Мир воров - Тень колдуна

      Она радовалась, что он нашел временную работу в качестве охранника каравана, несмотря на то, что это было опасно.
      У них были деньги, у нее была работа, зачем ему было воровать?
      Он только вздыхал и пытался ответить — или, что более характерно, отказывался отвечать, напуская на себя обиженный вид.
      Он не знал точно, сколько ему лет; может, двадцать два, может, больше или меньше. У него никогда не было отца, и он мало общался со своей матерью, которая мимолетно знала его отца. Он вырос на улице и был воспитан вором. Во всяких уличных ситуациях он отличался исключительной зрелостью; во всех остальных отношениях он был мальчишкой и в какой-то степени осознавал это, хотя и не соглашался с этим. Задиристость сироты-бастарда была способом скрыть от окружающих свою душу, полную желаний, боли и неуверенности. Ночную «работу» сравнивали с тараканьей. Именно так это называлось в Санктуарии, потому что таракан — существо, которое выходит только ночью. Почему он продолжал вести ночную жизнь? Потому что должен, пытался он втолковать ей. Потому что это было его занятием. Он делал это лучше, чем кто-либо другой. Его способность взбираться по стенам, двигаться бесшумно и исчезать в любом островке тени была непревзойденной.
      Кроме того, это была его потребность. Взбираясь на неприступную стену, воруя то, что невозможно украсть, он самоутверждался. В то же время он достиг того счастливого слияния работы и игры, которым могут наслаждаться немногие живущие на этом свете.
      Было еще нечто, что Аркала мгновенно распознал в нем в ту ночь в убежище Корстика, в последнюю ночь Корстика. Ганс был Шедоуспаном, испытывавшим острую потребность в приключениях и еще более в опасности. Он сам себе не признавался, насколько сильно он любил этот всплеск возбуждения в крови, от которого все его тело начинало звенеть. Да, он не мог без этого.
      Мигнариал слышала, как Аркала говорил эти слова, она любила и уважала Аркалу, но все же не могла этого понять, не могла принять. Было в Гансе еще кое-что, чего не упомянул Аркала. Возможно, Мигнариал теперь это знала, хотя и не признавалась себе в этом. Несмотря на все свое обаяние и кажущуюся уступчивость, Ганс был самодостаточным одиночкой.
      Трудно все время пытаться быть половинкой пары. Ему хорошо удавались дела, связанные с крайним напряжением телесных возможностей, и он на самом деле любил это. С гораздо меньшим успехом он решал всякие душевные затруднения; он ни в чем не признавался себе и даже был нечестен перед самим собой, ему то и дело приходилось что-то доказывать самому себе, и он всячески избегал всех этих душевных сложностей. Беда заключалась в том, что такое поведение было наихудшим из всех возможных для человека, который старался стать половиной пары.
      Он не запретил себе поддаваться случайным телесным соблазнам на стороне. Мигнариал догадывалась об этом и, возможно, относилась к этому с пониманием. У нее было невероятно зрелое отношение к подобным вещам: тела, повторяла он слова своей матери, не предназначены для обладания, не говоря уже об отдельных частях тел.
      Если бы он знал о тайных мыслях, которые обуревали ее в такие ночи, когда он, напуская на себя обиженный вид, становился агрессивным и вихрем уносился из дому!
      «Иной раз я понимаю, какая я незрелая девчонка, — думала она как-то раз после того, как он в бешенстве ушел вместо того, чтобы разумно поговорить. — Больно сознавать, что он так много повидал в этом мире, у него такой богатый опыт, в то время, как я — совершенная простушка. Я раздражаю его, потому что не знаю, как себя вести, и в результате веду себя как некая смесь моей матери, меня самой и... какой-то глупой девчонки. Но все же в других отношениях он такой мальчишка! Иногда я чувствую себя рядом с ним гораздо старше, скорее матерью, чем его... чем его... его женщиной.
      О, Ганс, Ганс, зачем тебя наказали, наделив столь бурными страстями!
      Почему я не могу стать настоящей женщиной, а ты — зрелым мужчиной ?»
      Но незаконнорожденный сирота не догадывался об этих мыслях и, шагая домой, решил солгать ей о сущности той сделки, которую заключил. У нее было занятие, а у него нет, и это раздражало. Теперь у него тоже есть. Да, решил он, он не скажет ей всей правды о предложении графа. У Ганса уже не осталось никаких сомнений на этот счет к тому времени, как он добрался до двухэтажного дома, выходящего передним фасадом на Кошенильную улицу, а задним в проулок — обстоятельство, которое Ганс неоднократно находил весьма удобным. Он заметно повеселел и даже почтительно раскланялся с каким-то стариком в капюшоне. Ганс знал, что прохожий был в годах, поскольку прятал свои морщинистые ноги с распухшими коленями под длинным балахоном, чего не стал бы делать ни один молодой мужчина в Фираке. Темно-синяя ткань была окаймлена многочисленными полосками по подолу и рукавам.
      Ганс уже привык к тому странному обстоятельству, что в городе Пламени, над которым возвышался огромный храм, никто не носил красного.
      Капюшон вежливо качнулся в ответ, и «балахон» удалился своей дорогой.
      Нотабль, естественно, решил попридержать события, неторопливо облегчаясь. Ганс издал преувеличенно громкий вздох и ждал, нетерпеливо переминаясь, пока кот предавался обязательному ритуалу вдумчивого обнюхивания собственной мочи. Гансу это надоело раньше, чем Нотаблю, и он двинулся дальше. Нюхнув последний раз, чтобы лишний раз доказать свою независимость, кот задрал хвост и с жалобным мяуканьем поспешил следом.
      — Тише, Нотабль, — пробормотал Ганс. — Мигни, наверное, спит.
      Невообразимо огромный кот отозвался тонюсеньким горловым звуком.
      Они поднялись на второй этаж и увидели, что она ждет в полном бездействии. «Конечно, — подумал Ганс, испытывая болезненное чувство вины, — уже очень поздно, время обеда давно прошло». Нотабль направился прямиком к своей миске, которая своим огромным размером походила на что угодно, кроме миски мелкого животного. Увидев, что она пуста, он уселся рядом с таким укоризненным видом, словно не ел несколько дней.
      Мигнариал не спала. Мигнариал сидела и ждала. Разумеется, она слегка дулась из-за того, что ее мужчина где-то задержался и к тому же уже поел, ибо она любила готовить для него. Она была неотразимо хороша со своим водопадом темных волос и прелестной фигуркой, задрапированной в ярко расшитое платье, которое ему очень нравилось, несмотря на то, что было подарено не им, а благодарным клиентом. И все же, когда он обнял ее, вышло так, будто она разрешила себя обнять, и он тут же напрягся.
      — Прости, я задержался. Мой новый работодатель пригласил меня пообедать, и я не мог ему отказать.
      Выражение ее лица смягчилось, словно солнце пробилось из-за туч.
      — О, я понимаю, Ганс, — сказала она своим мягким девичьим голосом. — Я знаю, что ты не мог сообщить... но расскажи же мне об этом новом работодателе.
      Он показал ей деньги Катамарки — это был аванс, оставшаяся сумма ему причиталась после выполнения дела.
      — Это богатый человек из Сумы, который опасается отправляться в обратный путь без защиты. Я буду его охранять. — Он улыбнулся, призвав на помощь все свое обаяние, ибо ему было не по себе от собственного вранья. — Итак, мы договорились, что мне придется съездить в Санктуарий, причем он оплачивает мне оба конца!
      Она выглядела испуганной:
      — Охранником? Вооруженное сопровождение каравана? Представь, что у него есть основания беспокоиться, дорогой. Его опасность станет твоей! Тебе придется сражаться.
      Он искоса посмотрел на нее с дразнящей улыбкой.
      — Ах, Мигни... помнишь наше путешествие сюда? Представь, что мы ехали с караваном... разве смогли бы нас ограбить эти проклятые тейана? А «добрый» старый Синайхал разве напал бы из засады?
      После того, как кочевники-тейана забрали в пустыне их коней и провизию, Шедоуспан подождал ночи и пробрался в их лагерь. Он вернул отнятое сторицей, включая новых коней и несколько жизней. Что касается Синайхала, то это был вероломный разбойник, который показал им неверную дорогу в лесу, а сам притаился там, собираясь убить Ганса. После поединка на мечах Ганс и Мигнариал получили еще двух лошадей, а также благословения тех людей, которые были без ума от радости, что разбои Синайхала закончились вместе с его поганой жизнью.
      Сейчас Ганс надеялся, что Мигни не вспомнит о том, что, если бы они путешествовали не одни — какая глупость! — ас караваном, они не завладели бы всеми этими лошадьми, которых потом удачно продали. Она не вспомнила.
      — Но-о, Ганс, я надеялась…
      Решение солгать насчет своей работы заставило Ганса занять оборонительную позицию, и он посуровел голосом и лицом.
      — Проклятие, Мигни, ты всегда беспокоишься, как бы я не оказался в опасности! Ты не хочешь, чтобы я взбирался по стенам, не хочешь, чтобы я воровал, не хочешь, чтобы я предпринял невинную маленькую прогулку на юг в качестве телохранителя благородного графа. Чем, по-твоему, я должен заняться, стать портным или брать у тебя уроки ясновидения?
      И под конец, глядя в ее болезненно исказившееся лицо, он добавил еще один штрих к своей лжи:
      — По крайней мере, это работа, а не воровство!
      Она тут же начала извиняться, чувствуя себя виноватой за то, что так холодно приняла его добрые вести, и он тоже, в свою очередь, почувствовал себя виноватым. Так всегда случалось, когда он лгал и делал ей больно. Он был уверен, что между мужчиной и женщиной не должно быть лжи. Как и у многих других, такое чувство вины вызывало желание самооправдания, а оно в свою очередь порождало вызывающее поведение.
      Он стремился к этому неосознанно, но всегда находил повод вновь вихрем умчаться оттуда, где была она. На этот раз он ушел, даже не захватив с собой широкополую фиракийскую шляпу с перьями. Она не окликнула его, но он знал, что она плачет, и это не доставило ему удовольствия.
      «Я не могу измениться так, как она хочет, — расстроенно думал он, — но черт меня подери, я хотел бы измениться!»
      Нотабль догнал его на улице, издав тот причудливо тонкий булькающий звук, какой он всегда издавал, когда хотел пообщаться во время прогулки. Ганс знал, что Мигнариал пришлось выпустить кота, и он сделал вид, что не заметил его. Боги знают, сколько раз сам Нотабль его игнорировал!
      — Мммау?
      — Цыц, Нотабль, я схожу с ума, и мне нужно подумать. Нотабль задержался, чтобы обнюхать два-три стебелька чахлой травки, по кошачьей привычке стараясь продемонстрировать свою незаинтересованность в обществе этого верзилы, с которым его связала судьба. Мало кто уловил бы то впечатление, которое произвели на кота цокот копыт и позванивание колокольчиков — еще одно городское установление — на проезжавшей продуктовой колымаге; однако Ганс заметил, что кот отреагировал на повозку и здоровенных лошадей быстрым подрагиванием хвоста.
      — Хочешь дыньку, эй, парень? — окликнул его возничий.
      — Не-а, у моей девушки уже есть две кругленькие, — отозвался Ганс и пошел своей дорогой, а хихикающий возчик двинулся своей.
      Испытывая особенно сильную потребность доказать что-то, Ганс направился в богатый квартал и принялся высматривать подходящий дом. Нотабль так увлекся рысканием и вынюхиванием, что его пришлось окликнуть и приказать остановиться. Он уловил смысл восклицания Ганса, но не стал делать вид, что оно ему понравилось. Шедоуспан оставил внизу свой плащ и пушистого компаньона, а сам начал взбираться по стене с той легкостью, с какой другие взбираются по лестнице. Тихой тенью мелькнул он на крыше и перепрыгнул на другое здание из розового камня, весьма распространенного в Фираке.
      Похожий на тень и столь же бесшумный в своих мягких мокасинах, он передвигался по стене, чтобы заглянуть в открытое окно спальни на третьем этаже.
      Глаза человека-тени пронзили сумрак спальни. Ага, здесь есть чем заняться: крупный мужчина спал на боку в своей постели и при этом даже не храпел! Теперь уже не Ганс скользнул в комнату, двигаясь незаметно, словно время, и видя в темноте лучше кошки. Это был Шедоуспан, мастер своего дела, и его мокасины не издали ни малейшего звука, когда он спрыгнул с подоконника. Не сводя глаз со спящего, он стал медленно продвигаться к нему.
      При малейшем изменении в дыхании спящего он застывал на месте. Отступив в одну из глубоких теней, наполнявших комнату — и полностью исчезая при этом, — он ждал, пока дыхание вновь не становилось ровным и глубоким. Улыбнувшись, он взял со стула возле кровати усыпанную драгоценностями застежку для плаща и тут же отпрянул в спасительную тень, когда хозяин спальни издал хрип и перевернулся на спину.
      Минута за минутой проходили в ожидании, пока Шедоуспан молча стоял, распластавшись вдоль стены и глядя на человека, лежавшего на кровати. Он был вором, «тараканом», гордившимся своими «тараканьими» способностями, но нападать он не любил. Человек, вынужденный причинить вред тому, кого он обворовывал, должен признаться в неумелости. Через некоторое время мужчина начал похрапывать, и одна лишняя тень покинула его спальню.
      Черный призрак выбрался из окна и двинулся вдоль карниза, застывая при каждом звуке снизу; затем взобрался на крышу, перепрыгнул на другую и никем не замеченный соскользнул вниз, так и не побеспокоив бывшего владельца красивой застежки. Нотабль поджидал возле плаща. Ему совсем не нравилось то, что его оставили одного, и он выражал это длинным раскатистым ворчанием. Но коту было трудно тягаться с человеком в способности карабкаться по стенам, и Шедоуспан на этот раз предпочел не брать его с собой.
      Нотабль осуждающе смотрел на своего компаньона, который показывал зубы в этом странном оскале, присущем людям.
      — Легко, как пирог разрезать, — пробормотал Шедоуспан, и Нотабль откликнулся утробным мурчанием.
      Воодушевленный удачей, вор решил отпраздновать победу, прогулявшись в центр города, в отличный трактир под названием «Зеленый Гусь». По дороге, пробираясь через ночной город и ныряя в каждую тень, он вытащил из кожаного кошелька на поясе кольцо Корстика, надел его на средний палец. Оно было резным, и ему казалось, что это придает ему более богатый вид. Словно ему, незаконнорожденному воришке из Низовья Санктуария, было самое место там, куда он направлялся.
      И вновь, в который уже раз, его пристрастие к игре в прятки, стремление все видеть, а самому оставаться невидимым, навлекло на него беду.
      Пробираясь темной боковой улочкой, он услышал знакомый звук и успел упасть на одно колено, дав клинку просвистеть у себя над головой. Он не успел задуматься над тем, почему никто не приказал ему остановиться и не попытался что-то у него отнять; его просто пытались убить. Очевидно, кто-то притаился и поджидал его! Краешком сознания, еще сохранившим способность рассуждать в то время, как чисто природные навыки брали верх, Шедоуспан на мгновение припомнил тех медитонезских наемников, у которых могла оказаться пара мстительных дружков.
      Сам себе удивляясь, что еще способен двигаться и дышать, он откатился к стене с кинжалами в обеих руках, и из тени посмотрел на своего противника. Вид нападавшего рассеял все подозрения насчет медитонезцев.
      Убийца был совершенно нереальной фигурой. Это был человек с головой хищной птицы, украшенной ярко-желтым изогнутым клювом, столь естественно прилаженным, что отпадала сама мысль о маске. Делая резкий выпад мечом, Шедоуспан боковым зрением заметил еще одного нападавшего, размахивавшего алебардой с длинным лезвием. С отчаянным усилием Ганс отпрянул в сторону и, внезапно оборвав атаку на первого стервятника, почти распластался по земле и отрубил ногу второму. Тот упал без крика, но у Шедоуспана не было времени торжествовать победу: ему предстояло увернуться от первого стервятника. Тот, тоже без единого возгласа и видимого сострадания к агонизирующему партнеру, хладнокровно замахнулся еще раз, намереваясь покончить со своей легкой мишенью в этом темном переулочке.
      Тем временем Нотабль, опустив хвост и прижав уши, шнырял тут и там, словно не понимая, что происходит, и не делал никаких попыток напасть на врагов. Такое поведение было странным для сторожевого кота, обученного нападать. Это было равносильно тому, что он внезапно предпочел бы пиву молоко.
      Клинки сходились с лязгом, который делался еще нестерпимее, отражаясь от стен, сжимавших узкую улочку с обеих сторон. Гансу поединок представлялся самоубийственным, поскольку у соперников не было щитов. Когда они в очередной раз со звоном и скрежетом скрестили клинки, существо с головой стервятника с силой ударило соперника коленом в пах. Ганс отпрянул, корчась от боли и стараясь только не уронить меч.
      Однако все же уронил, вернее, бросил, но это было сознательным решением, а не следствием ужасной боли. Еще не утихло эхо от лязга стали о мостовую, а рука Ганса уже молниеносным движением запустила тонкий ромбовидный клинок в горло убийцы. В этот самый момент Нотабль кинулся прочь по середине улицы, размахивая хвостом.
      Смертельно раненный, невообразимый противник задрожал... и исчез.
      Не то чтобы он отпрянул, или убежал, или спрятался в тени, как сделал его соперник; нет, существо с головой стервятника просто исчезло. Как ни был потрясен Шедоуспан, он, не теряя ни секунды, повернулся, чтобы отразить нападение того, кого он уложил первым.
      Но там, где тот упал, Ганс не нашел даже следов крови.
      Единственное, что осталось от схватки, был его метательный нож, который теперь не представлял никакой угрозы для потенциального противника, ибо нуждался в заточке. Он безнадежно затупился, ударившись о стену из розового камня за спиной у исчезнувшего убийцы.
      «Колдовство, — понял Ганс, не столько испуганный, сколько взмокший и злой. — Какой-то сукин сын напал на меня при помощи чар. Наваждение! О боги, о Отец Илье, как же я ненавижу чародеев!»
      Едва переводя дух в этом темном переулке, который был для него словно дом родной, он предался воспоминаниям о тенях колдовства, которые так давно витали над ним и Мигнариал. Перед ним проплыл длинный список имен, пересыпанный заколдованными монетами, которые оказали такое сильное влияние на их с Мигнариал образ мыслей и их отношения.
      «Может, даже разрушили их, — мрачно подумал Ганс. — Еще одна строчка в обвинении, которое я прибью к дверям этого чудовища Корстика!»
      И вновь одно имя исчезло из списка одновременно с исчезновением очередной монеты. Все усилия Ганса избавиться от пресловутых монет оказывались тщетными. Чародейство. Чародейство Корстика продолжало действовать. Ганс привык доверять себе и своим способностям, он презирал колдовство, которое лишало человека его опыта и умения. И все же оно вновь и вновь вставало у него на пути.
      Большая часть его жизни ушла на попытки справиться с сумрачными тенями, угрожавшими его жизни и разуму.
      Но что за дьявол унес Нотабля? Ганс долго свистел и ждал. Напрасно.
      Наконец он понял. Чародейство. Наваждение. Нотабль не видел никаких нападавших, поскольку их и не было. Почему их видел только Ганс? «Интересно, если бы я не стал драться, смогли бы они убить или покалечить меня?»
      У него не было ответа. Наконец появился охваченный беспокойством Нотабль, который вел себя весьма глупо и суетливо. Однако вскоре он успокоился, убедившись, что его человек избавился от временного безумия. Ганс подхватил огромного мохнатого кота и начал гладить его, приговаривая ласковые слова. Вопреки обыкновению утробные звуки Нотабля превратились в довольное мурлыканье, и человек с котом двинулись к центру города. Последний был очень доволен возможностью не утруждать свои лапы.

Глава 5

      После ужасающего случая на боковой улочке Ганс передумал идти в «Зеленый Гусь». Он опустил Нотабля на мостовую, а сам, повинуясь какому-то внутреннему чувству, незаметно снял с пальца кольцо и спрятал его в потайной кармашек, который Мигнариал пришила к внутренней стороне его туники.
      Возможно, ноги сами привели его к Джемизе, а может, подсознание двигало его ногами. Так или иначе, он отыскал ее, или же она отыскала его. Он с радостью покорился судьбе. На ней было немного надето, а вскоре осталось еще меньше, она продемонстрировала ему свою ошеломляющую женственность и один-два интересных приема. Он сдался на ее милость. Пока она наблюдала, как он раздевается, Ганс попытался скрыть от нее все изобилие стальных клинков, которое носил на себе. Это удалось ему лишь частично.
      — Ты носишь с собой массу оружия.
      Он посмотрел на нее через плечо. Она соблазнительно устроилась на кровати, обнаженная, она ждала, чтобы ею овладели. Джемиза действительно знала свое дело.
      — Я никогда не слышал такого красивого имени, как у тебя, — сказал он.
      Таланты Джемизы были скорее телесного свойства, нежели умственного, однако она поняла, что этот комплимент является недвусмысленным намеком на нежелание этого ходячего арсенала обсуждать вооружение.
      Кровать, к счастью, оказалась очень прочной, но все, что было на ней, превратилось в скрученную, увлажненную потом бесформенную груду.
      — Останься, — сказала она, когда они отдышались и обрели способность говорить. Он покачал головой.
      — Не могу, — сказал он и расщедрился настолько, что отдал ей свою ночную добычу.
      — Тебе не обязательно что-то давать мне, Ганс, — сказала она, бросая на него острый взгляд из-за спутанных волос. Но рука ее, казалось, не слышала этих слов; она быстро заставила красивую застежку исчезнуть в складках тонкой надушенной лавандой сорочки, которую Джемиза уже почти надела.
      — Хорошо, — сказал он и провел обеими руками по ее бедрам, стирая влажные разводы. — Если бы я хотел дать тебе что-то другое, то не дал бы это! Это настоящее золото, Джемми.
      — Ум-м-м, — сказала она, уткнувшись лицом в его грудь. — Ганс…
      Он и так достаточно поддался на ее чары этой ночью, тут ему удалось сдержаться.
      — Эта безделушка ведь не от тех двоих, а? — спросила она, наблюдая, как он одевается, что было, конечно, уже не так интересно, как противоположный процесс.
      — Каких двоих? — спросил он.
      — Графа и его человека, Йоля, — она хихикнула. — Или Воля! — Она рассмеялась так выразительно, что Ганс прекратил натягивать на себя свои кожаные доспехи и полюбовался приятным колыханием ее груди.
      — Нет. Это не имеет к ним никакого отношения, Джемиза.
      — Хорошо, — сказала она как бы про себя. — Не думаю, чтобы они были хорошими людьми, Ганс.
      Хотя у него не было повода подозревать Джемизу в излишних мыслительных способностях, он все же прислушался к ее мнению.
      — Согласен, — сказал он.
      — Что ж, будь осторожен. Мне бы хотелось еще с тобой увидеться Он улыбнулся и кивнул. Любуясь, как она лежит распростертая — на этот раз действительно распростертая, он подумал, что созерцание — это не то, что ему хотелось бы делать с Джемизой.
      — Я буду осторожен, — сказал он ей и тут же соврал, ибо он был Гансом. — Я всегда осторожен.
      Он оделся, подхватил Нотабля, поцеловал напоследок кошачье личико Джемизы, помедлил секунду во взаимной ласке и ушел.
      Когда он вернулся в свою квартиру, Мигнариал не было. Беглый осмотр комнаты показал, что она ушла не с пустыми руками: исчезли гребень в серебряной оправе, набор щеток и красивый плащ, который он однажды купил ей, выложив за него гораздо больше, чем за плащ, который купил себе в тот же день. Все это означало, что она не просто вышла или пошла прогуляться.
      Ганс вздохнул. Он догадывался, где она может быть — у Бирюзы, ее мужа Тиквилланшала и их дочери Зрены, семейства с'данзо, жившего неподалеку от базара, который тянулся вдоль улицы Караванщиков. Она уже скрывалась там однажды, когда Ганс разозлил и разочаровал ее очередным приступом своего... мальчишества. Она даже не пыталась сделать вид, будто ушла оттого, что ей было страшно оставаться одной; дочь Лунного Цветка Мигни всегда была честной. Однако на этот раз он предпочел не ходить за ней. Оскорбленный и расстроенный, он принялся стучать кремнем об огниво, чтобы разжечь маленькую медную лампаду в форме женских ладоней, сложенных лодочкой, когда вдруг услышал робкий стук в дверной косяк и обернулся с улыбкой. Однако улыбка его погасла, как только он увидел перед собой Мерджа, мужскую половину пожилой супружеской четы, жившей за соседней дверью. Супруги с радостью опекали этих милых молодых людей с их огромным сторожевым котом.
      Мердж казался таким же расстроенным, как и Ганс. Ганс сделал вид, что не придает значение тому, что случилось.
      — Она не пришла сегодня с базара, Мердж?
      — О нет, пришла, Ганс... и ждала тебя. Она ушла сравнительно недавно. Я заметил, что она очень расстроена. — Он почесал жиденькую щетинку на подбородке. — Оставила тебе эту записку и попросила меня побыть рядом, пока ты читаешь, если ты не разберешь какие-нибудь слова.
      Ганс не испытал особого смущения; он никогда не умел ни читать, ни писать и не чувствовал себя ущербным от этого. В мире гораздо больше неграмотных, чем умеющих читать. Мигнариал время от времени принималась обучать своего мужчину грамоте еще с тех пор, как они шли через пустыню, убежав из Санктуария, — пески были хорошей грифельной доской, с которой все легко стиралось. С тех пор он знал множество слов, которые смог бы прочитать или написать. Он взял из рук старика соединенные вместе две восковые таблички, отступил на шаг назад, чтобы поймать луч света, и открыл таблички.
      Да, он знал все эти слова и медленно прочитал записку про себя:
      «Жаль, что ты не потрудился прийти домой или дать мне знать о себе.
      Я у Квилла и Бирюзы».
      Бирюза — чье настоящее имя было Шолопикса — и ее муж Тиквилланшал были с'данзо, которые жили позади той палатки, где Мигни платили за ясновидение. Они быстро подружились с Мигнариал; с'данзо, похоже, везде чувствовали себя частью одной большой семьи. Это было родство такого рода, которого Ганс был не способен понять, но оно ему нравилось. Супруги были чрезвычайно радушными людьми. А Квилл к тому же мастерски готовил.
      — Я могу прочитать ее, Мердж, спасибо.
      — Ты ел, Ганс? Ганс кивнул.
      — Да, я сыт, спасибо. Спокойной ночи, Мердж.
      — Мне очень жаль, Ганс, — сказал славный старик с обвисшими, как у бульдога, щеками, и отправился в свою каморку, почесывая жиденькие волосики возле уха.
      Ганс закрыл дверь и плюхнулся в кресло, уставившись в пространство. Через некоторое время к нему подошел Нотабль и многозначительно потерся о его ногу, намекая на то, что его не кормили, но Ганс проигнорировал его просьбы. Нотабль отошел в сторону и обиженно повернулся к Гансу спиной, прежде чем улечься.
      С животными здесь можно поселиться, сказала им домовладелица в первый день, «если они не устраивают беспорядка, имейте в виду, и не шумят; остальные жильцы здесь — пожилые люди!». Раза два Нотабль шумел — так громко, что стекла дребезжали, как выразился Ганс, — но никто не возражал. Напротив, он стал героем в доме, поскольку оба раза предупреждал о приближении бродяг, которые могли что-нибудь украсть или еще того хуже. Гансу приходилось обходить соседей и просить их не давать здоровенному коту молока или кусочки всякой вкусной снеди, потому что он, Ганс, хотел, чтобы кот мог в случае падения приземляться на лапы, а не катиться по земле, словно валик.
      Еще как-то раз была ночь, когда три соседа угостили Нотабля пивом, возможно без задней мысли, а может, для развлечения посмотреть, что кот станет делать. Они слышали, что огромный рыжий зверь любил это дело, но им как-то не верилось. Пришлось поверить. Нотабль, шатаясь, побрел домой, чтобы проспаться за родной дверью. Ганс, который любил крепкую выпивку больше всего на свете и доказал свою силу воли, отказавшись от нее, не мог понять пристрастия Нотабля.
      Минут через двадцать мрачного молчания Ганс резко поднялся. Что ж, если Мигнариал ушла, он тоже не останется здесь. Он надеялся, что она смягчится, вернется домой и увидит, что он был здесь, но ушел!
      Только сначала он должен проверить свой тайник. Он вылез через окно на крышу, которую считал продолжением комнаты. Там лежал мешочек из выделанной кожи, который он прятал не от посторонних глаз, а от себя и Мигнариал. Он развязал его.
      Все четыре ненавистных колдовских предмета были на месте. Две серебряные монеты с отчеканенным изображением ранканского императора, которые фиракийцы называли огниками, и сложенная двойная табличка, покрытая пчелиным воском. На одной табличке было написано одно-единственное слово — имя, не известное никому, кого Ганс ни спрашивал: Ильтурас.
      — Одно имя и две монеты, — пробормотал он себе под нос. — А перед смертью Радуга-Шурина показала нам, что по крайней мере один человек живет в Санктуарии. Так кто же другой человек, чья жизнь связана с этими трижды проклятыми монетами и почему его имени здесь нет?
      Он оглядел раскинувшуюся перед ним ночную Фираку, вздохнул и сложил вещи в непромокаемый мешочек. И спрыгнул с крыши.
      — Нотабль?
      Нотабль издал что-то, напоминавшее бульканье с повторяющимися звуками «м», и тут же появился из темноты. Он посмотрел вверх на существо раз в десять выше себя, богоподобное создание, которому Нотабль безоговорочно доверял.
      Несмотря на приключение с Джемизой, весьма полезное для самоутверждения, Ганс чувствовал себя жалким, виноватым, ему хотелось плакать, но он не мог; он стал очередной жертвой ложного представления о мужественности. Ему осталось только ощутить себя отвергнутым, униженным и покинутым и... вернуться к Джемизе.
      Джемиза была довольна и даже не расстроилась из-за того, что только-только привела себя в порядок и застелила постель. Он провел у нее еще ночь... а наутро, уходя, прихватил драгоценную застежку. Днем он выехал на большой серой лошади из Северных Врат и поднялся на высокий холм, Городской Холм, на вершине которого потом долго сидел, глядя на поместье Корстика. Он не въехал в усадьбу через центральные ворота, которые стояли нараспашку; даже самый глупый вор не захотел бы взять что-нибудь из этого зловещего местечка!
      На этот раз сухие ветви не хватали его со зловещим шелестом; по сторонам не корчились пронзенные клинками и объятые пламенем человеческие фигуры. Корстик был мертв. Ганс пришел сюда на разведку; он просто сидел и думал. В конце концов он развернул тейанскую лошадь и спокойным шагом вернулся обратно в Фираку. Он был целиком погружен в свои мысли.