Балязин Вольдемар
      Семнадцатый самозванец
      Глава первая.
      Ведьма
      Тимошка проснулся от петушиного крика - звонкого и радостного.
      Сквозь широкую щель в давно уже прохудившейся крыше сарая он увидел серо-голубой лоскут неба, наискось пересеченный звездной полосой Иерусалимской дороги - Млечного пути.
      Тимошка сел, обхватив руками острые колени, помедлил немного, и, сладко потянувшись, резво вскочил. Раздвинув плотную завесу сохнувших на сеновале трав, - пахучих и ломких он пробрался к дверному проёму, и встал, раскинув руки, и запрокинув вверх голову.
      Было то время, когда солнце ещё только просыпалось, лежа где-то в дремучих буреломах дальних лесов, но звезды - ещё совсем недавно большие и яркие - стали нехотя таять. Начал гаснуть робкий молодой месяц. И было так: будто кто-то бросил в глубокое озеро пригоршню серебряных монет и золотую подкову и они неспешно и плавно стали погружаться в темную воду, становясь все бледнее и бледнее, пока не утонули вовсе в серо-голубой бездонной пучине.
      Тимошка увидел, как синеют и светлеют черные глубины ближнего леса, услышал, как одна за другой начинают вскрикивать сонные ещё птицы. Увидел, как враз - будто загоревшись - вспыхнули верхушки сосен и елей, и над дальними буераками бледно заалело небо. Мокрый туман загустел и отяжелел, опускаясь в низины. Из-за растаявшего молочного марева вынырнула бревенчатая кладбищенская часовенка и частокол покосившихся черных крестов.
      Засверкала роса на траве и через неширокую речку Вологду лег между берегами невесомый золотой мост. И даже старые избы на окраине Вологды серые и трухлявые - посветлели, будто росой умылись.
      Розовыми стали тесовые шатры сторожевых башен: Воскресенской, Пятницкой, Афанасьевской, Спасской. Пожелтели и закраснели слюдяные и стеклянные окна в домах купцов и начальных людей.
      И тихо, медленно поплыл между землей и небом утренний благовест вологодских храмов.
      Тимошка свесил ноги, и мягко, по-кошачьи, спрыгнул на землю. Мокрая, холодная трава легко ожгла босые ноги, и мальчик, нелепо подпрыгивая, поскакал к тропинке, бежавшей от сарая к избе. Он был уже почти у самого крыльца, как вдруг увидел на тропинке трех муравьев - двух красных и одного черного. Тимошка присел на корточки и застыл в ожидании.
      Черный муравей увидел врагов - и замер. "Сейчас удерет, - подумал Тимошка, следя за черным муравьем, но тот, привстав на задние ножки, изготовился к бою.
      "Ишь ты, богатырь какой", - усмехнулся Тимошка и ладонью перегородил дорогу одному из красных, чтобы предстоящий бой был честным поединком. Красный муравей, почувствовав, что остался один, не принял боя и юркнул в траву. Тимошка поднял ладонь - и второй красный муравей тоже убежал с тропинки, уступая дорогу более сильному.
      Тимошка улыбнулся и побежал в избу, к матери.
      Мать лежала на печи больная: три дня назад, разыскивая убредшую в лес корову, она подвернула ногу - и с тех пор из-за сильной боли не могла и шага ступить.
      Увидев Тимошу, мать улыбнулась ласково и радостно - двое их было на белом свете: сын у матери, да мать у сына.
      Тимошка, вскочив на лавку, поцеловал мать в высокий чистый лоб и взглянул в глаза, каких не было ни у кого на свете.
      - Истопил бы печь, Тимоша, а как разгорится, я и оладьи спеку, сказала мать.
      - Ладно, мам, я враз, - ответил Тимоша и вдруг вспомнил, что ножик, которым сподручнее всего было щепать лучину на растопку, остался на сеновале.
      Мальчик спрыгнул с лавки и побежал к сараю.
      * * *
      Мать Тимоши - Соломонида Анкудинова - все ещё улыбалась, закрыв глаза. Она представляла себе сына - худого, веснушчатого, темно-русого, с упрямо оттопыренной нижней губой и разноцветными глазами: левым - карим, а правым - синим.
      И тут же явственно услышала, будто кто-то, стоящий рядом, зло сказал: "Разноглазый".
      Мать перестала улыбаться, вспомнив, что кличка эта прилипла к сыну с самого рождения. А родился он через месяц после смерти его отца, а её мужа - Демьяна Анкудинова, который умер "от волхования да от ведьминого сглаза", как шептали за спиной у неё иссохшие от злости старухи-богомолки.
      А вслед за тем вспомнила она и покойного мужа - высокого, плечистого голубоглазого молчуна - работника и добытчика. Был Демьян Анкудинов стрельцом, но из-за малых прибытков приходилось ему приторговывать холстом, наезжая в неближние от Вологды сёла и города. На появившийся от торговли достаток купил Демьян постоялый двор, куда и привез молодую жену, повстречавшуюся ему на ярмарке в Костроме.
      Соломонида вспомнила и тот день, когда впервые увидела мужа, и снова слабо улыбнулась.
      Он стоял у длинного топчана, заваленного полотном, и медленно ворочал аршином, будто сделан был аршин не из дерева, а из камня. Соломонида, принаряженная по случаю ярмарки, подошла к купцу, встретилась с ним глазами и почувствовала, как впервые в жизни, невесть почему, кровь ударила в голову тугой горячей волной. Опустив глаза, она показала на первый попавшийся кусок, и купец отдал ей холст за полцены, зардевшись и бестолково шаря руками.
      Уходя с ярмарки, Соломонида почувствовала, что незадачливый купец тихо крадется за нею. Она чувствовала это, пока шла по ярмарке, чувствовала, пробираясь среди изб костромского посада, но оглянулась только у самой своей избушки, что стояла у леса, в трех верстах от города.
      Купец стоял саженях в ста, провожая её ласковым и печальным взглядом.
      А уже на следующий вечер заявилась к ним в избу толстая, языкатая сваха и с нею дружок жениха - тоже вологжанин, оказавшийся в Костроме на ярмарке. А Демьян, пока сваха расхваливала добра молодца, топтался у порога их неказистой избушки, утирая со лба пот рукавом новой нарядной рубахи.
      Соломонида слушала сваху, а сама молча молила Богородицу, чтоб все так и сталось, как просит о том вологодский купец.
      Была она девушкой бедной - единственной дочерью у старого, давно овдовевшего отца, добывавшего пропитание сбором целебных трав и лечением настоями да наговорами. Лечил отец и окрестных мужиков, и посадских, пользовал и скотину, с раннего детства приучив к этому и дочь свою Соломониду. И хотя лечили они многих, но достатка в их доме не было. И потому Соломонида сильно боялась, что торговый человек, увидев скудость их нехитрого жития, не захочет брать за себя бесприданницу.
      Однако все быстро и хорошо сладилось, и молодые, тут же перебравшись в Вологду, зажили мирно да ласково на зависть многим, в чьих домах не было ни любви, ни согласия. Да видать много горя может отпустить Господь человеку, а вот счастье - почти каждому - отмеряет малой и строгой мерой... Года не прошло, как от неведомой болезни в одну ночь сгорел её Демьян, так же внезапно оставив её, как совсем недавно внезапно и повстречал.
      И ещё не успели его похоронить, как вдовые старухи, девки-перестарки, христовы невесты-богомолки да странницы пустили по Вологде шепоток, что умер Демьян не просто так, а от ведьминого сглазу и волхования. И не раз приходилось ей слышать у себя за спиной тихое шипение, ползущее из беззубых и синегубых старушечьих ртов: "Ведьма!".
      И вспомнила Соломонида последнюю такую встречу - вчерашнюю, предвечернюю. Шла она подоить Пеструшку. Шла, хромая, тяжело опираясь на палку. И заметила: за редким тыном стояли две знакомые ей старухи-богомолки.
      Увидев Соломониду, одна из старух всплеснула руками и наклонилась к уху своей товарки. Вторая слабо охнула и мелко часто закрестилась. Затем обе они с криком: "Нечистая! Нечистая! Богородице - дево, спаси и помилуй!" - бросились так прытко, что не всякая молодайка угналась бы за ними.
      Отбежав саженей двадцать, они обернулись и, остановившись, стали плевать в её сторону, крича высокими кликушечьими голосами: "Ведьма! Ведьма! Нечистая! Сгинь! Сгинь!".
      До слез обидными показались Соломониде слова старух, но ещё обиднее была их неуёмная злоба.
      Из-за злобы людской продала она оставшийся ей в наследство постоялый двор и переехала сюда - в лесную избушку - подальше от недобрых слов и взглядов.
      Купила она корову Пеструшку, а осенью приблудился ко двору шалый молодой пёс Найден, и стали они жить вчетвером, не считая кота Терентия да кур с петухом. Кормились они тем, что давали огород и лес. С трех лет приспособила она к грибной и ягодной охоте Тимошу, а ещё через год обучила его и рыбной ловле. А как сравнялось сыну семь лет, то зажав в кулаке два серебряных гривенника и посадив в корзину старую хохлатку, повела она Тимошу в кладбищенскую церковь Димитрия Прилуцкого к дьячку - отцу Варавве - человеку непьющему, тихому, известному любомудру и книгочею. И вот уже второй год бегал сын её в убогую избушку отца Вараввы. И, по словам учителя, разумен был столь необыкновенно, что скоро и наставлять Тимошу пристойно было бы другим людям - более грамотным и искушенным, ибо предстояло стать Тимоше не менее, чем архиереем.
      При мыслях об учителе на душе у Соломониды стало легко и радостно. Она словно воочию увидела перед собою добрые, по-детски чистые глаза Вараввы, услышала его высокий ласковый голос.
      "Добрый пастырь у Тимоши, - подумала Соломонида. - Учит его добру и разуму, велит чтить мать, помогать бедным, жалеть убогих. Да и то благо, что и Тимоша к нему прислушивается сердцем и почитает Варавву как родного отца".
      От последних мыслей стало Соломониде совсем хорошо. Она полежала, не двигаясь, ещё немного, повернулась на бок и открыла глаза. Вся ещё во власти не отпускавших её дум, она взглянула на подоконник, где лежала толстая тетрадь, от начала и до конца исписанная её сыном. Книги были дороги, и потому Тимоша полюбившиеся ему места переписывал в эту тетрадь.
      Сколько радости, мудрости, тепла и света было собрано её сыном на сшитых суровой ниткой листочках!
      Соломонида снова закрыла глаза - и вот уже не летнее утро, и не затопленная светом изба, а зимний вечер и теплый полумрак предстали перед нею. Мурлыкал на печи кот Терентий, чуть потрескивала лучина в железном поставце, пахло смоляным дымом, печеным хлебом и неистребимым духом сушеных трав, хранившихся и на печи, и под печью, развешанных и в избе, и в сенях.
      Тимоша, разутый, сидел на лавке у печи и, блаженно поводя пальцами босых ног, правой рукой любовно гладил тетрадь.
      "Ну, садись, мама, садись", - с нетерпением звал он её, досадуя, что Соломонида никак не может бросить какое-то свое вечное занятие по дому.
      Она садилась супротив сына, поправляла платок, и замирала в сладкой истоме, ожидая великого чуда - чтения.
      "Премудрость светла и неувядающа и легко созерцается любящими её, негромко читал Тимоша. - С раннего утра ищущий её не утомится, ибо найдет её сидящею у дверей своих. Помышлять о ней есть уже совершенство разума, и бодрствующий ради неё скоро освободится от забот; и начало премудрости есть искреннейшее желание учиться.
      Я полюбил премудрость более здоровья и красоты и избрал её, ибо свет её неугасим.
      Бог даровал мне истинное познание существующего, чтобы познать устройство мира и действие стихий, начало, конец и середину времен, смены поворотов и перемены времени, круги годов и положение звезд, природу животных и свойства зверей, стремление ветров и мысли людей, различия растений и силу корней. Познал я все сокровенное и явное, ибо научила меня премудрость - художница всего.
      Она прекраснее солнца и превосходнее сонма звезд; в сравнении со светом она выше, ибо свет сменяется ночью, а премудрости не превозмогает злоба".
      "Кто же это сказал столь дивно, сынок?" - спрашивала Соломонида, и Тимоша так же негромко отвечал: "Я читаю книгу премудрости царя Соломона, почитавшегося среди смертных мудрейшим".
      Она молча кивала и просила негромко: "Почитай еще". Сама она была бесписьменной, не умела ни читать, ни писать и искусство письма и чтения оттого казалось ей стоящим рядом с колдовством.
      И ещё одному Соломонида дивилась, но в этом совсем не понимала сына. Дивно было видеть ей Тимошу, когда замерев надолго, не отрываясь, смотрел он на звезды в небе, на муравейник, на птиц, вьющих гнездо.
      А когда однажды спросила Соломонида: "Чего это ты, сынок, сидишь недвижен, уж не занедужил ли?" Тимоша улыбнулся и ответил ей словами притчи: "И сказал Агур сын Иакеев: "Три вещи непостижимы для меня и четвертую я не понимаю: пути орла на небе, пути змея на скале, пути корабля в море и пути мужчины к девице".
      И ещё сказал Агур: "Вот четыре малых на земле, но они мудрее мудрых: муравьи, народ не сильный, но они заготавливают летом пищу свою; горные мыши - народ слабый, но ставят дома свои на скале; у саранчи нет царя, но выступает вся она стройно; паук лапками цепляется, но бывает в царских чертогах".
      Соломонида открыла глаза и, с досадой подумав: "Что это я, однако, размечталась?" - сползла с печи, с трудом вышла в сенцы, и зачерпнув из бадьи ковш воды, стала в деревянной лохани творить тесто.
      * * *
      Тимоша отыскал на сеновале нож и уже собрался спрыгнуть на землю, как увидел неподалеку быстро скачущего всадника. Каурый конь шел скорым намётом и уже через несколько мгновений Тимоша признал седока. "Костик, - подумал он, - а конь из конюшни владыки. Никак приключилось что в Вологде?".
      Спрыгнув с сеновала, Тимоша побежал навстречу другу, а тот, заметив его, ещё издали стал что-то кричать, показывая то на их дом, то на оставшуюся за спиной Вологду.
      Не остановившись возле него, Костя промчался к избе и, слетев с коня, исчез за дверью.
      Тимоша что было духу побежал обратно - к дому. Вбежав в избу, он увидел застывшую у печи мать с белым, неживым лицом и руками, сложенными на груди крестом.
      - В лес надо бежать! - кричал Костя. Там они нас ни в жисть не найдут! Только не медлите, не медлите! Скорее! Скорее!
      - Что случилось? - спросил Тимоша, пугаясь.
      - Нищие и божедомы сюда идут! Грозятся вас обоих досмерти убить!
      - За что же им нас убивать? - со страхом и удивлением воскликнул Тимоша, но Костя только рукой махнул и выскочил во двор.
      - О господи! - простонала мать и стала быстро вынимать из сундука вещи, что были получше иных, и вязать их в два узла.
      Тимоша, приподняв крайнюю доску пола, достал три тяжелых свёртка. В промасленных холстинах хранились под полом батькины сабля, самопал и пистоль.
      Вскоре все было собрано. Мать, уронив руки, прислонилась к дверной притолоке и, оглядев избу полными слез глазами, опустилась на лавку, держа на коленях притихшего кота Терентия.
      - Тащи узлы во двор, Тимоша, - сказала мать слабым голосом.
      Во дворе Костя уже вывел из сарая Пеструшку и спустил с цепи радостно прыгавшего Найдена. Затем мальчики свели Соломониду с крыльца, помогли ей сесть на коня, перекинули через круп каурого связанные веревкой узлы и, набросив на шею Пеструшки травяной аркан, тронулись в лес.
      Тимоша не выдержал и опрометью кинулся на сеновал. Из Вознесенских ворот на мост через Вологду медленно вползала серая толпа юродивых и нищих. Чуть ли не половина их шла с клюшками, посохами и костылями, и потому брести им до дома Соломониды было никак не менее часа.
      - Черви кладбищенские, - пробормотал Тимоша и, погрозив юродам кулаком, бросился догонять Костю и мать.
      Тимофей быстро догнал уходивших в лес, и шагая рядом с Костей, спросил:
      - Так за что же божедомы идут нас побивать?
      - Всего не знаю, - ответил Костя. - Знаю только, что наплели в городе невесть что две полоумные странницы да юрод Вася.
      * * *
      А было так...
      Три дня назад христов человек - Вася Железная Клюка, не мывшийся и не стригшийся двадцать лет, вылез из-под крыльца дома братьев Гогуниных, под коим он спал вместе с собаками, и вдруг увидел среди двора чужую, никогда дотоле не виденную кошку. Кошка была черна и столь злобно зыркнула на божьего человека угольными бесовскими глазами, что Вася, трясясь от страха всем телом, задом вполз под крыльцо и только там догадался свершить крестное знамение.
      Не успел он и лба перекрестить, как на дворе дико и страшно вскричал петух, за ним - другой, и тогда, сообразив, что после петушиного крика нечистая не живет, и опасность в который уж раз обошла его стороной, Вася с опаской выглянул из-под крыльца. Он увидел совершенно пустынный двор и понял, что бесовка исчезла, как сквозь землю провалилась.
      Двор братьев Гогуниных был обнесен таким плотным тыном, что не только кошка - мышь не проскочила бы ни туда, ни обратно.
      Трижды перекрестившись и обойдя стороной проклятое место, где только что сидело дьяволово отродье, Вася, опираясь на клюку, побрел к воротам, и тут же поведал обо всем виденном ночному сторожу Авдею. Услышав Васин рассказ, сторож враз посуровел и сказал, что все это Васе приснилось, а он, Авдей, службу нёс честно и во всю ночь ни на миг глаз не смыкал, однако чужой, приблудной кошки на дворе отнюдь не видывал. А когда Вася слабым от долгого поста голосом стал упрекать Авдея во лжи, то нерадивый страж посмеялся над божьим человеком, обидно и пакостно обозвал его дуроплётом и вытолкал со двора вон, погрозившись не пустить обратно.
      Вася заплакал и потащился к собору. Когда он подошел к храму, у паперти стояли и сидели во множестве убогие и скорбные люди, долгие годы побиравшиеся Христовым именем.
      Обида на грубого и неблагочестивого Авдейку все ещё не прошла, и Вася стал рассказывать божьим людям о том, что с ним случилось. Божьи люди слушали и молчали. Да и чему было дивиться, когда каждому из них бывали и видения божественные, и явления тайные, и звуки чудесные, и знамения предостерегающие.
      И только безрукий стрелец Кузьма, выслушав Васю, криво ухмыльнулся в рыжую бороду, и воровато скосил хитрые зеленые глаза.
      И тут - все видели - и безрукий Кузьма тоже - прямо из-за угла храма неслышно будто бесплотная вышла она - черная и страшная - и, немо разверзнув красную пасть, вытянула перед собою когтистые лапы.
      Вася, затрепетав, кинул в бесовку железную клюку и угодил ей прямо по задней ноге. Нечистая подпрыгнула, вскрикнула страшно, метнулась за угол храма, и когда угодные богу люди, опомнившись, бросились за нею - той и след простыл.
      - Святые угодники! Богородице-дево! Господь всемилостивый! закричали калеки и юроды. Иные пали на землю, закатив очи, иные поползли к двери храма, осеняя себя крестным знаменем и причитая, иные восклицая: "Чур меня, чур!", тряслись мелко, кусая губы, ломая персты.
      Пришедшие к заутрене горожане - особенно старухи и молодайки - вскоре узнали такие страхи - сердце заходилось. Нищая братия в един глас повторяла, что такого ужаса никто из них не упомнит, а ведь многие видели наяву и бесов мерзких, козлоподобных, и ведьм, летавших над избами, и чертенят, весело плясавших на лужку за царёвым кабаком, и утопленниц, молча водивших хороводы у старой мельницы. Да и мало ли чего ещё не видели и не слышали возлюбленные Христом люди! Однако же столь ужасного явления давно уже не видели и они.
      Ученая, видать, ведёма, - отзывались слушатели. - А она, известно, хуже прирожденной.
      В одном сходились все - так просто Васин удар ведьме не пройдет: лежит, поди, теперь где-нибудь на печи и колдовским зельем ногу парит.
      И вдруг на третий день к поздней вечерне прибежали честные старицы Авдотья да Аграфёна и клянясь страшными клятвами поведали: встретили они за рекой, возле леса, хромую ведьму. И та, как зыркнула на них ужасными своими глазищами - обмерли честные старицы, и творя молитву, еле добежали до города. А на следующее утро все в Вологде узнали: у пономаря церкви Николы, что на Каменьях, издохла корова. И сделалось такое лихо как раз в ночь на 30 июля, на Силантия Святого, когда - и младеню известно - ведьмы сосут у коров молоко, и коровы после того тотчас издыхают.
      И тогда добрые христиане города Вологды, собравшись, как по сполоху, у собора, двинулись за реку дабы ведьмино злое гнездо испепелить, а бесовку с её разноглазым отродьем побить до смерти.
      Много народа двинулось к избе ведьмы, но чем дальше уходили они от собора, становилось их все меньше и меньше. Иные не дошли и до Северных Вознесенских ворот, иные разбрелись по посаду, добрая половина не дошла и до кладбища.
      Пономарь, у которого подохла корова, у собора шумевший чуть ли не больше всех, исчез по дороге неведомо куда. А как прошли полем да перелеском ещё с версту - осталось верных людей десятка три.
      И когда, стащив с сарая сено, обложили им угодные богу люди дом, то уже тогда многие засомневались: "А ладно ли делаем?" Но когда загорелась изба, а следом за нею и сарай, все поняли: назад пути нет. И разбредаясь по двое да по трое, оглядывались со страхом в сердце, наблюдая, как тихо, будто во сне, горят дом и сарай и в синее небо двумя черными высокими полосами подымается дым...
      * * *
      Беглецы быстро прошли Земляничную поляну, взобрались на Кривой холм, и с вершины его увидели над краем леса медленно плывущий дым. Соломонида охнула и в голос заплакала. Тимоша и Костя враз, не сговариваясь, бросились к самой высокой сосне и наперегонки полезли к верхушке. Они увидели, как между избой и сараем ползают муравьями маленькие фигурки, как неистово пляшет желтый огонь - стремительный и жадный - и как медленно расползаются по тропам свершившие свое дело угодные богу.
      Страшно было глядеть на пожар, но какая-то сила удерживала мальчиков на дереве. И хотя Соломонида настойчиво звала их, они не слезали вниз, пока не сник огонь и не пополз в стороны, прижимаясь к траве, и оставляя на земле черные круги. И только когда все кончилось, мальчики слезли с дерева и молча пошли в чащу: там, на Лешачем болоте - опасном и всеми избегаемом месте - кому любо ходить по лешачьей вотчине? - стоял им одним известный, замшелый, вросший в землю сруб. Сквозь топкие хляби еле заметная тропинка привела их к небольшому острову - кусочку тверди земной среди бесконечных болот.
      Увидев крышу вросшего в землю сруба, Соломонида впервые за всю дорогу слабо улыбнулась:
      - Недаром говорится: "На что отец, коли сам - молодец". И как это вы, вьюноши, избёнку приглядели?
      * * *
      Сруб этот Тимоша и Костя нашли три года назад. И был он для них не просто землянкою, а кладезем сокровенного, ибо, как говаривал про все секретное отец Варавва, "велика была тайна сия". Сруб был стар, чёрен, и настолько врос в землю, что даже им пришлось наклониться, чтобы войти внутрь - так сильно осела дверь, а единственное оконце, тоже вровень с землей, закрыто было травой, поднимавшейся до самой крыши.
      Войдя внутрь, мальчики увидели врытый в земляной пол дощатый стол, две скамьи, треснувшую печь, и в углу под иконами старого письма - тёмную от времени долблёную колоду. Заглянув в колоду, они увидели ворох тряпья и под ним - человечьи кости.
      Как они выскочили за дверь, того ни один из них не помнит, Однако, отдышавшись от страха, вошли снова и, стоя у двери, внимательно все оглядели.
      Под иконами деиисусного чина - Спаситель в центре, по бокам Богоматерь и Иоанн Предтеча, на краях - архангелы Михаил и Гавриил - висела на тоненькой серебряной цепочке лампадка. На приступочке печи стояла медная ступа с пестом, треснутые глиняные горшки и ржавый железный ковш. В углу притулились две рассохшиеся деревянные кади. На столе стояла медная чернильница и железный кованый поставец для лучины. Под одной из лавок лежали заступ и железная лопата.
      Затаив дыхание, мальчики подкрались к гробу, и сдвинув вконец истлевшие от времени тряпки, увидели у самого края домовины высокий, изукрашенный серебром посох, а на костях груди - золотой наперсный крест с красными и зелеными камнями.
      Достав из колоды крест и посох, мальчики положили их на стол, вытащили из-под лавки лопату и заступ и пошли вон - копать для неведомого былого хозяина сруба могилу.
      Похоронив в земле и колоду и кости, мальчики спрятали посох и крест под печкой и чисто убрали сруб, сметя паутину, выкинув сор и мышиный помёт. Расстелив на печи и разбросав по полу духмяные травы, они ушли, поклявшись перед иконами никому и никогда не рассказывать о найденном ими срубе.
      * * *
      Сюда-то и привезли они хворую Соломониду. И остались мать с сыном ожидать возвращения Кости, который отправился в город, чтобы выведать, что и как, а затем вернуться обратно и рассказать обо всем узнанном.
      Вечером, засветив в поставце лучину, Тимоша достал из-под печи крест и посох и показал их матери. Он сказал ей, что все это лежало в срубе на печи, а о найденном скелете не проронил ни звука, не желая пугать больную и так уже перенесшую немало волнений.
      Тем не менее Соломонида с любопытством и страхом смотрела на крест и посох. Соломонида взяла в руки крест, повернула его перед огнем, и Тимоша увидел то, чего при свете дня не видели ни он, ни Костя: снизу вверх шла надпись, невидимая при дневном свете. По стояку креста четко проступали слова: "Раб божий князь Иван Шуйской-Плетень".
      Глава вторая. Владыка Варлаам
      Вологодский архиепископ Варлаам, узнал о содеянном юродами и божедомами, как только они вернулись в город. Крут был владыка, и более всего ревновал, когда кто-либо нарушал его - архипастырскую власть. Воеводы и наместники менялись в Вологде каждые три-четыре года, а он, владыка, правил своею епархией уже семнадцать лет. И дело было даже не в том, что носил он сан архиепископа, выше которого в России было лишь несколько митрополитов и патриарх, а потому, что был он и умён, и удачлив, и на патриаршем дворе вхож в любую дверь. И говаривали, что при надобности мог он тотчас же повидаться и с самим государем Михаилом Федоровичем.
      И когда узнал Варлаам, что нищая братия учинила такое самовольство и дотла спалила избушку стрелецкой вдовицы Анкудиновой, то тотчас же повелел привести божедомов к себе, на владычный двор. И когда калеки и странницы уселись на земле, у крыльца, Варлаам долго не выходил из палат, и даже когда пошел дождь, оставался в покоях.
      Однако виноватых и из-под дождя со двора выпускать не велел.
      * * *
      Владыка ходил по спаленной палате и вспоминал нечто давнее, лежащее где-то на дне души...
      Годов восемь тому, неизвестно от чего заболели у него глаза: опухли веки, слезы мешали читать и писать, больно было глядеть на свет. Никто не смог помочь владыке - даже оказавшийся случайно в Вологде аглицкий лекарь Джон Дервик. И тут келейник его - старец Терентий - отыскал стрелецкую вдову Соломонидку, коя слыла изрядной умелицей, знавшей целительную силу кореньев, трав, листьев и даже камней и извести.
      Вдовица внимательно оглядела глаза больного - покрасневшие и загноившиеся - и велела пробыть безотлучно две недели в темной комнате, по три раза в день промывая глаза каким-то коричневым травяным настоем. На. третий день Варлааму стало лучше, ещё через десять дней болезнь и совсем прошла. Варлаам хотел было выйти из темной комнаты вон, но решил прежде спросить о том лекарку.
      Он вспомнил, как молодая, красивая вдова, войдя во тьму спаленной палаты, остановилась у порога, не то боясь споткнуться о что-нибудь, не то робея и стесняясь владыки. Варлаам взял Соломониду за руку - трепетную и горячую - и подвел к занавешенному холстиной окну. Откинув край занавеси, Соломонида повернула лицо больного к свету и он почувствовал, как жаром обдало его всего, будто от рук вдовицы и от больших черных глаз её пахнуло на него зноем.
      И увидев в двух аршинах от себя прекрасное зардевшееся от смущения лицо молодой женщины, Варлаам сердцем понял, что и Соломонида испытывает нечто подобное. И у него, и у неё перехватило дыхание, и Соломонида, хотя и должна была глядеть в глаза Варлааму - затем и шла к нему - отвела взор, опустила вниз голову и проговорила еле слышно: "Повремени, владыко, батюшке, ещё четыре дни. Побудь ещё во тьме тоё время". И Варлаам, уловив в словах лекарки, как ему показалось, некий сокровенный смысл, спросил осипшим от волнения голосом: "А через четыре дня придешь?". И она ответила: "Не знаю".
      Через четыре дня она не пришла, и задетый за живое, архиепископ послал лекарке рубль денег и на словах передал благодарность и благословение.
      Однако того, что произошло, Варлаам не забыл, но, вспоминая, испытывал досаду - за то, что вдова более не пришла к нему, и благодарность - за то, что излечила его.
      Когда же Варлаам узнал, что с Соломонидой и её сыном приключилась беда, то сразу же решил помочь им. Варлаам велел Терентию и монахам согнать своевольных божедомов к крыльцу владычных палат и стал ждать.
      * * *
      Братия, сидя под дождем, на голой земле, изрядно замерзла и до костей промокла. А ко всему прочему, оголодав, вконец приуныла.
      Лишь близко к вечеру, когда убогие начали в голос плакать и причитать, Варлаам вышел на крыльцо.
      Стоя под дощатым навесом, он долго молчал, тяжело глядя на плачущих, копошащихся в грязи божедомов, и затем спросил тихо:
      - Миряне или же пастыри могут сказать, что есть колдовство?
      - Пастыри! Пастыри! - дружно закричали юроды. - Пастыри на то нам, неразумным от господа и дадены, чтобы нас, глупых, вразумлять и судить!
      И мгновенно сообразив, что вслед за сим должно последовать, божьи люди поползли в стороны, оставив сидеть насупротив владыки заводчиков и начальных людей сей великой смуты - Васю Железную Клюку и двух злосчастных странниц.
      Варлаам, возвысив голос, сказал:
      - А ежели вам ни богом, ни царем не дано судить, как же вы посмели пожечь у сирой вдовицы дом? Как же посмели на такое воровство пойти и столь неистовый разбой учинить?
      - Видение было, батюшко, милостивец, видение! - запричитали странницы, указуя на Васю.
      - А отколе ведомо вам, скудные умом, что было юроду именно от господа видение? - спросил Варлаам грозно. - А не было ли то видение бесовским наваждением, а? И не от господа, а от дьявола?
      - Охти, нам, несчастным! Наваждение! Истинно наваждение! схватившись руками за головы и раскачиваясь, запричитали старухи.
      - А теперь, - жестко произнес Варлаам, - слушайте, что я вам скажу. Завтра же поутру все, кто стрелецкой женки Соломонидки избу валил, новую избу и строения ставить начнете. И пока то дело не кончите, ни на одну паперть пущать никого из вас не велю. А будете убожеством и бедностью отговариваться - велю воеводе всех вас в тюрьму метнуть, и в колодки забив, водить по базару, пока Соломонидке на избу денег не насобираете. А чтоб вами безвинно обиженная женка с мальчонкой своим не скиталась меж двор, вы мне Соломонидку беспременно завтра же сыщите. И пока избу ей не сладите, пусть она у меня на подворье с сынишкой своим поживет.