Дорогой богов

В сгущавшихся сумерках «Святой Петр» приблизился к берегу неизвестного острова и примерно в трех кабельтовых от него бросил якорь. На прибрежной полосе ни селений, ни людей не было видно. Спустили шлюпку. В нее сели Винблад и Степанов. С ними пошли к берегу четверо гребцов. Походив с полчаса вдоль берега, шлюпка вернулась обратно: высадку на берег сочли опасной, тем более что становилось все темнее и темнее. Ночью Чурин и Беньовский по звездам определили местонахождение судна: по подсчетам оказалось, что галиот подошел к берегам Японии… Это произошло 7 июля 1771 года.

Еще до восхода солнца вахтенные заметили на берегу одинокие человеческие фигуры, а когда рассвело, почти весь берег оказался усеянным множеством людей. Люди спокойно смотрели на корабль, изредка о чем-то переговариваясь между собою.

По приказу Беньовского Винблад и Степанов снова пошли к острову. Но как только их шлюпка приблизилась, люди на берегу заметались, делая угрожающие жесты, и стали отталкивать шлюпку длинными шестами. Пришлось вернуться на корабль, взять с собою меха, сахар и многое другое из того, что с избытком было захвачено в дорогу.

То ли упорство русских, в третий раз приблизившихся к острову, произвело впечатление на японцев, то ли островитян успокоило несомненное миролюбие и радушие дотоле невиданных ими чужеземцев, но на этот раз Винбладу и Степанову японцы дали возможность сойти на землю. Их не было видно более часа, и на галиоте забеспокоились, но вскоре Степанов и швед вернулись на берег. На этот раз их сопровождало четыре японца. Двое японцев были одеты в яркие халаты, двое других — в халаты попроще. По всему было видно, что это чиновники, пришедшие на берег со слугами или секретарями. С борта галиота было видно, как Винблада и Степанова посадили в одну из японских лодок, сами японцы сели в другую, а шлюпка с русскими гребцами отошла последней. Увидев все это, Хрущов распорядился быстро расстелить на палубе самый лучший ковер и поставить рядом с ковром раскрытый ящик с мехами.

С любопытством разглядывали русские поднявшихся на корабль незнакомых людей, необычно одетых, безбородых, безусых, со смешными высокими прическами. Лицом они чем-то напоминали камчадалов, айнов и других желтокожих скуластых туземцев, приезжавших в Ичинск и Большерецк с севера на оленях и собаках. Беньовский и Хрущов встретили гостей учтиво и ласково. Однако японцы ни на кого не обратили ни малейшего внимания. Они прошли по палубе с каменными лицами, как слепые, уставившись незрячими глазами поверх голов в одну точку и не отвечая даже кивком головы на учтивый поклон капитана корабля, галантно встретившего их у самого трапа. Чиновники спустились в трюм галиота, стуча по ступенькам трапа ножнами мечей. И через некоторое время, как и прежде ни на кого не глядя, но, по-видимому, все замечая, поднялись из трюма на палубу.

Чиновники молча прошли на нос корабля и, опустившись на разостланный там ковер, закурили короткие вишневые трубки, по-прежнему храня абсолютное молчание. Двое слуг почтительно следовали за своими хозяевами, ловя глазами каждое их движение.

Наконец один из чиновников произнес какую-то фразу. Едва услышав первые слова, один из слуг наипочтительнейше переломился в поклоне. Его поза выражала совершенное внимание, повиновение и глубочайшее уважение к своему господину. Глядя в пол у самых ног чиновника и почти касаясь ковра кончиками пальцев, слуга с легким шипением втягивал сквозь зубы воздух, выражая тем самым сразу все сложнейшие и нежнейшие чувства, которые он испытывал к своему мудрейшему и благороднейшему повелителю. Выслушав отрывистое, сказанное каким-то свистящим шепотом повеление, слуга жестом указал Беньовскому, что теперь и он может сесть на ковер напротив чиновников-самураев. Когда Беньовский, неловко подвернув раненую ногу, сел, второй японец, медленно цедя сквозь зубы слова и почти не шевеля губами, неожиданно произнес по-голландски:

— Откуда этот корабль? — и затем почти сразу же задал второй вопрос: — Зачем пришел этот корабль к берегам Японии?

— Мы хотим торговать и привезли с собою товар для продажи и обмена, — сказал Беньовский и приказал Кузнецову придвинуть ящик с мехами поближе к чиновникам.

Японцы при виде собольих, бобровых и лисьих шкур немного оживились. Заметив это, капитан предложил гостям взять себе шкурки, которые им более всего понравились. Чиновники снова замолчали и несколько минут молча курили, по-видимому обдумывая, как им следует поступить. Наконец один из них, вероятно старший, еле заметно наклонил голову и что-то сквозь зубы проронил слуге. Слуга, став на колени, достал из ящика две собольих шкурки и, пятясь задом, сполз с ковра. Второй слуга достал для другого чиновника еще одну шкурку соболя.

Только после этого Беньовский на ломаном голландском языке спросил у японца, где можно набрать свежей воды.

Слуги-японцы, получив от своих господ разрешение, нарисовали примерный план той части острова, возле которой находился «Святой Петр», и дали понять, что недалеко отсюда, к северу, есть удобная бухта, где путешественники смогли бы набрать воду. Ткнув пальцем в точку на плане, один из японцев произнес: «Узильпатчар!»

Беньовский, получив план, поклонился гостям и проводил их до трапа. Как только японцы отчалили, «Святой Петр» поднял паруса и пошел на север. Действительно, бухта оказалась неподалеку, за длинным лесистым мысом. Левый берег бухты Узильпатчар — Беньовский решил, что слово, произнесенное японцем, означает ее название, — был ниже правого. На левом берегу стояла чистенькая маленькая деревня, окруженная невысокой, аккуратно сложенной каменной стеной, правый берег был покрыт высокими горами, поросшими лесом. Много позже Беньовский узнал, что остров, к которому они подошли, японцы называли Сикоку. На Сикоку была не одна провинция. Деревня же, к которой подошел «Святой Петр», входила в провинцию Ава.

С палубы «Святого Петра» хорошо были видны ровные дороги, обсаженные деревьями, аккуратные маленькие домики с игрушечными садиками и мосточками. Ваню поразило, что каждый, даже самый маленький клочок этой земли был тщательно и любовно возделан человеческими руками. С самого раннего утра и до наступления темноты на склонах гор, где были разбиты плантации чая, и в долине небольшой речушки на залитых водой рисовых полях неустанно копошились маленькие согнутые фигурки трудолюбивых японцев. И не только на берегу: в море тоже от восхода солнца и до заката мельтешили легкие и быстрые японские лодки-джонки с треугольными желтыми парусами из рисовой соломы. Когда рыбацкие лодки, возвращаясь с уловом к острову, проходили мимо галиота, Ваня видел, что они до края бортов наполнены рыбой, крабами, водорослями и неведомыми русским съедобными ракушками. Японские рыбаки были одеты опрятно и чисто. Проходя мимо «Святого Петра», они почему-то предпочитали не смотреть в его сторону и не предпринимали никаких попыток сблизиться с русскими.

Намеренная отчужденность японцев удивляла русских. Они почувствовали это, как только галиот вошел в бухту Узильпатчар. «Святой Петр» еще не отдал якоря, а жители прибрежной деревни уже сбежались на берег. Жалобно крича, японцы выразительно показывали жестами, что если русские сойдут на берег, то из-за этого всем жителям деревни отрубят головы. Беньовский решил подождать и, для того чтобы напрасно не озлоблять островитян, на берег пока не высаживаться. Расчет его оказался верным: не прошло и часа, как японцы сами привезли на корабль воду, рис, водку и деревянные клетки с курами и гусями.

Однако как только стемнело, на почтительном расстоянии от галиота встало несколько японских лодок с зажженными фонарями. Очевидно, жителям деревни был отдан приказ следить за иностранным кораблем не только днем, но и ночью. Четверо суток Беньовский тщетно добивался разрешения сойти на берег, но никакие уговоры не помогали. Тогда 12 июля в полдень, после того как японцы — в который уже раз — громкими криками и умоляющими жестами попросили русских не сходить на берег, Беньовский отдал приказ поднимать якорь.

Увидев, что корабль собирается отплывать, сторожившие галиот японские лодки вдруг пошли наперерез «Святому Петру», а несколько японцев, подплыв в лодке прямо к носу галиота, уцепились за якорный канат, не давая тащить его вверх. Японцы повисли на канате, и тогда Кузнецов ударил по канату топором. Японцы попадали в воду и, забравшись в лодки, поспешили к берегу. Однако их товарищи в других джонках продолжали приближаться к «Святому Петру», полукольцом охватывая корабль. Опасаясь столкновения с японцами и допуская возможность абордажа, Беньовский приказал выстрелить в воздух из пушки. Японцы, никогда дотоле не слышавшие пушечного выстрела, закрыв уши ладонями, попадали ничком в лодки и затем, испуганно перекрикиваясь, быстро двинулись к берегу…

…Два месяца спустя в португальской колонии Макао беглецы узнали, что вскоре, после того как «Святой Петр» оставил берега Японии, жители бухты Узильпатчар сожгли два случайно зашедших туда испанских купеческих галеона, перерезав до последнего человека экипажи обоих кораблей.

20 июля, через неделю спокойного плавания, «Святой Петр» бросил якорь в бухте большого красивого острова, густо поросшего бамбуковыми лесами. Ни Ваня, ни кто-либо другой из команды и пассажиров «Святого Петра» никогда еще не видывал такой красоты, пышности и изобилия. Под стать природе оказались и островитяне: радушные и ласковые, они отнеслись к путешественникам так, будто прожили вместе с ними в союзе и дружбе много лет.

Было решено остановиться на острове подольше. Беглецы быстро свезли на берег палатки, провиант и оружие. На глазах у островитян вырос полотняный городок. Сохраняя предосторожность, путешественники поставили вокруг городка пушки. Каждому нашлось дело: артельщики Чулошникова из кирпичей, полученных у островитян за безделушки, споро и весело сложили небольшую печь для приготовления хлеба. Мужики потароватее пошли в деревню менять на фрукты и свежее мясо охотничьи ножи, беличьи шкурки, зеркала и бусы. Торговля шла бойко: островитяне оказались людьми щедрыми и, как русским показалось, в торговле неискушенными. За сущие пустяки они дали столько яств, что несколько человек еле донесли обратно к полотняному городку огромные, тяжело нагруженные корзины, сплетенные из разноцветных прутьев.

На этом острове путешественники впервые попробовали виноград, апельсины, отведали кокосового молока и арбузов. Островитяне дали им вдоволь картофеля, свежей козлятины, курятины и свинины. После многолетней камчатской бескормицы, во время которой даже вяленой рыбы и сухарей не всегда хватало до весны, остров показался беглецам настоящим земным раем. Ваня подумал даже, что, может быть, сказочный остров Тиниан лорда Ансона и есть то самое место, где они теперь оказались.

…Десять дней простоял «Святой Петр» в бухте одного из островов Рюкю, который местные жители называли Усмай-Лигон. На одиннадцатый день, тепло попрощавшись с островитянами, беглецы ушли дальше на юго-восток.

Русским так понравился остров и его приветливые, радушные жители, что восемь из них остались жить на Усмай-Лигоне, считая, что лучшего места они нигде не найдут. А о возвращении на родину они тогда не смели и мечтать: смерть капитана Нилова навсегда закрыла для них дорогу домой.

ГЛАВА ВТОРАЯ,

знакомящая читателя с летучими рыбами, «огнями Святого Эльма», а также с бароном и графом Морисом Августом Беньовским, который считал, что рабство есть самое пагубное из зол и с ним следует бороться до самой смерти

Много диковинного увидел Ваня после того, как пошли они дальше на юг.

Днем над водою летели навстречу галиоту стремительные трепещущие рыбы. Они выскакивали из воды, как стрелы, и, пролетев иногда десять саженей, а то и больше, снова падали в воду.

По ночам за кормой галиота вдруг вспыхивали яркие светящиеся полосы. Море сверкало и переливалось мириадами огней — синих, зеленых, желтых. А в одну из ночей на мачтах и реях «Святого Петра» сами по себе вспыхнули огни. Этот небесный огонь многие почитали за доброе предзнаменование и называли его венцом богоматери. Казалось, какой-то таинственный волшебник зажег сотни лампадок, и они тихо горели, подмигивая большим ярким звездам… Другие же говорили, что этот небесный свет называется «огнями Святого Эльма» и что бояться его не надо: иной раз зажигаются огни перед грозой, иной раз грозы после них не бывает.

В южных морях непривычные к жаре сибиряки и камчадалы вскоре начали болеть. Старый лекарь Магнус Мейдер давал больным какие-то одному ему известные настои из трав, прихваченных с собою еще из Петербурга, пускал кровь и, как бы оправдываясь, бормотал никому почти не понятные латинские и немецкие фразы.

День ото дня, по мере продвижения галиота на юг, становилось все жарче. Ветер совсем стих. «Святой Петр» еле-еле тащился вперед, иногда проходя за сутки всего-навсего три-четыре мили. Стали иссякать запасы пресной воды. Остатки ее понемногу выдавали больным, а здоровые получали морскую воду с примесью какого-то настоя из аптеки предусмотрительного Магнуса Мейдера. Была середина июля — время жары и полного безветрия…

Беньовский несколько ночей провел на палубе, но даже и здесь спал плохо. Он часто ворочался, тяжело дышал. И хотя по ночам на палубе было не так жарко и не так душно, как в каюте, воздух и тут был теплым и каким-то липким. Солнце, казалось, лишь на несколько минут окуналось в воду и вновь выныривало с другой стороны океана, еще более яркое и беспощадное, чем вчера. В короткое время между заходом и восходом солнца люди не успевали отдохнуть и выспаться: их сон был тяжелым и беспокойным.

В одну из ночей Беньовский проснулся с тяжелой головой, во рту у него пересохло, дыхание было неровным, кости ломило.

— Ваня, — тихонечко позвал он спавшего рядом мальчика, — сходи за лекарем, Ваня. Да никому пока не говори, что я захворал, может, и пройдет. А я сейчас сам в каюту спущусь.

Ваня быстро вскочил и побежал к Мейдеру. Перед тем как спуститься вниз к каюте лекаря, Ваня остановился и оглянулся. Беньовский, ссутулясь, стоял на палубе, держась одной рукой за мачту. Другая его рука вяло повисла. «Заболел, да, как видно, сильно», — с жалостью подумал Ваня и быстро сбежал вниз.

Беньовский пролежал чуть ли не неделю. Ваня ни на шаг не отходил от его постели. Однажды вечером, когда больной задремал, Ваня долго смотрел на его осунувшееся, побледневшее лицо, бессильно лежащие вдоль тела руки, и острая боль защемила мальчику сердце. Тихонечко подойдя к изголовью, он положил руку на лоб учителя и легонько погладил его волосы. Беньовский сразу же очнулся, но глаз не раскрывал. Он лежал неподвижно и как бы прислушивался. Потом с трудом протянул руку и потрепал Ваню по щеке.

Ничего вроде бы не произошло, но впоследствии, когда Ваня вспоминал учителя и все, что было в его жизни с ним связано, эта минута казалась ему одной из самых светлых и радостных, и думалось тогда ему, что дружба их началась не в Большерецке, а именно здесь, в каюте корабля, потому что именно в эти мгновения впервые так сильно почувствовали они оба, что до конца будут вместе и никакая сила, кроме смерти, их не разлучит.

В этот вечер Беньовский рассказал Ване то, о чем он не рассказывал никому.

— Ни одному священнику на исповеди не рассказывал я всего, о чем расскажу тебе сейчас. Ближайшие друзья мои, Хрущов и Винблад, и те не знают всего. А рассказать обо всем этом надо, потому что должно человеку иметь друга, который знал бы о нем все. И уж коли, узнав все, ты по-прежнему будешь считать меня другом своим, значит, без обмана наша дружба. А коли, всю правду узнав, отвернешься от меня — значит, не за такого человека ты меня принимал, каков есть я на самом деле.

Беньовский вздохнул, серьезно посмотрел на притихшего Ваню.

— Прежде всего должен я тебе, Иван, сказать, что многое из того, о чем говорили в Большерецке люди, рассказывая обо мне, я напридумывал. Одно — для того, чтобы нам с Петром людей за собой повести, чтобы поверили они в меня и в нашу «Собранную компанию», другое — чтоб знали обо мне только то, что для успеха дела нашего знать им нужно.

Цесаревича Павла я, Ваня, и в глаза не видал. Да, думаю, если бы и познакомился, то едва ли стали бы мы друзьями. И хотя, как приходилось мне слышать, цесаревич несчастен, но сочувствия к нему у меня никогда не было, ибо он — царственный деспот, а я почти всю свою жизнь был изгнанником, претерпевая все, что со мною случилось из-за таких, как он и его матушка. Да и несчастен он, доколе не обретет трон. А как наденут на голову ему царский венец, тогда-то и посмотрим, хорош он или плох, И едва ли будет он намного лучше других — из истории видим мы множество тому примеров. Помолчи и пока ни о чем не спрашивай, я сам тебе все скажу.

Ты, конечно, спросишь: а зачем мне было лгать? Выдумывать историю с пакетом и перстнем?.. Делал я это вот почему. Году еще в шестьдесят восьмом слышал я презанятную историю о том, как в Черногории объявился человек, называвший себя Петром Федоровичем, то бишь российским императором Петром Третьим, покойным отцом цесаревича Павла, убитым, как говорят, гвардейскими офицерами по наущению жены его Екатерины. И что бы ты думал? Черногорцы встали за него как один человек, хотя сроду от Петра Федоровича и капли добра не видели. Надеялись, что император, избежавший смерти, в долгих скитаниях познавший голод и холод, станет, наконец, добрым к простому народу.

Вот я и подумал: а почему бы мне для того, чтобы наше общее дело имело благой конец, не использовать имя сына императора Петра Федоровича — цесаревича Павла? Его ведь тоже считают страдальцем, незаконно устраненным с отцовского трона злодейкой Екатериной. И, как видишь, расчет мой оправдался. А чтобы все придуманное мною казалось правдоподобным, показывал я легковерным жителям Большерецка и перстень, и синий бархатный конверт, о которых и ты довольно знаешь. Но все вещи эти никакого отношения к Павлу не имеют. Кольцо принадлежало моей матери, а конверт — отцу. В нем отец хранил свои бумаги, а после смерти отца я взял его себе и вот уже много лет храню как память о покойном родителе.

Однако еще по дороге в Большерецк и после, когда я уже оказался в остроге, я говорил, что этот бархатный конверт передал мне цесаревич Павел Петрович. Не знаю, многие ли верили всему этому, но людям, зная это, было легче пойти за мной, ибо, вступая в Компанию, они начинали бороться за правду, против несправедливости, не для себя лишь, но и для других. Они не только искали собственной выгоды, но и делали общее дело. Дело справедливое, затеянное для того, чтобы восторжествовала правда. И, должен сказать, много стран повидал я, Ваня, и много народов, но нигде не видал я, чтобы народ так сильно искал правду и так упорно к ней стремился, как на Руси. II я сказал себе: если русские люди поверят тому, что дело наше справедливо, они пойдут за мной до конца и ни в какой беде не бросят меня. И, как видишь, они пошли.

— Морис Августович, а разве вы не обещали Компании найти остров, на коем будет множество золота? — не удержавшись, спросил Беньовского Ваня.

Немного помолчав, Беньовский коротко ответил:

— Обещал.

— Ну и где этот остров? — снова спросил Ваня.

— А вот ты на нем уже месяц, а того не видишь! Обещанный мною остров — наш корабль. А сокровище, кое мы здесь нашли, дороже всякого золота. Сие сокровище — это наша свобода. Да разве найдутся такие блага на свете, на которые настоящий человек променяет свободу?! — Беньовский, разволновавшись, приподнялся на подушках. — Ты еще, быть может, и не понимаешь всего этого, но все равно Запомни: есть на свете людишки, которых можно недорого купить: за орден, за мундир начальника, за тридцать сребренников они и свою собственную свободу продадут, и всех прочих превратят в рабов. Да только разве это люди? Справедливо сказал великий римлянин Цицерон: «Рабство есть самое пагубное из зол, против которого нужно бороться всеми силами до самой смерти!»

Беньовский разволновался еще более. На бледных его щеках выступил румянец. Он приподнялся на подушках и, взяв Ваню за руку, сказал:

— Всю свою жизнь, Иване, искал я правду и сражался за вольность. От рождения имел я все: волю, богатство, титул. Но одного, самого для человека главного, я не имел: не знал правды и не видел истины. II чем более жил, все более убеждался: не будет мне покоя до тех пор, пока не найду я правды. И вот как получилось: богатство мое и титул, все то, что, казалось бы, должно было облегчить мою жизнь, затруднили ее и заслонили от меня истину. И только потеряв все, что получил я от рождения, изведав полной мерой бедность, тяжкий труд, скитания и горе, понял я самое важное: нельзя чувствовать себя свободным, когда другие в рабстве. И нельзя быть счастливым, когда рядом с тобою несчастье. Теперь я знаю истину и ни на что на свете ее не променяю.

Беньовский помолчал. Видно было, что он вспоминает о чем-то давно прошедшем. Бездумно смотрел он на огонек свечи — и не видел его. Не слышал он ни плеска волн, ни тихого поскрипывания снастей. Ваня смотрел на него и понимал, что учитель сейчас за много тысяч верст отсюда и за много лет. Между тем Беньовский как-то сразу вышел из оцепенения. Коротко и резко встряхнул головой, поудобнее устроившись на подушках, проговорил:

— Слушай, Иване, и запоминай историю жизни графа Беньовского. Бог знает, удастся ли когда рассказать все это кому-нибудь еще?

Три часа подряд, делая лишь небольшие перерывы, рассказывал Беньовский историю своей жизни.

Рассказывая, он заново передумал многое из того, над чем приходилось задумываться ему в своем нелегком и бурном пути. Он вспомнил свои юношеские мечтания о служении матери-церкви и горькое разочарование в своей миссии. Он вспомнил себя молодым лейтенантом, служившим в императорской австрийской армии, верившим флагу, которому он служил до тех пор, пока его идеал и его герой — храбрец Лаудон — не предстал перед ним неразборчивым кондотьером, которому было все равно, кому служить, лишь бы носить мундир и держать в руках шпагу. Он вспомнил растерзанную смутами Польшу, где виселиц было больше, чем фонарных столбов, свой мечущийся по стране отряд и мятущуюся свою совесть, когда, засыпая, он всякий раз мучительно думал: кому нужна здесь его служба и его доблесть?

И, вспомнив все это, Морис признался самому себе, что нынешнее его дело более справедливо, чем любое другое, которое ему приходилось предпринимать до сих пор, ибо сейчас он бьется за свою свободу и свободу своих товарищей, и, наверное, никакие преграды не остановят его, ибо тернии и крутизна — вот дорога богов!

Уже занялся неяркий рассвет и оставалось всего несколько минут до того, как из моря поднялся бы вверх сверкающий и жаркий шар солнца, когда Морис замолчал, затем потянулся, хрустнул пальцами, улыбнулся:

— Ну, Иване, Эол, посланец богов, затушил нашу свечу. Не будем спорить с богами. Будем спать.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

знакомящая читателя со вторым рассказом голландского капитана Франса Рейсдаля, а также повествующая о том, как за воду было заплачено кровью, и в заключение дающая возможность узнать сравнительную ценность монет разных стран

Через три недели после отхода от Усмай-Лигона матросы и пассажиры, находившиеся на палубе галиота, заметили на горизонте черную громаду какого-то острова. Долго шел «Святой Петр» вдоль берега острова, и хотя шел он довольно быстро, при хорошем попутном ветре, но конца берегу не было видно, и южная оконечность острова все еще пряталась где-то далеко за горизонтом. Новый остров был еще прекраснее первого. Путешественники не могли оторвать глаз от невиданного великолепия красок и пейзажей, без конца сменявших друг друга. Галиот так долго шел вдоль берега, что штурман Чурин усомнился: не вышел ли корабль к берегу Китая? Но Беньовский, поколдовав над картой и подсчитав что-то на листе бумаги, коротко бросил: «Формоза!»

Формоза оказалась далеко не таким гостеприимным островом, как благодатный Усмай-Лигон: как только первая группа путешественников ступила на берег, из близлежащего леса двинулись на них воинственно кричащие толпы туземцев. Туземцы двигались решительно и скоро, полумесяцем охватывая высадившийся отряд. Не доходя до русских саженей тридцати, туземцы остановились, выстроились в два ряда и мгновенно смолкли. Наступившую тишину прорезал высокий и резкий возглас командира. Туземцы натянули тетивы луков. Русские кинулись в байдару и быстро заработали веслами. Туземцы, увидев, что пришельцы отступают, с пронзительными воплями кинулись к воде, на бегу стреляя из луков. Стрелы падали рядом с байдарой, две стрелы воткнулись в борт, одна попала в ногу гребцу Андрею Козакову. Но лодок у туземцев поблизости не оказалось, и они, добежав до воды, прекратили преследование.

Подняв байдару на палубу, Беньовский приказал уходить дальше на юг. Но ни на следующий день, ни еще через несколько суток высадиться путешественникам не удалось: по всей полосе берега за «Святым Петром», медленно шедшим к югу, внимательно следили вооруженные туземцы. Видно было, что от селения к селению, обгоняя тихоходный галиот, передается весть о приходе чужеземцев и воинственные жители острова готовятся в любой момент отразить десант иноплеменников.

Днем и ночью внимательно следил за всем, что происходит на берегу, и экипаж «Святого Петра». С восхода солнца и до заката все пассажиры галиота находились на палубе. Трудно было оторвать взор от прекрасного острова. Нежно-зеленые, порой голубоватые бамбуковые леса сменялись пышными банановыми рощами; невиданной красоты огромные пальмы и папоротники сбегали прямо к воде. В подзорную трубу были видны фикусы и лавры, о которых на Камчатке и во всей Сибири и слыхом не слыхали и которые в Европе попадались разве только в королевских оранжереях. Диковинные животные населяли Формозу: несколько раз к воде выбегали антилопы, можно было рассмотреть прыгающих с дерева на дерево обезьян, а однажды на опушке леса путешественники увидели большого черного медведя.

Беньовский объяснил Ване, что «Формоза» по-латыни означает «Прекрасная» и что остров назвали так открывшие его португальцы. Но когда мальчик стал расспрашивать учителя о том, кто населяет остров и почему жители так враждебно встретили русских, Беньовский сказал, что многого он о Формозе не знает, но кое о чем слышал. И рассказал Ване следующее:

— Ты помнишь, что, придя в Кенигсберг, нанялся я на корабль «Амстердам» к старому капитану Франсу Рейсдалю, знавшему множество историй. Старый Франс как-то рассказал мне, что много лет тому назад он был капитаном голландского торгового судна и не один год проплавал в южных морях. Сам Рейсдаль на Формозе не бывал, но, обладая замечательной памятью, рассказывал мне о здешних местах много поучительного и интересного. И хотя с того времени прошло уже лет шесть, кое-какие из его рассказов я еще помню.

Он говорил мне, что, кажется, лет сто пятьдесят тому назад следом за португальцами на Формозе высадились голландцы. Они основали здесь несколько своих поселений и военный форт, но против них поднялись населявшие остров китайцы. Они прогнали голландцев с Формозы. Вождь китайцев, по имени, кажется, Кок-синг, стал императором Формозы. Не знаю, правда это или нет, но голландцы говорили, что прежде Кок-синг был обыкновенным пиратом. Впрочем, голландцы, как и другие европейцы, завоевывавшие колонии, всегда охотно выдавали любого мелкого князька за императора, если он помогал им грабить собственный народ, и наоборот — превращали даже настоящего императора в разбойника и пирата, если он выступал против них с оружием в руках. Однако Кок-сингу пришлось отбиваться не только от захватчиков-европейцев. Против него были направлены и войска китайского богдыхана.

Рейсдаль говорил, что жители Формозы, как он слышал, считали Кок-синга великим героем и благородным человеком, который чуть ли не двадцать лет сражался и с голландцами, и с солдатами, и с чиновниками богдыхана, пытавшимися захватить Формозу. Но в конце концов Формоза стала провинцией Китая, и внук Кок-синга, оказавшись у власти, помирился с европейцами и разрешил им иметь на Формозе свои магазины и конторы.

И вот здесь-то, рассказывал мне Франс Рейсдаль, Формозу окончательно покорили чиновники китайского богдыхана. Именно не войска, а чиновники. Угрозами и посулами они заставили внука Кок-синга признать над собою власть богдыхана и превратили остров в одну из китайских провинций. Чиновники богдыхана изгнали европейцев с острова, и до сих пор, вот уже скоро сто лет, ни один иностранный корабль не смеет входить в бухты Формозы.

Когда же Ваня спросил Беньовского о людях, населяющих Формозу ныне, Морис ответил:

— Ну, а кто живет на острове, кроме китайцев, я не знаю. Туземцы, которые напали на нас, на китайцев не похожи. Должно быть, это какие-то другие племена. Может быть, те, что жили здесь до появления китайцев.

Беньовский после того долгого ночного разговора как-то особенно тепло стал относиться к мальчику. А может быть, ночной разговор сам был следствием того, что еще до него что-то изменилось в отношениях учителя с Ваней. И если разобраться, то не только в отношениях с мальчиком, но и со многими другими членами экипажа «Святого Петра». Когда немного позднее Ваня стал перебирать в памяти эпизоды этого путешествия, то он решил, что все началось после высадки Измайлова и Паранчина на Симушир. Беньовский проявил жестокость и твердость. Эта жестокость не понравилась многим членам «Собранной компании», и между капитаном «Святого Петра» и его командой наметился разлад, который вначале был не более чем холодноватым отчуждением, но затем перерос в тщательно скрываемую враждебность.

Беньовский хотя и заметил это, но не подавал вида. Заметил он и другое — то, что примерно треть экипажа по-прежнему дружелюбно относится к нему, и некоторые из этих людей стараются по любому поводу подчеркнуть свое доброе к нему расположение. Морис мысленно выделил этих людей из обшей массы, составлявшей экипаж галиота, и в свою очередь стал оказывать знаки дружеского внимания своим доброжелателям. В числе этих неизменных друзей Мориса оказался и Ваня. Может быть, поэтому учитель с особой охотой проводил с ним время и отвечал на его многочисленные вопросы…