ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

в которой читатель убеждается во вреде пьянства и выслушивает первый рассказ голландского капитана Франса Рейсдаля о Золотом острове

Еще до того как Беньовский рассказал мальчику об их с Хрущовым секретном замысле, Ваня, прислушиваясь к разговорам взрослых, и сам понемногу начал догадываться, что собираются они все вместе не только для того, чтобы скоротать время и поделиться воспоминаниями. Из обрывков фраз, из полунамеков мальчик понял, что Хрущов и учитель хотят бежать из острога вместе со всеми, кто приходит к ним в избу. Вскоре после того памятного для Вани полушутливого признания в избу к Хрущову набилось особенно много народу; были все, кто обычно посещал их, и, кроме того, несколько незнакомых Ване казаков, ссыльных и матросов.

Когда все собравшиеся с немалым трудом разместились в тесной для такой кучи народа избе, Петр Хрущов сказал Ване:

— Давай-ка, Ванятка, надень кухлянку да выйди из избы. Если кто подойдет — свистни погромче. А через полчасика мы тебя сменим, кто-нибудь другой на часы встанет, а ты зайдешь в избу обратно.

Ваня быстро накинул кухлянку и выскочил во двор. Через полчаса из избы вышел казак Алексей Андрианов и сказал, что Ваня может вернуться в избу.

Когда Ваня перешагнул порог, в глазах у него потемнело, а в горле перехватило дыхание от крепчайшего табачного дыма, из-за которого было не видно даже огонька коптилки. Сначала он услышал голос Беньовского, а потом увидел и его самого, стоящего в красном углу под единственной висевшей в доме иконой Георгия Победоносца. Ваня снял кухлянку, прислонился к печке и стал слушать, о чем говорит учитель. Беньовский между тем продолжал:

— …Когда в середине мая добрались мы до Якутска, там встретился нам немец Гофман, искусный военный лекарь, которому надлежало в скором времени ехать на Камчатку, в Большерецкий острог, дабы стать здесь главным хирургом. Как я вскоре узнал, Гофман на Камчатку ехать не хотел, но иркутский губернатор никаких его резонов не слушал и приказал Гофману непременно следовать в Большерецк.

Видя в лекаре человека благородного, мы все приняли в нем живейшее участие, и Гофман как-то признался мне, что если он окажется в Большерецке, то непременно попытается бежать в Японию или Китай. Это как нельзя лучше соответствовало и нашим тайным намерениям. Однако, выслушав его, ни я, ни другие наши товарищи из осторожности ничего Гофману не сказали. В Якутске мы пробыли четыре месяца. В самом конце августа, когда все мы совершенно убедились в том, что Гофман охотно станет нашим сообщником, я, с разрешения моих друзей, раскрылся ему. Мы тотчас же организовали Компанию, в которую, кроме меня и лекаря, вошли Винблад, Степанов, Панов и Батурин.

Первого сентября всем нам надлежало двинуться из Якутска дальше к Охотску. Но в ночь перед отправкой Гофман тяжело заболел. Когда мы пришли попрощаться с ним, он был в страшном жару, бредил и никого из нас не узнавал. Оставив его в Якутске, мы двинулись дальше. Через два дня нашу партию нагнал верховой казак. Он сообщил нам, что лекарь умер в тот же день, как только мы ушли из Якутска, и что воевода, делая опись имущества, принадлежавшего умершему, нашел какие-то бумаги и немедленно направил их с казаком к коменданту Охотского порта полковнику Плениснеру.

Все мы сразу почуяли недоброе. Напоив казака допьяна кумысом, любимым якутским напитком, я ночью вскрыл пакет и прочитал письмо якутского воеводы к коменданту Охотска. Воевода просил Плениснера немедля, как только мы окажемся в Охотске, взять всех нас под крепкий караул и ни в коем случае не отправлять в Большерецк, ибо, писал воевода, мы замыслили недоброе и, захватив корабль, на котором повезут нас на Камчатку, уйдем в Китай или Японию.

Я немедля сжег письмо воеводы, а в конверт вложил другое письмо, тут же мною сочиненное. В нем от имени воеводы я писал, что Компания наша состоит из людей благородных, достойных всяческих похвал. И потому, писал я, надлежит, не мешкая, отправить нас далее, ибо долгая дорога уже весьма всех нас изнурила, и Плениснеру следует как можно скорее доставить всех нас в Большерецк. Это письмо я вложил в конверт, запечатал его, и казак, ни о чем не догадываясь, утром уехал от нас в Охотск.

Дружный одобрительный хохот встретил последние слова Беньовского.

— Письмо возымело свое действие, — добавил учитель. — Плениснер встретил нас весьма любезно и быстро препроводил па Камчатку. Остальное вам известно.

Оказавшись в Большерецке, наша Компания не оставила своего прежнего замысла. Более того, мы нашли здесь людей, мыслящих одинаково с нами и готовых, как и мы, совершить задуманное. Однако должен сказать вам прямо, ничего не утаивая, что мы предлагаем один план, а наши товарищи предлагают иной. Мы задумали бежать с мыса Лопатки, отправившись туда кто для засолки рыбы, кто для того, чтобы попробовать посеять там пшеницу. Знаете ведь, что мыс Лопатка — самая южная точка Камчатки, потому и климат там помягче и имеются, как мне говорили, почвы, для земледелия вполне пригодные. Мыс к тому же весьма от Большерецка отдален. За пару недель мы построим там три-четыре байдары и уйдем на Курилы, а затем к Японии. Неподалеку от Японии и находится тот самый остров, о котором я говорил вам вначале. По моим расчетам, хода до него не более месяца.

Беньовский замолчал и сел. На то место, где он только что стоял, вышел Петр Хрущов.

— Ребята, — сказал он, — Бейскоп правильно рассказал вам обо веем, не утаив и того, что я и наши товарищи, давно уже живущие в Большерецке, тоже составили план побега. Только наш план совсем иной. Мы не верим, что на наших камчатских байдарах можно уйти далеко в море. Если бы мы шли от острова к острову вдоль Курильской гряды, то байдары весьма бы нам пригодились, но ведь дойти до Японии — это всего полдела сделать. А как плыть дальше? Ведь Золотой остров лежит в открытом море, а наши байдары годятся только для плавания в прибрежных водах, и первый же хороший шторм нас всех погубит. Я предлагаю захватить один из галиотов, стоящих сейчас в Чекавинской бухте, и уйти на нем к Золотому острову. Давайте обсудим мой план и план Бейскопа. Какой большинству товарищества придется по душе, тот и примем.

Тихо стало в избе, но после того, как замолчал Хрущов, мало-помалу все разговорились, зашумели, каждому хотелось сказать, что он думает, как лучше, по его мнению, следует поступить.

Одни хвалили план Беньовского, другим больше нравился план Хрущова. Только Семен Гурьев не согласился ни с первым вариантом, ни со вторым. Собравшиеся очень были удивлены, когда Гурьев, от которого никто из них уже много лет и слова не слыхал, вдруг в запальчивости вскочил и тонким бабьим голосом заорал:

— Мало вам за прежнее воровство от государыни досталось, так вы новое замыслили! А как схватят вас, что тогда будет?! — и замолчал, бегая глазами по лицам собравшихся.

От неожиданности все молчали, и Гурьев, воспользовавшись наступившей тишиной, вдруг зловещим шепотом просипел:

— А то, господа клейменые, будет, что обдерут каждого кнутом и голову долой! Вы тут делайте как знаете, а Семен Гурьев вам не товарищ!

И, круто повернувшись, Семен шагнул к двери. Однако сидевший рядом с ним безносый старик Турчанинов не пустил его из избы. Он проворно вскочил на ноги и загородил дверь. Турчанинов прокричал что-то невнятное и ударил Гурьева в лицо головой. Гурьев упал. Дерущихся разняли. Протолкавшийся к Турчанинову и Гурьеву Хрущов поднял за шиворот своего бывшего товарища и, сузив страшные свои цыганские глаза, сказал:

— Ты, Семен, получше других меня знаешь. Если услышит кто, о чем здесь говорилось, первая голова — твоя. А о том, как свои сохранить, мы сами позаботимся, — и, сказав это, крепким пинком выкинул Гурьева из избы.

Эпизод, происшедший у всех на глазах, не произвел особо сильного впечатления на присутствующих, ибо в жизни у каждого из них ссоры и драки происходили не так уж редко. Только один из находившихся в избе, ссыльный казак Рюмин, служивший при канцелярии коменданта Нилова, сразу же после того, как Хрущов выкинул Гурьева за порог, вдруг закричал, возмущенно размахивая руками:

— Да что же это, братцы, делается? А ну, как продаст он нас Гришке Нилову? Значит, и всему нашему делу тогда конец?

Стоящие рядом заговорщики пытались успокоить Рюмина, уверяя его, что Гурьев побоится рассказать об услышанном кому бы то ни было, но Рюмин не успокаивался. Он упрямо тряс головой и кричал, что если бы общество ему дозволило, то он тут бы сам, своими же руками задушил изменника.

Хрущов, подождав немного, утихомирил собравшихся, резонно заметив, что если бы такая большая Компания собралась где-нибудь в России, то трудно было бы надеяться на сохранение тайны. Но в Большерецке все друг у друга на виду. Кроме того, все находящиеся здесь прошли ссылку и каторгу и не на словах, а на деле знают, как поступают с предателями в Сибири и на Камчатке.

— Давайте, ребята, решать, — проговорил Хрущов, возвратившись на свое место. — Кто за байдары, подними одну руку. Кто за галиот, руки не подымай.

Затем обвел взором собравшихся и сказал:

— Пятнадцать человек не подняли руки, шесть — подняли. Ну что ж, на том и порешили. Будем готовиться к тому, чтобы захватить корабль. А теперь решайте, кому в нашем деле быть атаманом, потому как в таком деле без головы нельзя.

Судили недолго. Решили: на суше быть атаманом Петру Федоровичу Хрущову, а в есаулах у него быть Морису Бейскопу. На море — быть атаманом Бейскопу, а Хрущову, напротив, быть есаулом. При всем при том действовать Хрущову и Бейскопу согласно. Ежели же выйдет какой между ними спор, то решать его артельно — всем членам Компании — и поступать так, как большинство сочтет справедливым.

На следующий вечер Беньовский попросил Ваню принести из дома коменданта карту Камчатки. Хранилась она в большом железном сундуке, стоявшем в спальне Нилова. Там же комендант хранил казенные бумаги, деньги, долговые расписки — все самое ценное из того, что у него было. Ключ от сундука Нилов носил всегда с собою, и потому добыть карту показалось Ване не таким уж простым делом. Но Морис, усмехнувшись, сказал мальчику: «Проказник Бахус нам поможет».

Так оно и вышло. Через два дня после разговора с учителем «проказник Бахус» так изрядно подшутил с господином комендантом, что Ваня и Гриша еле-еле втащили вконец пьяного Нилова в спальню и кое-как подняли его на кровать.

По старой памяти, когда Гриша просил его об этом, Ваня иногда оставался ночевать в доме Нилова. На этот же раз Ваня такому предложению был несказанно рад. В середине ночи, когда все спали, он потихоньку прошел в спальню коменданта. Нилов крепко спал. Ваня вынул ключи из кармана капитанских панталон и осторожно открыл сундук. Карта лежала на самом верху. Накинув на плечи полушубок, Ваня с картой под рубахой выскочил за порог и помчался к избе Хрущова.

Беньовский не стал срисовывать всю карту Камчатки. Он тщательно скопировал только прибрежный участок полуострова от Большерецка до мыса Лопатки, и уже менее аккуратно, заметно торопясь, — нижний кусок карты: от мыса Лопатки до первых островов Курильской гряды. На все это ушло у него не более часа. Ваня тут же помчался обратно, незаметно прошел в дом коменданта и положил карту на прежнее место. Затем осторожно положил ключ от сундука на постель рядом с храпевшим капитаном и юркнул в соседнюю горницу. Там Ваня забрался на лавку под тулуп и крепко заснул.

Между тем в Большерецке произошло событие, которое сильно помогло заговорщикам в совершении задуманного.

Еще в первый день приезда в Большерецк Ваня Устюжанинов видел на реке большой, сильно потрепанный бурей корабль. Корабль этот принадлежал богатому охотскому купцу и промышленнику Холодилову, но привел его в Большерецк приказчик Холодилова — Чулошников. Да и не сам привел, а случившееся на море несчастье: буря загнала корабль в реку Большую. Чулошников был человеком местным, все тут его хорошо знали, и хотя среди жителей Большерецка слыл он тароватым и денежным, но на покупку корабля денег у него все же не хватало — больно дорог был для него корабль. Тогда он взял судно в аренду, на время, нанял команду, снарядился припасами и ушел из Охотска на Алеуты, надеясь удачным промыслом на морских котиков и моржей с лихвой покрыть все издержки, связанные с дорогостоящей арендой корабля.

Промысел на Алеутах был делом выгодным, и поэтому, когда комендант Большерецка узнал, что Чулошников снаряжает экспедицию, да к тому же нуждается в средствах, великодушно предложил холодиловскому приказчику необходимые деньги. Нилов дал приказчику пять тысяч рублей — сумму по тем временам громадную. И, конечно же, рассчитывал по окончании экспедиции на Алеуты получить одолженные деньги с лихвой. Однако проклятая непогода, загнавшая корабль в реку Большую, спутала все планы и Чулошникова и Нилова. Корабль сначала изрядно потрепало, потом он целую неделю сидел на мели, и только после того, как военный галиот «Святая Екатерина», вышедший на помощь Чулошникову из соседней, Чекавинской бухты, снял его с мели, корабль притащился в Большерецк. Но Нилову и Чулошникову от такого спасения радости было мало, потому что людишки, нанятые Чулошниковым в Охотске, избавившись от опасности и оказавшись на твердой земле в Большерецке, на радостях еще неделю пили и гуляли, взбаламутив все население острога, но в море отнюдь уходить не собирались. Между тем время шло. От зловредного безделья и пьянства жители Большерецка приходили в великий соблазн, и, что хуже всего, капитал, истраченный на всю эту затею, не только не рос, но, наоборот, весьма быстро таял.

Нилов попытался силой выслать в море загулявший экипаж, но не тут-то было: корабельщики потребовали, чтобы прежде отремонтировали судно, а это означало, что до весны они на промысел не попадут. Дело принимало весьма скверный оборот. Нужно было действовать решительно. И комендант острога, разгорячившись, упрятал под караул наиболее крикливых и зловредных буянов. Однако, догадавшись вскоре, что этим горю не поможешь — буяны сидели в «холодной», а корабль, как и прежде, стоял, — выпустил их на волю.

Но хотя комендант почти сразу же исправил свою оплошность, корабельная артель затаила на Нилова великое зло, и, если бы не солдаты да казаки, не миновать бы Большерецку великой замяти.

В тот вечер, когда Нилов посадил в «холодную» корабельных смутьянов, несколько артельщиков впервые появились в доме Хрущова. Хрущов, не таясь, высказал им все, о чем было говорено раньше, и прямо предложил работным людям и приказчику Чулошникову бежать вместе с ними с Камчатки. Артельщики согласились, правда, не сразу и не все, но дали слово, что и те из них, кои останутся в Большерецке, властям об услышанном не донесут и что то их слово крепко. Более всего Хрущов и Беньовский были рады тому, что глава артели, приказчик Алексей Чулошников, сразу же стал на сторону ссыльных и заявил, что пойдет с ними хоть на край света.

Так участниками заговора стали штурманы, подштурманы и промысловики-рабочие — народ крепкий, спаянный, артельный, не раз бывавший в морях, прошедший огни, воды и медные трубы.

Трудно сказать, что заставило самого Чулошникова примкнуть к заговорщикам — скорее всего, невозможность выплатить долг Нилову и Холодилову, — но с этого момента он стал одним из активнейших и преданнейших сторонников Хрущова и Беньовского. Может быть, он надеялся, приняв участие в экспедиции на Золотой остров, поправить свои пошатнувшиеся дела. Во всяком случае, участие Чулошникова сильно помогло заговорщикам приблизиться к цели, которую они перед собою поставили.

ГЛАВА ПЯТАЯ,

рассказывающая об одном дне, когда в Большерецке было совсем тихо, и об одной ночи, тишина которой была нарушена двумя выстрелами, а также о недоверчивом сотнике Чупрове и о доверчивом капрале Трифонове, судьба которых тем не менее оказалась одинаковой, несмотря на разницу их характеров. Кроме того, здесь же читатель узнает о том, как кончается детство и почему иногда идти на кладбище бывает легче, чем возвращаться с него

Между тем комендант Нилов каким-то образом узнал о подготовке заговора. Нилов решил действовать быстро и энергично, захватив с самого начала главарей. Он выслал в избу к Хрущову сотника Чупрова с тремя казаками, дав им распоряжение арестовать Хрущова и Беньовского. Однако казаки еще только собирались, а Хрущов и Беньовский уже знали о том, что к ним в избу вот-вот пожалуют незваные гости. Хрущов сидел за столом, накинув на плечи легкий кожушок, рядом с ним сидел Беньовский, вокруг них сгрудились Кузнецов, Панов, Батурин, Рюмин и несколько промысловиков из артели Чулошникова, когда в избу вбежал запыхавшийся Винблад и сказал, что казаки с Чупровым идут сюда.

— Делать нам, ребята, нечего, кроме как тотчас же взяться за оружие, — сказал Хрущов. — Кто сильнее, тот и пан. Не успеем упредить господина коменданта — быть нам без голов. Успеем — воля всем.

— Ты, Морис, — Хрущов повернулся к Беньовскому, — иди к работным и, как только услышишь выстрел, веди их на канцелярию. Без нужды насилия никакого не чини, казенное добро не круши — оно еще нам самим сгодится. А мы, — продолжал он, оглядев остальных, — пока будем здесь. Если что переменится, пришлю к тебе Ивана — он передаст.

Беньовский и промысловики быстро вышли за дверь. Ваня заметил, что все собравшиеся вооружены — кто ножом, кто пистолетом, и сердце мальчика тревожно забилось в ожидании событий необыкновенных и страшных. Хрущов подошел к Рюмину — единственному, кто, кроме Вани, оставался в первой комнате — и шепотом сказал ему:

— Ну, а ты, Иван, ступай в канцелярию. Будь там неотступно при коменданте. Слушай и обо всем, что услышишь, передавай нам. Если будут в нас стрелять, ты в дело не ввязывайся. Мало ли как все обернется, может, ты нам больше пригодишься, когда Нилов тебя за своего считать будет. Ну, иди с богом, — добавил Хрущов и легонько подтолкнул Рюмина к порогу. Надвинув шапку на глаза и прищурившись, канцелярист шагнул через порог, цепко взглянув на Ваню.

Через несколько минут в дверном проеме показался Винблад.

— Идут, — сказал он и вопросительно посмотрел на Хрущова.

Тот, резко указав шведу пройти во вторую комнату, проговорил:

— Стой там и затаись!

Туда же он послал Кузнецова и Батурина.

Как только заговорщики спрятались в соседней комнате, в избу вошли четверо вооруженных мужчин. В руках у казаков были фузеи, и на боку у каждого болталась сабля, а у сотника за кушаком был заткнут большой тяжелый пистолет с серебряной насечкой.

— Здорово, Петр, — хитровато усмехнувшись, проговорил сотник.

— Будь здоров, сотник, — спокойно ответил Хрущов, но Ваня заметил, что, сказав это, атаман тут же напрягся, как тетива юкагирского лука.

— Пожалуй-ка к господину коменданту, — добавил Чупров и чуть отступил в сторону, давая Хрущову возможность пройти в дверь.

— Что ж, — ответил Хрущов, — отчего не пойти, коли зовут.

Он вышел из-за стола и медленно направился к выходу…

Что произошло в следующее мгновение, Ваня даже не сумел разобрать. Он увидел, как, поравнявшись с Чупровым, Хрущов резко и сильно повернулся. Ваня не заметил ничего более, но высокий, дородный сотник вдруг схватился обеими руками за живот и упал.

Казаки кинулись на Хрущова все враз. Двое схватили его За руки, а третий, распахнув ногой дверь, начал тащить атамана из избы за кушак. В сумятице и свалке на них как снег на голову обрушились товарищи Хрущова, перед тем спрятавшиеся в соседней комнате. Через несколько минут все четверо казаков лежали на полу лицом вниз, со связанными на спине руками.

Нилов, не дождавшись посланных, отправил за Хрущовым капрала Трифонова с шестью солдатами. Солдаты осторожно подошли к избе, держа ружья наизготовку. Но внутрь Трифонов не пошел, опасаясь засады. Он стал прохаживаться перед избой и громко звать сотника, чтобы тот вышел из избы навстречу ему и солдатам.

И Чупров тут же вышел. Он стоял в дверном проеме, касаясь головой верхнего косяка.

— Чего орешь-то, ровно медведь? — совершенно спокойно, даже как-то лениво спросил сотник.

Капрал опешил. Он не ждал скорого и благополучного появления пропавшего сотника.

— Господин комендант беспокоится, чего так долго не идешь, — смущенно ответил капрал Трифонов, все еще не веря тому, что перед ним живой и здоровый Чупров.

— А мы с Хрущовым повечерять сели. Заходи и ты, найдем и тебе чарку.

Капрал, довольный тем, что все опасения оказались напрасными, вошел в избу. Солдаты, помявшись, тоже было двинулись за ним следом, но сотник крикнул:

— А вы куды? Вас-то кто звал?!

И солдаты остановились.

А дело обстояло так: Хрущов сразу же понял, что обеспокоенный Нилов пошлет солдат или казаков на выручку пропавшему сотнику. И поэтому он приказал развязать Чупрову руки и посадить его на лавку у двери. Затем Хрущов положил перед собою на стол пистолет и, глядя прямо в глаза Чупрову, сказал:

— Слушай внимательно, сотник. Как только кликнут тебя со двора, ты встанешь в дверь и позовешь старшого в избу. Скажешь, чтобы шел вечерять со мной. Ежели крикнешь, либо по-иному как дашь знать, что я твоих казаков повязал, тут тебе и конец. Да и казакам твоим не быть поздорову. А ты меня знаешь: слово у меня твердое. Сделаешь, как скажу, — никакой обиды ни тебе, ни товарищам твоим не будет. И на том тебе также мое слово.

Сотник, хотя и был не робкого десятка, понял, что Хрущов как сказал, так и сделает. Будь он в руках у злодеев один, может быть, и не согласился бы Чупров стать невольным пособником супостатам, но рядом, за стеной, лежали повязанные по рукам и ногам казаки — его товарищи.

— Что ж, Петька, сила силу ломит, — ответил Чупров. — Нонче сила за тобой. А завтра посмотрим, што ищо будет. Кровь невинную брать на себя не хочу. Товарищей моих жалею, а то ни в какую бы тебе со мной не совладать. Ты меня тоже добре знаешь.

Дальше все пошло как по писаному. Капрала обезоружили, лишь только он переступил порог. И, не дав ему передохнуть от изумления, тут же налили ему добрую чарку водки. Хрущов повторил ему то же, что перед этим сказал Чупрову. И через несколько минут капрал, стоя в дверях с чаркой водки в руке, кричал солдатам:

— Заходи, ребята, по одному! Петька Хрущов всех нас нонче вином потчует!

Комендант Нилов встревоженный метался по канцелярии. Человек военный, он понимал, что положение его незавидно. Одиннадцать солдат и казаков — четверть наличного гарнизона — уже обезврежены хитрым атаманишкой.

К тому же один из ссыльных, канцелярист Рюмин, только что сообщил коменданту, что в избе у артельщика Чулошникова собралось вооруженных бунтовщиков десятка три, а то и поболее. Во главе их, сказал Рюмин, стоит проклятый обманщик Бейскоп. И что еще более удивительно: вместе с голодранцами оказался и его компаньон — Чулошников. «Видно, пришли последние времена», — думал Нилов.

Канцеляристу Нилов не очень-то доверял: Рюмин был изрядно труслив, даже сообщая об этом Нилову наедине с ним, он постоянно оглядывался, а у страха, как известно, глаза велики, и потому двадцать артельщиков показались ему за тридцать. И хотя Нилов знал, что более двух десятков бунтовщиков в артельной избе собраться не могут, это его все равно не радовало.

«Что же делать?» — думал Нилов.

Первая промашка — что послал к Хрущову сотника. Вторая промашка — что туда же услал капрала, а теперь посоветоваться и то не с кем. То, что воры их всех повязали, — ясно. Ясно и то, что супостаты наготове и взять шайку будет не так-то просто. «Если ударить по Бейскопу, — рассуждал далее Нилов, — Хрущов со своими ворами тут же захватит канцелярию и магазеи. Если же ударить по Хрущову, Бейскоп со своими каторжниками враз нападет с тылу».