Дорогой богов

Наступила пятая неделя плавания, и даже люди, впервые оказавшиеся в море, поняли, что приближается конец их путешествия. Вскоре колонна кораблей начала втягиваться в бухту Галифакс. Ваня, стоя на носу своего транспорта, увидел довольно большой остров, закрывавший вход в бухту, и приземистые здания сложенного из бревен и камней форта. За оградой из толстых лиственничных стволов неподалеку от берега стояло несколько батарей. Жерла их пушек были повернуты в сторону бухты, и даже человеку, совсем не искушенному в военном деле, было ясно, что захватить остров и форт или форсировать Галифакс невозможно.

Когда корабли бросили якоря и от их бортов одна за другой стали отваливать шлюпки, переполненные немцами, Ваня почувствовал, что в жизни его заканчивается еще один Этап и начинается нечто совершенно новое и неизведанное. Наконец и рота вюртембержцев, в которую входил Ваня, выстроилась на палубе. Люди выглядели весьма неважно: четырехнедельное плавание сделало свое дело, и многие из немцев еле стояли на ногах.

Когда Ваня вместе с другими своими товарищами по несчастью двинулся к трапу, он увидел, что у самого борта стоит Уильям. Лицо штурмана было печально. Уильям в глубокой задумчивости глядел на берег и, казалось, не замечал, как мимо него, стуча сапогами, проходили десятки наемников. Поравнявшись с Уильямом, Ваня тронул штурмана за рукав и сказал:

— До свидания, Уильям.

Штурман посмотрел на Ваню и, казалось не узнавая его и глядя куда-то мимо Вани, еле слышно пробормотал:

— Прощайте.

Берег бухты Галифакс был каменистым и голым. На плоском гребне высокого обрывистого холма полковник Манштейн приказал разбить палатки, и вскоре по всему гребню холма рассыпались сотни людей в пестрых мундирах разных полков с лопатами и топорами в руках. Несмотря на то что было начало лета, с моря дул холодный сильный ветер, и вскоре у наемников не попадал уже зуб на зуб. Дело усугублялось еще и тем, что солдат с вечера не кормили, и потому все они завалились спать не только продрогшими до костей, но и сильно голодными.

Утром с кораблей свезли баки с горячей пищей, но порции, как и прежде, были мизерными, и это обозлило наемников, так как они полагали, что с приездом в Америку для них настанут дни праздные и сытые.

— Едем подыхать за его величество курфюрста Ганноверского, но, видно, и подыхать придется с пустым брюхом, — ворчали солдаты.

В середине дня, когда был подан такой же скудный обед, надежда на то, что дела в будущем пойдут на лад, совершенно рассеялась.

— Пойдете в бой, — говорили солдатам капралы, — получите и мясо и ром, а если не будете дураками, то добудете его себе сами — мятежники чертовски богаты, и сам бог велел нам не церемониться с ними.

Из-за того, что несколько дней никого из лагеря не выпускали, а в самом лагере поживиться было нечем, солдаты после маршировок заваливались на набитые соломой тюфяки и слушали однообразные рассказы о том, как много овец, коров и индеек на фермах у проклятых инсургентов и как ловко разделываются со всем этим лихие парни — ковбои [19], — рыскающие поблизости от бухты Галифакс.

Каждый рассказ сопровождался разнообразными подробностями кулинарного свойства, но, несмотря на то что меню у рассказчиков менялось в зависимости от их собственных вкусов, сами эти рассказы вскоре стали казаться всем чрезвычайно однообразными.

Однажды ранним утром, недели через две после высадки, полк был впервые выстроен в полном составе и после короткой речи Куно фон Манштейна отправился в поход. С этого времени учебные марши и даже трех-четырехдневные походы стали повторяться так же часто, как прежде маршировка. Как-то во время очередного учебного похода, в который немцев отправляли без оружия, но в сопровождении вооруженных англичан, Ваню и еще человек сорок солдат оставили в лагере и приказали построить большой цейхгауз из толстых бревен. Бревна эти, связанные в плоты, пригнали к берегу бухты еще несколько дней назад, а теперь они сохли на песчаной отмели, истекая душистой янтарной смолой. За три дня оставшиеся в лагере солдаты возвели стены цейхгауза и стали уже делать крышу, когда с кораблей, все еще стоящих в бухте, начали свозить на берег оружие и пушки.

Вечером того же дня Ваня услышал, как многие из старых солдат, ложась спать, говорили друг другу:

— Ну, теперь война не за горами: ружья и пушки, если уж они появились в лагере, долго без употребления лежать не будут.

И почти каждый из них божился, что не пройдет и недели, как союзные войска будут брошены в бой против мятежников.

Резкие звуки рожка, игравшего поход, сбросили солдат с тюфяков, и через десять минут полк стоял в центре лагеря под высокими холодными звездами. Куно фон Манштейн в окружении офицеров своего штаба вышел из высокого шатра, находившегося рядом с плацем, и голосом, в котором не оставалось ничего, кроме металла, скомандовал:

— Полк, приказываю выступить! Да здравствует король!

И тысяча глоток рявкнула:

— Боже, храни короля!

…Они шли по земле, которая казалась им враждебно притаившейся. Даже самые храбрые из них испытывали сегодня такое же чувство, какое испытывали они в детстве, проходя ночью мимо кладбища. Казалось, что из-под каждого куста готово выстрелить ружье, а из темных окон спящих домов следят за ними глаза вражеских лазутчиков. Они шли по пыльным дорогам Америки, зная, что ненависть идет по их стопам и неслышные им проклятия сопровождают каждый их шаг. Сегодня им впервые выдали ружья, палаши и патроны. Впереди полка и по обеим его сторонам, вздрагивая от каждого шороха, неслышно кралось его боевое охранение, а сзади, скрипя сотнями колес, тянулся обоз, нагруженный лопатами, палатками, порохом, солониной и множеством других вещей, необходимых на войне.

Медленно двигались сотни людей по дороге, идущей на запад. Они шли неизвестно куда, чтобы убивать незнакомых им людей, не причинивших им никакого зла, шли убивать их лишь за то, что люди отказались подчиниться законам, которые казались им несправедливыми, отказались платить налоги и подати, которые они считали чрезмерными, и взялись за оружие, чтобы защитить то, что они считали справедливым. И среди этих людей, купленных, как скот, за неправедные деньги, людей, многие из которых у себя на родине всю жизнь свою были изгоями и не один год провели в тюрьмах и на каторгах за воровство, убийства и жульничество, шел Иван Устюжанинов, шел, чтобы вместе со всем этим сбродом убивать тех, кто, подобно ему самому, считал свободу высшим благом, дарованным каждому человеку со дня его рождения, а справедливость — самой главной добродетелью.

И когда оглянулся Иван Устюжанинов вокруг себя и увидел, что идет он в одном ряду с Паулем Шурке, а впереди, покачиваясь в седле из стороны в сторону, едет белобрысый Куно, то так защемило у него сердце, как, пожалуй, никогда в жизни. И Ваня вспомнил свою первую встречу с Джоном Плантеном в лесной деревушке, спрятавшейся в дебрях Мадагаскара, его черную как смоль бороду, горящие его глаза и взволнованные слова его: «По мне, все люди делятся на друзей свободы и ее врагов. Все друзья свободы — мои друзья. Все ее враги — мои враги».

И снова, как тогда в доме бородатого пирата, встали перед Иваном два непримиримых, вечно враждебных лагеря. В первом из них оказался его учитель Морис Беньовский, мятежные офицеры и работные люди, бежавшие из Большерецка, добрые люди с острова Усмай-Лигон, рикши Макао, рабы Иль-де-Франса, поэт Камоэнс и аббат Ротон, командор Плантен и врач Говердэн, журналист Шубарт и бостонские инсургенты. А против них плечом к плечу стояла императрица Екатерина и комендант острога Нилов, японские офицеры и купцы Макао, губернаторы, солдаты и надсмотрщики всех колоний белого света. Против них были Вюртембергский герцог Карл Евгений и Ганноверский курфюрст, оказавшийся на английском троне, сумасшедший полковник Ригер, таможенник, подложивший в сундучок Вани золотую табакерку, белобрысый Куно и низколобый Пауль Шурке. Против них были все тюрьмы и крепости, все пушки и кандалы, все золото и вся злоба этого мира. И на этой же стороне оказался и он, Иван Устюжанинов, друг Беньовского и Плантена, враг надсмотрщиков и тюремщиков.

«Ничего, — подумал Иван, — это не может продолжаться долго. Они где-то здесь, они смотрят на меня, и не может быть, чтобы Иван Устюжанинов погиб от рук друзей свободы».

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

ВОЛОНТЕРЫ СВОБОДЫ

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

знакомящая читателя с Томасом Джефферсоном, Патриком Генри, Джорджем Вашингтоном, свидетельствующая, что два адвоката и полковник, объединившись, могут с успехом начать дело, которое соберет вокруг них десятки тысяч мужчин и женщин, верящих в то, что все люди созданы равными и что они от природы наделены такими неотъемлемыми правами, как жизнь, свобода и стремление к счастью

В Виргинии, в графстве Албемарл, в имении Монтиселло, стоял дом, совсем не похожий на другие дома. Он стоял на вершине высокого холма, по склонам поросшего лесом, и летом, когда вокруг все зацветало, сквозь густые кроны деревьев виднелся лишь купол дома и сверкающие на солнце окна его верхнего этажа.

Из окон Монтиселло, смотрящих на все четыре стороны света, видно было двенадцать окрестных графств, а если кто-нибудь из обитателей или гостей дома взглянул бы из его окон в подзорную трубу, то увидел бы добрых два десятка поместий, принадлежавших плантаторам Виргинии.

В графстве Албемарл, впрочем, как и во всей Виргинии, чаще встречались плантации, чем фермы, и на этих плантациях черных рабов было значительно больше, чем белых арендаторов.

На вершине холма, в доме под куполом, жил один из помещиков Виргинии, плантатор и рабовладелец по имени Томас Джефферсон. В доме вместе с ним жила огромная семья — более тридцати человек близких и дальних родственников, — а неподалеку от подножия холма в деревушках и на фермах жили восемьдесят рабов, доставшихся Джефферсону по наследству от его отца — плантатора и рабовладельца Питера Джефферсона. Семья Джефферсонов была хорошо известна в Виргинии. Отец Томаса славился немалым богатством и необычайной физической силой. Как это часто случается с людьми сильными и никогда не болевшими, первая же серьезная болезнь свела его в могилу. После смерти Питера Джефферсона на попечении его жены Джейн, в девичестве носившей известную в Виргинии фамилию Рандольф, осталось восемь человек детей: шесть девочек и два мальчика. Томас был третьим ребенком в семье, и в день смерти Питера Джефферсона ему было четырнадцать лет. Он умел пахать землю, ездить верхом, управляться с челном и отлично стрелять из ружья.

Отец научил Томаса читать, когда мальчик был совсем маленьким. И хотя в четырнадцать лет Томас сильно пристрастился к охоте, в окрестных лесах его чаще видели с томиком Вергилия или Гомера, чем с охотничьим ружьем. Причем, и «Илиаду» и «Энеиду» Джефферсон читал на языках подлинников — греческом и латинском. В шестнадцать лет, прочитав все, что было в отцовской библиотеке, а также в библиотеках соседей, живших в радиусе двадцати миль, Томас отправился в колледж «Уильяма и Мэри», находившийся более чем в ста милях от родного дома, в главном городе Виргинии — Вильямсбурге.

Новый, 1760 год Томас впервые встретил под чужим кровом. Но хотя с момента его появления в колледже прошло всего несколько дней, он не мог сказать, что встречает Новый год среди чужих людей. Высокий, гибкий юноша, с огненной шевелюрой, впалыми щеками и квадратной челюстью, мгновенно стал общим любимцем и не более чем через месяц — признанным коноводом семи десятков юных джентльменов.

Наставниками в колледже были священники разных, часто не согласных друг с другом, направлений. Это создавало в колледже атмосферу веротерпимости, соперничества и повышенного интереса к проблемам этическим и социальным. Только один преподаватель не был священником, Его звали Уильям Смолл, и он занимал умы своих юных слушателей математическими выкладками и физическими формулами.

В маленьком городке, приютившемся у самого берега Атлантического океана, колледж «Уильям и Мэри» был «оазисом учености, светочем цивилизации и садом гуманизма». Колледж стоял на главной улице города — улице герцога Глостерского. Рядом с ним возвышались двухэтажный дом местного Законодательного собрания, особняк губернатора и церковь. Остальные дома в Вильямсбурге были одноэтажными, их насчитывалось не более двухсот, и стояли они по сторонам заросших травой улиц, на которых индюшек и кур было больше, чем прохожих и экипажей.

Томас быстро сошелся с некоторыми из преподавателей. Первым из них оказался Смолл, вторым — тридцатипятилетний профессор права Джордж Уайт, известный среди воспитанников под кличкой «Справедливый Аристотель».

Смолл и Уайт превосходно дополняли друг друга. Первый был непримиримым врагом мракобесия, превыше всего ставившим силу человеческого разума, второй славился как бескомпромиссный борец против несправедливости и деспотизма, сторонник республики и естественного права. Смолл и Уайт познакомили Джефферсона с губернатором Виргинии Фрэнсисом Фокье. Это было легко сделать: губернатор часто наведывался в колледж, понимая, что в его стенах живут будущие законодатели и чиновники колониальной администрации, которых Фокье называл «мои юные друзья и коллеги», и не потому, что такой была общепринятая формула обращения, а потому, что он искренне считал воспитанников колледжа коллегами и друзьями.

Фрэнсис Фокье был бедой вороной среди губернаторов Нового Света. Он был самым богатым из них и потому самым независимым. Богатство Фокье позволяло ему высказывать такие суждения о монархе и колониальных порядках, какие могли делать, как это ни парадоксально, только самые богатые и самые неимущие жители этой страны.

Хорошо понимая несовершенство и порочность колониальной системы, Фокье вместе с тем не верил в то, что ее можно каким-либо способом исправить. Поэтому он предоставил событиям развиваться своим ходом, предпочитая картежную игру, музыку, скачки и вино ревностной службе малообожаемому монарху. В известной мере такое поведение губернатора Виргинии способствовало тому, что Законодательное собрание именно этой колонии было одним из самых радикальных на континенте.

«В речах за столом губернатора, — писал впоследствии Джефферсон, — я слышал больше здравого смысла, больше разумных и философских рассуждений, чем за всю остальную жизнь. Это было в буквальном смысле высшее общество».

Юноша мог избрать любой из двух путей — кутежи, удовольствия, мотовство или же работу, работу и работу. Он выбрал второй. В восемнадцать лет он знал физику и математику, труды Мармонтеля и Монтескье читал по-французски, а «Дон Кихота» Сервантеса — по-испански. Он мог часами наизусть читать Шекспира и Милтона. А когда ему попал том поэм Оссиана, то он выучил кельтский язык, чтобы и этого поэта читать в подлиннике.

В восемнадцать лет Джефферсон, несомненно, был одним из самых образованных людей Нового Света. И ближайшее будущее показало, что бессонные ночи, проведенные над книгами в колледже Вильямсбурга, не прошли даром. Не прошла даром и любовь к поэзии, хотя, казалось, зачем адвокату Оссиан и Шекспир.

Отвечая на это, Джефферсон писал:

«Я был вскормлен законами, и это дало мне представление о темной стороне человечества. Тогда я читал поэзию, чтобы сгладить это впечатление и ознакомиться с его светлой стороной».

Джефферсон окончил колледж 25 апреля 1762 года. Девятнадцати лет он начал работать адвокатом в конторе Уайта в Вильямсбурге. Двадцати четырех лет Томас был принят в адвокатское сословие и полностью погрузился в юридическую практику, журналистику и политику. Осмысливая все происходящее, находясь в самой гуще событий, в постоянном кипении политических страстей, Джефферсон, благодаря своему выдающемуся интеллекту, смог заглянуть в будущее дальше, чем самые блестящие из его современников и единомышленников.

С бескомпромиссностью молодости и пылом убежденного республиканца Джефферсон заявил, что восстание против тиранов — это выполнение божьей воли. Во время борьбы против актов Тауншенда [20] Джефферсон составил «Наставление», названное им впоследствии «Общий взгляд на права Британской Америки», и после его опубликования стал одним из самых популярных людей Нового Света.

«Может ли здравый разум понять, — писал Джефферсон, — почему 160 тысяч избирателей на островах Великобритании должны повелевать 4 миллионами в штатах Америки, каждый гражданин которых равен англичанину по своим способностям, пониманию и физической силе?

Бог, давший нам жизнь, дал нам одновременно и свободу, сила может уничтожить, но не разобщить нас. Это является нашим последним и окончательным решением».

«Общий взгляд на права Британской Америки» приобрел огромную популярность. В Лондоне ее автор был занесен в проскрипционные списки, и британский кабинет по справедливости считал молодого вильямсбургского адвоката одним из первых бунтовщиков Америки.

В 1769 году избиратели графства Албемарл выдвинули Джефферсона в Законодательное собрание Виргинии.

Идиллическая история избрания Томаса Джефферсона в конгрессмены Виргинии сегодня может показаться почти невероятной. Все избиратели графства приехали в имение будущего законодателя, выпили вина, съели яблочный пирог и единодушно избрали Джефферсона в конгресс Виргинии.

В этой истории самым назидательным является не то, какими милыми и патриархальными были политические нравы Америки. Самым красноречивым является в ней то, что избирателей в графстве было столько, что все они могли уместиться вокруг одного пирога.

Через два года новая выборная кампания обошлась Джефферсону в двадцать пять долларов, а еще через три, в 1774 году, избирательные права стали такими широкими, что кандидату в конгресс понадобилось закупить шесть дюжин пирожных. Учитывая, что за стол вместе с гостями могли быть приглашены и некоторые члены семьи, реальные результаты борьбы за расширение избирательных прав трудно было бы признать воодушевляющими. Джефферсон был избран в Законодательное собрание Виргинии и в третий раз поехал на Заседания. Однако заседания не состоялись: новый губернатор Виргинии, вспыльчивый и своенравный лорд Дунмор, распустил собрание и объявил депутатов бунтовщиками. Законодатели не подчинились. Они ушли в одну из лучших таверн города, принадлежавшую мистеру Ралей, и в самом большом ее помещении — зале Аполлона — провели заседание Законодательного собрания и Корреспондентского комитета колонии. Они предложили комитетам всех колоний собраться, на конгресс и заявили, что «нападение на любую колонию будет рассматриваться, как нападение на все».

Законодатели разъехались по домам, назначив новое заседание на 1 августа 1774 года. Собравшись вновь в зале Аполлона, они выдвинули своих представителей на Первый континентальный конгресс в Филадельфии. От графства Албемарл на конгресс должен был ехать Джефферсон, от графства Ферфакс — Джордж Вашингтон.

Томасу не удалось попасть на Первый континентальный конгресс — он захворал и долго пролежал в постели, прежде чем болезнь оставила его. Но как только он поднялся на ноги, политика вновь закружила его в бешеном водовороте новых событий, конфликтов и столкновений.

Корреспондентские комитеты по всей стране преобразовывались в Комитеты бдительности, вставшие во главе тех, кто считал вооруженную борьбу единственным выходом из создавшегося положения. Во главе Комитета бдительности Виргинии встал Джефферсон. Под его руководством Комитет бдительности оказался единственной реальной силой, которой практически принадлежала административная и финансовая власть в колонии.

Законодательное собрание возобновило свою работу. В марте 1775 года в церкви города Ричмонда, где проходили его заседания, прозвучала речь Патрика Генри, ставшая знаменитой сразу же, как только была произнесена.

«Человеку весьма естественно поддаваться обманчивым иллюзиям надежды, — начал речь Генри. — Мы все склонны закрывать глаза на неприятную правду и, наоборот, всегда готовы слушать голос Сирены, пока эта Сирена не обратится в дикого зверя. Нам не остается ничего другого, кроме того, чтобы тотчас же привести колонии в оборонительное положение и назначить для этого комитет, на который и возложить вербовку достаточного числа милиционеров, их вооружение и обучение дисциплине. Мы не можем ждать более ни одной минуты, ибо флот короля Георга и его армия плывут к берегам Америки. Разве нужны они здесь для дела любви и примирения?

Не будем себя обманывать. Это — орудия войны и завоевания, последний довод королей. Мы сделали все возможное, чтобы отвратить приближающуюся бурю. Мы бросались к подножию трона и умоляли короля, чтобы он положил конец тирании министерства и парламента, Но нашими мольбами пренебрегли и оттолкнули от подножия трона.

Флот и армия посланы сюда, чтобы наложить оковы, давно уже приготовляемые для нас английским правительством. Чем же мы будем бороться с нашими врагами? Противопоставим ли мы им ряд аргументов в доказательство справедливости своего дела? Но ведь, господа, вот уже десять лет прошло в таких диалектических схватках. Если мы желаем быть свободными, если мы хотим сохранить неприкосновенными те неоценимые права, которые мы отстаивали так долго от посягательств правительства Англии, если ми не хотим, подобно подлым трусам, прекратить теперь же благородную борьбу, которую мы так долго ведем и которую мы обещали друг другу не прекращать, пока не будет достигнута великая цель всех наших усилий, мы должны сражаться. Да, господа, я повторяю: мы должны сражаться. Собственно, для нас уже нет больше выбора. Отступление теперь возможно лишь при нашем согласии на покорность и рабство. Цепи для нас уже готовы. Их бряцание уже раздается вокруг Бостона. Война неотвратима, господа! Пойдемте же смело на врага. Да, господа, я повторяю: идемте, идемте на врага. Война фактически уже началась. Ближайший вихрь, несущийся с севера, может быть, донесет до вашего слуха лязг оружия. Наши братья уже выступили в поход. Зачем же мы здесь стоим праздно? Чего хотят эти люди, которые говорят вам о мире? Неужели жизнь так дорога и мир так сладок, что их следует покупать даже ценой кандалов и рабства? Нет, и тысячу раз нет. Свобода или смерть! Я не знаю, как думают другие, что же касается меня, я не пощажу своей жизни для дела свободы».

Патрик Генри закончил речь в абсолютной тишине. Он уже сошел с трибуны, направляясь к своему месту в зале, когда тишина взорвалась. Депутаты собрания — почтенные отцы основатели, давно привыкшие к речам и призывам и весьма далекие от восторгов и сантиментов, — встали со скамей ассамблеи и, бросая вверх шляпы, кричали единственное слово: «К оружию!»

В ночь на 19 апреля 1775 года генерал Гейдж, узнав, что неподалеку от Бостона, в городе Конкорде, колонистами созданы склады оружия и боеприпасов, отправил туда 1700 солдат и офицеров, приказав им разгромить склады, а все их содержимое доставить в Бостон. Экспедиция готовилась втайне, но о ней узнал президент массачусетского Комитета бдительности, молодой, красноречивый и энергичный Джозеф Уоррен. Англичане не успели еще выйти за пределы Бостона, как о приказе Гейджа узнали все члены комитета. Начальник службы разведки в комитете Поль Ривер, оседлав коня, помчался по дороге в Конкорд, оповещая колонистов о движении вражеских войск. Гул колоколов опережал солдат Гейджа. Из-за оград, с крыш домов, из-за деревьев в англичан посыпался град пуль. Солдаты не дошли до Конкорда и, разгромив арсенал повстанцев в маленьком городке Лексингтоне, повернули обратно. Их возвращение в Бостон напоминало бегство. Из-за всех углов гремели выстрелы. Более двухсот пятидесяти английских солдат было убито и ранено. Американцы же не потеряли и ста человек. В этом сражении впервые в истории повстанцы применили так называемый рассыпной строй. Они вели огонь по англичанам поодиночке, маленькими группами и цепью, быстро меняя позиции, используя для укрытия дома, кусты, канавы. В последующем эта тактика, принесшая инсургентам первый успех, была развита и обогащена в сражениях революционной армии с колонизаторами.

Через несколько недель к Бостону сошлось более пятнадцати тысяч вооруженных рабочих, ремесленников, матросов и фермеров. Они разбили неподалеку от города лагерь и назвали его «Лагерем Свободы». Захватывая у англичан ружья и порох, повстанцы по всей стране стали создавать добровольческие вооруженные отряды. В Нью-Йорке был создан корпус, в Джорджии — полк.

Десятки тысяч людей пришли в движение.

Революция началась.

10 мая 1775 года делегаты Второго континентального конгресса начали свое первое заседание. В этот же день партизанские отряды Этана Аллена ворвались в хорошо укрепленный форт Тикондерогу, расположенный неподалеку от канадской границы. Отряд Этана Аллена, носивший название «Парни Зеленой горы», пошел на штурм форта и, захватив Тикондерогу, взял там множество пушек, ядер и пороха. В эти же часы конгресс благословил от имени страны всех, кто поднял оружие, защищая правое дело.

Весь май и начало июня стороны готовились к решительной схватке. 15 июня конгресс объявил себя полномочным правительством всех тринадцати колоний и назначил главнокомандующим вооруженными силами повстанцев Джорджа Вашингтона.

Главнокомандующему повстанческой армией в день назначения на этот пост было сорок три года. Из них более двадцати лет он был масоном и солдатом. Ему принадлежало две с половиной тысячи акров земли, сто пятьдесят рабов и большой деревянный дом, вокруг которого располагались многочисленные службы, конюшни, псарни и птичники. Хороший хозяин, удачливый охотник, незаурядный политик, Вашингтон в двадцать два года стал мастером масонской ложи в Фридриксбурге, хотя в этой же ложе состоял Бенджамен Франклин, бывший уже тогда почти пятидесятилетним мужчиной, известным по обе стороны океана. В двадцать три года Вашингтон за успешные действия против французов в Семилетней войне получил чин полковника и был назначен командующим всей виргинской милицией. Вашингтон гордился званием мастера масонской ложи и, будучи человеком честным и цельным, в частной жизни неукоснительно следовал заветам «братьев-каменщиков»: он по-хозяйски обращался с многочисленными живыми питомцами своего не маленького имения, а что касается рабов, то у них был даже свой врач; их досыта кормили маисом, картофелем и рыбой, а хозяин если и продавал их другим плантаторам, то всегда следил за тем, чтобы члены семьи не разлучались между собой.

Вашингтон гордился и тем, что с двадцати трех лет он носил чин полковника, и, будучи человеком целеустремленным, всегда стремился к тому, чтобы и в военных делах никому не отдавать пальму первенства. (Через много лет, когда в городе, носящем его имя, будет поставлен памятник Вашингтону, на мраморном постаменте высекут слова: «Первый на войне, первый в мирное время, первый в сердцах своих граждан». )

Вашингтон, как и большинство плантаторов, происходил из старого дворянского рода. Когда его прадед в 1657 году приплыл в Америку, он привез с собою несколько сундуков посуды и одежды, портреты многочисленных предков и неостывшую ненависть к голодранцам Кромвеля, прогнавшим его семейство за океан. Джордж еще помнил потемневшие от времени портреты верных слуг казненного монарха [21] полковников Джемса и Генри Вашингтонов, прославившихся упорной и долгой обороной города Уорчестера против солдат Кромвеля.

В юности его симпатии были целиком на стороне роялистов, и немалую роль в этом сыграло семейство лорда Ферфакса, находившееся в родстве и дружбе с будущим главнокомандующим республиканской армии.

В 1759 году Вашингтон женился на молодой черноглазой вдове, матери двух детей, обладательнице состояния в миллион фунтов стерлингов и хозяйке имения, называвшегося «Белый дом». Жену Вашингтона звали Мартой Кэстис. Она была скромна, бережлива и набожна. Всех знавших ее Марта привлекала женственностью и нежностью. Однако во всех походах, летом и зимой, она всегда была рядом с мужем. Впоследствии, рассказывая своим внукам о войне, Марта говорила, что слышала и первый и последний выстрел каждого сражения. И это была правда.

В этом же году Вашингтона избрали в Законодательное собрание Виргинии. Вначале он уделял политике немного времени, занимаясь почти все время хозяйством и охотой. Однако его общественный темперамент и характер не могли мириться с тем, что происходило вокруг. И постепенно, шаг За шагом Вашингтон все дальше и дальше уходил в политику, оставляя имение и хозяйственные заботы жене и управляющему.

Приехав в 1774 году в Филадельфию, Вашингтон и здесь не изменил своим привычкам. Как и прежде, у себя в имении, он вставал в пять часов утра, до семи часов читал и писал, затем съедал две-три маисовых лепешки, запивал их двумя чашками чая и шел в конгресс. Во время заседаний он больше слушал, чем говорил, и если выступал, то его речь никогда не продолжалась более десяти минут. Правда, недоброжелатели Вашингтона относили это не за счет сдержанности и лаконичности, а утверждали, что грубому, прямолинейному солдату нечего сказать слушателям. Однако друзей у Вашингтона было больше, чем недругов. Точный, деловитый, державший в голове сотни дел и никогда ничего не забывавший, Вашингтон не мог не импонировать членам конгресса, многие из которых умели лучше говорить, чем полковник из Виргинии, но почти ничего не умели делать из того, что умел он. Опытный военный, наделенный силой воли, твердостью характера и личным мужеством, он был примером для ополченцев и партизан, вставших в ряды борцов за независимость. Поэтому его назначение главнокомандующим еще не сформированной, но уже сражающейся армии, вернее, сотен разрозненных отрядов, было с радостью воспринято многими американскими патриотами.

К середине июня вокруг Бостона, блокированного англичанами с моря, вырос огромный лагерь. Двадцать тысяч американцев пришли сюда с оружием в руках для того, чтобы освободить город от врага. Здесь были большие отряды из Ныо-Хейвена, Род-Айленда, Коннектикута, Нью-Гемпшира и десятки средних и мелких из всех колоний Америки. Имена первых командиров республиканской повстанческой армии — Бенедикта Арнольда, Натаниэля Грина, Израиля Патэма, Джона Старка — были у всех на устах.

В ночь на 16 июня отряды Старка и Прескотта численностью в тысячу двести человек заняли высоту Банкер-Хилл под Бостоном.