Дорогой богов

Ваню выручил Морис. Он подошел к мальчику, взял его за плечо и тихо проговорил:

— Успокойся, сынок, успокойся.

Затем подошел к лежащему на земле надсмотрщику и легонько тронул его носком сверкающего ботфорта. В тишине стало слышно, как тяжело дышит Ваня и тихонько звенит серебряная шпора на ботфорте Беньовского. Надсмотрщик приподнялся, встал на колени и согнул спину, так же покорно подставив ее Беньовскому, как только что подставлял спину ему самому голодный невольник-малагас.

Беньовский раздельно произнес по-французски:

— Посмотри мне в глаза.

Надсмотрщик взглянул как побитая собака.

— Запомни, — продолжил Беньовский, — если ты тронешь Этого раба хоть одним пальцем, я куплю тебя у твоего господина и забью палками. — После этого он повернулся к истекавшему кровью невольнику и спросил: — Как звать тебя?

— Сиави, — ответил тот и добавил: — Королевич бецимисарков.

Беньовский улыбнулся:

— Ну хорошо, ваше величество. Прощайте, но больше постарайтесь не красть фиников, — и, обняв Ваню за плечи, пошел к паланкину.

…Губернатор Дерош принял гостей в своей загородной вилле, называвшейся «Конец света». Вилла стояла сравнительно далеко от города, на берегу моря, среди черных базальтовых скал и потоков застывшей вулканической лавы. Вокруг нее не было ни деревца, ни кустика. Если бы не скалы, в тени которых она пряталась, и не постоянный пассат с моря, на черных камнях, разбросанных возле виллы, можно было бы жарить яичницу.

После пышного великолепия садов и парков Порт-Луи взор успокаивался однообразным пейзажем, диким и величественным.

Огромная вилла губернатора была обставлена с необычайной роскошью. Ваня никогда еще не видел таких больших Зеркал в бронзовых рамах, таких светильников и картин. Под стать убранству дома была и кухня губернатора. Во внутреннем дворике среди диковинной и пышной зелени под белым полотняным тентом, между четырьмя фонтанами, стоял огромный стол, ломившийся под тяжестью блюд. Над столом висели опахала из пальмовых листьев, которые от легкого ветерка медленно раскачивались из стороны в сторону. Кроме того, за спиной каждого из гостей с большими опахалами стояли негры-невольники, а целая вереница желтокожих рабов-малагасов прислуживала за столом, предупреждая малейшее желание гостей и хозяина.

Отведав страсбургских паштетов и запив блюда французской кухни первосортной мадерой и шампанским, Беньовский, Чулошников и Ваня перешли к местным деликатесам. После обжигающего риса с перцем слуги положили на тарелки плоды манго и бананы, а в конце пиршества поднесли дотоле невиданные гигантские груши — авокадо, по вкусу напоминавшие сливки с сахаром.

Дерош на первых порах показался человеком общительным и остроумным. За столом, кроме Беньовского и его спутников, сидел еще один человек — седой сухощавый старик с глазами печальными и умными. Представляя старика, Дерош назвал его аббатом Ротоном. Сначала разговор вращался вокруг экзотических красот острова, затем Беньовский сказал, что особенно сильное впечатление произвел на них большой сад, мимо которого проходил их корабль.

— Вы говорите о ботаническом саде в долине Пампльмус, — вступил в разговор старый аббат. — Его насадил мсье де Сен-Пьер, ученый, приезжавший сюда из Парижа.

Аббат замолчал, о чем-то задумавшись.

— Это был достойный человек, — сказал затем аббат. — Он по-христиански относился к нашим младшим братьям. — И Ротон выразительно взглянул на невольников-негров и малагасов, прислуживавших за столом.

Беньовский, поддерживая разговор, согласился с тем, что далеко не все, как ему кажется, относятся к невольникам по-христиански. И рассказал губернатору и аббату о случае, происшедшем у них на глазах в Таможенном квартале.

Губернатор молча выслушал Беньовского. Видно было, как радушие и веселость медленно сползали с его лица. К концу рассказа перед гостями сидел мрачный человек с жесткой складкой у переносицы и насупленными бровями. Не дослушав Беньовского до конца, Дерош нетерпеливым жестом отослал слуг прочь. В мгновение ока слуги исчезли, и вслед за тем губернатор холодным и недовольным тоном прочел собравшимся лекцию о неграх и белых, о их взаимоотношениях и колониальной политике Франции в Индийском океане.

— Вы видели при входе в гавань французский флаг, — сказал губернатор. — На нем изображены три белые лилии нашего королевского дома. Если бы на флаге должна была красоваться эмблема, символизирующая положение на этих островах, я заменил бы изображение лилий другой триадой: плетью, наручниками и бамбуковой палкой. Именно на этих малопоэтических, но зато чрезвычайно надежных атрибутах держится колониальный порядок. Не скрою, барон, что я очень недоволен вашим поступком, и объясняю его только тем, что вы еще совершенно не знакомы с истинным положением дел на Иль-де-Франсе. Это же обстоятельство делает ваш поступок в значительной мере извинительным, но впредь мне хотелось бы предостеречь вас от подобных действий.

Ваня понял не все из того, что сказал Дерош, но и понятого было достаточно, чтобы сообразить, что Беньовскому нотация хозяина придется не по душе.

— Благодарю вас, господин губернатор, — с нескрываемой издевкой в голосе ответил Дерошу Беньовский, — однако мой жизненный опыт, многолетние странствия и общение с людьми разных наций убеждают меня в обратном тому, о чем вы здесь только что говорили. По моему мнению, всякий человек может рассчитывать получить в ответ от другого человека лишь то, что он сам дает ему. На добро люди отвечают добром, на зло — злом, на насилие — насилием. Таков вечный и неизменный закон природы, и я думаю, что негры и малагасы не исключение из этого правила.

Дерош иронически приподнял брови. Беньовский, как бы не замечая этого, продолжал:

— Всякий человек может и должен требовать уважения к себе, но точно так же должен уважать ближнего, независимо от того, с кем он имеет дело — с простолюдином или дворянином. Каждый человек обязан в действительности признавать достоинство человеческого звания и должен выражать Это уважение по отношению к каждому человеку. И я полагаю, что невольники Маскаренских островов или каких-либо других колоний его величества короля Франции не являются исключением из этого правила.

— Вы поэт, господин барон, — усмехнувшись, ответил Морису Дерош. — Впрочем, за этим столом вы не одиноки, у вас есть, по меньшей мере, еще один единомышленник — наш почтенный аббат Ротон. Просто удивительно, до чего высказанные вами воззрения похожи на его воскресные проповеди! Что же касается меня, офицера и дворянина, то я думаю совсем иначе и смею вас заверить, что эти мои воззрения, так же как и у вас, основаны на немалом, хотя, может быть, и отличном от вашего, жизненном опыте, многолетней деятельности в колониальной администрации и опыте общения… простите, не с людьми, а с малагасами и неграми. А понятия «человек» и «негр», если не увлекаться поэтической категорией равенства, совершенно различны и несопоставимы друг с другом. Я убедился в этом, много лет наблюдая за тысячами попадающих сюда малагасов и негров. Неисчерпаемый резервуар, откуда поступает к нам, на Иль-де-Франс, этот товар — соседняя с нами Африка и остров Мадагаскар. Но в первую очередь — Мадагаскар. Более шестидесяти племен обитает на Мадагаскаре, и я затрудняюсь сказать, какое из них хуже. Все малагасы и негры, населяющие этот огромный остров, — воры, клятвоотступники, убийцы и лжецы. Наше счастье, что каждое из этих племен ненавидит другие племена сильнее, чем французов или португальцев. И я уверен, что сегодня в Таможенной гавани туземного царька бецимисарков избивал какой-нибудь сакалав или сафирубай, а завтра бецимисарк будет также жестоко избивать сакалава. Зная это, мы намеренно не позволяем европейцам работать надсмотрщиками. Зато если черный или желтый надсмотрщик провинится, вешать его непременно будет белый палач. И в то же время хотел бы вас заверить, господа, что жестокие меры, к которым мы прибегаем, чтобы сохранить на островах порядок, не являются порождением чьей-то злой воли, но, к сожалению, представляются нам единственным к тому средством.

Аббат Ротон, выслушав губернатора, обернулся к Беньовскому и тихо спросил его:

— Если я не ошибаюсь, вам довелось читать книги господина Канта?

И когда сильно удивленный Беньовский подтвердил, что Это именно так, Ротон сказал:

— Я и сам отношу себя к числу поклонников этого человека. Я знаком с некоторыми его сочинениями, и когда вы, господин барон, высказали прекрасную мысль о равенстве всех людей и о всеобщей обязанности соблюдать человеческое достоинство, я узнал в этих словах идеи, которые вот уже много лет проповедует уважаемый и изучаемый мною философ. Выслушав вас, мсье губернатор, — Ротон повернул голову в сторону Дероша, — я хотел бы вынести на всеобщий суд еще одно суждение уважаемого мною ученого и человека. Помнится мне, в одной из своих статей господин Кант сказал примерно следующее: «Мы живем в эпоху дисциплины, культуры и цивилизации, но далеко еще не в эпоху морали. При настоящем состоянии людей можно сказать, что счастье государств растет вместе с несчастьем их граждан… « И есть ли на земле еще какое-нибудь другое место, господа, где бы эта истина не была столь очевидной, как здесь, на Иль-де-Франсе, где мучения и несчастья десятков тысяч отверженных представляют собою плату за роскошь и удовольствия сотен избранных в далекой от нас Франции? А мы, белые, являемся Здесь орудием этих насилий, мучений и грабежа. II разве можно назвать нас орудием божиим, если мы неправедно разделили людей на низших и высших, считая цвет кожи человека достаточным для того основанием? А разве не произошли все люди от Адама, общего нашего прародителя? А если это так, то все они братья друг другу и все равны перед лицом своего создателя.

Дерош рассмеялся, однако чувствовалось, что смех этот лишь маска, которой он попытался скрыть охватившее его негодование. Но не желая более держать разговор в том русле, по которому вели его мгновенно учуявшие друг друга единомышленники Ротон и Беньовский, и желая придать всему разговору шутливый тон, Дерош воскликнул:

— Клянусь создателем, отец аббат, но я никак не могу представить, что негр, убирающий мусор на городской свалке, — мой брат! Не могу также поверить, что он и ваш брат или господина барона, хотя оба вы так ретиво их защищаете, как если бы они и вправду были вашими родственниками. Братьев не выбирают, господа, для этого нужно родиться от одного отца и одной матери. И уверяю вас, я не знаю, чтобы у двух братьев была кожа разного цвета и разная кровь.

И вдруг неожиданно для губернатора, но еще более неожиданно для Вани и Беньовского, раздался голос Алексея Чулошникова, дотоле стеснявшегося вступить в разговор из-за своего плохого французского языка. Сильно волнуясь, Алексей медленно выговаривал слова, и это заставляло всех присутствующих особенно внимательно слушать то, что он скажет.

— Кровь у всех одинаковая, господин губернатор, — сказал Чулошников. — А что до того, выбираем ли мы себе братьев… — Здесь Чулошников запнулся и, смутившись, попросил Беньовского: — Морис Августович, не смогу я по-французски высказать то, что думаю. Боюсь, не хватит у меня слов. Переведи господину губернатору и аббату поточнее. — И когда Беньовский кивнул в знак согласия головой, Чулошников продолжил уже по-русски: — Так вот, выбираем мы себе братьев или же случайное кровное родство нарекает их нам? Я думаю, что все-таки выбираем. Вы, господин губернатор, не посчитали бы братом не только негра с мусорной свалки, но, сдается мне, и никого из нас, сидящих сейчас за вашим столом, потому что среди нас нет никого, кто согласился бы с вашими воззрениями. И напротив, все здесь сидящие, кроме вас, могут считать себя братьями, потому что они одинаково чувствуют и одинаково мыслят. И я считаю, что подлинное братство — это братство не крови, а братство духа, братство по взглядам и убеждениям, которые прежде нужно выковать, а затем уж защищать, чего бы это ни стоило.

Слушая Чулошникова, Дерош думал: «Это не более чем слова. Поживут здесь месяц-другой, и от их вольтерьянства мало что останется. Зато несомненно другое: и сам барон и его помощники — люди порядочные и неглупые. А с такими людьми, хоть на первых порах они и спорят и горячатся, иметь дело значительно лучше, чем с теми, кто постоянно во веем соглашаются, но, когда меня нет, только и думают, как бы урвать кусок пожирнее. Неплохо было бы оставить их Здесь, а время сделает свое дело, и жизнь примирит их со мною и, может быть, сделает из них неплохих для меня помощников.

И поэтому, как только Беньовский закончил переводить последнюю фразу, губернатор захлопал в ладоши и несколько раз повторил: «Браво, браво!» Похвалив Чулошникова за речь, полную высокого благородства, Дерош повернулся к Морису и сказал:

— Поздравляю вас, барон, у вас прекрасные помощники — люди, мыслящие верно и благородно. И я совершенно согласен, господа, с только что сказанным, потому что на Этих островах особенно ясно сознаешь братство людей, одинаково мыслящих и в силу этого заодно действующих. И я уверен, что все мы будем скоро братьями в том смысле, в каком мсье употребил это слово. Ибо пройдет несколько дней, в худшем случае — несколько недель, и вы поймете, что невозможно говорить о каком бы то ни было равенстве негра и белого. Я уверен в этом. И поэтому прошу до тех пор, пока у вас не появится хоть какой-нибудь опыт общения с цветными, не касаться этой темы, потому что сейчас вы говорите, употребляя понятия, которые вы привезли с собою из другого мира, мира белых людей, а здесь — еще раз говорю вам это — все совсем по-иному. И мне, — Дерош повысил голос, и в нем послышалась не то угроза, не то предостережение, — хотелось бы надеяться, господа, что в вашем лице я найду своих сторонников и помощников, ибо если цветные выйдут из повиновения, они не признают братьями ни вас, ни меня, и нас всех ждет ужасная смерть, а я, как вы понимаете, не очень-то хочу этого.

К концу обеда Дерош наговорил Беньовскому и Чулошникову массу любезностей и вновь превратился в галантного и любезного хозяина, казалось, совершенно забыв о размолвке, происшедшей между ним и Морисом. Более того, Дерош уверял Беньовского, что был бы счастлив служить вместе с ним королю Франции и что такие люди крайне нужны его стране, особенно в ее заморских владениях. Перед тем как отпустить гостей обратно в Порт-Луи, губернатор ушел к себе в кабинет и через час вернулся с незапечатанным конвертом, в котором лежало рекомендательное письмо к министру иностранных дел Франции, герцогу д'Эгильону.

Протягивая конверт Беньовскому, Дерош, приветливо улыбаясь, сказал:

— Возьмите это письмо, оно может пригодиться вам в метрополии. А кроме того, господин барон, я прошу серьезно подумать над моим предложением. Такие люди, как вы, были бы украшением и гордостью колониальной администрации. Что же касается меня, то я со своей стороны сделаю все возможное, чтобы министры его величества предоставили вам должность, достойную вашего титула и знаний. Впрочем, — добавил Дерош, — если это предложение не заинтересует вас, я надеюсь, что мое письмо поможет вам занять хорошую должность и на территории самой Франции.

…Вернувшись на корабль, Беньовский долго не ложился спать. Сняв мундир и ботфорты, он вышел на палубу и более двух часов молча простоял у борта, глядя на темную спокойную поверхность моря и на вертящийся и мигающий вдали маяк, причудливо расстилающий по гавани белые полосы света.

На следующее утро Морис сказал Ване:

— Иван, я решил. Я вернусь сюда из Парижа и буду служить либо на этих островах, либо на Мадагаскаре. Я служил под разными знаменами, но никогда не буду служить под знаменем, на котором наручники и батоги оплетены кандалами. Тем не менее я принимаю предложение Дероша, потому что у барона Беньовского есть одна идея, ради которой ему стоит сюда вернуться. Собери сегодня всех наших на палубу «Дофина». Попроси их прийти как можно скорее. Скажи, что я хочу сказать им нечто важное.

Через полчаса три десятка путешественников собрались на палубе фрегата «Дофин». Собравшиеся с нескрываемым любопытством смотрели на Мориса.

— Ребята, — сказал Беньовский, — губернатор Дерош предлагает мне и всем, кто пожелает остаться, службу на этом острове или же на одном из соседних с ним островов. Казна французского короля не в пример щедрее российской императорской. Да и жизнь здесь сытнее. А меня вы знаете, я и сам вас не обижу и никому другому обидеть не дам. Так что решайте. А кто хочет плыть дальше — дорога открыта. Только знайте, что отсюда до Европы плыть еще столько же, сколько прошли мы сюда от Большерецка. Мы сейчас в середине пути, и только богу известно, что ждет нас впереди по дороге во Францию.

Как только Беньовский кончил говорить, поднялся Кузнецов и, резко взмахнув рукой, сказал:

— Брось, Морис Августович, дурить людям голову! Полгода уже в море, а где он, твой Тиниан? Может, только те и нашли его, кто переселился в другой мир. Так нам этот Тиниан с малых лет попы обещали, а ты многим нашим товарищам просто помог поскорее в него переселиться. Кузнецов умолк и, тяжело дыша, отошел в сторону.

— Хватит с нас посул и обещаний!

— Поблукали, и баста! — закричало сразу несколько человек.

Ваня заметил, как Морис побледнел не то от обиды, не то от злости и сильно сжал на коленях переплетенные пальцы,

Шум сразу же прекратился, как только поднял руку Петр Хрущов. Он немного постоял, обводя всех цепким, прицеливающимся взглядом, и потом сказал:

— На полпути, Морис Августович, останавливаться негоже. Пойдем до конца. Да и от Франции до России, по сравнению с той далью, в коей мы ныне обретаемся, рукой подать. А у порога родного дома умирать все легче, чем на другой стороне земли, где и лето в январе и зима в июле,

— Ну что ты городишь, Петр? Ведь стоит кому-нибудь из нас вернуться в Россию, то лета никто из нас никогда так и не увидит. А что до тебя, Петр, то ты и зимы не увидишь: твоя дорога — с корабля прямо на эшафот.

— Ну ладно, Бейспок. Ты свое сказал. Только не робкого мы десятка, и Сибирью нас не напугать. Да и чем Сибирь хуже твоего Тиниана? — возразил Хрущов.

И, к удивлению Беньовского, несколько человек враз крикнули:

— Шкура ты, Бейспок! Продал Тиниан! Сколько кричал: свобода, свобода!! Где она, твоя свобода?!

Рыжий Винблад от возбуждения покраснел до того, что слезы выступили на глазах, и, путая русские слова с французскими, подскочив к Беньовскому, закричал:

— Либерте? Где либерте?! — Винблад обвел вокруг рукой и ткнул пальцем в башню Мартелла. — Здесь? — Резко повернувшись в другую сторону, швед указал на серое здание местной тюрьмы: — Или здесь?

Стоявший чуть в стороне Кузнецов, как бы выжидавший чего-то, сделал несколько шагов по направлению к Беньовскому и встал напротив него лицом к лицу.

Поза Кузнецова, выражение его глаз и крепко сжатые кулаки заставили Ваню подумать, что Дмитрий вот-вот бросится в драку.

Свистящим шепотом Кузнецов сказал:

— Никогда тебе, Бейспок, не понять нас. А ведь ты, ваше превосходительство, не дурак, только соображения в тебе не хватает. И я сначала подивился: граф, а вот ведь, поди ты, человек. Меня из ямы вытащил. До многих простых людей добрым себя показал. Только доброта эта твоя на поверку хитростью оказалась. Тебе в теплые края захотелось сбежать, а без нас сбежать ты бы не смог. Вот и задурил ты нам головы золотым островом, да нашими руками и захотел сработать то, что одному тебе ни в жисть бы не сделать. А мы что? Мы тебе поверили и пошли за тобой. И вот когда все опасности миновали — и туземцы, и бури за спиной у тебя остались — и оказался ты в городе, откуда и сам до Европы добраться сможешь, ты корабль наш продал, а теперь снова за старое. Да кто тебе теперь поверит, Бейспок? Ванька Устюжанинов? Да ведь он несмышленыш еще, почитай, дитё. А еще, Бейспок, не понимаешь ты нас, потому что всю жизнь свою мотался ты с места на место. И не знаешь ты, что такое родина. И нет на земле места, кое почитал бы ты своим. А мы, россияне, где родились, там и умрем. Вот тебе мой сказ!

Беньовский вскочил, махнул рукой и с нескрываемой досадой крикнул:

— Ну и черт с вами со всеми! Подыхайте, любезные мои, хоть в Нерчинске, хоть в милом сердцу Большерецке! — и сильнее, чем обычно, хромая, ссутулившись и размахивая руками, побежал прочь.

Следом за ним ушли всего только четверо: Ваня, Алексей Чулошников и муж с женой — Алексей и Агафья Андреяновы.

Вечером в каюту к Беньовскому пришли еще семеро, решивших остаться вместе с ним на Иль-де-Франсе. Остальные двадцать человек во главе с Хрущовым, Кузнецовым и Винбладом решили добраться до Франции и уже там решать, что следует предпринимать дальше. 24 марта все они ушли из Порт-Луи в Европу. На этом же корабле отплыл в Европу и Беньовский.

Ваню и еще десять человек, оставшихся в Порт-Луи, поселили недалеко от города, определив служить в ботаническом саду до возвращения Беньовского.

Проводив фрегаты, Ваня вернулся в дом, отведенный русским в долине Пампльмус. Увидев товарищей по путешествию, он вспомнил, как стояли на палубе фрегатов те, кто отправился дальше, к берегам Европы, вспомнил, как печально и строго посмотрел на него Петр Хрущов, проходя к корабельному трапу, и, вспомнив все это, вдруг заплакал. Он плакал тихо и горько, уткнувшись лицом в подушку, стараясь, чтобы никто не слышал его. Ваня плакал и думал, что напрасно не пошел он в море с Хрущовым, потому что, конечно же, и Хрущов и все другие не остановятся во Франции, а непременно вернутся домой, в Россию. И, вспоминая снова и снова, какими глазами смотрел на него при расставании Хрущов, Ваня читал в его взгляде укор и осуждение за то, что не хватило у него смелости взойти на борт уходящих в Европу фрегатов…

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ЗВЕЗДЫ МАДАГАСКАРА

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

повествующая о побеге из тюрьмы, о благочестивых размышлениях и безбожном вольнодумстве, о еще одном неожиданном, путешествии на корабле, окончившемся, крушением у берегов острова Диких Свиней

Жизнь небольшой русской колонии на Иль-де-Франсе текла мирно и неторопливо. В первые же недели пребывания на твердой земле люди окрепли и поздоровели. Чудесный климат, здоровая нетяжелая работа, обилие овощей, фруктов и свежего мяса делали свое дело — изможденных, обессилевших путешественников вскоре было трудно узнать. Вечерами они подолгу сидели за одним столом, пили чай и вспоминали Камчатку, родных и близких, необычное свое путешествие. Временами кто-нибудь вздыхал, раздумчиво спрашивал: «Как-то нынче дома дела?.. „ Часто вспоминали они и Беньовского и товарищей, которые шли сейчас по морю к неведомым берегам. Агафья Андреянова беспокоилась: «Путь-то не близкий, да и по морю перейти не то что по суху!“ Мужчины, хотя внешне беспокойства и не выказывали, тоже волновались. Опасение за судьбу товарищей делало их ближе друг другу, а сознание того, что их здесь всего одиннадцать, когда вокруг чужие, незнакомые люди, не понимающие ни слова по-русски, люди с другим цветом кожи, с другими нравами и обычаями, — сознание этого сплачивало их воедино, заставляя видеть в каждом русском не товарища даже — брата.

Однажды вечером, когда чай был уже выпит и все собирались разойтись по комнатам на покой, раздался поспешный, но негромкий стук в дверь. Агафья Андреянова открыла дверь и тут же в страхе отпрянула назад: на пороге лежал человек, избитый и покрытый грязью и кровью так сильно, что трудно было сказать, какого цвета его кожа, черного или желтого. На руках его были наручники, на левой ноге болтался обрывок железной цепи. Человек был совершенно нагим: даже набедренной повязки на нем не было. Чуть приподняв голову, он протянул руки и с мольбой произнес на ломаном французском языке: «Спасите меня!» Все засуетились и бросились к нему. Двое мужчин бережно подняли его с полу и поставили на ноги. Кто-то притащил старые холщовые штаны. Алексей Чулошников быстро обтер спину, грудь и руки избитого мокрым полотенцем и ловко смазал кожу кокосовым маслом. Затем, орудуя напильником, начал снимать кандалы с ног и рук беглеца. Желтокожий человек дрожал и, тяжело дыша, озирался вокруг. Когда кровь и грязь с тела беглеца были смыты, и Ваня внимательно присмотрелся к пришельцу, он неожиданно для всех присутствующих и даже для самого себя вдруг громко вскрикнул: «Сиави!» Беглец упал на колени, со страхом и удивлением глядя на белого господина, который неизвестно каким образом узнал его имя. Перехватив взгляд беглеца, Ваня совершенно уверился в том, что перед ним тот самый человек, за которого он и Беньовский заступились в Таможенном квартале.

— Не бойся, Сиави, — проговорил Ваня, поднимая малагаса с колен. — Ты находишься у друзей, и мы никому не отдадим тебя.

И тогда Сиави тоже узнал Ваню. Дрожащим от волнения голосом, он рассказал, что три дня назад убил надсмотрщика и за это завтра утром его должны были повесить в местной тюрьме, но один из его соплеменников передал ему напильник, и Сиави бежал, перепилив цепь, которой он был прикован к стене. Побег, наверное, скоро обнаружат, и если его схватят, то сожгут на костре или затравят насмерть собаками.

— Не бойся, парень, мы тебя спрячем, — сказал беглецу Чулошников.

И как раз в этот момент все услышали далекий заливистый лай, приближавшийся с каждой минутой к долине Пампльмус.

— А ну, Иван, — сказал Чулошников, — спасай-ка своего товарища!

Ваня схватил Сиави за руку и выскочил за порог. Пригибаясь к земле, они побежали по дну заполненной водой канавы в глубину сада. Возле деревянного колодезного сруба Ваня остановился. Жестом приказав Сиави сесть в большую деревянную бадью и навалившись грудью на железную ручку ворота, Ваня стал медленно опускать бадью в колодец. И когда он услышал, как дно бадьи с плеском коснулось поверхности воды, Ваня закрепил ворот колодца и побежал обратно. Подбегая к дому, Ваня услышал лай собак, раздававшийся почти рядом, а еще через несколько минут в двери дома ввалилась целая орава тюремщиков. Русские ответили преследователям, что никакого беглеца они не видели. Орава с криками и шумом выкатилась в сад и затем помчалась обратно в город с зажженными фонарями в руках.

На следующее утро Ваня отправился в город и с первыми ударами колокола оказался в церкви святого Маврикия. Всю Заутреню он простоял у одной из колонн, не сводя глаз с аббата Ротона, служившего мессу.

Когда заутреня кончилась, Ваня последним из всех находившихся в церкви подошел к аббату, делая вид, что просит благословения, и, когда оказался наедине с Ротоном, шепотом попросил о немедленном свидании с глазу на глаз. Старый священник молча пошел вперед, и вскоре Ваня и аббат оказались в маленькой комнатке с зарешеченным окном и сводчатым потолком.

— Слушаю вас, юноша, — спокойно проговорил Ротон.

Ваня, отчего-то сильно волнуясь, стал поспешно рассказывать о ночном происшествии и попросил Ротона помочь советом и делом, так как русские колонисты на острове люди новые и могут допустить ошибку, а это приведет к тому, что Сиави схватят и казнят.

— Приходи завтра в это же время, — сказал аббат. — С божьей помощью мы спасем этого человека… — и так же молча пошел обратно, показывая Ване дорогу к выходу.

Через неделю Ваня запряг в телегу лошадь и отвез в Таможенный квартал большой деревянный ящик. Ящик опустили в трюм пакетбота «Жанна д'Арк», который должен был в Этот же день отправиться на Мадагаскар с грузом пестрых тканей, водки и безделушек. Аббат Ротон договорился с капитаном пакетбота, что он за пятьсот франков доставит Сиави на Мадагаскар. Но так как капитану, судя по всему, мошеннику, верить было нельзя, аббат попросил Ваню сопровождать Сиави до конца. Капитану было сказано, что он получит деньги только в том случае, если благополучно возвратится в Порт-Луи вместе с юношей, который доставит груз в гавань. Сумма была значительной, и капитан согласился… Первого мая «Жанна д'Арк» вышла из Порт-Луи и легла на вест к Мадагаскару.

Ящик вскрыли, как только пакетбот ушел за линию горизонта. Сиави вылез из трюма на палубу, жадно глотая свежий воздух. Его глаза сияли счастьем и благодарностью. Никто из матросов и бровью не повел, когда Сиави показался на палубе: по всему было видно, что люди капитана Жоржа не впервые выполняли подобные поручения.

Капитан Жорж, круглолицый веселый человек со смоляными, загнутыми вверх усами, обещал через семь-восемь дней дойти до Мадагаскара и в крайнем случае через три недели быть снова на Иль-де-Франсе. Пять суток при хорошем попутном ветре пакетбот шел к Мадагаскару. На шестой день ветер заметно усилился. Капитан приказал убрать паруса и наглухо задраить трюмы. Ваня понял, что приближается буря, в мае месяце редко случавшаяся в этих широтах. Однако «Жанна д'Арк» была суденышком надежным и прочным, и капитан не очень опасался предстоящей передряги. Сначала все шло неплохо. И хотя ветер уже вовсю ревел над вспененной громадой волн, «Жанна д'Арк» с задраенными люками и убранными парусами легла в дрейф, готовая перенести любой шторм,

Беда случилась в середине ночи. Пакетбот ударило о скалу. Обшивка треснула, в трюм хлынула вода, и корабль сразу же начал тонуть, не продержавшись на плаву и пяти минут. Ваня и Сиави едва успели выскочить на палубу, как пакетбот тут же ушел под воду. В темноте они ухватились за тот самый ящик, в котором Ваня привез малагаса в порт, на их счастье всплывший при погружении судна.

В конце концов ящик выкинуло на берег. Это был тот самый остров, об одну из скал которого ударился пакетбот. Первые минуты и Ваня и Сиави валялись на камнях, оглушенные бурей, обессилевшие, наглотавшиеся соленой воды. Затем они потихоньку отползли от кромки берега, опасаясь морских волн и многочисленных акул, которые в спокойную погоду непременно набросились бы на них.

С рассветом буря прекратилась. Ваня и Сиави, голодные и озябшие, бегали по берегу небольшого скалистого островка. Когда наконец взошло солнце и оба они немного согрелись, каждый из них почувствовал сначала нестерпимую жажду, а затем голод. В надежде найти что-нибудь съестное Ваня и Сиави медленно бродили по островку, внимательно глядя себе под ноги.