Голова была тяжелая, казалось, на шею повесили двухпудовые гири. С трудом преодолевая слабость, он стал медленно спускаться. Но ослабевшие пальцы разомкнулись, соскользнули с гладкого края доски, и Вугар сорвался вниз. Колено больно ударилось о нижнюю полку. Он с опаской огляделся - не разбудил ли попутчиков? Сухопарый пассажир спал все в той же позе, съежившись и поджав под себя ноги. Громко храпел толстяк, растянувшись на белоснежных простынях в полном одеянии и даже в ботинках. Одна рука его свесилась со скамьи и моталась в такт движению поезда. Огромный живот колыхался, как бурдюк, наполненный айраном. Такого не разбудишь.
      Потирая ушибленную ногу, Вугар присел на край скамейки, где спал костлявый пассажир, и с ненавистью взглянул на сопевшего толстяка, губы которого морщились и каждый вдох сопровождался шипящим посвистыванием.
      "Отбросы общества!" - мысленно выругался Вугар. Не торопясь зашнуровал ботинки, достал с полки портфель и, по привычке сунув его под мышку, вышел из купе. Он шел по длинному коридору, от слабости его бросало из стороны в сторону, путь казался бесконечным.
      Поезд остановился. Вугар соскочил на платформу, с наслаждением вдыхая утренний прохладный воздух. Вокзал был маленький и невзрачный. Старое здание железнодорожной станции, построенное еще до революции из толстых желтых камней, еле просматривалось сквозь густые заросли развесистых колючих акаций с толстыми, в наростах стволами. По обе стороны вокзала два таких же ноздреватых желтых домика, Построенных одновременно с главным зданием. Возле домика небольшие приусадебные участки, засаженные кукурузой и еще какими-то, похожими на тростники, растениями.
      Сразу за станцией, через большое, желтое от жнивья поле, уходила вдаль проселочная дорога. В конце ее, там, где синела кромка леса, краснели черепичные крыши села. Дым поднимался из труб, на фоне чистого рассветного неба он казался то голубым, то розовым. Это было родное село Вугара. Здесь он родился, здесь прошло нелегкое его детство. И вот сейчас, может быть в самую трудную минуту своей жизни, он вернулся сюда, чтобы найти здесь успокоение, прийти в себя. Назойливые безнадежные мысли, не покидавшие его в течение последних суток, вдруг улеглись, растворились, словно эти дымки, бегущие в небо из труб. Блаженная улыбка осветила его бледное лицо.
      Налетел легкий освежающий ветерок, омыл лицо и сразу согнал дрему, вливая новые силы в усталое тело. Вугар медленно огляделся. Влажный (видно, ночью прошел дождь) перрон был пуст. Лишь в нескольких шагах от него стоял железнодорожный служитель и привычно спокойными движениями укладывал в потертый кожаный футляр выцветший желтый флажок.
      Солнце поднималось все выше, взблескивая в стальных линиях рельсов. Не отрываясь глядел Вугар на убегающие вдаль стальные полосы, и вдруг тоска с новой силой охватила его. Что случилось? Почему рухнул покой, овладевший было его сердцем? Утренний ли озноб пробежал по телу или, может, это дрожь воспоминаний?
      С детства Вугар не отличался особым здоровьем, но все заботы по хозяйству лежали на его слабеньких плечах. Сколько горьких дней пришлось провести ему на этом маленьком полустанке, где многие поезда даже не снисходили останавливаться, проносясь мимо с гудением и свистом. Вот тут, вдоль этих сейчас так весело поблескивающих рельсов, бегал он, маленький, по острым камням, до крови царапавшим его ноги, по скользким от мазута шпалам. Бегал не озорства ради, как другие мальчишки. Нужда гнала его. В стужу и в дождь приходил он на полустанок, прижимая к груди узелок со свежеиспеченными лепешками из кукурузной муки, чтобы продать их проезжающим. Хлеб покупали раненые, которых везли с фронта в тыловые госпитали: солдаты, едущие на фронт, и штатские пассажиры, направляющиеся неизвестно куда и откуда. На вырученные деньги он покупал чай, сахар, крупу, - все, что так скудно выдавали по карточкам в голодные военные годы. Сколько раз, стараясь не отстать от вагона, Вугар расшибал коленки и локти. Сколько раз холодные ливни окатывали его с ног до головы, и, возвратясь домой, он целую ночь не мог согреться, не мог уснуть от боли в расцарапанных коленках. А наутро жестокий жар сжигал его щупленькое тело, била злая лихорадка, он неделями лежал в бреду, кутаясь в рваное одеяло.
      Однажды по селу пронесся слух, что назавтра через станцию пройдет большой эшелон с ранеными. Кто принес эту весть, никто не знал. Может, пустая женская выдумка? Впрочем, подобные слухи в те далекие времена возникали весьма часто, особенно с начала 1943 года. Матери и жены, невесты и сестры непрерывным потоком тянулись на станцию, порой целые сутки проводя на вокзале, поджидая воинские эшелоны в надежде хоть на мгновенье увидеть сына, мужа, брата или жениха, от которых вот уже который месяц не было ни слуху ни духу. Редко случалось такое чудо. Почти всегда люди возвращались домой, измученные напрасным ожиданием, потеряв последнюю надежду. Но, видно, таково свойство человеческого сердца: проходила неделя-другая - и снова упование теплилось в душе, и опять тянулись мучительные дни ожидания на маленькой станции, в холод и дождь.
      Вот и на этот раз никому не пришло в голову проверить, верна ли весть о том, что пройдет эшелон, или это чья-то очередная выдумка. Люди готовились к встрече. Из последних горстей муки месили тесто, на последних каплях масла пекли румяные слоеные чуреки. Не посчастливится встретить родных и близких, не задумываясь, от чистого сердца отдадут чурек незнакомому солдату - ведь он такой же воин. И мысль эта была для каждого горестным утешением.
      Шахсанем - матери Исмета и Вугара - давно нездоровилось. Хворая, сетуя на боль в костях, бродила она по двору, а если случалось, что два дня подряд выходила на работу в колхоз, то на третий уже не в силах была подняться с постели. Но и она готовилась к встрече эшелона. Причитая и охая, месила тесто, разводила огонь и на железном круглом листе пекла лепешки. Уложив в два узелка, дала сыновьям - один Исмету, другой Вугару. Вдруг удастся ребятам продать лепешки и принести хоть немного денег, - жили трудно, в доме каждая копейка на счету.
      Исмет сызмальства был упрям и капризен. Если чего не хотел делать, не было такой силы, что заставила бы его исполнить просьбу, даже слезы и упреки больной матери. Но, как говорится, видно, и в его душу заронил аллах каплю совести. С вечера он гордо заявил, что утром пойдет на станцию продавать хлеб. Да и почему было не пойти? Все товарищи собирались туда и даже уговорились подняться как можно раньше, чтобы опередить взрослых. Ребята сгорали от любопытства. Они прослышали, что через их станцию повезут не только раненых, но также пушки, танки и бронированные автомашины, то-то радость воочию увидеть всю эту технику! До сих пор они рассматривали их только на газетных фотографиях, которые потом старательно вырезывали и развешивали на стенах, украшая свое жилище. А если эшелон хоть на несколько мгновений задержится на станции, можно будет даже руками потрогать танк или пушку. Вот интересно-то!
      Еще куры не слетели с насестов, а в селе уже началась суета. Мальчишки бегали от дома к дому, будили друг друга, оглашая сонную улицу громкими выкриками. Они растревожили всех собак, и дружный звонкий лай разнесся над селом. Заблеяли овцы, замычали быки и коровы, плакали маленькие дети, громко переговаривались взрослые.
      Медленно таяли голубые утренние сумерки, розовая заря забрезжила на горизонте, люди группами выходили из села и вереницей тянулись по проселочной дороге к станции.
      Ребята, согнувшись под тяжестью сумок, хурджунов, узелков, верные вчерашнему уговору, спотыкаясь шествовали впереди всех. Они еще не знали усталости, им все было, в новинку!
      Заткнув за пояса подолы длинных платьев, чтобы легче было ступать, медленно шли пожилые женщины. Девушки-невесты, что говорится, наступали на пятки мальчишкам. А старики, опиравшиеся на посох или ковылявшие на костылях - инвалиды мирной жизни, вскоре отстали от остальных, образовав самостоятельную группу.
      Дорога горбатилась, петляла, выпрямлялась, и расстояние между группами постепенно увеличивалось.
      И на этот раз не сбылись мечты и надежды. В полдень, шипя и отфыркиваясь, к станции подошел один-единственный товарный поезд. На открытых платформах высились неуклюжие, плотно укрытые брезентом машины. Танк это или обычный грузовик, понять невозможно.
      Мальчишки сразу потеряли всякий интерес и лишь досадовали, что зря претерпели столько неудобств, отправившись со взрослыми.
      Но вот, пыхтя, словно из последних сил, тяжелый состав, который тянули два паровоза, остановился на третьем пути. Из вагонов высыпали солдаты в серых папахах и в длинных шинелях, застегнутых на все пуговицы до самого горла и туго перетянутых широкими ремнями с большими пряжками. Люди, выстроившиеся вдоль перрона, разом бросились к солдатам, в надежде найти знакомых, узнать у них хоть что-то о своих близких. И лишь мальчишки, сбившись в кучку, со стороны наблюдали за происходящим. Вугар решил не терять времени даром. Схватив за руку Исмета, он мчался к дальним вагонам, по опыту зная, что состав здесь не задержится. Паровоз передохнет минуты две-три, наберет запас воды, издаст устрашающий вой, и завертятся огромные, с красной каймой колеса, окутав все вокруг горячим белым паром...
      Медлить было нельзя. За эти несколько минут надо продать хлеб и как можно быстрее, бегом, вернуться к матери, которая с нетерпением ожидает их возвращения, надеясь на скудную выручку. Возвратиться с пустыми руками значило огорчить ее, причинить боль, а этого Вугар боялся больше всего на свете.
      Исмет мешкал, лениво передвигая ноги, и Вугар, выпустив его руку, решительно побежал вперед. Он был так увлечен торговлей, что не заметил, как состав тронулся. Соленый пот струился по лицу мальчика, но он этого не чувствовал. Раздавшийся вдруг отчаянный женский крик заставил его оглянуться. Сбившись в кучу, словно случилось несчастье, женщины причитали, то ударяя себя по коленям, то вытягивая вперед руки. Вугар не понимал, почему они кричат, не мог расслышать, над кем причитают, и лишь растерянно глядел в ту сторону, куда они указывали. И вдруг он увидел Исмета. Вцепившись обеими руками в поручни вагона, Исмет повис на подножке, ноги его то касались земли, то, отрываясь от нее, беспомощно повисали в воздухе.
      - Деньги! - кричал Исмет. - Отдай деньги за хлеб! Отдай!
      А поезд все набирал скорость.
      - Чего вы ждете?! - донесся до Вугара сердитый мужской голос. Помогите ему! Мальчика затянет под колеса!
      И правда: еще несколько десятков метров - и рельсы начнут сужаться, потом разойдутся снова, и если до этого не оторвать Исмета от подножки, ноги его попадут под колеса! Вугар отшвырнул наполовину опустевший узелок с лепешками и кинулся к брату.
      - Сейчас же отпусти руки! - повелительно крикнул он и, обхватив Исмета, изо всех сил потянул на себя.
      Мальчики кувырком покатились по земле. Прогромыхал последний вагон, Исмет испуганно пополз в сторону. Он сел на камень и горько заплакал.
      Женщины с воплями подбежали к ним. Худощавая старуха стала осторожно ощупывать Исмета. Убедившись, что он цел и невредим, отделался лишь легкими царапинами, она стала утешать его:
      - Успокойся, детка, слава аллаху, все обошлось благополучно...
      Другая, бойкая молодуха, быстро сбегала к арыку и принесла в ладонях воды.
      - Выпей, - ласково проговорила она. - Выпей и успокойся!
      Дрожащими пересохшими губами Исмет припал к ее рукам.
      Занятые Исметом, женщины позабыли о Вугаре.
      Он лежал неподвижно с закрытыми глазами на том месте, где упал.
      Наконец, его заметила одна из женщин.
      - Вай! - завопила она. - Несчастный сирота! - И, спотыкаясь, подбежала к Вугару.
      Снова шум и крики огласили станцию. Подняв Исмета и поставив его на ноги, женщины, плотным кольцом окружили Вугара. Перепуганные, растерянные, они не знали, что делать.
      Кто-то попытался поднять его, но Вугар был без сознания.
      - Сыночек наш несчастный, - запричитала та, что бегала за водой. - За что только все горести мира валятся на бедную твою голову?!
      Помогая друг другу, женщины подняли Вугара на руки, оттащили подальше от полотна железной дороги, уложили на землю, осмотрели рану. Затылок у него был в крови, ухо рассечено. Мальчику необходима медицинская помощь, а где ее возьмешь - врача поблизости нет! Подошли старики, посовещались. Самый старый из них, тот, что, еле волоча ноги, подошел последним, предложил сжечь тряпку и пеплом посыпать рану, чтобы остановить кровь. Так и сделали. Перевязали Вугару голову женским платком, смыли с лица кровь, смочили водой посиневшие запекшиеся губы. Кто-то мокрым платком растер ему грудь. Прошло довольно много времени, пока мальчик наконец пришел в себя. Веки, дрогнув, медленно приоткрылись, и он обвел беспомощным взглядом склонившихся над ним перепуганных женщин. Люди смотрели на него в тревожном ожидании. Глаза мальчика были мутные, бессмысленные, видно, он еще не понимал, что с ним стряслось. Старуха, сидевшая возле него на корточках, не выдержала, и слезы брызнули из ее глаз; воздев к небу руки и раскачиваясь из стороны в сторону, она затянула тоскливым, надрывающим душу голосом:
      Камыши, камыши,
      Снег упал на камыши.
      Даже сотни похвал
      Не спасут тебя вовек,
      Если раз хоть бывал
      Проклят ты, человек!
      Чуть в стороне, опираясь на свои суковатые палки, стояли старики, с тоской глядя на причитающих и плачущих женщин. Наконец кто-то из них прикрикнул с досадой:
      - Хватит! Вместо того чтобы голосить, поторопитесь отнести ребенка в село!
      Женщины разом притихли. Две из них, крупные, сильные, вышли вперед и попытались поднять Вугара на руки. Он застонал и снова потерял сознание.
      У беды резвые ноги. Не успеет одной ступить на порог, а другая уже тут как тут! У Вугара оказалось еще и бедро переломано.
      ...С утра на сердце у Шахсанем было тревожно. С той минуты, как проводила мальчиков на вокзал, она не находила себе места. Словно чувствовало материнское сердце, что беда стоит на пороге. То и дело выбегала Шахсанем из дома поглядеть, не возвращаются ли ее сыновья? А их все нет и нет. Уже солнце клонилось к закату, когда она - в который раз вышла во двор, с тоской глядя на дорогу. И вдруг увидела: большая толпа, молча свернув с проселочной дороги, по тропинке направляется прямо к ее дому. Шахсанем почувствовала, как сердце у нее оборвалось и покатилось куда-то под ноги. Все вокруг завертелось в стремительном вихре. Хотела броситься навстречу людям, но ноги подкосились - и она едва успела ухватиться за столб, врытый возле крыльца. Немного успокоившись и словно позабыв о ноющих болях, рванулась вперед и с отчаянным криком кинулась навстречу.
      - Люди добрые, что случилось?! Кого вы несете?
      Говорят, когда кочевье возвращается на старое место, впереди всегда идут аксакалы - старейшины рода. Вот и сейчас самые старые, самые уважаемые в селе люди шли впереди. Отделившись от толпы, они молча подошли к Шахсанем.
      - Успокойся, Шахсанем! - пытались они успокоить ее. - Ничего страшного не случилось, выслушай нас...
      Но Шахсанем ничего не слышала и не понимала. Растолкав стариков, хотела бежать дальше, туда, где на руках у людей (теперь она ясно видела) лежал ее мальчик, ее Вугар. Старики поняли, что препятствовать ей бессмысленно, и расступились, Давая дорогу.
      Подозрительность свойственна человеческой натуре: многие с любопытством наблюдали за Шахсанем. Что ни говори, а Вугар не был ей родным сыном, не она носила его, не она родила. Станет ли убиваться, узнав о несчастье, обрушившемся на мальчика?
      А Шахсанем никогда не думала о том, что Вугар ей не родной. Сорок дней минуло ему, когда Шахсанем приложила малыша к своей груди. Вот уже двенадцать лет воспитывала она мальчика, как родное дитя. Поначалу, когда при родах скончалась мать Вугара, она и вправду приняла его из жалости. А потом, особенно после того, как недавно пришло извещение, что на фронте погиб его отец, раз и навсегда забыла о том, что он рожден не ею. Не было для нее разницы между ним и родным Исметом, поровну делила Шахсанем между сыновьями материнскую любовь и заботу.
      С воплем бросилась она к Вугару, но, увидев на его голове повязку, смолкла, глаза ее расширились и застыли. Окаменев, она остановилась, не в силах вымолвить ни слова.
      - Стать мне вашей жертвой, - еле ворочая языком, обратилась она к женщинам, которые несли мальчика. - Кто его так изуродовал? У кого рука поднялась на моего сироту? -Голос ее звучал как стон.
      Не дождавшись ответа, она наклонилась над Вугаром, стала бить себя кулаками в грудь:
      - Родной мой, несчастный сынок! Лучше бы мне умереть и лежать в сырой земле, только бы не видеть тебя несчастным.
      Шахсанем не плакала. Слезы высохли, но столько горя, столько отчаяния было в сухих, широко открытых глазах, звучало в словах, что тем, кто усомнился в искренности ее материнских чувств, стало стыдно. Люди смотрели на нее с уважением и сочувствием. Казалось, все взгляды единодушно говорили: "Славная, добрая ты женщина, Шахсанем!"
      Слабая, больная, еще держась на ногах, забыв все свои недуги, она бережно приняла Вугара из рук женщин и стала целовать его лицо, глаза. Она прижималась мокрым лицом к бледным щекам Вугара, покрывала слезами и поцелуями его руки. Как ни пытались помочь ей соседки, она сама внесла сына в дом и лишь попросила женщин разобрать постель. Под сломанную ногу подложила пуховую подушку и, закутав мальчика, села возле него на краешек тахты. Худенькие плечи ее сотрясались и вздрагивали. Может быть, впервые в жизни в душе пробудилось чувство протеста.
      "О аллах! - думала она. - За что ты шлешь на моего мальчика одну беду за другой! За что, спрашиваю, ты наказываешь меня? Или тебе понадобился единственный мой кормилец, единственная моя опора? За какие грехи караешь меня, о аллах?"
      Выплакавшись, Шахсанем немного успокоилась, словно погасила слезами жар своего сердца. А тут как раз пришел костоправ, осмотрел ногу. А потом пожаловал и фельдшер - единственная в селе медицинская сила. Их прислали старейшины. Фельдшер быстро промыл рану, наложил повязку. Задача костоправа оказалась куда сложнее. Невзирая на крики Вугара, напоминавшие жалобное ржание жеребенка, он долго и тщательно мял его ногу, вправляя кости. Потом попросил свежих желтков и, пропитав ими кусок полотна, налепил ткань на место перелома. Наложив поверх дощечку, он с помощью фельдшера крепко-накрепко забинтовал ногу.
      Вытерев пот, выступивший на лице, костоправ наконец отошел от постели и стал успокаивать прикорнувшую на краешке тахты Шахсанем:
      - Все в порядке, не убивайся, Шахсанем-баджи! Скоро поднимется твой сынок и следов от перелома никаких не останется. Дня через два зайду, поменяю повязку.
      - Поверь моим сединам, - поддержал его фельдшер. - Вугар теперь общее наше дитя, и разве мы допустим, чтобы с ним что-нибудь случилось...
      Полтора месяца пролежал Вугар. Если и раньше он не мог похвастаться особым здоровьем, то теперь от него остались кожа да кости. Но недаром народ говорит: "Живуч, как сирота". Мало-помалу Вугар стал поправляться, рана затянулась, кости срослись и окрепли. Все шло так, как предсказывал старый фельдшер. Однако следы полученных ранений остались навсегда. Длинный шрам и до сих пор белеет под густыми кудрявыми волосами. А правая нога ноет при долгой ходьбе или к перемене погоды...
      И сейчас, глядя на родное село, Вугар почувствовал, как заболела переломанная когда-то нога. И шрам на голове начал зудеть. Боль сразу вызвала мысль об Исмете, и, тяжело вздохнув, он произнес негромко:
      - Ох, неблагодарный!
      Глава третья
      Кто-то сзади крепко обнял его. До Вугара донесся тихий смех. Все еще погруженный в свои воспоминания, он быстро обернулся. Перед ним стоял человек лет тридцати, широкоплечий и загорелый, словно отлитый из бронзы. Черты лица были резки и определенны, фигура полновата - свидетельство, что юность уже миновала.
      Вугар холодно поздоровался, но человек не обиделся и снова радостно обнял его.
      - Добро пожаловать, Вугар, чтобы ты был у нас частым гостем!
      Вугар пристальнее вгляделся в его лицо: сомнений не было - друг детства, Джовдат! Как он мог не узнать его?
      Вместе бегали в школу, а в последнем классе даже сидели за одной партой. Правда, по окончании школы сразу расстались и с тех пор не виделись. Вугар в село наезжал не часто, да и то всегда ненадолго. Джовдата после школы сразу призвали в армию; вернувшись, он стал работать в дальних районах. И все-таки Вугар не имел права забыть его!
      От смущения он покраснел и, чтобы загладить неловкость, быстро проговорил:
      - Доброе утро, Джовдат!..
      Он старался говорить как можно ласковее, однако разом изменить грустный настрой чувств и мыслей было трудно, и приветствие его получилось неискренним.
      А Джовдат, казалось, не замечая смущения Вугара, заговорил быстро, весело, словно ничего и не произошло:
      - Эх ты, такой-разэтакий! Почему не предупредил о своем приезде? Зачем тайком появился?
      Вугар тихонько вздохнул. "Не сердись, Джовдат! - мысленно ответил он ему. - Думаешь, я сам знал, что приеду сюда?"
      - Не хотелось затруднять вас...
      - О чем ты говоришь, Вугар? - рассердился Джовдат. У него даже голос изменился. - Какие трудности? Встретить друга - это, по-твоему, трудность? Или ты забыл, какая у нас осень? Едва октябрь перевалит на вторую половину, редкий день без дождя обходится, туман окутывает село. Земля чуть намокнет, грязь по щиколотку.
      - Эка беда - грязь! - стараясь придать своему голосу шутливые интонации, перебил Вугар. - В такие слякотные дни, бывало, снимешь ботинки, перекинешь через плечо, брюки до колен закатаешь - и никакая грязь не страшна. Я когда студентом приезжал сюда, всегда так поступал! Опыт у меня немалый...
      Но Джовдат не принял его шутливого тона.
      - Нет, Вугар, нет! Прошло время шуток! Студентом был это одно, серьезно сказал он. - Теперь дело другое. Ты знаешь, как у нас в селе гордятся тобой? "Слава аллаху, говорят, и из нашего села знатный человек вышел, ученый... Прославил нас..." Да если бы односельчане знали о твоем приезде, знаешь, какую встречу закатили!
      Вугар смущенно опустил голову.
      "О чем он только говорит? - с горечью подумал Вугар. - Знал бы, в каком состоянии уезжал я из Баку..."
      Но Джовдат по-своему расценил смущение Вугара. "Молодец парень! подумал он. - И прославившись, остался таким же скромным!"
      Улыбнувшись спросил:
      - Ну как твое изобретение? Когда завод начнет работать?
      Вугар лишь вздохнул, но Джовдат не понял причины столь тяжелого вздоха. Его благородное сердце было лишено подозрений, и он сказал бодро и радостно:
      - Заключаем соглашение: о торжественном дне пуска завода ты нас оповестишь заранее! Мы с нетерпением ждем этого дня. Как иначе? Такое торжество - и вдруг без нас! А потом банкет закатим - все сами привезем! Пусть люди видят: маленькое село гордится большим человеком.
      - "Ожидание пира слаще самого пира", - Вугар хотел лишь про себя произнести народную пословицу, но не заметил, как проговорил вслух.
      Джовдат уважительно, однако с некоторым недоумением оглядел друга: что должна означать поговорка? Спрашивать не стал, а, помедлив, решительно заявил:
      - Среди нас тоже есть грамотные люди! Газеты и журналы читаем. За научной жизнью следим, и о твоем изобретении нам кое-что известно. Думаешь, не понимаем, какое это важное дело в нынешних условиях - очистить воздух от вредных и отравляющих веществ? В прошлом году в одном из московских журналов читал я статью видного биолога о том, что в атмосфере наблюдается значительное уменьшение кислорода. Если так будет продолжаться, то на планете к концу двадцатого века может возникнуть кислородное голодание. Вот поэтому твое открытие - создание нового вида машинного горючего - и для рабочего и для колхозника приобретает огромное значение. В нем не только горожане, но и колхозники тоже заинтересованы.
      Вугар разволновался.
      "Да они не хуже меня все знают и понимают! - подумал он. - С чем же я приехал сюда? Что отвечу им? Не только Джовдат, все станут задавать вопросы, интересоваться моей работой! Зачем я только приехал?" Он молчал, внутренне весь съежившись, и снова тоска, которая не давала ему покоя в поезде, сдавила сердце.
      Джовдат почувствовал перемену в настроении Вугара, но опять истолковал ее по-своему:
      "Ох, скромник, скромник! Видно, мои похвалы смутили его. Совсем такой, каким был в школе..."
      У Джовдата были основания так думать. Десять лет проучились они вместе. Вугар всегда учился на круглые пятерки. Учителя хвалили его за прекрасное поведение. Но Джовдату ни разу не пришлось видеть, чтобы Вугар загордился, зазнался или похвастался. Когда на школьных собраниях его ставили в пример товарищам, он, слушая похвалы, лишь низко опускал голову и в смущении заливался краской.
      Радуясь, что друг нисколько не изменился, Джовдат решил не смущать его более и заговорил о другом:
      - Вугар, а как поживает Исмет? Я его давно не видел. Изменился он? Или все так же обидчив? Недотрога...
      - Да, все такой же... - нехотя ответил Вугар.
      Джовдат рассмеялся.
      - До сих пор без смеха не могу вспомнить его обиженную физиономию! Достаточно было самого обыкновенного слова, чтобы вывести его из себя. А как взбесится, рассвирепеет лучше ему на глаза не попадайся! Мы порой неделю, а то и десять дней не подходили друг к другу. Вот чудак!... В позапрошлом году Исмет на несколько дней приезжал в село. Встретились, разговорились. Я возьми и скажи в шутку: "Что-то не очень верится, Исмет, что из тебя выйдет великий ученый!"
      Обиделся, раскричался. Сколько я ни убеждал, что, мол, пошутил, слушать не пожелал. Так и уехал, не помирившись со мной, не попрощавшись... - Джовдат снова рассмеялся, а потом вдруг погрустнел и добавил: - Не зря наши деды говорили: что с молоком впитано, то с костями в землю уйдет. Состарится
      Исмет, станет известным ученым, а ничего в нем не изменится, останется таким же обидчивым, недотрогой...
      Вугар ничего не ответил, только подумал: "И ты, друг, наивен, как я, ничуть в Исмете не разобрался. Обидчивость - не такой уж большой порок. Порой она - свидетельство чистоты сердца, простодушия. Знал бы ты, как тщеславен и коварен стал наш Исмет, не говорил бы о нем так добродушно".
      Наступило долгое молчание. Джовдату хотелось, чтобы Вугар тоже спросил его, как он живет, как идут у него дела. Ведь столько лет не виделись! У Джовдата за эти годы были свои радости и свои горести. Неужели старый друг не поинтересуется его жизнью?..
      Так и не дождавшись расспросов, Джовдат заговорил сам, и обида звучала в его голосе:
      - А я тут - ты, верно, и сам знаешь - агрономом. Вернулся из армии. Поступил в сельскохозяйственный техникум, здесь, неподалеку от нашего района. Да и куда мне еще поступать? Окончил заочно. Несколько лет работал в чужих колхозах и вот уже третий год как перевелся в родное село. Забот по горло, а тут еще избрали секретарем партийной организации. Сам понимаешь, дело хлопотное. А вдобавок нынешней осенью председатель тяжело заболел, отвезли в больницу. Скоро два месяца, как лежит. Врачи говорят - воспаление почек, еще месяц полежать надо. Вот я весь день на ногах. Одно дело сбросишь с плеч, другое тут как тут... Да что это я разболтался? - Он резко махнул рукой. - Ты лучше о себе расскажи. Надолго к нам?
      - Я и сам не знаю, Джовдат! Погляжу...
      - Если можешь, задержись подольше. Ведь это родина твоя. Правда, дожди сейчас, порой так надоедают! Зато воздух чистый, молока много, масло свежее. Ешь, пей, отдыхай, сразу румянец появится, а то вон какой бледный...
      Он взял Вугара под руку, и они перешли на другую сторону железнодорожной линии.
      - А где твой чемодан? - вдруг спохватился Джовдат.
      - Да я так, налегке! - краснея, ответил Вугар.
      Джовдат внимательно взглянул на приятеля и усмехнулся:
      - Ясно! Усвоил привычки великих людей - с портфелем не расставаться, портфель, и ничего больше! Чемоданы, узлы это не для вас...
      Вугар покраснел еще больше, и Джовдат раскаялся в своей неуместной шутке.
      "Кажется, я обидел его? А ну как подумает, что насчет подарков намекаю?" - испугался он и заговорил быстро-быстро:
      - Непостижимый механизм - человеческое сердце! Ни с того ни с сего начинает биться в груди, как птица в клетке, словно хочет о чем-то весть подать. Вот ты, ученый, как такое объяснишь? Сижу я вечером в правлении колхоза один-одинешенек, проверяю дневную сводку по сбору хлопка. И вдруг о тебе вспомнил. А сердце как забьется, словно конь в поле скачет. Целый час не мог успокоиться. Ну, думаю, устал. Пойду домой, с ребятишками поиграю, отдохну. Так и сделал. Но чем бы ни занимался, ты у меня перед глазами. Что, думаю, за морока? Лег в постель, стараюсь о делах думать, так нет, мысли опять к тебе возвращаются. Пока не уснул, только о тебе и думал. Утром встал, сел в машину - и снова тебя вспомнил. Велел на вокзал ехать, дела у меня тут. Да заодно, думаю, пошлю телеграмму, спрошу о здоровье, о делах, не случилось ли чего? Давно вестей не было. И надо же такому случиться только мы к станции подъехали, поезд тут как тут. Опять сердце мое прыгает, точно птица в клетке. И все кажется, кто-то шепчет: "Иди на перрон!" Послушался я, спрыгнул с машины, а шофер мне вслед кричит: "Дядя Джовдат, куда ты, может, я сбегаю?" А я даже ответить ему не успел, вижу, ты стоишь...
      Ну, как не удивляться? - Джовдат задумался на мгновенье и снова продолжал возбужденно: - Да, да, непостижимый механизм - человеческое сердце! Зачем я на перрон побежал? Кого искал? А ведь не подскажи мне сердце - добираться бы тебе до дому по колено в грязи! Видишь, какой удачливый!
      Ну-ка, прибавь немного шагу, наш газик с той стороны платформы. Вижу, ты устал, замерз, еле на ногах стоишь. Да и лицо у тебя землистого цвета... Садись-ка в машину, погрейся, я сейчас, мигом, все дела кончу - и домой!
      Они быстро пошли в сторону каменного забора, из-за которого виднелись покрытые брезентом горы хлопка.
      Джовдат усадил Вугара в машину и приказал шоферу:
      - Ты пока развернись да печку включи, чтобы в машине тепло стало, не то гость наш озяб. А я минут через пять - десять вернусь...