Террористические эксцессы сотрясали Россию в годы, предшествовавшие Русско-японской войне. Но гораздо большую опасность для монархии представляла быстро набиравшая силу радикальная партия – Российская социал-демократическая рабочая партия (РСДРП). Она расшатывала устои государства не индивидуальным террором, а планомерной организационной и пропагандистской работой по далеко идущей программе. РСДРП ставила своей целью свержение самодержавия и установление диктатуры, которую вожди и теоретики этой партии называли «диктатурой пролетариата».
      К началу Русско-японской войны РСДРП имела довольно заметное влияние среди рабочих центральных и западных губерний России и в крупнейших промышленных городах – Петербурге, Москве, Киеве, Одессе, Варшаве и других. Когда в связи с неудачами в войне недовольство царем и его правительством обострилось, именно эта партия оказалась впереди тех, кто решительнее, громче и нетерпеливее других заявлял о необходимости кардинальных перемен в жизни России.
      Сдерживающим началом в рабочем движении были лишь наиболее откровенные оппортунисты правого толка – легальные марксисты, «экономисты» и только что появившиеся на исторической сцене меньшевики, но их было мало, и на положение дел на заводах и фабриках они почти не влияли. Гораздо более эффективным средством борьбы с революцией были так называемые «зубатовские» организации, получившие название по фамилии их основателя – жандармского полковника Сергея Васильевича Зубатова, начальника Московского охранного отделения. Эти организации ориентировали рабочих на мирный диалог с предпринимателями и властями, на отказ от забастовок и тем более политических требований. Во главу угла ставилось улучшение экономического положения рабочих: повышение заработной платы, сокращение рабочего дня, улучшение условий труда и т. д. Из-за этого политику «зубатовских» организаций левые радикалы называли «полицейским социализмом». Но для царского правительства даже подобные организации были неприемлемы, ибо временами и их члены оказывались вовлеченными в стачки и забастовки, а значит, подрывали устои государства.
      Расшатыванию самодержавия способствовали и меры либерализации режима, предпринятые П. Д. Святополк-Мирским (в 1904–1905 годах – министр внутренних дел). Он добился от Николая II частичной амнистии, ослабил цензуру, разрешил проведение земских съездов. В ноябре 1904 года министр выступил с проектом реформ о включении в Государственный совет выборных представителей от земств и городских дум, вернувшись к тому, чего почти четверть века назад М. Т. Лорис-Меликов добился от Александра II. 12 декабря 1904 года Николай II издал указ, обещавший ряд реформ.
      Радикальные элементы в России воспринимали все это как очевидное доказательство слабости самодержавия и усиливали натиск на него на всех фронтах. К этому надо добавить растущее недовольство в обществе бездарными действиями российских командующих в Русско-японской войне, а также тяжелое положение народных масс. Все это способствовало созданию в стране нестабильной, взрывоопасной обстановки. Наиболее угрожающая ситуация сложилась в столице империи – Санкт-Петербурге, где достаточно было одной искры, чтобы пожар революции вспыхнул.
      И она была высечена в цехах военного Путиловского завода в конце декабря 1904 года. Там уволили четырех рабочих, состоявших в «зубатовской» организации, называвшейся «Собрание русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга» и возглавляемой кандидатом богословия, священником Петербургской пересыльной тюрьмы Георгием Гапоном. Отец Георгий пытался договориться об их восстановлении на работе с администрацией завода и с чиновниками военных ведомств, ибо завод работал на войну, но его старания не увенчались успехом. Тогда Гапон призвал путиловцев к забастовке протеста, и 3 января огромный завод остановился. На этот раз стачечники говорили уже не только о возвращении на работу своих уволенных товарищей, а предъявили целый набор и экономических и политических требований. К путиловцам присоединились рабочие других петербургских заводов и фабрик. Стачка стала всеобщей.

      Все происходившее в Петербурге разворачивалось на фоне других событий: 2 января пал Порт-Артур, 5-го числа в Баку стачечники столкнулись с войсками, тогда же в Риге прошла мощная демонстрация, и в тот же день в Екатеринославе было совершено покушение на полицеймейстера. 7 января состоялась демонстрация в Люблине, а стачечники Баку снова столкнулись с войсками – на сей раз с казаками. Наконец, 8 января две политических демонстрации прошли в Польше – в Ченстохове и Седлеце.
      Министр финансов В. Н. Коковцов 5 января 1905 года доложил Николаю II, что стачку в Петербурге первыми начали рабочие Путиловского завода, а их требования передал хозяевам и администрации завода лично Гапон. «Несомненно, – писал Коковцев, – что рабочим никоим образом не может быть предоставлено право устанавливать для самих себя размер заработной платы и решать вопросы о правильности увольнения со службы тех или иных рабочих, ибо в таком случае рабочие сделаются хозяевами предприятий, а владельцы заводов, несущие на себе весь риск производства, лишились бы законного права распоряжаться своим собственным делом».
      6 января дело уже дошло до всеобщей забастовки, в которой приняли участие почти все заводы столицы. Правительство, преувеличив реальную опасность, пошло на неадекватные меры. 7 января войска Петербургского гарнизона были распределены по объектам. На 4 электростанции города и 5 газовых заводов были наряжены 7 с половиной армейских и гвардейских рот, на Путиловский завод – два батальона лейб-гвардии, еще две кавалерийских сотни – на другие объекты. К утру 8 января было послано в помощь полиции еще 19 рот, расставленных у телеграфа, на вокзалах, в парках конно-железных дорог, у арсенала и военных заводов. Потом в течение дня в город вошли гвардейские кавалерийские полки из Петергофа и Царского Села, а также армейские части Пскова и Ревеля. К утру 9 января на улицах, площадях и мостах Петербурга стояло уже 30 тысяч солдат и офицеров и не менее 10 тысяч полицейских.
      8 января Гапон отправил министру внутренних дел Святополк-Мирскому письмо, извещая его, что 9 января в 2 часа дня на Дворцовую площадь явится мирная манифестация рабочих для вручения царю петиции. Текст петиции прилагался к письму, свои чувства и просьбы завтрашние манифестанты изложили в самых миролюбивых и почтительных тонах, назвав свое обращение к царю «Великим прошением».
      На рабочих окраинах Петербурга 7–8 января царило необычайное оживление. Один из очевидцев писал: «Вечером у помещений отделов “Собрания русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга” виднелось море человеческих голов. На улице, в отдельных группах, слышались разговоры о войне, о тягостных ее последствиях для народа, о всеобщей забастовке. Иногда какой-либо вопрос, связанный с петицией и обсуждавшийся в зале отделов, выносился на улицу.
      Ораторы взбирались на импровизирован ную трибуну, вроде опрокинутой бочки, и говорили толпе.
      В некоторых отделах петиция читалась народу из открытого окна собрания, и народ слушал ее благоговейно, как в церкви. Многие, несмотря на мороз, стояли без шапок. Недостаточно понятные места петиции вновь и вновь толковались, каждый отдельный пункт ее вновь и вновь ставился на баллотировку. Толпа выражала свое сочувствие криками и далеко уносящимся гулом голосов. Иногда она повторяла в знак сочувствия последние слова фразы, подхватывая их, как хор подхватывает запевалу».
      Петиция была плодом коллективного творчества тысяч рабочих и первый вариант этого документа был составлен еще в марте 1904 года. «Великое прошение» позже названное «Петицией рабочих и жителей Санкт-Петербурга», сыграло выдающуюся роль в истории нашего Отечества, но мало кто видел его полный текст, поэтому автор считает необходимым поместить его здесь целиком, без всякого изъятия.

      «Государь!
      Мы, рабочие и жители Санкт-Петербурга разных сословий, наши жены и дети, и беспомощные старцы-родители, пришли к тебе, государь, искать правды и защиты. Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся как к рабам, которые должны терпеть свою горькую участь и молчать. Мы и терпели, но нас толкают все дальше в омут нищеты, бесправия и невежества, нас душат деспотизм и произвол, и мы задыхаемся. Нет больше сил, государь. Настал предел терпению. Для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук.
      И вот мы бросили работу и заявили нашим хозяевам, что не начнем работать, пока они не исполнят наших требований. Мы не многого просили, мы желали только того, без чего не жизнь, а каторга, вечная. Первая наша просьба была, чтобы наши хозяева вместе с нами обсудили наши нужды. Не в этом нам отказали – нам отказали в праве говорить о наших нуждах, находя, что такого права за нами не признает закон. Незаконны также оказались наши просьбы: уменьшить число рабочих часов до 8 в день; устанавливать цену на нашу работу вместе с нами и с нашего согласия, рассматривать наши недоразумения с низшей администрацией заводов; увеличить чернорабочим и женщинам плату за их труд до 1 руб. в день; отменить сверхурочные работы; лечить нас внимательно и без оскорблений; устроить мастерские так, чтобы в них можно было работать, а не находить там смерть от страшных сквозняков, дождя и снега.
      Все оказалось, по мнению наших хозяев и фабрично-заводской администрации, противозаконно, всякая наша просьба – преступление, а наше желание улучшить наше положение – дерзость, оскорбительная для них.
      Государь, нас здесь многие тысячи, и все это люди только по виду, только по наружности, – в действительности же за нами, равно как и за всем русским народом, не признают ни одного человеческого права, ни даже права говорить, думать, собираться, обсуждать нужды, принимать меры к улучшению нашего положения. Нас поработили, и поработили под покровительством твоих чиновников, с их помощью, при их содействии. Всякого из нас, кто осмелится поднять голос в защиту интересов рабочего класса и народа, бросают в тюрьму, отправляют в ссылку. Карают, как за преступление, за доброе сердце, за отзывчивую душу. Пожалеть забитого, бесправного, измученного человека – значит, совершить тяжкое преступление. Весь народ рабочий и крестьяне отданы на произвол чиновничьего правительства, состоящего из казнокрадов и грабителей, совершенно не только не заботящегося об интересах народа, но попирающего эти интересы. Чиновничье правительство довело страну до полного разорения, навлекло на нее позорную войну и все дальше и дальше ведет Россию к гибели. Мы, рабочие и народ, не имеем никакого голоса в расходовании взимаемых с нас огромных поборов. Мы даже не знаем, куда и на что деньги, собираемые с обнищавшего народа, уходят. Народ лишен возможности выражать свои желания, требования, участвовать в установлении налогов и расходовании их. Рабочие лишены возможности организоваться в союзы для защиты своих интересов.
      Государь! Разве это согласно с Божескими законами, милостью которых ты царствуешь? И разве можно жить при таких законах? Не лучше ли умереть – умереть всем нам, трудящимся людям всей России? Пусть живут и наслаждаются капиталисты – эксплуататоры рабочего класса и чиновники – казнокрады и грабители русского народа. Вот что стоит перед нами, государь, и это-то нас собрало к стенам твоего дворца. Тут мы ищем последнего спасения. Не откажи в помощи твоему народу, выведи его из могилы бесправия, нищеты и невежества, дай ему возможность самому вершить свою судьбу, сбрось с него невыносимый гнет чиновников. Разрушь стену между тобой и твоим народом, и пусть он правит страной вместе с тобой. Ведь ты поставлен на счастье народу, а это счастье чиновники вырывают у нас из рук, к нам оно не доходит, мы получаем только горе и унижение. Взгляни без гнева, внимательно на наши просьбы, они направлены не ко злу, а к добру как для нас, так и для тебя, государь! Не дерзость в нас говорит, а сознание необходимости выхода из невыносимого для всех положения. Россия слишком велика, нужды ее слишком многообразны и многочисленны, чтобы одни чиновники могли управлять ею. Необходимо народное представительство, необходимо, чтобы сам народ помогал себе и управлял собой. Ведь ему только и известны истинные его нужды. Не отталкивай его помощь, повели немедленно, сейчас же призвать представителей земли русской от всех классов, от всех сословий, представителей и от рабочих. Пусть там будет и капиталист, и рабочий, и чиновник, и священник, и доктор, и учитель, – пусть все, кто бы они ни были, изберут своих представителей. Пусть каждый будет равен и свободен в праве избрания, – и для этого повели, чтобы выборы в Учредительное собрание происходили при условии всеобщей, тайной и равной подачи голосов.
      Эта самая главная наша просьба, в ней и на ней зиждется все, это главный и единственный пластырь для наших больных ран, без которого эти раны сильно будут сочиться и быстро двигать нас к смерти.
      Но одна мера все же не может залечить наших ран. Необходимы еще и другие, и мы прямо и открыто, как отцу, говорим тебе, государь, о них от лица всего трудящегося класса России,
      Н е о б х о д и м ы:
      I. Меры против невежества и бесправия русского народа
      1. Немедленное освобождение и возвращение всех пострадавших за политические и религиозные убеждения, за стачки и крестьянские беспорядки.
      2. Немедленное объявление свободы и неприкосновенности личности, свободы слова, печати, свободы собраний, свободы совести в деле религии.
      3. Общее и обязательное народное образование на государственный счет.
      4. Ответственность министров перед народом и гарантия законности правления.
      5. Равенство перед законом всех без исключения.
      6. Отделение церкви от государства.
      II. Меры против нищеты народной
      1. Отмена косвенных налогов и замена их прямым прогрессивным подоходным налогом.
      2. Отмена выкупных платежей, дешевый кредит и постепенная передача земли народу.
      3. Исполнение заказов военного морского ведомства должно быть в России, а не за границей.
      4. Прекращение войны по воле народа.
      III. Меры против гнета капитала над трудом
      1. Отмена института фабричных инспекторов.
      2. Учреждение при заводах и фабриках постоянных комиссий выборных от рабочих, которые совместно с администрацией разбирали бы все претензии отдельных рабочих. Увольнение рабочего не может состояться иначе как с постановления этой комиссии.
      3. Свобода потребительно-производственных и профессиональных рабочих союзов – немедленно.
      4. 8-часовой рабочий день и нормировка сверхурочных работ.
      5. Свобода борьбы труда с капиталом – немедленно.
      6. Нормальная заработная плата – немедленно.
      7. Непременное участие представителей рабочих классов в выработке законопроекта о государственном страховании рабочих – немедленно.
      Вот, государь, наши главные нужды, с которыми мы пришли к тебе; лишь при удовлетворении их возможно освобождение нашей Родины от рабства и нищеты, возможно ее процветание, возможно рабочим организоваться для защиты своих интересов от наглой эксплуатации капиталистов и грабящего и душащего народ чиновничьего правительства. Повели и поклянись исполнить их, и ты сделаешь Россию и счастливой, и славной, а имя твое запечатлеешь в сердцах наших и наших потомков на вечные времена; а не повелишь, не отзовешься на нашу мольбу – мы умрем здесь, на этой площади, перед твоим дворцом. Нам некуда больше идти и незачем. У нас только два пути; или к свободе и счастью, или в могилу... Пусть наша жизнь будет жертвой для исстрадавшейся России. Нам не жаль этой жертвы, мы охотно приносим ее.
      Священник Георгий Гапон
      Рабочий Иван Васимов»
 
      Последние слова «Великого прошения» оказались великим пророчеством: царь не отозвался на просьбу, ответив ружейным огнем, и многие умерли здесь, на этой площади, перед его дворцом. И их жизни стали жертвой для исстрадавшейся России...

      8 января у петербургского градоначальника генерал-адъютанта И. А. Фуллона состоялось совещание о совместных действиях армии, гвардии и полиции с князем С. И. Васильчиковым – командиром гвардейского корпуса, назначенного царем «главноначальствующим по подавлению беспорядков». Присутствовали и другие высокие чины, ответственные за положение в городе. На самом деле главным был не князь С. И. Васильчиков, а главнокомандующий войсками и Петербургского военного округа великий князь Владимир Александрович. Но его роль во всех этих делах по политическим соображениям не афишировалась.
      На следующий день в Петербурге началась Первая русская революция. Во многом совершенно непредсказуемая, своеобычная и неожиданная в своих проявлениях история России преподнесла миру еще один парадокс: революция началась не в результате усилий оппозиционных или враждебных царизму социальных элементов и партий, а благодаря деятельности благонамеренных и законопослушных подданных, объединенных в лояльную промонархическую организацию «Собрание русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга», возглавляемую не эсерами и не большевиками, а священником Гапоном.
      К 10 часам утра у Нарвского отдела гапоновского общества собралось около 20 тысяч человек. В рясе, с обнаженной головой, с крестом в руке к ним вышел отец Георгий. Напутственное слово произнес инженер-путиловец, эсер П. М. Рутенбург. Около 11 часов рабочие, празднично одетые, с наряженными по-праздничному женами и с детьми медленно и спокойно двинулись к центру города, неся флаги, хоругви и портреты царя и царицы. Рабочие пели церковные гимны, и, увидев все это, первые полицейские пикеты, сняв шапки, примкнули к манифестантам, а два полицейских офицера пошли впереди колонны.
      Немного не доходя до Нарвских ворот, идущие увидели солдатские цепи и впереди них ряды кавалеристов с саблями наголо. Толпа, не останавливаясь, шла вперед, как вдруг, без всякого предупреждения, конники ринулись вперед и стали топтать и рубить людей. И тут же затрещали винтовочные залпы пехоты. Одними из первых пали полицейские офицеры, а вскоре, раненный в плечо и в руку, почти обезумевший Гапон, бежал вместе с Рутенбургом, крича: «Нет у нас больше царя!». Рутенбург увел Гапона к одному из своих друзей и спрятал его там.
      Манифестанты, кроме Нарвского отделения, собрались еще в трех других – на Петербургской стороне, Васильевском острове и Шлиссельбургском тракте. И все они тоже были расстреляны и порублены, как и манифестанты, шедшие к Нарвским воротам. Максим Горький, бывший очевидцем событий, происходивших у Троицкого моста, в очерке «9 января» писал по горячим следам: «И вдруг в воздухе что-то нервно и сухо просыпалось, дрогнуло, ударило в толпу десятками невидимых бичей. На секунду все голоса как бы замерли...
      – Холостыми... – не то сказал, не то спросил бесцветный голос.
      Но тут и там раздавались стоны, у ног толпы легло несколько тел. Женщина, громко охая, схватилась рукой за грудь и быстрыми шагами пошла на штыки.
      И снова треск ружейного залпа, еще более громкий, более неровный. Люди падали по двое, по трое, приседали на землю, хватаясь за животы, бежали куда-то прихрамывая, и всюду на снегу обильно вспыхнули яркие красные пятна. Они расползались, дымились, притягивая к себе глаза... Толпа подалась назад, на миг остановилась, оцепенела, и вдруг раздался дикий, потрясающий душу вой сотен голосов. Он родился и потек по воздуху непрерывной, напряженно дрожащей пестрой тучей криков острой боли, ужаса, протеста, тоскливого недоумения и призывов на помощь. Наклонив головы, люди группами бросились вперед, подбирать мертвых и раненых. Раненые тоже кричали, грозили кулаками, все лица вдруг стали иными, и во всех глазах сверкало что-то почти безумное. Паники не было. Был ужас, жгучий, как промерзшее железо; он леденил сердца, стискивал тело и заставлял смотреть широко открытыми глазами на кровь, поглощавшую снег, на окровавленные лица, руки, одежды, на трупы... Топтались на одном месте, точно опутанные чем-то, чего не могли разорвать; одни молча и озабоченно носили раненых, подбирали трупы, другие, точно во сне, молча смотрели на их работу, ошеломленно, в странном бездействии».
      Всего в тот день было убито и ранено более 4000 человек. К вечеру в разных местах города стали возникать баррикады, но войска и полиция быстро сносили их, расстреливая и арестовывая сопротивлявшихся.
      Через три дня в Петербурге наступило затишье, но это было затишье перед бурей. А она уже началась, всколыхнув Великий, но отнюдь не Тихий океан, в который за один-два дня превратилась Россия.

      А сейчас, забегая немного вперед, чтобы не нарушать связность повествования, расскажем о судьбе вдохновенного вождя петербургских рабочих – отца Георгия, в глазах сотен тысяч его сторонников и приверженцев – рыцаря без страха и упрека.
      Эсер Рутенбург, спасший его 9 января, вскоре нелегально, под чужим именем переправил Гапона через русско-германскую границу в Тильзит. Оттуда отец Георгий добрался до Берлина и в конце концов оказался в Женеве. Вся радикальная и социалистическая Европа бурно чествовала его. И только известный австрийский социалист Виктор Адлер не в унисон со всеми сказал, что имя Гапона лучше было бы числить в списке погибших героев, чем продолжать иметь с ним дело, как с вождем. Вскоре все признали правоту слов Адлера, ибо отец Георгий внезапно превратился в кутилу, мота, бабника и игрока.
      В ноябре 1905 года, после объявления амнистии, он вернулся в Петербург и попытался воссоздать свою старую организацию, но к нему никто не пошел, и он оказался генералом без армии, – даже генералом в отставке, но без пенсии. А изменить образ жизни он уже не мог и охотно пошел в тайные полицейские осведомители. Гапон попытался вовлечь в свои сети Рутенбурга, связанного с Боевой организацией своей партии, но тот сразу почуял неладное. Для вида согласившись с Гапоном на сотрудничество, тут же все рассказал Азефу.
      ЦК партии эсеров поручил Рутенбургу убить Гапона.
      28 марта 1906 года Рутенбург привез Гапона на уединенную пустую дачу под Петербургом, в одной из комнат которой за тонкой дощатой перегородкой засела группа эсеров-боевиков. Они должны были стать свидетелями откровенного разговора Гапона с Рутенбургом.
      Разговор начался с того, что Рутенбург назвал сумму – 25 тысяч рублей, которую ему предложили жандармы за выдачу террористов. И тут же добавил, что это ничтожно малая сумма.
      – Чего ты ломаешься! 25 тысяч – хорошие деньги! – говорил Гапон.
      – Но меня еще и совесть мучает, – сказал Рутенбург, – ведь если их арестуют, то обязательно всех и повесят.
      – Ну, что ж! Лес рубят – щепки летят.
      Когда разговор был закончен, Рутенбург открыл дверь и в комнату ворвались боевики. Среди них Гапон узнал и нескольких близких к нему рабочих-активистов.
      Гапон, встав на колени, молил их простить его, но разъяренные боевики накинули ему на шею петлю и повесили на заранее вбитом крюке...