Избранные произведения (Том 2, Записки литературоведа)

      На мои вопросы о дедушке своем, Николае Михайловиче Обрескове, Маклакова ничего не могла ответить, никак не могла объяснить, за что он разжалован.
      - Я что-то ничего не слыхала об этом,- говорила она.- Знаю только, что в старости дедушка был предводителем дворянства в каком-то уезде Новгородской губернии. Там у него было именье.
      - А я уж подумывал, не декабрист ли он,- сознался я.
      - Милый мой,- ахнула Маклакова,- как хорошо было бы, если б он оказался декабристом!
      Наконец я ушел от нее. Но дорогой вспомнил, что забыл задать ей еще какие-то вопросы, повернул назад. И с тех пор стал ходить к Маклаковой, как на службу.
      СУНДУК С БЕЛОРУССКОЙ ДОРОГИ
      Маклакова предложила мне, что обойдет всех своих московских родственников и сама расспросит их, не помнят ли они чего о Наталии Федоровне и о Дарье Федоровне, об их отце, матери, тетках, дядьях и знакомых. Чтоб я только написал ей вопросы, какие она должна задавать. Все это было, по ее словам, гораздо проще узнать ей, чем мне.
      Я обрадовался и притащил ей на дом целую картотеку вопросов.
      Захожу к ней вскоре. И, сообщив мне целый ворох имен дальних родственников Наталии Федоровны по линии нисходящей и восходящей, Маклакова говорит мне:
      - У меня к вам просьба. Помогите мне достать машину.
      Я удивился:
      - Какую машину?
      - Автомобиль,- говорит Маклакова.- И такой, чтоб на него можно было поставить сундук покойной сестры Христины. Я ведь вам говорила, что последние годы Христина Сергеевна жила по Белорусской дороге, недалеко от Перхушкова. Вещи, которые после нее остались, мы отдали там на хранение соседям. И знаете, уже столько прошло с тех пор времени, что я опасаюсь, цел ли сундук. Мне хотелось бы его сюда привезти, да он такой громоздкий, что не принимают даже в багаж. А последнее время я все стараюсь припомнить, нет ли там чего-нибудь для вас интересного?..
      Тут я живо достал машину. Маклакова послала кого-то за сундуком. Я же заблаговременно явился к ней на Зубовский и принялся расхаживать возле ворот: войти в дом - слишком рано, стесняюсь, а в то же время боюсь опоздать к прибытию сундука.
      Под вечер машина пришла. Отвалили заднюю стенку. Стащили огромный, с коваными наугольниками сундук и поволокли его в дом. Я хотел, чтоб наибольшая тяжесть легла непременно на меня - ревновал к сундуку, говорил: "Не надо! Я сам!.."
      Наконец водворили его в комнате. Маклакова принялась за разборку. И тут пошли из него такие вещи, каких я вовсе никогда не видывал. Прежде всего пошли какие-то флакончики из-под духов. Потом пошли коробочки из-под флакончиков из-под духов. Перламутровые альбомчики, старые веера и лайковые перчатки, перья и булавки для шляп, старые пуговицы, каких теперь вовсе не увидишь, металлический чайник, корсет, утюг, кривая керосинка, кофейная мельница!.. Колун пошел! Маклакова над каждой вещичкой умиляется, ахает... А для меня - ничего?!
      И вот, когда уже почти пуст сундук, Маклакова вынимает со дна старинную, светло-коричневой кожи рамку и, улыбаясь, что-то рассматривает.
      - Вот видите, и для вас под конец нашлось... А мне виден только оборот - и, гляжу я, на обороте рамки старинным почерком надпись: "Наталия Федоровна Обрескова, рожденная Иванова".
      Взял я эту рамку в руки, повернул ее и увидел наконец лицо той, которую Лермонтов так любил и из-за которой я... так страдал.
      Нежный, чистый овал. Удлиненные томные глаза. Пухлые губы, в уголках которых словно спрятана любезная улыбка. Высокая прическа, тонкая шея, покатые плечи... А выражение лица такое, как сказано в одном из лермонтовских стихотворений, ей посвященных:
      С людьми горда, судьбе покорна,
      Не откровенна, не притворна...
      А Маклакова протягивает другую такую же рамку:
      - И дедушка нашелся! Помнилось мне, что портреты эти были парные: оба нарисованные карандашом и оба в одинаковых рамках...
      Смотрю на Обрескова. Молодое лицо его довольно красиво окружено кудрявыми бачками. Но выражение надменное и словно брезгливое: неприятное выражение.
      Он в штатском: высокий воротник фрака, как носили в пушкинские времена; бархатный бант, цепочка с лорнетом и в петлице фрака - орден: крест на полосатой ленте. Очевидно, Георгиевский.
      "Ну чего,- думаю,- проще: зайду в Ленинскую библиотеку, посмотрю список георгиевских кавалеров за все годы существования этого ордена и узнаю, когда и за что Обресков был награжден. Тогда не трудно будет узнать, за что был разжалован".
      Еду в Ленинскую библиотеку... Выдают мне список георгиевских кавалеров... Удивительно! Николай Обресков Георгиевским крестом не награждался. Георгиевский крест был у его отца.
      Ничего не могу понять! Неужто Обресков сел в кресло позировать художнику, вдев при этом в петлицу отцовский орден? Это уж, казалось бы, последнее дело!
      И решил я тогда выяснить, во что бы то ни стало, так это или не так и что за человек вообще был Обресков.
      СОЛДАТ НИЖЕГОРОДСКОГО ПОЛКА
      Я искал имя Обрескова в московских архивах. Не обнаружил. Особенно долго копался в Военно-историческом архиве. Не обнаружил. Поехал в Ленинград. И там, в Военно-историческом архиве, наконец отыскалось:
      ДЕЛО
      генерал-аудиториата 1-й армии
      военно-судное
      над поручиком
      Арзамасского конно-егерского полка
      обресковым
      И когда я перелистал это "дело", то узнал наконец, в чем там было самое дело. По формулярам, аттестациям, донесениям и опросным листам я установил историю этого человека.
      Обресков родился в 1802 году в семье генерала и по окончании Пажеского корпуса был выпущен в один из гвардейских полков, из которого вскоре его перевели в конно-егерский Арзамасский. В 1825 году полк этот квартировал в городке Нижнедевицке, невдалеке от Воронежа, и офицеры полка часто бывали званы на балы к воронежскому гражданскому губернатору Н. И. Кривцову, женатому на красавице Е. Ф. Вадковской. Обресков находился с нею в близком родстве, и в губернаторской гостиной его встречали как своего.
      После одного из балов губернатор случайно обнаружил, что из спальни его супруги похищены жемчуга, золотая табакерка и изумрудный, осыпанный брильянтами фермуар. Кривцов заподозрил гостей. На знамя Арзамасского полка легла позорная тень. Вскоре драгоценности были нечаянно замечены у одного из офицеров. Полковой командир вызвал его к допросу; отдав командиру все пропавшие вещи, он сознался в краже.
      Это был поручик Обресков.
      Военный суд лишил Обрескова чинов и дворянского звания и выписал его солдатом в Переяславский полк. Оттуда он попал на Кавказ, в Нижегородский драгунский, который в 1829 году участвовал в Турецкой войне. Рядовой Нижегородского полка Обресков отличился и был награжден "солдатским Георгием", как называли тогда в войсках "знак военного ордена". Этот крестик носили на такой же точно черно-оранжевой георгиевской ленточке, только права на включение в списки георгиевских кавалеров он не давал. С этим крестом Обресков и изображен на портрете.
      Семь лет прослужил Обресков в солдатах. Только в 1833 году он был наконец "высочайше прощен" и уволен с чином коллежского регистратора. В таком чине в царской России служили самые маленькие чиновники - например, пушкинский станционный смотритель,- и с этим чином Обресков должен был начинать новую жизнь. В 1836 году он поступил на службу в канцелярию курского губернатора.
      Дальнейшая жизнь его не представляет для нас никакого решительно интереса. Первое время он занят был хлопотами о возвращении ему дворянства, а в 60-х годах действительно служил предводителем дворянства в Демянском уезде, Новгородской губернии.
      Для нас важно другое. В тот год, когда он поселился в Курске и поступил на службу к тамошнему губернатору, он уже был женат на Наталии Федоровне Ивановой.
      Что побудило ее выйти замуж за этого опозоренного человека, для которого навсегда были закрыты все пути служебного и общественного преуспеяния? Любовь? Или, может быть, она знала, что Обресков взял на себя чужую вину? Или потому, что он был состоятельным человеком? Этого мы никогда не узнаем.
      АЛЬБОМ В БАРХАТНОМ ПЕРЕПЛЕТЕ
      Опять нехорошо! Я много узнал про Обрескова и мало про Лермонтова. Кроме того, у меня скопилось множество фамилий близких и дальних родственников Наталии Федоровны Ивановой, с которыми надо что-то делать.
      Прежде всего я узнал, что у нее был отчим. Мать Наталии Федоровны после смерти Федора Федоровича вышла замуж за Михаила Николаевича Чарторижского. Наталия Федоровна воспитывалась в его семье.
      Следовательно, Лермонтов бывал в его доме. Надо выяснить, кто он такой.
      Спрашиваю Маклакову. Не знает.
      Спрашиваю Чулкова. И он не знает.
      Тогда я начинаю снова выспрашивать Маклакову, что это за Чарторижский и как мне что-нибудь вызнать о нем. Маклакова уверяет меня, что не помнит. Но я очень прошу и даже настаиваю. И тут она вспомнила.
      Она вспомнила, что бабушка некой Нины Михайловны Анненковой урожденная Чарторижская.
      - А кто такая Нина Михайловна Анненкова?
      - Это старушка одна,- говорит Маклакова.- Живет она в семье Анатолия Михайловича Фокина, очень славного и обязательного человека. Я вам дам к нему записку, он вас с ней познакомит. А дом их напротив нашего: Зубовский бульвар, пятнадцать.
      Я перешел через улицу и во дворе восьмиэтажного дома обнаружил старинный особнячок, в котором и жили Фокины. И вот навстречу мне танцующей походкой выходит очень высокий человек лет пятидесяти. Лицо чисто выбрито, и вокруг губ все время гуляет небольшая усмешка.
      Встряхнув мою руку, он рекомендуется: "Фокин".
      Я вручил ему записку Маклаковой, которую он пробежал, извинившись. Сунув ее в карман, он снисходительно склонил голову:
      - Чем могу служить?
      И театральным, широким жестом пригласил в комнату.
      Я объяснил цель своего прихода.
      Фокин тяжело вздохнул и горестно надломил бровь. Лицо его выразило крайнюю степень сожаления. Нина Михайловна - человек престарелый и нездоровый, с весьма расстроенной памятью. Еще несколько лет назад она действительно сама как-то упомянула в разговоре с ним, Анатолием Михайловичем, что девичья фамилия ее бабки Чарторижская и что бабка эта погребена на кладбище Донского монастыря, где мраморный ангел распростер крылья над ее надгробьем. Большего она, конечно, припомнить не в силах и только взволнуется. Стоит ли тревожить старушку? Ему очень неприятно, что я напрасно потратил время. У него самого касающегося Лермонтова, к сожалению, ничего нет. Старинные реликвии, принадлежавшие когда-то бабушкам и дедушкам, уже разошлись: кое-что пропало, другое продано. Впрочем, у его жены, Марии Марковны, сохранился еще доставшийся ей по наследству альбом Марии Дмитриевны Жедринской, супруги того Жедринского, который в конце 60-х годов был курским губернатором. В альбоме имеется стихотворение Апухтина, собственноручно им вписанное.
      - Может быть, вам любопытно взглянуть? - гостеприимно спрашивает Фокин.- Автограф Апухтина еще не опубликован.
      Апухтин?.. К чему мне Апухтин? К работе моей никакого отношения он не имеет. Но Фокин уже достает из письменного стола большой альбом в темно-синем бархатном переплете. Действительно, на первой странице стихотворение Апухтина, посвященное хозяйке альбома.
      Я не запомнил его точно: помню только, Апухтин пишет, что нашел "оазис" под кровом губернаторского дома и отдыхал там душой, что он снова уходит в далекий путь, но надеется сложить когда-нибудь свой страннический посох "у милых ног" курской губернаторши. Под стихотворением - число: "2 августа 1873 года". Стало быть, первая страница этого альбома написана через тридцать с лишком лет после смерти Лермонтова. Что интересного может заключаться для меня в этом альбоме?
      - Ничего нового, кроме Апухтина, в этом альбоме нет,- предупреждает Фокин.- Пожалуй, не стоит и перелистывать. Все остальное - давно известные стихи, которые сама Мария Дмитриевна просто переписывала из книг.
      В самом деле, стихи все известные: "Выдь на Волгу..." Некрасова, "Сенокос" Майкова, Лермонтов - "На севере диком стоит одиноко...". Потом стихи Фета, какого-то Свербеева, опять Некрасов, Тютчев, Пушкин...
      Я уже собираюсь отдать альбом, перевернул еще несколько страниц... И вдруг! Вижу - рукою Жедринской переписано:
      В АЛЬБОМ Н. Ф. ИВАНОВОЙ
      Что может краткое свиданье
      Мне в утешенье принести?
      Час неизбежный расставанья
      Настал, и я сказал: прости.
      И стих безумный, стих прощальный
      В альбом твой бросил для тебя,
      Как след единственный, печальный,
      Который здесь оставлю я.
      М. Ю. Лермонтов
      И даже год указан: "1832".
      Я прямо задохнулся от волнения. Неизвестные стихи! К Ивановой! И фамилия ее написана полностью! Да так только в сказке бывает! Прямо не верится. И откуда взялось это стихотворение, да еще в альбоме 70-х годов? Перевел глаза на соседние строки... А!
      В АЛЬБОМ Д. Ф. ИВАНОВОЙ
      Когда судьба тебя захочет обмануть
      И мир печалить сердце станет
      Ты не забудь на этот лист взглянуть
      И думай: тот, чья ныне страждет грудь,
      Не опечалит, не обманет!
      М. Ю. Лермонтов
      И снова год: "1832".
      Перевернул страницу: "Стансы" Лермонтова. И тоже неизвестные!
      Мгновенно пробежав умом
      Всю цепь того, что прежде было,
      Я не жалею о былом:
      Оно меня не усладило,
      Как настоящее, оно
      Страстями бурными облито,
      И вьюгой зла занесено,
      Как снегом крест в стели забытый,
      Ответа па любовь мою
      Напрасно жаждал я душою,
      И если о любви пою
      Она была моей мечтою.
      Как метеор в вечерней мгле,
      Она очам моим блеснула,
      И, бывши все мне на земле,
      Как все земное, обманула.
      М. Ю. Лермонтов
      И дата: "1831".
      - Этот альбом,- говорит Фокин, иронически наблюдая за тем, как я его изучаю,- собственно, уже не принадлежит Марии Марковне. Она уступила его Государственному литературному музею, и с завтрашнего дня он поступает в их собственность. Поэтому я просил бы вас: пусть то, что мы его с вами рассматриваем, останется между нами...
      - Можете быть уверены,- бормочу я, а сам думаю: "Сказать ему или не говорить, что в альбоме - неопубликованный Лермонтов? А вдруг он решит не продавать альбом, оставит его у себя, а потом что-нибудь случится - и стихотворения, уже раз уцелевшие чудом, погибнут, как погибли десятки других лермонтовских стихов!.. Нет, думаю, не стоит подвергать альбом риску. Продал - и продал".
      И я возвратил ему альбом со словами:
      - Да, очень интересный автограф Апухтина. А на следующий день побежал в Литературный музей и, словно невзначай, спрашиваю:
      - Вы, кажется, покупали альбом у Фокина?
      - Купили.
      - Посмотреть можно?
      - Нет, что вы! Он еще не описан. Опишут - тогда посмотрите.
      Опишут?! Это значит: обнаружат без меня лермонтовские стихотворения и пошла тогда вся моя работа насмарку.
      Зашел снова через несколько дней:
      - Ну что? Альбом Жедринской не описали еще?
      - Нет, уже описали.
      Стараюсь перевести незаметно дыхание:
      - А что там нашли интересного?
      - Особого ничего нет. Только автограф Апухтина. Я прямо чуть не захохотал от радости. Не заметили!!!
      И тут же настрочил заявление директору с просьбой разрешить ознакомиться с неопубликованным стихотворением Апухтина. Но скопировал я, конечно, не Апухтина, а стихотворения Лермонтова. И только после этого попросил разрешения опубликовать их.
      ПРОЩАНЬЕ С Н. Ф. И.
      Остается объяснить, как неизвестные стихотворения Лермонтова попали в альбом курской губернаторши.
      Это довольно просто. С 1836 года Наталия Федоровна поселилась с Обресковым в Курске. Дарья Федоровна прожила в этом городе до самой смерти. А после нее там продолжали жить ее дочери. Понятно, что стихи Лермонтова, посвященные сестрам Ивановым, курские любительницы поэзии переписывали из их альбомов в свои. И таким же путем в 70-х годах стихи эти попали наконец в альбом Жедринской.
      Может быть, кто усомнится: лермонтовские ли это стихи?
      Лермонтовские! Окончательным доказательством служит нам то, что несколько строчек из "Стансов", обнаруженных в фокинском альбоме, в точности совпадают с другими "Стансами", которые Лермонтов собственноручно вписал в одну из своих тетрадей, хранящихся ныне в Пушкинском доме.
      Теперь уже становится более понятной вся история отношений Лермонтова с Н. Ф. И. Теперь уже ясно, что и под зашифрованным обращением "К *" в замечательном стихотворении 1832 года скрыто имя все той же Ивановой.
      В последний раз обращается Лермонтов к Н. Ф. И., чтобы навсегда с ней расстаться. С какой горечью говорит он ей о двух протекших годах! И с какой гордостью - о своем вдохновенном труде, с какой верой в великое свое предназначение!
      Вот они, эти стихи на разлуку:
      Я не унижусь пред тобою;
      Ни твой привет, ни твой укор
      Не властны над моей душою.
      Знай: мы чужие с этих пор.
      Ты позабыла: я свободы
      Для заблужденья не отдам;
      И так пожертвовал я годы
      Твоей улыбке и глазам,
      И так я слишком долго видел
      В тебе надежду юных дней,
      И целый мир возненавидел,
      Чтобы тебя любить сильней.
      Как знать, быть может, те мгновенья,
      Что протекли у ног твоих,
      Я отнимал у вдохновенья!
      А чем ты заменила их?
      Быть может, мыслию небесной
      И силой духа убежден,
      Я дал бы миру дар чудесный,
      А мне за то бессмертье он?
      Зачем так нежно обещала
      Ты заменить его венец?
      Зачем ты не была сначала,
      Какою стала наконец?
      Я горд! - прости - люби другого,
      Мечтай любовь найти в другом:
      Чего б то ни было земного
      Я не соделаюсь рабом.
      К чужим горам под небо юга
      Я удалюся, может быть;
      Но слишком знаем мы друг друга,
      Чтобы друг друга позабыть.
      Отныне стану наслаждаться
      И в страсти стану клясться всем;
      Со всеми буду я смеяться,
      А плакать не хочу ни с кем;
      Начну обманывать безбожно,
      Чтоб не любить, как я любил
      Иль женщин уважать возможно,
      Когда мне ангел изменил?
      Я был готов на смерть и муку
      И целый мир на битву звать,
      Чтобы твою младую руку
      Безумец! - лишний раз пожать!
      Не знав коварную измену,
      Тебе я душу отдавал;
      Такой души ты знала ль цену?
      Ты знала: - я тебя не знал!
      Вот и конец истории этой любви. А вместе с ней - долгой истории поисков.
      1935-1938
      ПОРТРЕТ
      ЗНАКОМОЕ ЛИЦО
      Я хочу рассказать вам историю одного старинного портрета, который изображает человека, давно умершего и тем не менее хорошо вам знакомого. История эта не такая старинная, как самый портрет, но, хотя она началась совсем недавно, это все-таки целая история.
      От одного московского издательства я был как-то командирован в Ленинград и пробыл там несколько дней. Событие это, само по себе ничем не примечательное, не стоило бы даже и упоминания, если бы другое событие или, попросту, совершенно ничтожный случай, о каких мы забываем ровно через минуту,- не положило начала целому ряду приключений.
      Итак, я был командирован в Ленинград - город, особенно близкий моему сердцу. Там я учился и окончил университет, вступил на литературное поприще, обрел там первых друзей - словом, был счастлив.
      Какое это удивительное, какое радостное чувство - вернуться на несколько дней в город, где прожил лет десять! А уж если вам случалось бывать в Ленинграде, да еще в белые ночи, вы, конечно, поймете меня.
      Прямота набережных. Неподвижный строй бледно-желтых, тускло-красных, матово-серых дворцов и их опрокинутые отражения в зеркально-черных водах окантованной гранитом Невы. Ажурные арки мостов на фоне розово-желтой зари. Лиловые контуры башен, колонн и скачущих бронзовых коней в этом обманчивом полусвете. И кажется еще прямей, чем всегда, прямота проспектов и набережных.
      Будто легче и ближе один от другого стали мосты, будто теснее сдвинулись купола и шпили в этой прозрачной, загадочной тишине. Словно все уменьшилось вокруг, но город стал еще лучше, прекрасней, если только может стать еще прекраснее этот великий город! Впрочем, я совершенно отвлекся от предмета своего повествования.
      По приезде в Ленинград я не преминул наведаться в Пушкинский дом Академии наук СССР.
      Посвятив себя изучению жизни и творчества Лермонтова, я, приезжая в Ленинград, никогда не упускаю случая побывать в Пушкинском доме, где собраны почти все рукописи Лермонтова, где можно видеть его портреты, картины и рисунки, сделанные его рукой, где целая комната уставлена шкафами, в которых хранятся решительно все издания сочинений Лермонтова и литература о нем.
      Когда-то я даже служил в Пушкинском доме - по старой памяти пользуюсь там полной свободой и по-прежнему имею доступ в рабочие комнаты.
      Так и на этот раз я явился в музейный отдел, к Елене Панфиловне Населенко, и получил от нее разрешение хозяйничать: просматривать каталоги, перелистывать инвентарные книги, самому доставать с полок тяжелые альбомы и папки. И вот, пользуясь ее гостеприимством, я уже расположился в рабочей комнате музея, заставленной шкафами, письменными столами и шифоньерками.
      Бывают же такие неудачи! Не успела Елена Панфиловна отвернуться, как я, пробираясь мимо ее стола, смахнул рукавом какую-то разинутую папку с незавязанными тесемками. Папка шлепнулась на пол, и тут же высыпалось из нее чуть ли не все содержимое: штук пятнадцать портретов известного педагога Ушинского, гравированный портрет митрополита Евгения, составившего словарь русских писателей, несколько изображений Ломоносова с высоко поднятой головой и бумагой в руке, Бестужев-Марлинский в мохнатой кавказской бурке, фотография: Лев Толстой рассказывает сказку внуку и внучке, памятник дедушке Крылову, поэт-партизан Денис Давыдов верхом на белом коне и вид южного побережья Крыма...
      - Как это меня угораздило! Прямо слон...- бормочу я, ползая по полу.Простите, Елена Панфиловна, не сердитесь!
      - Ну уж ладно, что с вами делать! - улыбается Елена Панфиловна.Давайте-ка папку сюда. Но я медлю отдать ей.
      - Простите,- говорю.- Разрешите мне еще разок взглянуть на эти картинки...
      - На что они вам?
      - Сейчас...- отвечаю я и уже роюсь и роюсь в папке.- Сейчас!..
      Неужели это мне только почудилось? Нет, конечно, я видел и упустил какое-то ужасно знакомое лицо. Оно мелькнуло, когда папка упала.
      - Одну минуту... Секундочку... Вот!
      И я быстро выхватил из кучи картинок небольшую пожелтевшую любительскую фотографию, изображавшую молодого военного.
      Никогда в жизни не видел я этого портрета. Но откуда же я тогда знаю это лицо? Темный блеск задумчивых глаз, чуть вздернутый нос, тонкие темные усы над пухлым детским ртом, упрямый подбородок, высоко поднятые, словно удивленные брови и ясный, спокойный лоб будто совсем и не согласованы между собой, а лицо между тем чудное, необыкновенное. Из-под накинутой на плечи распахнутой тяжелой шинели виднеется эполет.
      Перевернул. На обороте - надпись карандашом: "Прибор серебряный". И все! Кто же это?
      Это, конечно, он! Я узнал его сразу, словно знаком с ним давно, словно видел его когда-то вот точно таким. Так неужели же это Лермонтов? Неужели это неизвестный нам лермонтовский портрет?
      И сразу удивление, и радость, и сомнение: Лермонтов?! Среди каких-то случайных картинок... А вот уверен, что он был такой, каким изображен на этой выцветшей фотографии, хотя, по правде сказать, и не очень похож на другие свои портреты. Но все-таки кто это?
      - Елена Панфиловна, это, случайно, не Лермонтов?
      - Считается почему-то, что Лермонтов, - отвечает Елена Панфиловна, и мне уже нечем дышать, - только почему так считается, в точности никому не известно.
      И вот смотрю я - и ведь еще неизвестно, кто это, а уже кажется, словно короче стали сто лет, которые отделяют нас от него, и Лермонтов словно ожил на этой старенькой фотографии. И какая заманчивая тайна окружает его лицо! Сколько лет ему на этом портрете? В каком он изображен мундире? Как попала сюда эта выцветшая фотография и где самый портрет? И на каком все-таки основании считается, что это Лермонтов?
      - Елена Панфиловна, на каком все-таки основании считается, что это Лермонтов?
      - Эта фотография,- говорит Елена Панфиловна,- попала к нам в Пушкинский дом из Лермонтовского музея при кавалерийском училище, очевидно, в 1917 году. Наверно, там ее и считали репродукцией с лермонтовского портрета. А уж коли вам кажется, что это действительно Лермонтов, вам надо заняться этим вопросом и найти самый портрет. Портрет интересный,- с улыбкой заключила она и, выдвинув ящик каталога, взялась за перо.
      "Г 1-08-87"
      Итак, прежде всего надо было установить, как попала фотография в музей, на стол к Елене Панфиловне.
      В Рукописном отделении Пушкинского дома я выписал инвентарные книги бывшего Лермонтовского музея при Николаевском кавалерийском училище. Действительно, все материалы, и в том числе инвентарные книги этого музея, в 1917 году поступили в Пушкинский дом.
      Перелистал инвентарную книгу. Теперь я уже знаю: фотографию с портрета М. Ю. Лермонтова в Лермонтовский музей пожертвовал некий В. К. Вульферт, член Московской судебной палаты.
      Мне стала известна, таким образом, фамилия владельца портрета. Но когда, в какие годы он владел им? Когда пожертвовал в музей фотографию? Может быть, еще в 80-х годах прошлого века, когда при кавалерийском училище в Петербурге впервые открылся Лермонтовский музей?.. Как искать этого Вульферта? Жив ли он? В Москве ли? Хранит ли портрет?
      "Установим сперва,- говорю я себе,- кто такой Вульферт. Прежде всего надо проверить, нет ли этой фамилии в картотеке Модзалевского".
      Да, картотека эта - настоящее чудо библиографии. Есть! Я без особого труда выяснил, в каких именно книгах встречается имя В. К. Вульферта. Потом перешел в библиотеку Пушкинского дома и там, снимая с полок книги и раскрывая их на указанных страницах, постепенно узнал, что Вульферта звали Владимиром Карловичем, что в его коллекции хранились рукопись гоголевской "Женитьбы" и письма поэта Батюшкова, что и сам Владимир Карлович печатал рассказы в 80-х годах, что отец его, Карл Антонович, был женат на сестре Николая Станкевича - молодого мыслителя, с которым Лермонтов учился в Московском университете. В книге "Список гражданским чинам" я вычитал, что Владимир Карлович Вульферт "в службе с 1866 года".
      Смекаю, что, должно быть, его давно нет на свете. Беру книгу "Вся Москва на 1907 год" - адресную московскую книгу. Гляжу: Владимира Карловича нет и в помине. Зато есть какой-то Иван Карлович Вульферт, Молчановка, 10. Вероятно; брат Владимира Карловича. Следовательно, и этот годится.
      Пропускаю несколько лет. Перелистываю том "Вся Москва на 1913 год". Все идет хорошо. К Ивану Карловичу Вульферту прибавился какой-то Анатолий Владимирович. Очевидно, сын Владимира Карловича. Адрес: Большой Николо-Песковский, 13.
      Рука тянется к книге "Вся Москва на 1928 год", а в душе - целая буря... Сколько было событий с 1913 года до 1928! Живы ли Вульферты? В Москве ли? Цел ли портрет? В их ли руках или, может быть, продан давно? А... Б... В... Буль... Вульф... "Вульферт Анат. Влад., улица Вахтангова, 13, кв. 23".
      Живы!!!
      Живы в 1928 году! А сейчас?
      - Простите,- говорю,- где тут у вас стоит последняя телефонная книжка?
      - Вон на той полке.
      - Так ведь это же ленинградская, а мне московскую надо.
      - Московской у нас нет.
      - Батюшки!..
      И, недолго размышляя, я опрометью бегу на междугородную телефонную станцию и требую, запыхавшись, московскую телефонную книжку.
      "Вульферт А. В., улица Вахтангова, 13, телефон Г 1-08-87".
      - Есть!
      ПОКЛОННИК ТЕАТРА РУСТАВЕЛИ
      Вернулся в Москву. И вечером, в тот же день, отправился на поиски Вульферта. В портфеле у меня фотография, переснятая в Пушкинском доме с той фотографии.
      Живу, оказывается, от Вульферта на расстоянии одного квартала, крышу дома вижу из своего окна каждый день, а даже и не подозревал, что так близко от меня неизвестный лермонтовский портрет.
      Удивительно!
      Сворачиваю с Арбата на улицу Вахтангова. Поравнялся с домом 13. Поднимаюсь по лестнице, рассматриваю дощечки на дверях и наконец стучу в дверь 23-й квартиры.
      Открывает какая-то заспанная старуха.
      - Простите, - говорю, - можно видеть Анатолия Владимировича Вульферта?
      - Опомнились! Они уж давно не живут здесь. Я обомлел:
      - Да что вы! А где же они?
      - Не скажу.
      - А у кого же теперь узнать?
      - У сына ихнего, у Сашеньки. Он военным инженером работает. Сходите к нему домой. Он и скажет.
      - А он где живет?
      - На Новинском живет, дом двадцать три вроде... Туда, к площади Восстания поближе. А вот квартира какая, не помню... Александра Анатольевича спросите!
      И вот я уже бегу на Новинский.
      Дом 23. Квартира, оказывается, 17. На двери ящик почтовый. Из ящика высунулся угол газеты "Советское искусство". Ну, думаю, коли здесь искусство в чести, цену портрету знают. Очевидно, он цел-невредим.
      Звоню. Слышу за дверью шаги и голос мужской:
      - Кто?
      - Можно видеть Александра Анатольевича?
      - Простите! Если вы подождете минуточку, я отворю дверь и скроюсь. Я принимаю ванну. Замок щелкнул. Зашлепали туфли. Голос из глубины квартиры крикнул: "Входите!"
      Не успел я еще и дверь за собою закрыть - уже чувствую, угадываю по вещам: портрет здесь!
      В передней, под вешалкой, старинный, с горбатой крышкой баул.