- Пушкин есть. Он у меня отложен!
      С этими словами Ольга Александровна вынула из книги маленькую записочку на французском языке, адресованную Катенину, с просьбой одолжить денег. Две строчки.
      - Вот. Дата "1-е апреля". И подпись "Pouchkin". Тут мы подошли к самому трудному.
      САМОЕ ТРУДНОЕ
      - Если бы я решила уступить этот автограф архиву,- спросила Бурцева, обдумывая и осторожно взвешивая каждое слово,- в какой, по-вашему, сумме могла бы выразиться подобная передача?
      Я не менее осторожно ответил:
      - Это вам точно скажет закупочная комиссия при Литературном архиве.
      - Нет! - мягко произнесла Бурцева.- Мне хочется услышать от вас хотя бы приблизительную оценку.
      - Если это действительно окажется Пушкин (говорить надо было ответственно и по-деловому) ...если это окажется Пушкин, то за это могут заплатить,- стал я размышлять вслух,- чтобы не соврать вам... что-нибудь порядка... рублей, я думаю, пятисот...
      - Неужели?
      - Конечно, порядка пятисот... Ну, может быть, несколько меньше...
      - Автографы Пушкина - величайшая редкость,- сказала Бурцева озабоченно.- Мой отец был крупным специалистом и знал цену таким вещам... Он очень дорожил этим автографом. Поэтому я думаю, что вы ошибаетесь. И как-то, простите, удивлена словами: "если это окажется Пушкин..." Вы, вероятно, уже убедились, что в коллекции, над которой я предоставила вам возможность трудиться, собраны только подлинные автографы. А вы - эксперт государственного архива - начинаете выражать сомнения. Если бы я не была в вас уверена, я могла бы подумать, что вы просто решили ввести меня в заблуждение... И вообще, я не совсем понимаю: если Пушкин идет за пятьсот, то в какой же цене остальные автографы? Лермонтов, скажем? Двести? Или, может быть, сто?
      - Не менее тысячи.
      - Это что? Ваше пристрастие? - Ольга Александровна говорит иронически.- Или другие тоже посмотрят так?
      Ну конечно, не надо ей объяснять... Она и сама понимает, что содержательное письмо Лермонтова, заключающее в себе новые факты, ценнее незначительной записочки Пушкина. Но... Впрочем, она хотела бы прежде всего выслушать мое мнение о каждой рукописи отдельно.
      Дело сложное!
      Передо мной лежали документы, научное значение которых одному человеку известно быть не могло. Разве я специалист по военной истории? Или, даже и зная литературу, мог ли на память сказать, какие письма Чехова опубликованы полностью, какие с купюрами?
      Перед отъездом в Актюбинск я, разумеется, спрашивал в архиве, во сколько оценивать автографы Гоголя, Тургенева, Достоевского, Чайковского, Чехова - те, о существовании которых в коллекции Бурцева знал. Но разве мог я предвидеть, что нападу на такую пропасть бумаг!
      Приходилось цены определять приблизительно: "от" - "до". "От" иной раз казались Ольге Александровне маловаты. "До" беспокоили меня. Назову, а сам сомневаюсь: что скажут в Москве? "Наобещал! Увлекся! Завысил!.."
      Впрочем, Ольга Александровна и здесь проявляла сдержанность, разговаривала любезно и просто, сомнения выражала в вопросительной форме, удивленно приподняв брови. Если я начинал убеждать ее, что больше никак не дадут, отвечала, подумав:
      - Вам виднее.
      - Очевидно, нам будет удобнее разговаривать,- сказала она наконец,если вы предварительно составите опись. И лучше бы в двух экземплярах. Один возьмете с собой. Другой останется у меня. На случай возможных недоразумений.
      Это был дельный совет.
      В тот же час я принялся за работу.
      НОТАРИАЛЬНАЯ ДОВЕРЕННОСТЬ
      Склонив голову несколько набок, как Чичиков; сгибаясь, прищуриваясь и подмигивая себе самому, словно Акакий Акакиевич, трудился я над составлением первого каталога коллекции, отмечая, где копня, где автограф, а если письмо, то от кого и кому, дату, число страниц.
      Время быстро пошло. Москва стала окутываться для меня туманом воспоминаний.
      По окончании описи каждое письмо и записку пришлось пробежать глазами, против каждого номера выставить предположительную оценку. После этого Бурцева взяла счеты. И записала итог. Он выражался в солидной сумме из четырех нолей, а впереди стояла хотя и не последняя цифра из девяти, но далеко и не первая.
      Предварительное изучение коллекции - на дому у владелицы - можно было считать законченным. Тут Ольга Александровна стала собираться к нотариусу, чтобы оформить доверенность.
      - Зачем? Мне неудобно,- возражаю я ей.- Я представляю интересы архива.
      - Не отказывайтесь,- советует Бурцева.- Вы возьмете с собой чемодан. И вас и меня это вполне устроит. У меня нет сомнений,- говорит она, улыбаясь,- что вы все равно будете защищать в Москве мои интересы.
      - Тем не менее вам следовало бы поехать самой.
      - Не могу. Я человек служащий. Ни с того ни с сего - и вдруг еду.
      Я предлагаю походатайствовать о предоставлении ей отпуска. Нет, это ее не устраивает. Уехать она не может по разным причинам.
      - Кого же уполномочить? - размышляет она.- Знакомых у меня в Москве нет.
      - Дайте доверенность дочери. Ей двадцать три года. Она юридически правомочна.
      - Рине? Но у Рины ребенок. Мальчику третий годик.
      - А свекровь? Мальчик побудет без матери полторы-две педели,- подаю я совет.- Покупка должна быть оформлена до двадцатого декабря. Иначе срежут ассигнования. Двадцать третьего можете Рину встречать.
      - Боюсь, ничего не получится!
      - Остановится Рина у нас,- продолжаю я уговаривать.- От имени нашей семьи я зову ее в гости. И даже проезд оплачу.
      - Только в долг,- решительно ставит условие Бурцева.- Из полученных денег она все вам вернет... Ладно,- сдается она.- Как-нибудь выйдем из положения. Рина! - зовет она дочь.- Тебе придется поехать в Москву. Иди, собирайся. Если ты поторопишься, вы успеете к ашхабадскому. А я тем временем пойду оформлю на твое имя доверенность.
      Рина согласна. За сыном посмотрит свекровь, по вечерам Ольга Александровна будет брать его к себе в комнату. Все устроилось. Едем.
      Но, прежде чем оставить Актюбинск, надо сказать наконец, откуда взялась и как попала туда эта удивительная коллекция.
      ОТКУДА ВЗЯЛАСЬ, КАК ПОПАЛА?
      Жил в свое время в Петербурге богатый коллекционер из купцов Александр Евгеньевич Бурцев. Собирать он начал давно - еще в конце прошлого века. Собирал все: редкие книги, журналы, газеты, иллюстрированные издания, картины, лубок, литографии, исторические документы, автографы. Малыми тиражами выпускал на свои средства описания этих коллекций. Характер собирательской деятельности А. Е. Бурцева хорошо раскрывает заглавие одного из таких изданий: "Мой журнал для немногих или библиографическое обозрение редких художественных памятников русского искусства, старины, скульптуры, старой и современной живописи, отечественной палеографии и этнографии и других исторических произведений, собираемых А. Е. Бурцевым. СПб., 1914".
      Публиковал Бурцев не только "обозрения", но и самые документы, а иногда полностью тексты принадлежавших ему редких книг. Так, скажем, он дважды перепечатал в своих изданиях радищевское "Путешествие из Петербурга в Москву", которое царская цензура жестоко преследовала со дня выхода в свет этой книги вплоть до 1905 года. Среди бурцевских материалов, которые печатались крохотным тиражом, эти перепечатки прошли, не задержанные цензурой. О них напомнил несколько лет назад в своей книге крупнейший советский библиофил Николай Павлович Смирнов-Сокольский, Народный артист, отметивший также, что издавались "описания" и "обозрения" Бурцева довольно беспорядочно и неряшливо. Это понятно: научная сторона дела не очень интересовала его.
      Собирал Бурцев много и широко, не жалел ни времени, ни трудов, чтобы раздобыть уникальную книгу или гравюру, скупал полотна молодых, подававших надежды художников, архивы писателей - знаменитых, незнаменитых, умерших, живых,- их долговые обязательства, расписки, семейные фотографии... Все шло в дело!
      В начале двадцатых годов попал к нему сундук с бумагами Кюхельбекера. Когда в 1925 году вышел в свет роман Юрия Николаевича Тынянова "Кюхля", большая часть содержимого этого сундука перекочевала к Тынянову: Тынянов, занимавшийся Кюхельбекером с юных лет, смог выяснить подлинное его значение, издал его сочинения, впервые открыл его читающей публике как большого поэта. Но перешел архив Кюхельбекера к его страстному исследователю и биографу не весь и не сразу. А переходил по частям в продолжение нескольких лет. Помню, Тынянов приобрел часть кюхельбекеровской тетради, затем - начало ее и, наконец, долго спустя - недостающие в середине листы. Впрочем, прежде в среде коллекционеров дробление рукописей считалось делом обычным.
      Даже такой известный литератор, как Петр Иванович Бартенев, один из первых биографов и почитателей Пушкина, издатель исторического журнала "Русский архив", отрезал от принадлежавших ему автографов Пушкина узкие ленточки - по нескольку строк - и расплачивался ими с сотрудниками. Об этом рассказывал знавший Бартенева лично пушкинист Мстислав Александрович Цявловский. В наше, советское время все эти обрезки встретились вновь в сейфе Пушкинского дома - Института русской литературы Академии наук СССР. Так что в смысле обращения с рукописями Бурцев, смотревший на них, как на предмет продажи или обмена, среди собирателей исключения не составлял. Но по количеству и качеству прошедших через его руки автографов это был коллекционер исключительный, один из крупнейших в России.
      Его хорошо знали исследователи литературы, жившие в Ленинграде, знали историки. Мне лично не довелось с ним встретиться. Но в пору, когда я жил в Ленинграде, приходилось много слышать о нем от людей, хорошо с ним знакомых. В двадцатых годах многие материалы из собрания Бурцева поступили в Пушкинский дом, в Ленинградскую Публичную библиотеку, позже - в Московский литературный музей...
      В 1935 году Бурцевы переехали в Астрахань, забрав с собою коллекцию. Три года спустя Бурцев умер. Умерла и жена его. Ольга Александровна, жившая с ними в Астрахани, осталась с двенадцатилетней дочерью Риной одна. Теперь коллекция перешла в ее собственность. Понимая, что это огромная ценность, она, хотя и нуждалась в деньгах, решила во что бы то ни стало ее сохранить. Но в 1941 году, когда гитлеровские войска подходили к Ростову, ей пришлось срочно эвакуироваться. Эшелон шел в Актюбинск. Увезти с собой коллекцию она не могла. И оставила ее в доме, из которого принуждена была выехать. Тут было уже не до рукописей!
      Время шло. Живя в Актюбинске, она с тревогой думала о коллекции, брошенной на произвол судьбы. И в 1944 году решила послать за ней Рину, которой к тому времени исполнилось восемнадцать лет.
      Рина приехала в Астрахань и сразу пошла туда, где они жили прежде. Хозяева квартиры не претендовали на чужое имущество: коллекция с 1941 года лежала на чердаке, по-астрахански - на "подловке".
      Рина поднялась на чердак. В светелке под крышей лежала на полу груда рукописей. Девушка набила бумагами большой чемодан. Потом занялась ликвидацией кое-какого имущества. Закончив дела, повезла чемодан в Актюбинск. Мать приняла его, поставила в угол, на него поставила еще два чемодана и маленькую корзиночку, накрыла их скатертью и стала подумывать о том, как приступить к реализации этих сокровищ. Актюбинское областное архивное управление с самого начала показалось ей недостаточно мощной организацией. Тогда она решила обратиться с предложением в один из московских архивов. Доктор Воскресенский собирался в Москву. Она попросила его прощупать почву в столице, а по поводу лермонтовского письма связаться со мной - ей как-то попалась на глаза в "Огоньке" одна из моих работ. Воскресенский в Москве завел разговор в доме одного академика. Там было названо мое имя. Таким образом находка пришла ко мне сама, без всяких с моей стороны поисков и усилий... Остальное вы уже знаете.
      ПАССАЖИР ДАЛЬНЕГО СЛЕДОВАНИЯ
      Рина оделась, стоит с чемоданчиком, в валенках и в пальтишке, прижимая подбородком заправленный в ворот белый оренбургский платок. Это заставляет ее, слушая разговор, скашивать глаза попеременно то на меня, то на мать. Взгляд у нее карий, живой. Приятный овал лица, легко розовеющая кожа. У матери лицо спокойнее, строже. У дочки есть что-то остренькое, чуть напряженное, хотя черты правильные, даже красивые. Но выражение лица заключено не в чертах, а в "поведении" лица. А жизнь лица соответствует разговору - в данном случае удивленно-наивному.
      Рина прощается с матерью. Я в последний раз заверяю, что это дело не долгое. Можно ехать!
      ...Пыхтя, переступая криво и мелко, мы с Риной волочим вдоль вагонов тяжеленный чемодан с полутора тысячами рукописей, поминутно перехватывая другой рукой "свои" чемоданы, и наконец останавливаемся возле жесткого бесплацкартного: об удобствах нужно было думать заранее. Места в поездах, проходящих через Актюбинск, бронируются по телеграфу. Напрасно, расстегнувшись, лезу я в глубину пиджака.
      - Нет мест, идите в другой... Гражданин, теряете время!
      Но тут пассажир, стоящий в лютую стужу возле ступенек без шапки и в кителе, сгорбившись и запустив руку в карманы штанов до самых локтей,пассажир, дрожащий и посиневший, однако верный своей привычке выходить из вагона в чем есть,- вступил в разговор.
      Люблю пассажира-общественника - любознательного, дельного, справедливого: пассажира, который первым соскакивает на платформу и последним входит в вагон уже на ходу; который знает всегда, какая впереди станция, который охотно укажет вам на новый завод в степи, обратит внимание на новую марку машин, мелькающих под брезентом на открытых движущихся платформах...
      Он же первый в вагоне шутник, балагур и рассказчик. И все-то знают его, все на него смотрят с улыбкой, беспокоятся - не остался ли? А он тут как тут, душа-человек, любимец всего вагона! На коротких дистанциях такому пассажиру не развернуться. И потому встречается он в поездах только дальнего следования.
      - Как же в другой, когда в наш вагон? - наставительно обратился он к проводнице.- Давай этих двоих посадим! Тем более, что один пассажир девушка! Передайте сюда чемоданчик - вот тот, здоровый!
      И, схватив заветный - с коллекцией, поставил его на площадку.
      Я сделал попытку вернуть чемодан на платформу:
      - Не надо, скоро алма-атинский проходит...
      - Не трогай, хозяин,- пригрозил коченеющий.- Девушка, подымайтесь! Рина взбежала.
      - Равняйся на лучших! - И он подпихнул меня на ступеньку.
      Подножка поплыла, заскользили колеса... Он некоторое время шел рядом с вагоном, стуча зубами, потом ввинтился на поручне и, вступив па площадку, назвался Павлом Василичем. В вагоне быстро обнаружил резервы площади. Рине уступил вторую полку, сам полез на багажную. А я уселся на краешке скамьи у прохода и стал пасти чемоданы.
      Не часто случается, чтобы рукописи великих людей, да еще в несметном количестве, транспортировались в таких неподходящих условиях! Подумать! Чуть не на цыпочках входите вы в помещение архива, шепотом просите выдать для изучения рукопись. Чуть не на цыпочках вам выносят ее - "единицу хранения" - в папке, с инвентарным номером, переложенную тонкой бумагой. Расписавшись в ее получении, затаив дыхание, вы не берете ее, а касаетесь. Пальцы ваши становятся перстами - сухими и легкими. Пролистав со всеми предосторожностями, вы наконец сдаете ее. И понесли ее бережно снова в хранилище, которое в шесть часов вечера запрут, запломбируют и опечатают, придавив сургучом суровую нитку.
      Какие там нитки и сургучи! Я поставил бурцевский чемодан на попа в проходе между скамейками, ел на нем суп, пил на нем чай да еще приговаривал:
      - Ноги затекли из-за этого проклятого чемодана! Хоть бы его украли!
      Мне казалось, что пренебрежение к нему - лучший способ предохранить его от случайностей, рассказами о которых то и дело угощал меня Павел Василич.
      - Вот недавно,- начинал он, свешиваясь с верхней полки,- у одного чемодан обменяли. Ночью подъезжают к Свердловску - сосед схватился: "Мне выходить!" Пошел - с чужим чемоданом. А свой - перепутал - оставил. Тот глядит утром: "Не мой!" Открыли - там коробки круглые, с кинокартиной, исключительной ценности. А у него что было? Курица, вещи - это неважно! А главное, диссертация! "Четыре года работал над ней. Всё, говорит, мне дальше незачем ехать. В Казани схожу, еду обратно, я этого раззяву найду!" А начальник поезда: "Не советую. Вы его потеряете хуже. А так вас в Москве встречать будут. Ему тоже от вашей диссертации радости мало". И что же вы думаете? Прибывает поезд в Москву - подходят; "Не вы кандидатскую пишете?"
      Наслушаюсь я этих рассказов - гляжу... Нет, бурцевские богатства на месте!
      КОНЕЦ БЮДЖЕТНОГО ГОДА
      Так, обмениваясь разными "случаями", доехали мы до Москвы, а там и до дома. Звоним. Открывают:
      - Наконец-то! Что ты так задержался? Я радостно:
      - Познакомьтесь: это Рина - дочь Ольги Александровны Бурцевой. Она будет теперь жить у нас.
      - Так ведь ты же ездил за рукописями?!
      - И рукописи привез!
      - Ну, молодец! Поздравляю! Здравствуйте! Как ваше отчество?
      Передислоцировались. Устроили Рину. После этого я сел разбирать неразборчивое, читать недочитанное. Замелькали короткие серые дни декабрь, конец года.
      Наконец изучение закончилось, и поехали мы с Риной в Литературный архив - повезли знаменитый чемодан на такси.
      Если даже предварительный список, сообщенный доктором Воскресенским, список глухой и неполный, и тот произвел в архиве, как говорилось, впечатление неслыханное, то появление чемодана следовало отнести к чрезвычайным событиям. Я поднял крышку... Это сопровождалось покорными просьбами не тянуть; достал первые листки-послышались разные "Ух, ты!..", "Скажите...", "Шибко!", "Да-а...", "Съездил!.." и прочие глаголы, частицы и междометия, которые куда лучше пространных речей выражают настроения восклицателей.
      Я стал метать на столы автографы самые редкие, называть самые звучные из самых знаменитых фамилий... Исторглись возгласы одобрения, вопросы:
      - Это что же? Полная бурцевская коллекция?
      - Полная,- горделиво отвечал я.- Вся. До последней бумажки.
      Сперва коллекцию смотрел начальник архива. Потом - его заместитель. Потом - начальник начальника. Затем - эксперт по оценке. После него другой. Наконец они оба вместе. После этого стала известна предварительная оценка, которая выражалась в сумме, заключавшей четыре ноля, а впереди цифру, среднюю между девяткой и единицей. После этого собрали Научный совет. И тут каждый начал интересоваться не только тем, что составляет его специальность и предмет его изучения, но и решительно всем. Так, знаменитый наш пианист профессор А. Б. Гольденвейзер просматривал письма Льва Николаевича Толстого, которого близко знал, и в то же время держал руку на письмах Рахманинова - с ним он вместе учился.
      Профессор Иван Никанорович Розанов, собравший в своей библиотеке восемь тысяч стихотворных сборников, и тут, прежде всего, стал интересоваться стихами. И решительно все - музыканты, историки, архивисты подтверждали ценность коллекции, отдавая должное опыту Бурцева. Только в одном автографе Бурцев ошибся: все подлинно в автографе Пушкина - и бумага, и дата, и подпись "Pouchkin". Только Пушкин не тот. Не Александр Сергеевич, а брат его - Лев. Необычайно похожий почерк.
      Плохо было, однако, то, что, пока шли ознакомления и обсуждения, оценки, переоценки, бюджетный год подошел к концу. И средства, отпущенные на покупку коллекции, срезали.
      Тогда мне сказали:
      - Поскольку дочь Бурцевой гостит у вас, передайте ей, что оформление задерживается и что оплатить покупку мы сможем только в новом году, после того как нам утвердят смету. А пока пусть едет в Актюбинск. Мы ее вызовем. Это будет в марте или апреле.
      Я приехал домой и сказал:
      - Покупка несколько задержалась, Рина, поэтому пока поезжайте в Актюбинск. Они вас вызовут. Это будет... в январе или в феврале.
      Даже и сейчас, по прошествии долгого времени, без всякого удовольствия вспоминаются дни, когда я ходил виноватый в том, что не заплатили, испуганный, что не скоро заплатят. Со дня приезда в Москву прошли две недели, и три... Рина скучала, ходила в кино, беспокоилась о ребенке и о коллекции, напоминала мои обещания: "Двадцать третьего будете дома". Из Актюбинска шли телеграммы.
      Все это было невесело!
      НЕОЖИДАННЫЙ ПОВОРОТ СОБЫТИЙ
      Прошло несколько дней. В ЦГАЛИ опять многолюдно. В вестибюле докуривают, обмениваются рукопожатиями, вежливо уступают - кому первому войти в двери зала. В зале расспросы, приветы, шутки, тут же, на ходу, обсуждение важных дел:
      - ...на конференцию в Харьков...
      - ...ставьте вопрос - мы поддержим...
      - ...продавалась в Академкниге...
      - ...почерк очень сомнительный...
      - ...такие уже не носят...
      Звонок. Начальник архива, упираясь ладонями в стол, объявляет:
      - На повестке - отчет отдела комплектования о поступлениях последнего времени. Докладчик - товарищ Красовский. Юрий Алексанч, прошу...
      К трибуне быстро и бодро идет, приосанившись, средних лет человек с внешностью декабриста: серьезное, благодушное выражение лица, бачки, в черной оправе очки.
      Говорит интересно и обстоятельно, перечисляет новые рукописи, часть которых в научный оборот или входит, или уже вошла. Но о бурцевских материалах - ни слова.
      Наклоняюсь к уху начальника:
      - Почему он про бурцевские не говорит?
      - Да за них еще не заплачено...
      - А вы что, хотите от них отказаться?
      - Ни в коем случае! Какой может быть разговор!
      - Тогда я скажу о них.
      - Дело ваше... Может быть, в следующий раз, когда все будет оформлено?
      Но какое отношение имеет бухгалтерский документ к самому факту архивной находки? И когда начинается обсуждение доклада, беру слово и объявляю о том, что обнаружилось в актюбинском чемодане.
      Не успел кончить - из зала идут записки; поднимается Василий Александрович Киселев - профессор, музыковед, один из деятельнейших работников Музея музыкальной культуры.
      - Простите,- обращается он ко мне,- кому адресованы письма Чайковского, обнаруженные в этой коллекции?
      - Два из них,- отвечаю,- обращены к какому-то Павлу Леонтьевичу и относятся к 1892 году, другие...
      - Спасибо! А письма композитора Львова?
      - Письма Львова, мне помнится, адресованы певице Бартеневой.
      - О, это важные сведения! Вам, вероятно, будет интересно узнать, что в Астраханской картинной галерее имеются письма Чайковского к тому же Павлу Леонтьевичу (фамилия его Петерсон), а также неизвестные письма Михаила Ивановича Глинки, и- что в данном случае важно! - к той же певице Бартеневой. Очевидно, актюбинские и астраханские материалы как-то связаны между собой! Мне кажется, вам следует это проверить.
      - Простите,- спрашиваю, в свою очередь я,- а как они попали в Астраханскую галерею, письма, о которых вы говорите?
      - Мне объясняли,- отвечает Киселев,- только я уже точно не помню. По-моему, в Астрахани умер какой-то старик, родственники его не то погибли во время войны, не то куда-то уехали-словом, это поступило в Астраханский музей в военное время и куплено чуть ли не на базаре.
      КОРЗИНА, О КОТОРОЙ НЕ ГОВОРИЛИ
      Кончилось заседание. Приезжаю домой. Дверь открывает Рина. Кутается в оренбургский платок, угасающим от долгого ожидания голосом спрашивает:
      - По нашему делу ничего нового нет?
      -Есть,- говорю. - С вашей помощью попал сегодня в очень неловкое положение.
      - В неловкое? А я тут при чем?
      - При том, что со слов Ольги Александровны и с ваших я уверяю всех, что коллекция передана вами полностью, а вы, оказывается, продали часть документов в Астрахани.
      - Да что вы мне говорите! Никаких документов не продавали! Уж я то знаю! - Рина возмущена.
      - Ну, значит, Ольга Александровна поручила кому-то продать. Чудес не бывает: ваши рукописи попали в Астраханскую картинную галерею.
      - Каким же образом? Господи! - Она чуть не плачет.- В первый раз слышу! Рукописи? Это значит - кто-то взял и продал без нас. Подлость какая!..
      - Постойте,- прошу.-Давайте говорить по порядку. Я ничего не пойму. Рукописи в Актюбинске, а вы говорите, что кто-то взял их у вас... И что же? Повез продавать в Астрахань?
      - Да вы никак не поймете, потому что не знаете толком: у нас половина архива осталась на подловке в Астрахани. - Так вы же ездили и целый чемодан привезли?!
      - Ну да... чемодан - привезла. А там еще куча целая оставалась. Я чемодан-то набила, а с этими что делать - не знаю. Взяла корзину - мама раньше белье в ней держала - и туда все! Если с сорок первого, думаю, пролежало три года, что может случиться? Не могла же я еще и корзину забрать! Я и с чемоданом намучилась: вы знаете, какой он тяжелый. Холод! В вагон не протиснешься. Время военное. А у меня две руки только... Как уезжать из Астрахани, я подругам кое-что раздала. Дневник писателя Лейкина Гена один взял читать. А теперь ругать себя готова: надо было передать на храпение людям все, до последней бумажки. Кто бы подумать мог! Глупость такую сделала.
      - А что было в корзине, не помните?
      - Господи! - Рина взмолилась.- Вы странный какой! Ну откуда я могу помнить, когда мне и посмотреть как следует было некогда! И я же не специалистка. К тому же еще девчонка была - девятнадцатый год. Что там осталось на подловке? Рукописи, ноты от руки переписаны... Письма... Скрябина нет в чемодане?.. Там, значит!.. Петра Первого пачку бумаг, жалею, туда положила. Ноты композитора Чайковского... Вот что точно запомнила: Чехова письма там были.
      - Нет, Чехова,- говорю,- вы в чемодан положили,- там было пятьдесят писем к литераторам Баранцевичу, Лейкину... По-моему, вы ошибаетесь.
      - Ошибаюсь? Да вы знаете, у дедушки сколько Чехова было? Связка огромная. Чего же, думаю, я маме одного Чехова повезу? Разделила пачку: что - в чемодан, остальное - в корзину, ведь все равно наша. Если б я могла тогда знать... Теперь я очень и очень жалею.
      Конечно, если представить себе условия, в которых пришлось оставить эту коллекцию в Астрахани, упрекать Бурцевых не за что. Как могли они в 1941 году увезти с собой тяжеленную корзину с бумагами?!
      В продолжение всей войны Ольга Александровна беспокоилась о коллекции, при первой возможности послала а Астрахань дочь, чтобы спасти собрание отца. Поручила ей привезти самое ценное. Наконец, без всяких с чьей-либо стороны побуждений сама заявила о желании передать коллекцию в государственное хранилище. Казалось бы, сделано все. И сделано правильно. И, тем не менее, нельзя успокоиться при мысли, что уникальные документы остались на чердаке без присмотра и, возможно, частично пропали. Ведь если бы в 1944 году все, чего нельзя было с собой увезти, Рина передала в картинную галерею, бумаги были бы целы!
      - Почему же вы не обратились в музей, когда стало ясно, что всего с собою не увезете? - спрашиваю Рину.
      Но к чему это я говорю? Что она может сделать теперь?
      - Право, вы со мной беседуете, как с маленькой,- отвечает Рина с улыбкой обиженно-снисходительной.- Слава богу, сына воспитываю... А поскольку коллекция составляет нашу личную собственность, сами понимаем, куда нам с ней обращаться и кому доверять!..
      Сказала и молча смотрит в окно, румяная от волнения.
      ЕЩЕ СОРОК ДЕВЯТЬ
      Поехал в Союз писателей, нацарапал письмо с отчетом о поездке в Актюбинск и с просьбой командировать меня в Астрахань.
      Генеральным секретарем Союза был в ту пору Александр Александрович Фадеев. Письмо попало к нему. Когда на заседании секретариата дело дошло до меня, Фадеев предложил удовлетворить мою просьбу. Об этом сказал мне Николай Семенович Тихонов - я звонил ему, с тем чтобы повидаться.
      Условились.
      В тот же вечер я отправился к Тихоновым.
      У них, как всегда, народ. За чаем зашел разговор об Актюбинске, о решении секретариата; я долго упрашивать себя не заставил и регламентом ограничивать не стал. Только, рассказывая, все удивлялся: Тихонов слушает спокойно, а то вдруг словно спохватится - начинает улыбаться, раскачивается от беззвучного смеха. А я, кажется, ничего смешного не произнес.
      -Когда же, наконец, изрядно наговорившись, добрался я да конца и сообщил, что на днях уезжаю в Астрахань, Тихонов продолжал, уже не скрывая улыбки:
      - А прежде чем ехать, позвони Нине Алексеевне Свешниковой. Она сообщит тебе конец этой истории.
      - Какой истории?
      -Той, что ты рассказывал сейчас.
      - А что такое?
      - Позвони в Союз художников и узнаешь. Она была сегодня у нас: услышав, что ты собираешься в Астрахань, она просила тебе передать, чтоб ты не уезжал, не поговорив с ней. Она в курсе всего, что касается картин из коллекции Бурцева.
      - Картины? А что с картинами?
      - Их там продавали и покупали... Впрочем, она тебе все расскажет. А после этого ты подробно расскажешь нам.
      Непостижимо! Если такое написать в повести, скажут: так не бывает. А между тем жизнь, при всей закономерности в ней совершающегося, полна подобных случайностей. Ведь если бы Тихонов не присутствовал на секретариате и Свешникова не зашла бы к нему, а он не упомянул бы о моей предстоящей поездке,- я уехал бы в Астрахань, не выяснив что-то важное. Может быть, не придется и ехать?
      - Да, торопиться, во всяком случае, некуда. Картины и рисунки из коллекции Бурцева еще во время войны растащены какими-то бойкими субъектами, а частично распроданы.
      Я в Союзе художников - у Нины Алексеевны Свешниковой. У нее озабоченный вид: приходится сообщать такие скверные новости. Но лучше сперва выяснить обстоятельства здесь, на месте, а потом уже ехать, не правда ли?
      - В Москве скоро будет астраханский художник Скоков Николай Николаевич, от которого, собственно, у нас в Союзе художников и узнали эту историю. Подождите его, посоветуетесь. Но, насколько я понимаю, на чердаке уже ничего нет. А что касается автографов, которые поступили в Астраханскую галерею, то это можно выяснить сегодня же: для этого ни в какую Астрахань ездить не надо. Я сейчас позвоню в министерство Антонине Борисовне Зерновой - это отдел музеев...