко спросил старца Григорий.
      - Из Москвы.
      - Из Москвы, - повторил торговец с удивлением и почтительностью. И вдруг спросил:
      - А скажи, святой отец, есть ли на Москве кто из Шуйских князей?
      Арсений опешил:
      - Пошто тебе это, сын мой?
      - А вчера встретил я на торгу человека, Константином зовут. И Константин сказывал, что служит у князя Шуйского и тот князь ныне в скиту под венгерскими горами, недужен, и как обможется, то пойдет в Киев.
      Не помня, как добежал старец до обители и обо всем рассказал блаженнейшему. Патриарх, медлительный и молчаливый, - засуетился, стал кричать:
      - Не медли, Арсений! Тот же час отъезжай ко государю! Надобно государя о сем деле известить - не иначе то некий вор влыгается в имя Шуйских князей, замыслив нечто недоброе.
      Паисий тут же написал две грамоты - одну царю, другую - патриарху, и старец, наняв человека волошского и польского языка и умостившись в рыдване, наборзе поехал обратно в Москву, доводить об узнанном государю.
      Два с половиной месяца ехал старец от Москвы до Яс, а обратно - ровно один месяц. И приехав, не в мыльню побежал и не в опочивальню, а прямо в Иноземный приказ.
      И вбежав в приказные палаты, точно не инок он был, а некий прыткий недоросль, тотчас же все проведанное пересказал думному дьяку Михаилу Волошенинову. Дьяк. же, недослушав Арсения, сбежал к саням - ещё в Дутивле застала метель и рыдван поменяли на сани - и, втащив старца в возок, велел ехать в Кремль.
      * * *
      Старец умчался из Москвы обратно с наказом: проведывать всё про польского короля с казаками, и про вора Тимошку, и про татар - и обо всём том ко государю отписывать.
      9 апреля Арсений настиг патриарха, остановившегося на зиму в стольном месте Мунтянской земли Торговище. Там он узнал, что вор Тимошка и человек его Костка из скиту от венгерских гор ушли и уже в Великий пост видели их в Киеве. А ещё через некоторое время в Торговище приехал киевский протопоп и поведал Арсению, что человек - по имени Шуйский - князь - живет ныне в Чигирине, в великой чести у гетмана и чуть ли не ежеденъ ест с гетманом за одним столом.
      * * *
      В пятом месяце 7157 года от сотворения мира, или же в первом месяце 1650 - от Рождества Христова, выехал из Москвы добро снаряженный обоз. Впереди скакали вершники, за ними - цугом в шесть коней - три раза по паре - лихо летела карета: с золотою резьбой, с веницейскими стёклами, с гайдуками на запятках. За каретою ровным строем шла полусотни донцов в чекменях зеленого сукна, с прапором в чехле, на сытых, застоявшихся за зиму, аргамаках. За донцами резво двигался малый походный обоз, в две дюжины саней. Большой обоз загодя вышел вперед и стоял вразбивку там, где ему было указано, ожидая великих государевых послов-братьев Григория да Степана Пушкиных с дьяком Гаврилой Леонтьевым.
      Великие и полномочные послы-боярин и оружейничпй, и наместник Нижнего Новагорода Григорий Гаврилович и окольничий и наместник Алатырский Степан Гаврилович Пушкины - ближние государевы люди-ехали в Варшаву по великим делам.
      Било им строго наказало самим государем говорить панам - раде и королю, что великий государь изволит на них, поляков, гневаться за то, что его государев титул в присылаемых на Москву грамотах пишется неполно. А ведь было договорено, что его, пресветлого российского царя титул будет писаться с большим страхом и без малейшего пропуска.
      А ещё послы должны были потребовать от панов-рады - казнить смертью тех друкарей, кои печатали безчестные книги, наполняя оные всякими кривдами и постыдными для государя нелепицами.
      Братья Пушкины и дьяк Леонтьев в немецких и турских и иных землях и ранее бывали не раз и потому и ныне ехали без всякой робости.
      Да и кого им было бояться, когда простой казачишка Хмельницкий литовского короля Ивана Казимира на глазах у всех иноземных государей за один год неоднократ побил и едва на аркане в полон не свел?
      "Истинно, - думал боярин Григорий Гаврилович, - истинно в старых книгах прописано, что Казимир - на древлем русском языке означает разрушитель мира. Вот и сбывается королю Ивану, что есть он самый что ни. на есть царству своему - казимир".
      Однако ж и другое знали послы, что в легкое да приятное посольство государь никогда их ни в одну страну не отпускал. Знал, милостивец, что за умаление его царской чести, глазом не моргнув, пойдут братья Пушкины на плаху. Знал, благодетель, что нету него ни в Посольском приказе, ни в иных - столь бесстрашных, гордых и ни в чем неуступчивых послов, как Пушкины. И потому не ждали великие послы быстрого и бездельного посольства, хотя иным боярам и дьякам могло и показаться - нехитрое дело поручил ныне Пушкиным государь: не о захваченных землях или полонянниках выговаривать, не взятые ляхами на щит города в обрат требовать. А мысли об отринутых ляхами землях так и лезли в голову, хотя и не о них должны были переговаривать великие послы.
      И как той думе не быть, если, отъехав двести верст от Москвы, вступил посольский обоз на землю короля Яна Казимира.
      За Вязьмой шли порубежные места, и уже в старом Дорогобужском детинце разместился как дома польский гарнизон, - а Смоленск и пограничным не был стоял в глубине Речи Посполитой, столь же далеко от рубежа, как и Москва.
      Ехали братья Пушкины с дьяком Леонтьевым и переполнялись их сердца едкой обидой - сколь много полей, лесов, сёл, починков, городов и замков забрал под себя польский король. А далее пошла единоверная Белая Русь и литовские земли и все были под скипетром Яна Казимира.
      Через три недели подъехали послы к Варшаве. Перед мостом через реку Вислу гарцевали на горячих конях изукрашенные шелками да бархатами паны. На отороченных соболями да горностаями шапках мотались под ветром перья диковинных птиц. И над головами коней тоже трепал ветер перья.
      Недоезжая нескольких саженей, послы остановили карету и стали ждать. Никто из панов с коней не сходил и встречъ им не шёл.
      Запахнувшись в шубы на бобровом меху, крытые сверху добрым фландрским сукном, сидели послы, ухмыляясь в бороды, в теплой карете, равнодушно поглядывая в веницейские окна, за коими мела позёмка и с реки прямо панам в морды дул ледяной январский ветер.
      Дьяк Гаврила время от времени вытаскивал из-под шубы куранты с луковицу величиной, глядел, сколь часов прошло, как стоят послы у въезда в город.
      Наконец, сдались паны. Слезли с сёдел и, взяв под уздцы впряженную в сани тройку белых коней, крытых вышитыми попонами, пошли навстречу послам. Боярин Григорий Гаврилович ещё плотнее запахнулся в шубу, надвинул на косматые брови горлатную - трубой - шапку, отвернулся от окна. Дьяк Гаврила косил глазом в окно - глядел, кто к посольской карете подойдет. Подъехал верхом на коне богато изукрашенный пан. Дьяк узнал его - видел в прежних посольствах. Сказал Григорию Гавриловичу:
      - Зри, боярин, подъехал посол королевский - пан Тышкевич. Пушкин, еле поворотив к окну голову, сказал:
      - Что ж, пущай прежде с коня сойдет. Невместно мне первому из кареты итти, когда передо мной - невесть кто верхами сидит.
      Прошло ещё немало времени. Ветер не унимался, паны прятали носы в воротники, грели руки подмышками.
      Наконец, Тышкевич слез с коня, одеревеневшей рукой ткнул вперед: велел гайдукам распахнуть дверцы московской кареты. Гайдуки на негнущихся от мороза ногах побежали к возку. Распахнув дверцы, стали обочь.
      Боярин Пушкин, повернувшись на обитой бархатом лавке, рявкнул по-медвежьи:
      - Так-то встречают великих государевых послов! Смерды дверцы каретные рвут, как тати лесные - без поклона и вежества! А ну - Флегонт, Пётра! позвал Пушкин своих гайдуков, - затворите дверь, пущай прежде научатся ляхи, как потребно перед великими государевыми послами стоять!
      Околевшие на морозе, Флегонт и Пётра попадали с запяток в снег, бесчувственными пальцами, с трудом переломившись в поясном поклоне боярину, прикрыли дверцу.
      Дьяк Гаврила вновь вынул куранты:
      - Четвертый час стоим, боярин Григорий Гаврилович.
      - Четыре дня стоять буду, а чести своей не умалю, - сопя от обиды, просвистел Пушкин.
      Тышкевич призвал своих гайдуков, что-то сказал им. Холопы побежали к карете, плавно открыв дверцу, трижды поклонились поясным поклоном.
      Сердито сопя, великий посол обиженным медведем стал вылезать из возка. Накренился возок набок, задевая подножкой снег - дороден и высок был боярин, - распрямившись, верхом шапки вровень был с конным паном.
      Тышкевич шагнул вперед, с трудом раздвигая губы в улыбке. Пушкин стоял не двигаясь, смотрел сурово. Тышкевич вздохнул и подал боярину руку. Пушкин в ответ руки не протянул. Чуть повернув голову к карете, спросил:
      - Господа послы, а подлинно ли передо мною королевский посол, не подменный ли человек?
      Пан Тышкевич, от мороза пунцовый, услышав такое поношение, стал белее снега.
      - За такие слова я бы тебе рожу набил, если б не был ты царским послом, - закричал он пронзительно.
      - И у нас дураков бьют, которые не умеют чтить великих послов, беззлобно усмехаясь, ответил Пушкин. Чего ему было злиться? И проморозил панов, и на своем настоял.
      Потоптавшись, решил ещё покуражиться немного:
      - Чего это он со мною не говорит? - спросил Пушкин, ткнув перстом во второго польского посла, пана Тыкоцинского, что стоял рядом.
      - Не понимаю по-русски, - ответил Тыкоцинский.
      - А зачем же король прислал ко мне такого дурака?
      - Не я дурак, а меня послали к дуракам. Мой гайдук знает по-русски, вот он и будет вести с вами переговоры.
      Великий посол, обложив панов нечистыми словами, залез обратно в карету и лишь, когда стало темнеть, согласился перейти в другую присланную за ним королем.
      Узнав о случившемся, король решил, что послы прибыли с объявлением войны, и, ещё не назначая приема, отправил в Москву гонца с заверениями в мире и дружбе. А чтобы не ожесточать сердца послов сильнее прежнего назначил на их содержание по пятьсот злотых в день.
      Коронный подскарбий только закряхтел, когда вышло, что за два месяца придется выложить из королевской казны тридцать тысяч злотых - треть ежегодного окупа, обещанного крымскому царю после битвы под Зборовым.
      Через месяц примчался гонец и привез письмо царя Яну Казимиру; о войне в нем не было и намека, но за умаление титула и бесчестные враки, прописанные в книгах, царь просил казнить виноватых смертью.
      * * *
      Об умалении титула боярин Григорий Гаврилович говорил многие слова с великою укоризною, стыдя панов-раду и утверждая, что никогда ни в одном государстве ни одному человеку не было позволено сокращать титул государя и тем отбирать у него честь, достоинство и земли, которыми он владеет от своих прародителей.
      - Более того, - говорил боярин Пушкин, - не упомянутые в титуле города и земли являются как бы выморочными, никому не принадлежащими и любой соседний государь может завладеть ими. Злее прежнего было новое оскорбление: появились в Московском государстве принесенные королевскими офенями многие мерзопакостные книги. В них было пропечатано многое бесчестье и укоризны отцу великого государя Михаилу Федоровичу, деду его патриарху Филарету и самому пресветлому государю Алексею Михайловичу, а также многим боярам и всяких чинов людям. А печатали те поносные книги, которые и от бога грех, и от людей стыд, и мимо всякой правды сочинены шильники и бездельники в Кракове и в Данциге, и во многих иных местах.
      О Смоленске, который был взят плутовством и обманом и хитростью, написано: "королевского величества победою освобожден, московского царя выю король под ноги свои подклонил".
      А возле лика покойного короля Владислава против левой руки написано; "Московию покорной учинил".
      А про Михаила Федоровича сказано, что "возведен на престол людьми непостоянными". И его же называют "мучителем", а патриарх Филарет Никитич написан "трубач".
      Также и всему Московскому царству содержится укоризна: написано "бедная Москва", а нас называют худыми людьми и побирахами и пишут многие другие хулящие слова, что и не только писать - говорить стыдно.
      И, наконец, о книге про войну с казаками сказано, что венгрин и москвитин из соседей и приятелей от Речи Посполитой в сторону скакнули.
      - Как же, паны-рада, вы на столь злое дело дерзнули? - спрашивал Григорий Гаврилович грозно. - Как такие поносные и неистовые слова про великого государя нашего и все Московское царство не только помыслить смели, но и в книгах пропечатать посмели? Как дерзнули великого государя бесчестить - москвитином называть, и ссоры людей вмещать? Как, паны-рада, посмели вы такие злые досады и грубости износить?
      Паны-рада отвечали:
      - Мы никаких книг "печатать не приказывали и до них королю и нам никакого дела нет. А вы, великие послы, приехали в Польщу и накупили книг и что в них глупые люди и пьяницы-ксендзы напечатали, то вы ставите нам в вину и в укор. А все потому, что вы ни по-польски, ни по-латыни не учитесь, а верите всяким пронырам, которые невежеством вашим пользуются.
      Набрав полную грудь воздуха и напустив бесконечную надменность, великий и полномочный посол, боярин Григорий Гаврилович важно ответствовал:
      - Учиться у вас мы не хотим и никогда не станем. По милости божией знаем наш русский язык и догматы божественного писания, и государские чины и посольские обычаи твердо разумеем. А вы - сами себя выхваляете и называете учеными людьми, а вот уже пятнадцать лет не можете научиться, как титул наших государей писать, и нам кажется, что вы хоть и ученые - нас неученых - стали глупее.
      Паны-рада с криками негодования покинули зал.
      В этот же день одни ворота на посольском дворе забили, возле вторых выставили жолнеров, никого к послам пускать не велели и выходить в город также запретили.
      Послы сели в осаду, но слов своих ничуть не переменяли, а ещё и потребовали, чтоб паны-рада ещё раз их выслушали. Паны-рада и великий литовский канцлер князь Альбрехт Радзивилл согласились и кротко и благолепно просили послов оставить это дело, клянясь, что впредь никогда такого не будет.
      - Ни за что! - ответил Григорий Пушкин. Если не казните виновных, отдавайте за великую досаду и обиду, причиненную его царскому величеству Смоленск со всеми тягнущими к нему городами и шестьдесят тысяч золотых червонцев!
      Альбрехт Радзивилл, махнув рукою, сказал с сердцем:
      - Вы говорите, чтоб за бредни, напечатанные в книгах, король отдал Смоленск и иные города, а после вы захотите и Варшаву взять. Больше мы с вами об этих книгах говорить не будем.
      Братья Пушкины и дьяк Леонтьев ушли на посольское подворье и ни на какие уловки панов-рады, желавших продолжать переговоры, не поддавались.
      Дни шли за днями, великие и полномочные послы стояли на своем - в бесполезных пересудах и ожидании перемен прошло пять месяцев.
      Радзивилл согласился сжечь несколько книг на Рынке, но казнить друкарей и писцов никак не соглашался.
      И неизвестно, чем бы кончилось это дело, если бы в середине июня не прискакал в Варшаву гонец с письмом от царя. А в том письме велел государь накрепко приступить к новому делу: потребовать выдачи "вора Тимошки Анкудинова и велеть привести его в Варшаву и отдати вам. А ежели паны-рада станут вам говорить встречь, то отвечать вам, послам, что по грамоте высокославные памяти короля Владислава, и по записям панов-рады, ежели, который либо человек дерзнёт, будучи в Польше и в Литве, имянованьем царевича московского писатися, и того человека казнити смертью безо всякий оправдания".
      Прочитав письмо, Григорий Гаврилович понял: придется поступиться первыми двумя пунктами, но исполнения этого наказа следует добиться - хотя б и умереть.
      * * *
      Паны-рада и по новому пункту вступили с послами в бесконечные пререкания. Поляки ссылались на то, что договор о выдаче самозванцев между польским послом Гаврилой Стемпковским и русским послом князем Никитой Оболенским был подписан уже после того, как Тимошка Анкудинов бежал за рубеж, и потому силы на него не имел. Кроме того, поляки считали, что в договоре речь идет только о подданных Речи Посполитой, а не о беглецах из России.
      Более того, паны-рада говорили, что никакого вора у Хмельницкого вообще не бывало и ныне нет, ибо иначе киевский воевода пан Кисель обязательно сообщил бы им об этом. И потому выговаривали великим послам, что сыскивать про то нечего и отдать некого.
      Когда же Григорий Гаврилович просил послать в Киев и в Чигирин гонца, то паны-рада отговаривались тем, что скорее трех месяцев съездить туда-обратно немочно, а они-де, великие послы, живут в Варшаве шестой месяц, а по старым договорам послам больше двух месяцев не жить.
      - Эх, паны-рада, паны-рада, - укоризненно говорил им боярин Пушкин, не хотите вы того вора отдать для некоева злого умышленъя к подысканью Московского государства.
      Поляки стояли на своем, отрицая хотя бы малейшую алую корысть. И потому братья Пушкины выговаривали панам-раде про вора Тимошку пространные речи и домогались своего всякими мерами накрепко.
      Наконец, когда посольству пошел седьмой месяц, паны-рада согласились послать к гетману королевского дворянина с универсалом о выдаче вора великим послам.
      21 июля 1650 года Пушкины и Леонтьев отправились в Москву. Вместе с королевским дворянином поехали к гетману из Варшавы и русские полномочные на то люди - дворянин Пётр Данилович Протасьев да подьячий Григорий Богданов. Везли они письма к гетману войска запорожского Богдану Хмельницкому, киевскому воеводу Адаму Киселю и митрополиту Сильвестру. Протасьев, Богданов и королевский дворянин, пока было по пути, ехали с великими послами одним обозом, а потом Пушкины и Леонтьев поехали на восток, а посланные за вором Тимошкой - на юг.
      Ехали дворяне в разных возках, и хоть вела их в Чигирин и Киев одно дело - смотрели друг на друга искоса. На постоялом дворе помещали русских с хлопами и нищими, а королевскому дворянину отводили лучшие покои.
      На втором ночлеге и Богданова и Протасьева обокрали дочиста, а когда стали они спрашивать, к кому им теперь бежать, где покраденное искать, то хозяин двора, смеясь нагло, заводил очи к стрехе и на потеху хлопам разводил руки в стороны.
      Кинулись обокраденные к королевскому дворянину - помоги-де, и осеклись: как просить, когда и имени его не знаешь? Протасьев, подбежав, спросил всё же;
      - Как имя тебе, пан королевский дворянин?
      - Юрий Немирич, - ответил пан, скривив рот и по-волчьи оскалив зубы. - И с тем из постоялой избы вышел вон, сел в свою карету и уехал.
      Протасьев и Богданов выбежали вслед и вконец ужаснулись - коновязь была пуста и коляски их на прежнем месте тоже не было.
      * * *
      Прометавшись до вечера среди незнакомых, обывателей, государевы служилые люди решили лечь спать, чая - утро вечера мудренее, авось-да и придет что поутру в ум.
      Было ещё светло, но пошел дождь - не по-летнему тягучий и мелкий - и Протасьев с Богдановым вернулись в постоялую избу. Однако на прежнее место их не пустили.
      - Сперва деньги за постой да за ночлег заплатите, а уж потом будете спать, - сказал корчмарь и дворянин с подьячим поняли - говорит корчмарь не шутейно. А денег не было - оставались у приставов нательные кресты, огниво с трутом, да сумка с бумагами, перьями и чернильницей. И пошли Протасьев с Богдановым во двор. Стояла во дворе банька черная, наполовину крытая гнилой соломой. Забрались пристава под уцелевший - видать, что при бескормице скат и, затеплив лучину, стали писать о всем случившемся государю.
      Протасьев вздыхал, держа лучину, а Богданов - письменный человек изловчился положить лист на лавку и, стоя на коленях, писал: "А нас, милостивец, холопишек твоих Петьку да Гришку, королевы Казимировы люди держат нечестно. Корму не дают вовсе, на постой не пущают и обокрали всё дочиста. А ныне держат нас в бане худой, без крыши под дождем. А что будет завтра - не ведаем.
      Будем скитаться без пристанища меж двор. А королевский дворянин Юрий Ермолич тому воровству и татьбе потакал, но не явно, и нас, служебников твоих, посередь пути бросив, ускакал неведомо куды".
      - А с кем государю скаску свою посылать будем? - вдруг спросил Протасьев, и Богданов, почему-то почуяв надежду, ответил бодро:
      - Авось не пропадем. Не на кол нас ляхи посадили, всё на всё худобу да рухлядишку побрали. А за государем служба не пропадет - вернемся в Москву - всё снова ладно пойдет.
      Глава двадцатая. Гиль и воровство
      О ту пору, пока с великой мешкотой и всяческим задержанием добирались Богданов с Протасьевым до Чигирина, полномочные приехали в Москву и тотчас же были призваны к государю.
      И Душкин, и Леонтьев разоделись во все лучшее - Григорий Гаврилович, несмотря на августовский зной, прихватил с собою шубу, в которой правил посольство перед Яном Казимиром. В карете держал её на коленях, но входя на красное крыльцо, все же набросил на плечи. Из-за этого оказалось, что государь выглядел при великих послах как бы парубком или малым служебным человеком, ибо был государь в простом платье - ни золота, ни дорогих каменьев на одежде его послы не увидали. Только несколько ниточек жемчуга лежало на царском кафтане да серебряная вязь оплетала мягкие домашние сапоги.
      Царь - молодой, круглолицый, не по годам полный, с коричневыми, чуть выкаченными глазами, - послов принял с лаской. Увидев, пошел им навстречу. Григорию Гавриловичу подал руку, пожал крепко и лишь потом дал длань благодетельную облобызать. Брату его - Степану и дьяку сразу же сунул под усы - для поцелуя.
      Григорий Гаврилович от такой чести - сам царь ему - Гришке Пушкину руку пожал, - прослезился, бухнулся на колени, хотел отбить земной поклон, коснувшись лбом пестрого кизилбашского ковра. Однако государь не допустил, поднял с колен, обнял за плечо, посадил рядом с собою. Двух других послов усадил насупротив, на лавку, что стояла с иной стороны стола. Некоторое время царь молчал. Молчали и послы. Государь сидел, поставив округлый локоть на край стола, подперев пухлую щеку мягкой белой ладонью. Тоска была в очах государя и от той тоски щемило у послов сердца. Дьяк Леонтьев, опустил глаза долу, думал: "Полгода у ляхов просидели, а наказа государева не сполнили - друкари, что непотребные книги множили, остались живы, писцы, умалявшие царский титул - не наказаны, вор Тимошка гуляет на воле".
      Степан Пушкин неотрывно глядел на государя, следуя за губами, очами, бровями Алексея Михайловича, чтоб сразу же понять первый знак царского гнева или милости. Григорий Гаврилович, ободренный дружеским рукопожатием, лиха не ждал: царя видел не впервой, угадывал в глазах у него некое дальнее видение - тяжкое и неотступное.
      Блюдя чин, послы ждали, пока государь начнет разговор. Алексей Михайлович вздохнул глубоко, сказал кротко:
      - Карает господь и царство мое и меня грешного паче всех других.
      Послы согласно и дружно вздохнули, преданно глядя на государя. Степан Пушкин - простая душа - желая кручину государскую умалить, бухнул не гораздо подумав:
      - Батюшка царь, пресветлое величество! Государство твое богом спасаемо. Крепко поставлено, депо изукрашено. Вон в лондонском городе мужики короля своего Карлуса досмерти убили. Малороссийские холопы своего же короля едва татарам в полон не продали.
      Государь, скривив рот набок, сказал тихо:
      - Легче ли оттого, Степан? И сам же ответил:
      - Тяжелее оттого. По вси места чернь из-под власти выходит. Не только в безбожном Английском королевстве, в схизматической Польше и Литве - в православном Российском царстве рабы подняли топоры на добрых людей. Вот вы, послы, полгода правили посольство в Варшаве, а худого подьячишку у короля и панов-рады достать не смогли.
      Боярин Григорий Гаврилович встал с лавки, приложил руки к груди:
      - Пресветлый государь...
      Алексей Михайлович махнул рукой - сядь.
      Григорий Гаврилович замолк, сел.
      - Я не в укор вам, послы, говорю, что того вора достать не смогли. Я тому не перестаю дивиться, что природные государи - христианские ли, бусурманские ли - держат возле себя подыменщиков многих и защищают их со всем замышленном накрепко. И крымский хан, и турецкий султан, и польский король держат тех подыменщиков со злым умыслом для какого подысканья под нами нашего государства.