Вугар и Арзу засмеялись. Им и в голову не могло прийти, что в ее шутливых словах скрывалась истина.
      Глава четырнадцатая
      Надежды Мархамат-ханум не оправдались. Сохраб Гюнашли и после похорон отца продолжал жить в доме как чужой. Он по-прежнему спал и работал в кабинете, выходил редко.
      Но Мархамат-ханум не падала духом. Упорство Сохраба, его затворничество она толковала по-своему. "Тоскует по старику, соблюдает траур, - думала она. - Пройдет несколько дней, и горе его состарится..." И она решила не беспокоить мужа. Сама тоже ходила хмурая, со скорбным лицом, не снимая черного платья. Ее раздражало, что дорогая мебель, телевизор, пианино до сих пор пылятся по углам. Но она ничего не трогала, хотя ее передергивало от непривычного беспорядка. Свою постель Мархамат перенесла в комнату Алагёз. В спальне, слыша за стеной каждое движение Сохраба, каждый вздох, она изводилась от одиночества. Каждый раз, взглянув на пустую кровать Сохраба, она страдала, голова кружилась, в сердце закрадывался страх: что, если Сохраб и вовсе к ней охладеет, угаснут супружеские чувства и она навсегда лишится его ласки. Это было для нее равносильно смерти. Она решила, что лучше быть подальше от Сохраба, не слышать шорохов, доносящихся из кабинета, так-то спокойнее. Да и Алагёз будет не одна. Бедняжка, смерть деда тяжело подействовала на нее, приступы участились, она нуждалась в присмотре.
      Но и рядом с дочерью Мархамат не нашла покоя. Напротив, здесь у нее появились новые огорчения. Девочка в последнее время очень переменилась. По ночам не выпускала из рук книги, глотая роман за романом. А когда не читала, молчала, нахмурившись, глядела в одну точку мечтательными, печальными глазами и, порой глубоко вздыхая, все думала о чем-то своем. Иногда Мархамат, стараясь отвлечь ее, что-то спрашивала. Алагёз отвечала неохотно, безразличным тихим шепотом.
      Мархамат прекрасно понимала, что происходит с дочерью, - эта бледность, молчаливость, погруженность в книги были ей хорошо знакомы. В юности, и особенно в те годы, когда она влюбилась в Сохраба, вот так же днем и ночью не расставалась с книгами и так же, устремив глаза в потолок, грезила, мечтала. Заметь эту перемену в дочери месяцев пять-шесть назад, Мархамат бы обрадовалась. Может, и не произошли бы те роковые события, посеявшие смуту в семье. Дело сладилось бы само собой, без вмешательства Мархамат. Тысяча сожалений!
      Мархамат-ханум гневалась на судьбу. Еще больше, чем разлад в семье, волновало и злило Мархамат то, что по городу о ней пошли сплетни. Ее подруга управдом Зумруд Вахидова доложила, что Мархамат стала мишенью для острот и насмешек, над ней подсмеивались, рассказывали про нее забавные истории. Она, так любившая зло похохотать над другими, сама стала объектом для пересудов. Всякая шушера трепала ее имя! Но даже это можно было перетерпеть.
      Мархамат, просыпаясь по утрам, уставшая от собственных горестей, не раз видела на кончиках длинных ресниц Алагёз следы высохших слез. Девочка плакала - это было и вовсе плохо. Алагёз может опять заболеть душевно, вот уж, правда, беда не приходит одна!
      Мархамат перепугалась. Побранив дочку, она запретила ей читать романы о любви, - писатели, мол, все выдумывают, пишут неправду. Она даже убрала с полок все попавшиеся ей на глаза классические романы, заперла их в отдельный ящик, а ключ носила в кармане, чтобы дочка не могла его найти. Но было поздно, книги сделали свое дело, раздув в девичьем сердце огонь едва зародившейся любви. Мархамат вдруг стало тревожно, недобрые предчувствия одолевали ее. Но она гнала от себя нелепые мысли. Странное создание человек! Не желает прислушиваться к таким вот сигналам сердца, тешится надеждами и, лишь когда несчастье уже распахивает дверь, корит себя за беспечность.
      И Мархамат не придавала особого значения своей тревоге, надеясь, что все наладится, позор, который она обрушила на себя и своих близких: забудется, и все станет так, как она о том мечтала, как того добивалась. Она верила в свою счастливую звезду, которая до сих пор от нее ни разу не отвернулась. Ведь было время, когда никто не верил, что Сохраб достанется Мархамат, подобная возможность никому и в голову не приходила. Судьба Сохраба была уже решена. И в его доме, и в доме любимой им девушки шли приготовления к свадьбе. Но жизнь распорядилась иначе. Сохрабу пришлось расстаться со своей невестой. И тут засияла счастливая звезда Мархамат. Неужели эта звезда покинет ее? Нет, Мархамат твердо верила в свою удачливость. А может, такой же добрый час придет и к ее дочке? Эти мысли окончательно успокоили Мархамат-ханум. Главное сейчас было восстановить мир в семье, а все остальное легко наладится. И Мархамат-ханум, считая, что она уже достаточно проявила терпения и выдержки, не стала откладывать дела в долгий ящик.
      Едва истекла неделя со дня смерти Султана-оглы, она на следующий день после поминок начала обхаживать Сохраба. Однажды ночью, убедившись, что дочка уснула, Мархамат-ханум, как бывало, легким шагом направилась к мужу, смело взялась за ручку двери кабинета и тихонько толкнула ее, желая проверить, заперта она изнутри или нет. К ее радости, дверь оказалась не запертой, и Мархамат истолковала это как сигнал к примирению: "Он ждет меня!" Сияющая она вошла в кабинет. Гюнашли, только что раздевшись, лежал в постели, закинув руки за голову, и о чем-то думал. Внезапное появление жены взволновало и встревожило его: какую еще недобрую весть принесла она? Высвободив из-под головы руки, он повернулся, опершись о подушку.
      - Что опять случилось?
      - Ничего... - В желтоватом свете настольной лампы глаза Мархамат-ханум светились каким-то необычным блеском. Она повела бровями и, улыбаясь, подошла к дивану. - Все в порядке.....
      Беспокойство во взгляде Гюнашли угасло, его глаза стали холодными, словно кусочки льда.
      - Зачем ты пришла?
      Мархамат-ханум тихонько ахнула, этот вопрос, словно горящие угли, обжег ее сердце. Муж, который ждет жену, не стал бы задавать такого вопроса! Но она через силу продолжала улыбаться.
      - Пришла. И все тут... Нельзя?
      Разгадав намерения жены, Гюнашли отвел взгляд и снова закинул руки за голову. Несколько мгновений он лежал молча.
      - Нет, нельзя!
      - Почему? - промурлыкала она, явно намереваясь устроиться на краешке дивана.
      Гюнашли нервно заворочался, лицо его скривилось, как от боли, стало суровым.
      - Не раздражай меня, иди спать!
      Мархамат-ханум жеманничала, точно юная невеста:
      - Тоскливо мне там, страшно...
      - Ничего, ничего... Дочка рядом с тобой.
      - Что мне дочка? - жалобно вздохнула Мархамат-ханум. - Она тебя не заменит... Для меня самый главный человек - муж, да не быть мне без тебя ни дня!
      Гюнашли отвернулся к стене:
      - Имей стыд и совесть! Иди спать...
      Но Мархамат-ханум, казалось, не слышала его, бедром отодвинула Сохраба и приподняла одеяло.
      - Пусти, холодно...
      Гюнашли резко повернул голову и оглядел Мархамат-ханум. Не скрывая раздражения, он грубо сказал:
      - И тебе не стыдно?
      Но и на эти слова Мархамат-ханум не обратила внимания и пыталась устроиться поудобнее.
      - Чего же стыдиться? Не к любовнику - к законному мужу пришла. Уж сколько времени не ощущаю я на своем лице его дыхания, не согревают меня его объятия. Одиночество превратило в сосульку мою душу...
      Гримаса исказила лицо Гюнашли:
      - Будь человеком, уйди!
      Мархамат-ханум задрожала, будто и впрямь замерзла, и стала умолять:
      - Джан! Стать мне твоей жертвой, не гони меня... Позволь хоть пять минут полежать рядом, чтобы унять дрожь души моей... - И, не дожидаясь согласия, положила голову ему на спину и крепко обняла за плечи. - Знал бы ты, как я люблю тебя, джан!
      Гюнашли вздрогнул, ему показалось, не руки жены, а холодные змеи обвили его. Вырвавшись, он сел на постели:
      - Что ты за человек? Слов не понимаешь?!
      - А вот такой я человек! - устраиваясь поудобнее, говорила Мархамат-ханум. - Какой ты меня видишь, такая я и есть! - Она кокетливо повела бровями, сверкнула глазами. - И если муж даже назовет меня чертом, обругает меня, все равно каждое его слово будет для меня слаще меда, стать мне его жертвой!
      - Встань, прекрати представление!
      - Не встану, хоть убей. Нет сил двинуться...
      В томных глазах Мархамат-ханум светилась страсть, щеки раскраснелись, молящая нежная улыбка застыла на губах. Как знакомо было Гюнашли это ее выражение! Но сейчас оно вызвало лишь неприязнь. Сдавленным от негодования голосом он прохрипел:
      - Вста-ва-ай!
      Но Мархамат-ханум не шелохнулась и взмолилась жалобным шепотом:
      - Всего пять минут... Жизнь моя! Заклинаю могилой Мургуза-ами, дорогой его гробницей, не обижай мою душу! Пять минут...
      Гюнашли схватил ее за запястье, отстраняя от себя:
      - Убирайся!
      Вынужденная подняться, она села на краешек дивана и, съежившись, простонала, словно тяжело больная:
      - За что гонишь, жизнь моя?.. Что я сделала?
      - Или ты все забыла?
      - Забыла, душа моя. И ты забудь. Ведь кровь же не пролилась!
      - Было бы в тысячу раз лучше, если бы она пролилась...
      - Все пройдет... Помиримся! Нельзя же столько времени находиться в ссоре! Нет у меня больше сил, ты иссушил мое сердце, зачахла я...
      - А ты? Обесчестила мое имя, выставила меня на осмеяние подлецов и негодяев! Все это страшнее смерти!
      - Ой, не дай бог, пусть умрут твои враги, пусть сгинут недоброжелатели!
      - Довольно! - Гюнашли возвысил хриплый голос. - Это уже не имеет никакого значения. Между нами все кончено. Давно кончено, пойми. В сердце моем ничего не осталось к тебе, кроме ненависти.
      Мархамат-ханум, всхлипнув разрыдалась.
      - Как ты ужасно говоришь, Соху! Я так люблю тебя, за что же ты ненавидишь меня? Я всегда любила... Мотыльком порхала вокруг тебя...
      - Слепая любовь! - вздохнул Гюнашли и едко усмехнулся. - Пленница страсти и тщеславия.
      Но Мархамат-ханум продолжала всхлипывать, как ребенок, не понимая глубокого смысла этих так спокойно произнесенных слов.
      - Ты прав, Соху, любовь к тебе подстерегла меня, когда я была еще девочкой, всю жизнь я слепо ползла за тобой и буду так же ползти до самой могилы.
      - Вот трагедия!.. - с горьким сожалением произнес Сохраб. - Не о такой любви я мечтал. Ты никогда не понимала меня. Тебе были непонятны мои мечты, мои идеалы. Ты принесла меня в жертву своим мелким, ничтожным целям. А теперь обесчестила - вот итог твоей слепой любви...
      - Имей совесть, Соху, не наговаривай на меня! Бог тому свидетель, я ничего не сделала, что запятнало бы тебя! Просто я тому парню, бесстыжему Вугару, отомстила за нашу дочь. Я защищала твою честь, честь семьи...
      - Ой, спасибо, здорово защищала! - вздох сожаления снова вырвался из груди Гюнашли. - Как же ты тупа, если до сих пор не понимаешь всей низости своего поведения. Увы, тебя уже не исправишь!
      Он соскочил с дивана, отошел на несколько шагов и резко обернулся:
      - Если осталась у тебя хоть капля совести, не срамись! Убирайся вон, пока я не поднял на тебя руку!
      Мархамат-ханум встала с постели. Сгорбленная, убитая горем, спотыкаясь, вышла она из кабинета. Куда девалась ее горделивая надменность? Словно и не была она никогда властной и упрямой... Через минуту из соседней комнаты донеслись ее жалобные стенания.
      Сохраб Гюнашли не ложился, он ходил взад и вперед по комнате, взвинченный плачем жены.
      По природе своей мягкосердечный, склонный к всепрощению, Гюнашли, может, и на этот раз не выдержал бы ее бесконечных рыданий, молений и в конце концов простил. Но неожиданное событие поставило точку на всем.
      Глава пятнадцатая
      С вечера прошел сильный ливень. И утром небо еще хмурилось, то и дело накрапывал дождь. Густые черные тучи, опустившиеся до самых труб и крыш, нагоняли на людей смертельную тоску. На рассвете с моря подул ледяной ветер, холодом пронизывая все насквозь и покрывая тротуары и мостовые скользкой прозрачной коркой. Встревожено покачивались на набережной старые чинары, протяжно завывали телефонные провода, как бы предупреждая людей, что ветер будет крепчать и отравлять настроение. Начиналась бакинская зима.
      Обычно бакинцы до середины декабря ходят в костюмах или легких плащах, а нынче вот надели шубы и пальто. Даже Вугар, который не терпел теплой одежды, по настоянию мамы Джаннат вынужден был выйти из дома в пальто и шапке.
      Однако несмотря на холод и гололедицу, он решил идти в институт пешком, зная, что в такие дни пользоваться транспортом дело сложное. Не только на автобусных и троллейбусных остановках, но и на стоянках такси длинные очереди, - жди, не дождешься! И Вугар медленно пошел по Первомайской улице, на которой жил, собираясь свернуть возле консерватории, как вдруг почти над самым его ухом раздался резкий визг тормозов, в ту же секунду заглушенный отчаянным, душераздирающим криком. Вугар невольно остановился, но, поняв, что произошло несчастье, мгновенно кинулся на крик. Страшное зрелище открылось его глазам: неподалеку от стоявшей наискось машины - это было такси, на самой середине улицы билась в судорогах девушка. Из головы ее вытекала быстрая струйка крови, образуя на асфальте черную, дымящуюся лужицу. Вугар в нерешительности застыл на месте. Пока он соображал, что делать, девушка, видно, потеряла сознание и, свернувшись калачиком затихла.
      Вугар бросился к ней, хотел поднять ее на руки, отнести на тротуар, но ужас, охвативший его, лишил сил, руки и ноги стали ватными. Он оглядывался по сторонам, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, но, как нарочно, улица пустынна, нигде ни души. Он уже хотел снова попытать свои силы, как вдруг заметил водителя, застывшего в такси.
      - Чего же вы ждете? Помогите!
      Но водитель даже не откликнулся, видно, находился в шоковом состоянии. Вугар снова крикнул:
      - Вы что, не слышите! Скорее в больницу! Она истекает кровью!
      Водитель медленно выходил из оцепенения. С трудом выбрался он из машины.
      - Какое несчастье! - бормотал он. - На пустой улице... Да лучше бы мне ноги переломать, когда на работу шел... - Он весь съежился и вдруг, всхлипывая и еле ворочая языком, стал умолять Вугара: - Браток, дорогой, отпусти, пока никто не видел. Опаздываю, за пассажиром ехал, в аэропорт надо его отвезти.
      Вугар окинул шофера разгневанным взглядом.
      - Человек ты или нет?! Мало того, что девушку задавил, хочешь ее на произвол судьбы бросить? Совесть у тебя есть?
      - Детей моих пожалей! - продолжал чуть не плача шофер. - Шесть дочерей у меня, наконец сына дождался. Жизнью его клянусь: не виноват! Эта несчастная, она, верно, больная. Припадок у нее. Вдруг посреди улицы покачнулась, упала, и, как я ни старался избежать беды, ничего не получилось. Словно курица с отрезанной головой, задергалась и сама под колеса сунулась...
      - Ладно, ладно! - вконец рассердился Вугар. - Потом выясним, а сейчас помоги!
      Они уложили девушку на заднее сиденье. Вугар сел возле. Достав из кармана носовой платок, он отер с ее лица запекшуюся кровь, и ужас с новой силой охватил его, руки невольно опустились: это была Алагёз. Единственная дочь профессора Сохраба Гюнашли.,
      Сердце Вугара сжалось от боли: "Несчастный профессор! Сорока дней не прошло, как схоронил любимого отца, и вот новая напасть... Как он переживет такое?"
      Вугар положил платок на рану, но кровь продолжала сочиться.
      - Быстрее, быстрее! - лихорадочно торопил он водителя.
      Тот прибавил скорость, а когда проехали несколько улиц, обернулся и через плечо взглянул на Алагёз.
      - Умрет... - сказал он и сжался от страха, явно жалея не столько девушку, сколько самого себя. - И мою жизнь искалечит...
      Вугар вспыхнул от ярости.
      - Прекрати карканье! - крикнул он. - Что ты за человек? Или у тебя камень вместо сердца? Знаешь, чья это дочь? Профессора Гюнашли. Она у него одна-единственная, а ты... - Вугар не договорил, заметив, что водителя бьет дрожь и тот с трудом держит в руках руль. Он помолчал, дав ему успокоиться, и сдержанно добавил: - Хоть бы одно доброе слово у тебя для нее нашлось. Зачем заранее отпевать?..
      Водитель громко вздохнул.
      - Эх, не слепой же я, до больницы не дотянет...
      - Держи крепче руль да будь повнимательней!
      - Нет на земле человека несчастнее меня. Все, что в мире плохого есть, всё на мою голову валится...
      - Не виноват, так никто и не станет тебя понапрасну винить.
      - Где там! Свидетелей нет, доказательств никаких... - Он снова тяжело вздохнул. - Пока лиса докажет, что она лиса, с нее шкуру сдерут.
      - Ты не прав. Правда всегда дорогу найдет.
      - Найдет... Когда невмоготу станет да сердце остановится! - вздохнув, с жаром продолжал водитель. - Я на своем веку уже немало пережил, вкусил, так сказать!.. Получат права, применив тысячу уловок, сядут за руль, радом еще фифочка какая-нибудь, а машину водить не умеют. Напьются и ищут себе дешевой смерти. Один такой смертник этим летом вынырнул откуда-то сбоку и врезался в мою машину, что стояла на положенном месте. Разбился и тут же дух испустил. А наказали меня, штраф наложили. Пока виновного выясняли, жена слегла, детки без присмотра остались. А теперь опять несчастье... Видно, судьба моя такая, с мусором перемешанная.
      Водитель говорил так искренне, что Вугару стало жаль его.
      - Не горюйте, я помогу вас...
      Но водитель, вздохнув, недоверчиво махнул рукой.
      * * *
      Мархамат-ханум с воплем ворвалась в больницу. Щеки ее были расцарапаны, она рвала на себе волосы. Наполнив рыданьями и криками приемную, кинулась к дежурной медсестре:
      - Где моя дочь?! Что с ней? Я хочу видеть свое дитя!!!
      Молоденькая медсестра растерялась, не зная, что ответить обезумевшей от горя матери. Эта растерянность лишь увеличила тревогу Мархамат-ханум, она вдруг смолкла, стала жалкой и беспомощной, слезы ручьями полились по щекам, она умоляюще сказала:
      - Девушка, дорогая, почему ты молчишь? - Я мать Алагёз Гюнашли, скажи правду, что произошло?
      Медсестра молчала, язык не поворачивался сказать правду. Да и где взять слова, которые могли бы утешить эту сгорбившуюся от горя женщину? Она крикнула куда-то в боковую дверь:
      - Доктор, где вы?!
      Не успел седовласый врач показаться в дверях, как Мархамат-ханум бросилась к нему:
      - Что с девочкой? Где мое дитя?
      Врач кивнул головой, указывая на дверь: следуйте, мол, за мной, и шагнул вперед.
      - Почему вы молчите?! По телефону мне тоже ничего не сказали... Зачем терзаете мое сердце? Неужели...
      - Будьте мужественны, - серьезно ответил врач.
      От этих слов ноги Мархамат-ханум подкосилась, тело обессилело.
      - Вай, рухнул мой дом!
      Она покачнулась и стала валиться на спину, но медсестра, подскочив, с трудом удержала ее за руки. Врач вернулся, подал стул.
      - Сядьте, так нельзя. Вы не первый год живете на свете... Возьмите себя в руки.
      Но Мархамат-ханум не стала садиться, она вдруг ощутила неожиданный прилив сил и решительно двинулась к двери:
      - Отведите меня к дочери!
      Алагёз находилась в морге. Мархамат-ханум с трудом узнала дочь, лицо ее было обезображено. Вздрогнув, она попятилась, издали глядя на нее, и вдруг с жутким криком упала на труп, потеряв сознание.
      Очнулась она не скоро. Ее долго приводили в чувство. С удивлением разглядывала Мархамат-ханум склонившиеся над ней лица, не понимая, где находится. И лишь когда ее немой бессмысленный взгляд, обежав сумрачное помещение, остановился на мертвой дочери, вопль, который мог заставить содрогнуться целый мир, вырвался из ее груди. Рванув спутанные, рассыпавшиеся по лицу волосы, она стала клочьями выдирать их и сквозь рыданья спрашивала:
      - Кто не пощадил невинного моего ребенка? Единственная она была у меня! Краса и свет моего дома, а-а-а-а...
      Она била себя по голове, по коленям. Потом снова бросилась к Алагёз, гладила ее волосы. Легко, словно боясь причинить боль, стала трогать ушибы на лице и, наклонившись, целовала ссадины.
      - Ну можно ли так, доченька? - приговаривала она. - За что ты причинила мне такое горе? За что оставила маму одну на земле? Как я стану жить без тебя, как вынесу нашу разлуку?! О-ох, о боже, о-ох!
      Вдруг она выпрямилась, обернулась, глаза жадно обшаривали помещение. Ей вспомнилось, среди людей, собравшихся на ее крики, она видела, Вугара, неотчетливо, расплывчато... Но тогда она не успела сосредоточиться и теперь искала его. "Он - враг мой! Из-за него случилось несчастье! Все он, он, этот безродный..."
      Вугар стоял в углу, возле двери, подавленный, жалкий. Горестные вопли Мархамат-ханум расслабили его, глаза были полны слез, и он с трудом удерживал их.
      - Убийца! Он, он погубил невинное мое дитя! - Мархамат-ханум с криком подскочила к нему, одной рукой царапая его лицо, другой нанося удары куда попало. Вугар молча, выставив вперед руки, пытался заслониться. Этот его жест вызвал у Мархамат-ханум новый прилив ярости. - Я всю кожу сдеру с тебя этими ногтями! Труп твой растяну на полу! Не позволю, чтобы нога твоя ступала по земле! Не позволю!
      Вугар не двигался с места, безмолвно перенося оскорбительную и бесстыдную ругань, проклятья.
      - Что вы смотрите? Держите ее! - раздался чей-то задыхающийся возглас.
      Это был Сохраб, он только что примчался в больницу. Услышав голос мужа, Мархамат-ханум разбушевалась еще больше.
      - Уберите ее, чего вы ждете! - твердо повторил Сохраб. Какие-то люди в белых халатах, в немом изумлении наблюдавшие за разыгравшимся скандалом, словно очнулись. Два санитара схватили Мархамат-ханум за руки и отвели в сторону. Топая ногами, рыдая, во весь голос она кричала:
      - Пустите! Не ваше дело! Пустите! Я должна сама расправиться с убийцей!
      Легко вырвавшись из рук санитаров, она опять кинулась к Вугару. Но тут вмешался Гюнашли:
      - Не смеши людей, отойди.
      - Не вмешивайся! Ты не отец моему ребенку, ты враг его!
      Гюнашли схватил жену за руку и оттащил.
      - Отойди! - повторил он твердо.
      Забыв про Вугара, Мархамат-ханум плача упрекала теперь мужа:
      - Ты и сейчас ему на помощь пришел?! Он убил нашу дочь, а ты его защищаешь?!
      Гюнашли, чтобы не нарушать приличия, не вступал в пререкания с потерявшей разум женой. Согнувшись от стыда и горя, он хотел подойти к телу дочери, но Мархамат-ханум преградила ему путь.
      - Не смей! Нет у тебя права приближаться к ней! - пронзительно вопила она. - Не пущу!
      Обычное спокойствие и выдержка покинули Гюнашли. Стиснув зубы, он грубо и резко отстранил Мархамат со своего пути. И в ту же секунду нестерпимая боль пронзила сердце, словно всадили в него острый кинжал. Все померкло вокруг, и он, покачиваясь, добрался до стены и прислонился к ней, прижимая руку к левой стороне груди.
      Глава шестнадцатая
      Сохраб Гюнашли не мог присутствовать на похоронах дочери. Там же, в больнице, врачи определили у него инфаркт, и две недели он пролежал между жизнью и смертью. Все самые тяжелые ночи Вугар провел возле его постели. Однажды, придя после работы в больницу, он увидел, что Гюнашли сидит, опершись спиной на подушки.
      - Добрый вечер, профессор! - обрадовано воскликнул он. - Кажется, дела пошли на поправку?!
      - Да, кажется, - печально улыбнулся Гюнашли. - На этот раз, видимо, удалось сбросить саван.
      - Врачи не сомневаются в том, что вы поправитесь. Пройдет несколько дней, и я застану вас на ногах...
      - Ах, врачи... - осунувшееся лицо Гюнашли помрачнело. - К сожалению, они понимают далеко не все! Человек сам себе главный врач. Никто, кроме него, не знает, какие рубцы оставили на сердце перенесенные страдания и волнения...
      - Нельзя отчаиваться, профессор! Надежда и терпение лучшие друзья человека. Ведь это ваши слова...
      - Надежды бывают разные, Вугар, одни основываются на реальности, другие на вымысле. Первые - неистощимый источник жизни, а вторые в народе называют утешением. Ну, а утешение, сам знаешь, что это такое.
      Вугару очень хотелось рассеять мрачное настроение профессора.
      - Утешение - тоже источник моральной силы, - сказал он. - В тяжелую минуту и от них немалая польза.
      Гюнашли ответил не сразу.
      - Все зависит и от человека, и от обстоятельств, - негромко сказал он.
      - Прошу прощенья, профессор, но я не узнаю вас! Мне странно слышать подобные слова от такого человека, как вы. Безнадежность и вы - это несовместимо.
      Гюнашли снова не спешил с ответом. Он поднял на Вугара усталые, с пожелтевшими белками глаза, долго и как-то грустно смотрел на него:
      - Это не безнадежность, Вугар. Это реальный взгляд на происшедшее, да и на ныне существующее положение вещей.
      Вугар хотел возразить, но, поняв неуместность своих поучений в разговоре с человеком, в течение одного месяца потерявшим двух самых дорогих ему людей, промолчал.
      А Гюнашли медленно произнес:
      - С возрастом наступает такая пора, когда человек реально начинает смотреть на вещи, бывает вынужден соразмерять свой жизненный потенциал да и просто физические силы. И тогда не только надежды, но и утешения кажутся странными...
      Вугар улыбнулся:
      - Простите, профессор, послушаешь вас и подумаешь, что говорит семидесятилетний или восьмидесятилетний человек, а вам всего пятьдесят пять исполнилось...
      - Годы тут ни при чем, - грустно покачал головой Гюнашли. - Есть люди, которым и девяти десятков не хватает, не гаснет их жажда жизни. А есть люди другого типа. Они в пятьдесят полностью исчерпывают свой жизненный потенциал.
      - Ну, вы-то не из тех, у которых так рано исчерпывается жизненный потенциал. У людей высоких идеалов и любовь к жизни всегда высокая.
      - Может, ты и прав, - Гюнашли глубоко вздохнул и отвернулся к окну. Понизив и без того тихий голос, он продолжал: - У меня ведь нет права говорить от имени всех людей, я только о себе...
      - Вот и напрасно, профессор! - возразил Вугар.
      Гюнашли молчал, устремив задумчивый взгляд в окно своей одноместной палаты, неширокое, с двойными рамами, где виднелся маленький кусочек неба, уже погружавшегося в вечерние сумерки, и на фоне его - две гладкие верхушки кипарисов, что росли под самым окном. На одном из них ветки кое-где побурели, нарушив строгость линий. Второй был ярко-зеленый, свежий, словно его только что расчесали гребнем. Не отводя глаз от деревьев, Гюнашли заговорил:
      - Странное место - эта больница, Вугар... Весь день лежишь один на один со своими мыслями, без всякого дела, не знаешь, чем себя занять. Только и сражаешься со своими недугами да сводишь счеты с самим собой. Думаешь, вспоминаешь минувшие годы и в результате видишь, как ты мало сделал. Даже и трети того, о чем мечтал, не успел претворить в жизнь.
      - Это парадокс, который от нас не зависит, профессор. Я перечитал много книг, написанных о великих ученых, и не нашел среди них ни одного, в какую бы эпоху он ни жил, который бы остался доволен собой и тем, что он сделал. Мечты неисчерпаемы! И чтобы исполнить их все, одной человеческой жизни не хватит.
      - Верно-то верно, - вздохнув, согласился Гюнашли. - Мечты неисчерпаемы. Но многое зависит и от самого человека. В большинстве случаев мы не умеем ценить время, забываем, что жизнь коротка. Не умеем правильно использовать минуты, часы. Засоряем мозг, сознание мелкими бытовыми проблемами, пустыми разговорами, ненужными пересудами, которые сковывают, ограничивают круг высоких мыслей и чувств.
      - Кому бы это говорить, профессор, но только не вам! Среди всех ученых, с которыми мне приходилось встречаться, я не знаю ни одного, кто так, как вы, правильно распределял бы свое время, рационально его использовал. Если бы все так служили своему народу, родине, как вы, многого мы бы достигли!
      Осторожно повернувшись на спину, Гюнашли взглянул на Вугара с легким укором:
      - Я понимаю, успокаивать больного, пытаться рассеять его печаль - дело благородное. Но к чему эти преувеличения? Я никогда не был падок на похвалы...
      - Я ничего не преувеличиваю, - краснея, ответил Вугар. - Это сущая правда.
      Гюнашли медленно поднял руки и положил их под голову.
      - Конечно же в развитии химической науки и промышленности нашей республики есть доля и моего труда. Жизнь моя прожита недаром. Однако истинный ученый не может довольствоваться только личными заслугами и достижениями. Я пришел к выводу, что по-настоящему счастлив только тот ученый, у которого есть продолжатели, который сумел вырастить талантливых учеников с большим будущим. Вот с этой точки зрения я счастлив. Я верю, что твое будущее будет блестящим, что ты пойдешь гораздо дальше меня и завоюешь в науке куда большие вершины. И в твоих победах будет продолжаться и моя жизнь как твоего учителя.
      И хотя Вугара не могла не порадовать эта его уверенность, он со всей серьезностью запротестовал:
      - Нет, профессор, где мне превзойти вас, я всего-навсего ваш ученик!
      Гюнашли благодарно посмотрел на Вугара, и тот прочел в этом взгляде удовлетворение счастливого отца. Гюнашли успокоенно прикрыл глаза и спросил ровным голосом, меняя тему разговора:
      - Какие новости в научном мире?
      - Все по-прежнему.
      - А как твои дела?
      - В полном порядке, профессор. Результаты нового катализатора оказались куда лучше, чем я ожидал.
      - Очень рад! - уже совсем успокоившись, сказал Гюнашли. - К сожалению, болезнь свалила меня в неудачное время, ничем не мог помочь тебе на последнем этапе.
      - Ничего, профессор, победу отпразднуем вместе!
      Брови Гюнашли сдвинулись, голос стал печальным:
      - Если позволит госпожа смерть...
      - В этом не может быть сомнения, профессор! Госпожу смерть так шуганем от ваших дверей, что она больше сюда не вернется!
      Высвободив из-под головы одну руку, Гюнашли знаком подозвал Вугара:
      - Сядь-ка поближе, мне надо сказать тебе еще что-то очень важное.
      Вугар пододвинул стул. Гюнашли начал издалека:
      - Сам знаешь, я люблю тебя, как родного сына. Я говорил тебе, что ты мое будущее. Вот я и хочу дать тебе несколько советов. Кто знает, что случится со мной завтра, может, голова моя уже не поднимется с подушки... Прошу, не прерывай меня... Говорят, завещание - это облегчение.