Дорогой богов

— Вот, сударь, какой человек томится за этой стеной. И пока в Германии хотя бы в тюрьмах будут такие люди, а немцы хотя бы изредка будут читать такие стихи, значит, потеряно еще не все.

…Через полчаса после этого Ваню отвели к коменданту Гогенасперга.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

в которой один за другим появляются замечательные люди: полковник Ригер, полковник Куно Манштейн, сиятельный герцог Карл Евгений Вюртембергский и двести других превосходных парней

Комендант Гогенасперга полковник Ригер, о котором и здесь, в замке, и за его стенами было можно услышать много и хорошего и дурного, прожил нелегкую жизнь. Он был приближен к особе герцога, обласкан своим господином, но затем вдруг стал жертвой коронованного деспота. Не получив никаких объяснений, без суда, совершенно для него неожиданно полковник был схвачен и заточен в самую страшную тюрьму Вюртемберга — Гогентвиль.

Четыре года провел он в обложенной камнями яме, прикрытой сверху толстой деревянной крышкой. Четыре года его не поднимали наверх и никто ни разу не спустился к нему в темницу и не произнес с ним ни одного слова. Пищу и воду спускали для него на веревке, в яме у него не было даже подстилки, и уже через год его нельзя было узнать: так сильно зарос он бородой, исхудал и оборвался.

И так же внезапно, как его кинули в яму, в один прекрасный день Ригера подняли наверх, возвратили ему его звание и отправили в другую тюрьму герцога — Гогенасперг, но уже не узником, а комендантом.

Те, кто знал Ригера до заключения, говорили, что к исполнению должности коменданта Гогенасперга он приступил, будучи не совсем в своем уме (четырехлетнее пребывание в яме дало себя знать), и теперь Ригер сводил с ума других так же ретиво, как ранее делали это по отношению к нему самому тюремщики герцога Карла Евгения.

…Когда Ваня вошел в кабинет коменданта тюрьмы, он не заметил в нем никого. Перед Ваней была обыкновенная тюремная камера с решеткой на окне, с низкой железной кроватью, застланной грубым суконным одеялом. Единственным отличием было то, что в дальнем от двери углу стоял высокий деревянный шкаф, а под окном — большой стол, на котором лежали груды папок и бумаг.

Как только Ваня перешагнул порог камеры-кабинета, дверь с лязгом захлопнулась, и он остался стоять у двери, ожидая прихода полковника. Прошло минут пять, но никто не появлялся. И вдруг, когда Ваня, осмотрев все убогое содержимое кабинета-камеры, поднял глаза вверх и стал бесцельно разглядывать потолок, дверцы шкафа распахнулись, и оттуда выскочил комендант Ригер. В два прыжка он пересек камеру и остановился в метре от Вани, заложив руки за спину и склонив голову набок. Сощурив глаза, комендант подозрительно и пристально смотрел Ване в лицо, становясь то справа, то слева от него. Наконец он отбежал к окну и упал на стул, упершись острыми худыми локтями в край стола и вытянув вперед длинные ноги в начищенных до блеска ботфортах.

Не сказав ни слова, Ригер выхватил из-под кипы бумаг маленький медный колокольчик и яростно затряс его. Мгновенно распахнулись двери, и по обеим сторонам Вани встали два солдата.

— Посадите его к молодцам господина полковника фон Манштейна! — крикнул комендант, и не успел Ваня вымолвить ни слова, как оказался за дверью камеры-кабинета.

— Пойдем, камрад, — сказал один из солдат и, кивнув головой, пошел по коридору, знаком приказав Ване следовать за собой.

Ваня машинально, почти не соображая, что с ним и куда его ведут, тупо посмотрел на одного солдата, лотом на другого и, покачав головой так, как это делают, когда, проснувшись, хотят отогнать от себя дурной сон, медленно пошел вперед.

…Более трехсот бароиств, графств, княжеств, герцогств, епископств, архиепископств, вольных и имперских городов и королевств было в это время на территории Германии, которая громко именовалась Священной Римской империей германской нации. Среди великого множества маленьких, средних и крупных хищников, носивших короны и сутаны, кичившихся своими гербами и богатством, было немалое число духовных ничтожеств и моральных уродов. Но среди всех них едва ли не первое место занимал Вюртембергский герцог Карл Евгений, в чьих владениях оказался Иван Устюжанинов.

В то утро, о котором сейчас пойдет речь, Карл Евгений поднялся, против обыкновения, довольно рано и с первыми петухами уже сидел в огромном и роскошном кабинете своей резиденции. Герцог только вчера вернулся из Венеции, где пробыл четыре месяца. Поездка эта, как и обычно, стоила Карлу не один десяток тысяч талеров, потому что, как и обычно, его сопровождала не одна дюжина слуг, полдюжины экипажей, придворные, лошади, дамы из свиты его жены, собаки и еще бог весть кто и сколько. И уже в Венеции откуда-то прибавились какие-то распорядители, артисты, целая куча разных маэстро, которые любили держать в руках что полегче — смычок или дирижерскую палочку, кисть или гусиное перышко — для начертания различных картин, виршей и хвалебных песнопений, которые так и лились из всех них, как только Карл Евгений и его жена, урожденная графиня Гогенгеймская, оказывались среди всего этого сброда. К тому же благородные венецианские нобили в этот сезон сошли с ума и драли двойную цену против обычной за любой паршивый старый палаццо, в котором и замечательного-то только и было, что его древность. Сказывалась, по-видимому, стародавняя приверженность благородных венецианцев к бухгалтерским книгам и торговым безменам. А когда Карл вспоминал о венецианском карнавале, то от сугубого расстройства даже закрывал глаза и морщился. Неизвестно, чего больше утекло за неделю этого всеобщего сумасшествия — вина или денег. Еще раз вспомнив о безумных тратах для услаждения многочисленных прелестниц и развеселых венецианских кутил, Карл вздохнул и, брезгливо поморщившись, пододвинул к себе кучу бумаг, которые ждали его здесь, в Людвигсбурге, пока он пребывал на берегах божественной Адриатики. Наиболее важные бумаги, по которым нужно было принимать решения не мешкая, слали к нему с нарочными в Венецию без всякого промедления. Здесь же лежали в основном документы по делам хозяйственным и финансовым, ибо присылать в Венецию бумаги, по которым следовало немедленно платить, Карл категорически запретил.

Карлу Евгению Вюртембергскому было сорок девять лет: из них ровно сорок он занимал герцогский трон и, наверное, тридцать все свои силы тратил на то, чтобы выкачать у своих неблагодарных подданных — у жадных купцов и бюргеров — с помощью тупых, лишенных фантазии министров как можно больше денег. Но хотя с каждым годом у Карла Евгения опыта по изыманию денег становилось все больше, денег в казну поступало все меньше.

В Вюртемберге уже давно продавались все должности: от поста конюха в дворцовой конюшне до места премьер-министра. Уже давно вошли в привычку принудительные займы и силой навязанные лотереи. Уже давно и вино, и соль, и табак продавались только в казенных лавках за весьма немалые деньги, а за ввоз контрабанды виновных ждали казематы герцогских тюрем, но денег однако все же не хватало.

«Следует предпринять что-то решительное, — подумал Карл, — иначе мой Швабский Версаль останется недостроенным, армию придется сократить, расходы на двор урезать. Но что можно сделать?» Мысли вяло копошились в голове Карла, но ничего путного на ум не приходило,

«Почему я должен думать о том, где взять деньги? — вдруг с неожиданной злобой подумал он. — Я рожден повелевать, а не придумывать разные хитрости, как да откуда достать десять или двадцать тысяч талеров! На это есть министры, и пусть эти увальни постараются что-нибудь придумать. Ясно одно: лишним тратам следует положить конец и из всего, из чего только можно, следует самым энергичным образом выколачивать деньги».

Карл вспомнил о трех недостроенных замках, о незаплаченном месячном жалованье офицерам четырнадцати полков, о расходах на содержание своего маленького Версаля, о расходах на содержание «Академии Карла», и раздражение сменилось у него глубокой апатией. Но злоба все еще теплилась в душе герцога, как теплится в глубинах вулкана неостывшая лава, готовая в любой момент взорваться и выплеснуться наружу.

В таком состоянии Карл и начал просматривать ворох счетов, векселей и долговых обязательств, которые, по словам его министра финансов, не могли ждать ни минуты отсрочки. За этим делом и застал своего патрона неслышно вошедший в кабинет секретарь. Увидев своего господина в столь ранний час бодрствовавшим, обычно невозмутимый, отлично вышколенный щеголь секретарь от удивления чуть не присвистнул. Но, бросив взгляд на лицо своего владыки и увидев, как сурово сдвинуты брови Карла и плотно сжаты его губы, тут же изобразил почтительное сочувствие и сугубую серьезность.

Как ни тихо вошел секретарь, Карл услышал это и, медленно подняв голову, хмуро взглянул на него. Секретарь, отвесив глубокий поклон, замер, стоя на носках башмаков с отставленной в сторону рукой. Взглянув на секретаря, Карл хотел было сказать, что вот, мол, вы все еще спите, а я, Карл Евгений, герцог Вюртембергский, ваш повелитель, уже второй час работаю здесь, не разгибая спины, но потом передумал и только буркнул:

— Вызови ко мне немедленно Ригера и Куно фон Манштейна.

Ваня и сопровождавшие его солдаты остановились перед небольшой железной дверцей в одной из стен замка. Дверца тотчас же распахнулась, и они вошли в один из внутренних двориков, каких было несколько в замке Гогенасперг. Дворик примыкал к наружной стене. Половину его занимало неуклюжее одноэтажное строение, похожее на конюшню. Большие ворота, расположенные в самой середине строения, и крохотные, забранные решетками, окошечки еще более усиливали это впечатление. С внутренней стороны двора, возле дверцы, через которую Ваня только что вошел, и у самых ворот, ведущих в конюшню, стояли полосатые черно-желтые будки. В каждой из них Ваня заметил по одному солдату с палашом на бедре и ружьем в руках.

Как только Ваня шагнул во внутренний дворик, он услышал жалобный вой, почему-то показавшийся ему знакомым. Вой рождался где-то в глубинах конюшни и через зарешеченные окошечки выливался во дворик. И Ваня вдруг вспомнил темную гавань Портсмута, желтое пятно маяка, тоскливый рев, доносившийся из утробы старого фрегата, клочья тумана, лежащие на воде, и немногословного англичанина, который процедил сквозь зубы: «Это поют каши союзники, сэр. Мы покупаем их в Германии, кажется, по пятьдесят фунтов За голову и отвозим за океан, для того чтобы они усмирили, наконец, взбунтовавшихся янки».

…В конюшне, прямо на полу, сидело и лежало не менее двухсот ландскнехтов сиятельного герцога. У половины из них имелись серые тюремные тюфяки, набитые соломой, остальные размещались прямо на голых досках. Воздух в конюшне показался Ване густым и липким; от испарений давно не мытых двухсот человеческих тел, от прелой соломы, от табачного дыма у него запершило в горле и на глаза навернулись слезы.

Он не успел еще как следует осмотреться, как перед ним вырос здоровенный оборванец и что-то сказал ему по-немецки. Ваня не понял и, разведя руками, всем видом своим показал оборванцу, что не знает языка и ничего не понимает. Тогда оборванец повернулся к группе сидящих в углу мужчин и что-то сказал им. Дружный хохот раздался в ответ, и Ваня понял, что смеются над ним, но причину этого смеха понять не смог. Взглянув на сидящих в углу мужчин, Ваня сообразил, что они здесь главные. Тому было много признаков: и то, что сидели они на самых толстых тюфяках, и то, что одеты были значительно лучше других, и то, что у каждого из них во рту или в руках была трубка, и то, как смотрели на них все находившиеся в конюшне. Один из сидевших в углу встал с тюфяка и подошел к Ване. Он был худощав, невысок ростом, и по тому, как, нарочито дурашливо кривляясь и подергиваясь, прошел расстояние, отделявшее его от Вани, Устюжанинов понял, что человек этот исполняет здесь роль шута.

Не доходя до Вани двух шагов, человечек церемонно поклонился. Поклон этот, сопровождавшийся ужимками и прыжками, был встречен дружным хохотом. Ободренный этим, человечек повторил понравившийся всем поклон и визгливо» прокричал:

— Уго!

Ваня догадался, что он назвал ему свое имя, но в ответ не сказал ни слова. Когда шум и смех немного приутихли, Ваня громко спросил:

— Кто здесь понимает по-французски или по-английски?

Но ему никто не ответил, и он заметил, как несколько человек опасливо покосились сначала в угол, а потом поглядели на него, как бы ожидая чего-то.

— Подойди сюда, — вдруг сказал по-французски один из сидевших в углу мужчин, и, по тому, как во всей конюшне сразу же воцарилась полная тишина, Ваня понял, что это и есть тот, кто здесь верховодит.

Он медленно пошел вперед, с любопытством разглядывая позвавшего его. Перед ним, в окружении полудюжины телохранителей, сидел огромный детина, с маленькими медвежьими глазками и лоснящимся от жира лицом. На обеих его щеках видны были глубокие шрамы, в правом ухе висела серебряная серьга в виде турецкого полумесяца.

Детина в недоброй усмешке раздвинул толстые мокрые губы и по-французски же спросил:

— Ты что же, не хочешь говорить на нашем языке, парижский ублюдок? Клянусь святым Паулем, моим покровителем, я за неделю выучу тебя этому языку или ты онемеешь от страха. Так я говорю, Жаки? — крикнул детина.

И Ваня увидел, как человек двадцать из числа тех, кто сидел поодаль на голых досках, вскочили, словно на пружинах, и хором прокричали:

— Jawol, exellenz! [16]

— Вот видишь, — сказал детина, — эти выродки, придя сюда, тоже ни слова не знали по-немецки, но не прошло и месяца, как из их поганых глоток льются только чистейшие немецкие слова, и они уже забыли, что их когда-то звали Анри, или там Ги, или Виктор. Все они — Жаки, и все они трясутся от страха, как хвост у побитой дворняги. А теперь, ублюдок, ты подаришь своему учителю, за то что он собирается научить тебя языку, которого ты не знаешь, свой сюртучок, башмаки и панталоны.

Верзила замолчал, и тишина в конюшне стала такой, какой бывала она в море перед ураганом. Ваня стоял не шелохнувшись и смотрел прямо в медвежьи глазки Пауля.

— Ты что, оглох, ублюдок? — лениво процедил верзила. — Я не повторяю приказаний и не люблю ленивых и нерасторопных.

— Он стесняется, Пауль! — пронзительно взвизгнул шут. — Нужно помочь его превосходительству раздеться.

И человечек в мгновение ока возник перед Баней. Он цепко ухватился за борт сюртука и проворно отстегнул одну пуговицу.

В следующее мгновение человечек лежал в углу на тюфяках, ошалело тараща глаза. Ни он сам и ни один из видевших все это так и не поняли, каким приемом белокурый силач бросил Уго на добрые пять шагов от себя, точно рассчитав и силу своего броска, и то место, куда тот рухнет. Улыбка медленно сползла с лица Пауля. И Ваня заметил, что в медвежьих глазках вожака замерцал огонек страха.

Верзила лениво повернул голову и процедил сквозь зубы двум своим телохранителям:

— Ты и ты сделайте то, чего не сумела сделать эта обезьяна.

И верзила, схватив ручищами щуплого шута Уго, кинул его к стенке. Шут упал, ударившись лицом об пол, но не издал ни звука.

Двое телохранителей — оба здоровые парни с тяжелыми кулаками и сонными, тупыми рожами — вразвалку двинулись к Ване. «Никогда не ожидай нападения, всегда нападай сам», — вспомнил Ваня слова Джона Плантена. И, сообразив, что если он позволит этим гориллам схватить себя за руки, то все пропало, прыгнул навстречу одному из них и страшным ударом ногой в живот опрокинул его. Второй тут же кинулся на Ваню, но где ему было состязаться с выучеником командора Плантена, знавшего все жестокие приемы борьбы, какие были по обе стороны экватора от Африки до Австралии! Ребром ладони — ладони, задубелой от канатов и весел, — Ваня ударил своего противника по шее, и тот осел на пол, как оседает пустой мешок.

И здесь произошло нечто непонятное: две сотни человек, дотоле молча сидевшие на полу вдоль стен конюшни, вдруг начали медленно подниматься и так же медленно двинулись к куче тюфяков, на которых восседал Пауль со своими янычарами. Люди шли молча — кто выпрямившись, кто чуть согнувшись. Одни шли грудью, другие — вперед плечом, но у -всех у них недобрым огнем горели глаза, и Ваня, увидев это, заметил, как синие и красные пятна покрыли лицо Пауля и рука его, как бы невзначай, нырнула под один из тюфяков. Через мгновение Пауль взметнулся вверх, и было странно видеть, как эта туша вдруг обрела стремительность и гибкость.

Он высоко поднял вверх левую руку с зажатой в ней трубкой и прыгнул прямо на Ваню.

О, да будет трижды благословенно имя твое, Джон Плантен! Ваня увидел, как Пауль поднял левую руку, будто собираясь сокрушить его этой рукою. Но он увидел и то, как быстро скользнула за спину правая рука Пауля с зажатым в ней ножом. В десятую долю секунды Ваня сообразил, что следует делать. Он чуть отступил в сторону и сразу же сильно прыгнул вперед. Пауль пролетел мимо него и, не сумев сразу остановить свое тяжелое тело, упал на одно колено. В этот же миг Ваня, оказавшийся у него за спиной, схватил Пауля за запястье и вывернул руку верзилы назад. Пальцы вожака разжались мгновенно, нож упал, а сам Пауль с искаженным от боли лицом ткнулся носом в пол.

— Бей их, ребята! — крикнул кто-то над самым ухом у Вани, и сразу же со всех сторон на кучу тюфяков кинулись разгоряченные, потные люди.

…Через десять минут почерневший от побоев Пауль и изрядно помятые телохранители сидели в противоположном углу конюшни, самом темном и самом холодном, прямо на голых досках. Два десятка французов, которых Пауль и его головорезы презрительно называли Жаками и выродками, тесно сгрудившись вокруг Вани, со смехом и прибаутками наперебой обсуждали перипетии произошедшей баталии. Возле них вертелся кривляющийся Уго и пронзительным голосом кричал:

— А кто начал драку? Я, Уго, ее начал. А кого первого ударил этот боров Пауль? Меня, Уго, ударил он первого. — И под всеобщий хохот закончил: — Ну, сначала он меня ударил, а уж потом мы вместе с нашим новичком дали как следует и борову и всей его шайке. Так что выходит, если бы я, Уго, не начал драку, то неизвестно смог ли бы новичок в одиночку справиться с этими подонками.

В приемной герцога Карла Евгения ожидали приема всего три человека. Прямо против двери сидел натянутый, как струна, готовый вскочить в любой момент полковник Ригер. В самом дальнем углу приемной примостился на краешке стула худой, невысокого роста военный в мундире майора. Всякий раз, когда за дверью герцогского кабинета слышался какой-нибудь шум, майор вздрагивал и начинал нервно потирать руки. Майор был в безукоризненных белых перчатках, и то, как он потирал руки, свидетельствовало о том, что одевает он эти перчатки не чаще двух раз в год. Мимо двери герцогского кабинета ходил туда и обратно белобрысый полковник с мутными глазами. Руки он держал за спиной и ходил по приемной, чуть склонив голову набок и любуясь сверканием своих ботфортов.

Неслышно появившийся в приемной секретарь проговорил чуть слышно:

— Вас, господин полковник Ригер, и вас, господин полковник фон Манштейн, его светлость просит войти к нему в кабинет. Вас же, майор, — голос секретаря зазвенел застывшей на морозе медью, — его светлость принять не сможет, и более того, просили меня высказать вам его высочайшее неудовольствие.

Майор встал, хотел что-то сказать, но секретарь, заметив Это и предупреждая его намерение, еще более холодно произнес:

— Я повторяю, майор, что его светлость просили меня высказать вам высочайшее неудовольствие, а вовсе не просили меня выслушивать вас. Его светлость изволили припомнить, что более двадцати лет они неизменно благоволили к вам и сделали из сына деревенского булочника майора одной из лучших армий империи. Когда ваша жена не сумела сохранить доставшуюся ей по наследству гостиницу «Золотой Лев» и дом был ею продан, его светлость, проявляя к вам неизменное расположение, высочайше повелел выделить вам участок земли с домом и садом в окрестностях его собственной резиденции. Наконец, семь лет назад его светлость перевел вас, майор Иоганн Каспер Шиллер, в замок Солитюд, назначив главноуправляющим своими парками. Доброта его светлости была воистину беспредельной, и он милостиво позволил вашему сыну Фридриху Шиллеру стать воспитанником лучшей в Германии школы, носящей имя его светлости.

И что же произошло дальше? Ваш сын, вместо того чтобы все свои помыслы устремить к познанию истины, а сердце свое обратить к богу, стал писать неприличествующие его возрасту и положению стихи, читать книги известных смутьянов Мозера и Шубарта и вслед за этими двумя растлителями молодых умов называть школу его светлости «питомником рабов».

Что делаете вы, отец маленького негодяя? Вместо того, чтобы наставить сына на путь истинный, вы являетесь в Людвигсбург и просите его светлость вернуть вам вашего Фридриха. Так вы ответили на все то, что сделал для вас наш отец и благодетель Карл Евгений.

Его светлость, — голос секретаря зазвенел, как медная тарелка оркестра, исполняющего торжественную увертюру, — высказывая вам свое высочайшее неудовольствие, вместе с тем еще раз проявляет необычайную доброту. Он прощает вас и надеется, что впредь вы никогда не посмеете обращаться к его светлости со столь необдуманными просьбами.

Чуть наклонив голову в знак того, что разговор с майором окончен, секретарь повернулся на каблуках и скрылся за дверью герцогского кабинета так же стремительно и неожиданно, как и появился у него за пять минут перед этим.

Когда секретарь вошел в кабинет Карла Евгения, короткий разговор между его светлостью и двумя полковниками, стоявшими перед ним навытяжку, подходил к концу. Увидев секретаря, герцог произнес величественно и капризно:

— Запишите то, что я сейчас скажу.

Секретарь торопливо раскрыл тетрадь, присел к краю стола и, обмакнув перо в чернила, замер. Карл Евгений помолчал немного, а затем, картинно отставив вперед ногу, произнес, чуть гнусавя:

— Отныне смертная казнь в герцогстве Вюртембергском отменяется. Мы не желаем более проливать кровь наших подданных и надеемся, что на стезе добра добьемся большего, чем на стезе зла и мщения. — Герцог замолчал, нетерпеливо махнул рукой секретарю: — Остальное не записывай. — И совсем уже другим тоном сказал: — Значит, никаких казней. Всех приговоренных к виселице — в полк к Манштейну. Всех приговоренных к тюрьме — туда же. На дорогах, в гостиницах и на таможнях хватать всех подряд. Через два месяца твой полк, Манштейн, — Карл повернулся к белобрысому, — выступает. Еще через две недели должен быть в Касселе, а оттуда по Везеру твоих парней сплавят вниз по течению, и пусть король Георг открывает для них свои объятия.

После того дня, когда герцог Карл Евгений распорядился подготовить полк Манштейна к отправке в Кассель, прошло уже три недели, но рекрутов все еще не хватало, и узники, сидевшие в конюшне Гогенасперга, недоумевали, почему их никуда не отправляют.

Ваня с первого же дня своего пребывания в замке твердо решил бежать при малейшей возможности. Однако пока еще такая возможность ему не представилась. С того самого дня, когда он переступил порог конюшни, ни его, никого другого ни разу не выводили за ее стены. Новички то и дело пополняли собранное в конюшне воинство герцога Карла, но и только. Бывалые люди, не впервые попавшие в тюрьму из лап вербовщиков, говорили, что, судя по всему, выступление не за горами: конюшню набили так тесно, что ночью люди могли спать, только повернувшись на бок.

С того памятного для всех дня, когда всемогущий Пауль был низвергнут с высот власти и процветания, порядки в конюшне переменились. У Вани, несмотря на его молодость, хватало и ума, и опыта, и силы, и авторитета, чтобы подчинить себе буйную вольницу, в которой он оказался, сам того не желая.

Ване было всего девятнадцать лет, но за спиной у него осталось столько встреч с людьми, столько опасностей и столько раздумий, что поставь рядом с ним убеленного сединами старика, который всю жизнь прожил в одной своей деревне, то где было ему тягаться с Ваней в знании людей и характеров, в быстром и верном принятии решений, во всем том, что называют жизненным опытом. Поэтому среди пестрой и многоязыкой толпы ландскнехтов герцога Карла хотя и находились люди старше Вани, тоже немало повидавшие на своем веку, не было среди них никого, кто сразу же проявил все грани своего характера так четко и определенно, как сделал это Иван Устюжанинов.

Люди, собранные в конюшне замка Гогенасперг, не отличались мягкостью, дружелюбием или сентиментальностью. Очень многие из них, прежде чем оказаться здесь, прошли огонь, воду и медные трубы. В конюшне было немало беглых каторжников, бродяг, дезертиров, кутил и мотов, сначала угодивших в долговую тюрьму, а уж потом переведенных в полк Куно фон Манштейна. Полк белобрысого Куно не был монастырем или пансионом благородных девиц. И поэтому почти каждый из будущих солдат мог по достоинству оцепить силу, смелость и ловкость Вани. И прежде всего смелость, которую они почитали главным достоинством мужчины. Его главенство немедленно было признано всеми, и даже телохранители Пауля подчинились ему сразу категорически и безоговорочно.

А между тем полуказарменная, полутюремная жизнь шла своим чередом. Карлу Евгению надоело кормить даром скопище бездельников, и теперь каждый день арестантов выгоняли на работу. Большими и маленькими группами шли они копать канавы, бить камни на дорогах, чистить выгребные ямы, свозить на городскую свалку мусор. Почти на каждой из этих работ побывал и Ваня. Нет, совсем не задарма кормил картошкой и хлебом своих новоявленных подданных его светлость герцог Карл.

Под мокрым снегом месили они голыми ногами глину, дробили в каменоломнях камни и, впрягаясь в фуры, тащили все это на место, где такие же продрогшие и голодные плотники, каменщики и землекопы возводили очередной замок его сиятельства.

И лишь однажды Иван попал на работу, о которой не смел и мечтать. Его и еще пятнадцать арестантов привели в старый, запущенный сад, большой и тихий. В саду пахло подгнившим сеном и морожеными яблоками. Герцог Карл хотел разбить здесь регулярный парк с правильными, геометрически четкими дорожками, с клумбами, симметрично расположенными по обе стороны прямой как стрела Главной аллеи. Он хотел выкорчевать яблони и вишни, засыпать песком траву и вырубить кусты. Однако прежде, чем архитекторы начали бы проводить разметку и планировку, нужно было очистить сад от палых листьев, сухих сучьев и годами скапливавшегося мусора. Для этой цели и пригнали сюда новоиспеченных подданных его светлости. Трое сопровождавших их конвоиров построили арестантов в две шеренги у крыльца единственного во всем саду домика. Затем старший из солдат вошел в дом и вскоре появился оттуда с пожилым офицером, маленьким и сухощавым. Офицер взглянул на них, и Ване показалось, что мундир на этом человеке — нелепая случайность, ему бы больше подошел сюртук врача или сутана священника.

— Ребята, — тихо проговорил офицер, — вам предстоит очистить сад от всякого ненужного сора. Постарайтесь сделать это за три-четыре дня, и я отблагодарю вас как смогу.

Затем он толково и кратко объяснил арестантам, где взять лопаты и грабли, куда сваливать и свозить мусор, и в заключение сказал:

— Вы работайте, а мои женщины приготовят для вас обед.

Перешучиваясь и переговариваясь, арестанты споро и весело принялись за нехитрую работу.

Ване досталось относить собранный мусор в больших корзинах к ограде сада. Когда у ограды выросла целая гора прелых листьев и мокрых сучьев, он присел на корточки, достал огниво и трут и попытался поджечь все это. Но сколько он ни старался, ничего не получалось: трут тлел, а огня не было. И вдруг он услышал, что кто-то, оказавшийся совсем рядом, обращается к нему. Ваня повернул голову и увидел высокого худого юношу, бледного и большеглазого. Светлые пышные волосы падали ему на плечи; нервный, красиво очерченный рот, крупный тонкий нос свидетельствовали об артистизме и одухотворенности. Облик его совершенно не вязался с кургузым полувоенным мундирчиком, из которого он давно вырос.

— Я не говорю по-немецки, — ответил Ваня.

Юноша несколько смешался и, слегка покраснев, спросил:

— А говорите ли вы по-французски?

— Да, сударь, — ответил Ваня и распрямился.

По-французски юноша говорил медленно, с заметным акцентом. К тому же Ваня отметил, что разговор на этом языке труден его собеседнику.

— Я сказал, — начал разговор юноша, — что для хорошего костра нужны сухие дрова.

— Но их нет, сударь, — ответил Ваня.

— Я скажу садовнику, чтоб принес, — проговорил юноша и ушел.

Но, по-видимому, садовника не оказалось, так как вскоре юноша появился с небольшой садовой тележкой, в которой лежало несколько поленьев. Прихваченным с собою старым солдатским тесаком юноша нащепал лучины, и через несколько минут маленький веселый огонек заплясал между поленьями.

Огонь всегда сближает тех, кто протягивает над ним озябшие руки. Не прошло и четверти часа, как случайные собеседники разговорились.

Ваня сам, не дожидаясь вопросов насчет того, как он оказался в арестантской команде, рассказал своему новому знакомому печальное приключение, произошедшее с ним в Вюртембергской таможне. Рассказал он и о том, какое объяснение его аресту нашел многоопытный узник замка Гогенасперг Христиан Шубарт, раскрывший тайный смысл коварных действий таможенника и хозяина таверны «Золотой Лев».

— Меня зовут Фридрих Шиллер, — твердо выговаривая слова, произнес юноша, выслушав рассказ Вани. — Теперь послушайте, что расскажу вам я. Сегодня вы видели моего отца Иоганна Каспара Шиллера, офицера его светлости герцога Карла. Это он напутствовал вас перед тем, как направить на работу.

Странный случай свел меня с вами, сударь. Вы претерпели от тех же негодяев, от которых пострадало и наше семейство. Одноногий Зепп фон Манштейн, нынешний хозяин таверны «Золотой Лев», бесчестным образом разорил мою мать и за бесценок купил эту издавна принадлежавшую нам ресторацию. Его брат Куно фон Манштейн сделал многое, чтобы погубить репутацию моего отца в глазах нашего самодура-герцога. Оба эти человека сыграли и в вашей жизни роль не менее гнусную и жестокую. Впрочем, пострадавших от них людей, наверное, трудно перечислить…

И в то же время вам хоть в чем-то помог один из благороднейших немцев Христиан Шубарт. Человек, имя которого для меня священно. Значит, вы принадлежите к лагерю людей просвещенных и благородных, если источником и причиной постигших вас бед являются братья Манштейн и наш коронованный болван, а вашим товарищем по несчастью — честный и смелый Шубарт.