Избранные произведения (Том 2, Записки литературоведа)

      В 1918-м, после Октябрьской революции, они вернулись сюда, вещи отрыли и передали в Саратовский губисполком. Губисполком погрузил вещи в вагон и послал в Москву, Луначарскому.
      Тот вагон до Москвы не дошел. И вещи пропали. Дальше остается догадываться.
      Может быть, вагон попал на Урал? По тем временам это было вполне возможно. Отчего я так думаю?
      В 1919 году в Уфе, в остатках имущества, брошенного белогвардейцами, был найден набросанный карандашом пейзаж - домик на морском обрыве и подпись: "Рисовал М. Лермонтов".
      Этот рисунок нашел некий И. Е. Бондаренко и в 1927 году переслал его в Ленинград, в Пушкинский дом, где он с тех пор и хранится. Остается сказать, что Лермонтов изобразил на рисунке морской пейзаж и тот домик, о котором рассказал в своей новелле "Тамань".
      Где найдена эта картинка - об этом написано на ее обороте. А вот первую половину истории - про поступок крестьян из Неёловки - рассказывала известный в Саратове библиотечный работник Дворецкова Клавдия Ивановна.
      Давно мечтая восстановить маршрут саратовского вагона, я решил обратиться за помощью к радиослушателям.
      Рассказал им эту историю и просил пособить - выяснить, кто такой Бондаренко.
      В тот же вечер мне стало известно, кто прислал рисунок Лермонтова в Пушкинский дом.
      Оказалось - Илья Евграфович Бондаренко, архитектор, в свое время служивший в Москве в частной опере Саввы Ивановича Мамонтова, замечательного русского мецената. Бондаренко дружил с художником Константином Коровиным, с Л. В. Собиновым, с Ф. И. Шаляпиным. И был связан с Уфой - занимался архитектурными реставрациями, в частности в 1927 году. Умер он после войны. Оставил записки, которые его родственник обещает найти.
      И все - за один вечер!
      На этом дело не стало. В поиски включалась Уфа - работники Башкирской республиканской библиотеки имени Н. К. Крупской и Художественного музея имени М. В. Нестерова - Н. Н. Барсов и А. А. Алабужев. В "Известиях Уфимского губисполкома" за май 1920 года они отыскали статью, в которой говорится (вероятно, со слов И. Е. Бондаренко), что рисунок Лермонтова находился в "семейном старинном альбоме какой-то семьи Петровых".
      Новое дело! Петровы - родственники поэта. Но до сих пор нам было известно, что они жили па Кавказе, в Ставрополе, где в 1837 году у них бывал Лермонтов, а потом в Костромской губернии,- там у них было имение. Стало быть, надо теперь решать не одну задачу, а две - как попал в Уфу и куда девался семейный альбом родных поэта Петровых? И куда девались лермонтовские вещи, хранившиеся у его родственников Столыпиных ив 1918 году отправленные из Саратова в Москву?
      А всё - радиотелевидение!
      ДАР МЕДИЦИНСКОЙ СЕСТРЫ
      Не перечислить советов, указаний, подарков, какие шлют в своих письмах слушатели Всесоюзного радио. Да что "шлют"! Сами иной раз приезжают. И не с пустыми руками, а как Анна Сергеевна Немкова из Серпухова, что под Москвой.
      Кто такая Немкова? В прошлом - сестра медицинская, ныне - пенсионерка.
      Она приехала в Москву, чтобы передать в какой-нибудь из музеев альбомчик с автографом Лермонтова. Не зная, куда пойти, обратилась на радио, в редакцию "Последних известий". Сотрудник редакции Юрий Гальперин позвонил мне. Я приехал.
      Альбомчик картонный, с изъеденным кожаным корешком, маленький, какой можно было уложить в крошечную дамскую сумочку - ридикюль. На одном из листков - две строки из стихотворения "Дума":
      И ненавидим мы, и любим мы случайно,
      Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви.
      Лерм...
      Рука Лермонтова.
      Стихотворение известное. Отличий от печатного текста нет. Кому принадлежал альбом?
      Анна Сергеевна знает одно: альбом подарила ее бабушке княжна Оболенская.
      - Какая княжна Оболенская?
      - Знаю, - отвечает Анна Сергеевна,-их было две сестры, и у них было семейное горе. Жених старшей посватался к младшей. Тогда обе надели черные рясы и ушли в Кашинский монастырь. Игуменьей в монастыре была Мезенцева...
      Не больно богатые сведения, но, чтоб добраться до начала истории, оказалось достаточно. Как начал я выяснять - пошли имена поэтов и публицистов прошлого века. И кашинских монахинь. И нижегородских мастеровых. И убитого народовольцами шефа жандармов. И фрейлин. И кавалерственных дам. И московского сенатора - отца приятеля Лермонтова. И любимого друга поэта - Алексея Лопухина. И его сестры - Варвары Лопухиной, которую Лермонтов любил безнадежно...
      Да, альбом принадлежал Оболенской - Варваре Сергеевне, с которой Лермонтов встречался в Москве, на Солянке, у однокашника своего, Андрея Оболенского...
      Этот альбомчик я тоже передал в Пушкинский дом, где хранятся лермонтовские рукописи.
      Вот что делает радио!
      "Радио хорошо,- скажете вы.- Но чем же нас обогатил этот альбомчик? Ведь строчки из "Думы" мы знали".
      Знали!
      Но он открыл нам еще один, пусть капиллярный, ход к Лермонтову.
      Подтвердил, как популярно было уже тогда его имя. Как велика слава у современников.
      Показал, что сам Лермонтов расценивал строки из "Думы" как афоризмы и вписывал их знакомым в альбомы.
      Подарок Анны Сергеевны Немковой свидетельствует о большем. О том, что второе столетие люди из народа хранят реликвии, освященные прикосновением лермонтовской руки. Что много еще можно найти документов о Лермонтове и вписанных в старинные альбомы лермонтовских стихов. И находить их не в государственных архивах, а на руках. Свидетельствует о том, какую помощь в изучении Лермонтова, в приумножении бессмертной славы его могут оказать такие прекрасные и бескорыстные люди, как медицинская сестра из города Серпухова.
      Вот о чем говорит нам альбом! И какую помощь оказывает радиотелевидение!
      1962-1965
      СЕСТРЫ ХАУФ
      Не так давно я получил письмо из редакции "Литературной газеты". Распечатав конверт, обнаружил внутри другой, оклеенный западногерманскими марками, со штемпелем "Штутгарт", адресованный через редакцию мне.
      Вот что писала по-русски корреспондентка, мне неизвестная.
      "Уважаемый господин Ираклий Андроников,- начиналось это письмо.- Может быть, мое сообщение послужит хоть на малую пользу вашему делу - собиранию материалов о великом нашем поэте М. Ю. Лермонтове.
      Года полтора тому назад я стала работать в новом бюро. Стала знакомиться с новыми коллегами. Рядом со мной за столом оказалась пожилая, маленькая, черненькая женщина, фройляйн Юлия Хауф. Она сразу же уловила мой иностранный акцент в немецком языке и спросила, кто я такая. Как всегда откровенно, я ответила, что я русская. "И во мне течет русская кровь,заметила фройляйн Хауф.- Моя прабабка была русская. Ее звали Александра Верещагина". Я так и привскочила на стуле, поверьте! Только накануне я прочла в одной из газет перепечатанную Вашу статью с сообщением о находках здесь, в Германии, в замках Вартхаузен, около Ульма, и в Хохберг, около Людвигсбурга, неизвестного доселе наследия Лермонтова! Я сейчас же рассказала фройляйн Хауф об этой статье и обо всем, что мне известно о Лермонтове. На другой день фройляйн Хауф принесла на службу и показала мне акварельный портрет своей прабабки. Он в овальной позолоченной рамке размером приблизительно 20 х 12 см. На оборотной стороне есть надпись выцветшими чернилами:
      "Александра Михайловна Верещагина, родилась тогда-то и там-то, венчалась с бароном Карлом фон Хюгель в русской посольской церкви в Париже тогда-то..."
      Фройляйн Хауф рассказала мне также, что у нее и ее младшей сестры Регины - обе они незамужние и живут вместе - сохранилось еще много вещей от прабабки. При Гитлере их преследовали как противников режима, хотя и пассивных. У них были состояние и дом - вилла в Штутгарте, которая является уменьшенной копией родового замка Вартхаузен. Сестры живут весьма небогато, прирабатывая - одна службой в бюро, другая, со сломанным бедром, шьет. Я спрашиваю себя: кому достанутся в случае смерти сестер эти наследственные вещи, вывезенные Верещагиной из России? Продадут ли их с молотка за гроши или они вообще исчезнут бесследно, как исчезло уже без следа многое ценное, хранившееся в замке Хюгелей Хохберг?.. Вот что, многоуважаемый господин профессор Андроников, хотела я Вам сообщить".
      И подпись: немецкая фамилия и очень русские имя и отчество.
      Некоторое время спустя мне снова представилась возможность посетить Западную Германию. И я не удивлю вас, если скажу, что в первый же день по приезде в наше посольство в Бонне позвонил своей корреспондентке по ее штутгартскому телефону и услышал живой, взволнованный голос, чистую русскую речь, но уже с немецкими интонационными оборотами:
      - Это вы, профессор Андроников? Да? Прошло много времени, и я уже не надеялась на ваш приезд, да? Как мы сможем увидеться, вы дадите ответ? Вы хотели бы побывать в Штутгарте? Я думаю, что мы сможем встретиться в воскресенье и я смогу повести вас к сестрам фройляйн Хауф. Они хотели бы познакомиться: я говорила о вас. Вы будете в машине? Да?..
      Мы условились встретиться с нею в Штутгарте перед ратушей, мы -это сотрудница московского журнала "Иностранная литература" Лидия Александровна Сомова, с которой нам предстояли встречи с немецкими издателями и журналистами, секретарь советского посольства в Бонне Анатолий Иванович Грищенко вместе с женою и я.
      Наша заочная знакомая - зовут ее Ольгой Николаевной - явилась минута в минуту. Это немолодая, интересная дама, еще совсем недавно, я думаю, блистательной красоты. Очень интеллигентная, оживленная встречей... В 30-х годах она вышла замуж за немца и уехала с ним из России.
      Она села в нашу машину и, объясняя дорогу, торопливо рассказывала о зданиях, об улицах, по которым мы проезжали, пока мы не повернули на узенькую гористую улочку Штеллинвег и не остановились возле калитки, ведущей в изящный коттедж.
      Здесь сестры Хауф получили квартиру после воины.
      Живут они... мало сказать - небогато. Фройляйн Юлия Хауф вынуждена работать в бюро, ибо пенсия ее составляет в месяц сумму чуть больше той, которую советский человек, командированный в ФРГ, получает па питание, но не на месяц, а на одни сутки. Фройляйн Юлия Хауф - скульптор реалистической школы, но уже давно не выставляет своих работ: это направление немодно.
      В квартирке уютно и чисто. И скромно. Сестры очень радушные, доброжелательные, тонко-интеллигентные женщины. По-русски не говорят, но одну из них можно принять за русскую.
      Беседа вьется вокруг Лермонтова, их прабабки Александры Михайловны Верещагиной, советских литературных музеев, советских читателей, советской литературы, Советской страны, предыдущей моей поездки в ФРГ и лермонтовских реликвий, полученных от профессора Винклера и барона доктора Кёнига.
      - Я мог бы познакомиться с вами еще пять лет назад,- говорю я, обращаясь к фройляйн Юлии Хауф.- По мне никто не назвал тогда вашей фамилии.
      Обе сестры улыбаются несколько смущенно и снисходительно.
      - Наш прадед со стороны отца,- говорят они мне,- автор известных сказок, переведенных на многие языки. Это Вильгельм Хауф, которого у вас, как мы слышали, называют не Хауф, а Гауф. Он был воспитателем другого нашего прадеда, Карла фон Хюгеля, и, по преданию, для него и сочинял эти сказки. Но, хотя перед фамилией Хауф и не стоит частичка фон, его имя, по-нашему, более знатно, нежели фон Хюгель.
      Они полны воспоминаний о родителях, о бабушке Елизабет фон Кёниг, о родных.
      Мы рассматриваем семейные альбомы: все фотографии подписаны и датированы. На стенах - виды замков Вартхаузен, Хохберг. Портрет Александры Михайловны Верещагиной в старости. На основании записных книжек бабушки они составили перечень всей русской родни Верещагиной, среди которой я нашел несколько мне неизвестных имен. Но главное - те портреты, о которых говорилось в письме. Ольга Николаевна торопит.
      - Вот они!
      В золоченой овальной рамке молодой круглолицый немец с серьезным лицом - муж Верещагиной барон фон Хюгель,- тот самый "Югельский барон", о котором, пародируя балладу о Смальгольмском бароне Вальтера Скотта в переводе Жуковского, Лермонтов в шутку писал:
      До рассвета поднявшись, перо очинил
      Знаменитый Югельский барон.
      И кусал он, и рвал, и писал, и строчил
      Письмецо к своей Сашеньке он...
      В такой же золоченой овальной рамке под выпуклым стеклом старинный портрет - акварель с белилами на слоновой кости, в великолепной сохранности - Александра Михайловна Верещагина-Хюгель: лицо миловидное, умное, выразительное. Вот она, чудесная женщина, верный друг Лермонтова, раньше других разгадавшая в нем великий талант, его заботливая советчица, тонкая ценительница его поэзии, знаток его нежной и трудной души!
      Оба портрета сделаны, очевидно, сразу же после второго венчания в русской православной церкви в Париже - венчание по лютеранским законам происходило в Берлине. Значит, это 1837 год. Портретам по сто тридцать лет!
      - Мы привыкли видеть их с детства, когда впервые стали подниматься в наших кроватках,- говорит фройляйн Юлия Хауф.
      - Так мало осталось от прошлого! - продолжает фройляйн Регина.- Эти вещи нам бесконечно дороги.
      "Они дороги, конечно, и в материальном своем выражении, - думаю я про себя. - Несколько сот долларов, наверное. Надо попросить разрешения сделать цветные фото. А о покупке можно будет повести переговоры потом, через посольство, когда я вернусь в Москву и, показав фотографии в Министерстве культуры, поговорю обо всем".
      - О, фотографии можно сделать цветные и очень хорошие! - заверяет меня фройляйн Юлия. - У нас есть знакомый фотограф. Он сделает очень точные копии. Только...
      - Фотография потребует денег,- подсказывает наша посредница.-Это довольно дорого! Сколько? - обращается она к сестрам.
      - О, наверное, семьдесят марок. Огромная сумма! Но... Я выкладываю нужную сумму.
      - Фотограф вернет все, до последнего пфеннига, сверх тарифа,- заверяет нас фройляйн Хауф.- Но, может быть, он должен выписать счет?..
      - Да, счет нужен.
      - Как неудачно! В воскресенье его ателье закрыто. Счет может быть выписан только завтра. Вам придется заехать снова.
      - Вы не хотели бы купить эти портреты? Разве нет? - спрашивает Ольга Николаевна, наша посредница.- Я могу поговорить с ними.
      - Не надо,- отвечаю я ей,- Я обойдусь пока фотографиями, а позже решим.
      - Я могу намекнуть! Это же будет лучше, чем фотографии.
      - Надо подумать,- уклончиво отвечаю я eй. На следующий день мы снова встречаемся в прежнем составе в уютной комнатке гостеприимных сестер. Ольга Николаевна тоже здесь - на диванчике, на своем месте. Фотографии готовы. Выполнены отлично. И вставлены в такие же точно рамки. Я готовлюсь принять... Фройляйн Юлия откладывает их.
      - Нет,- говорит она.- Мы раздумали. И совсем на другую тему:
      - Вчера был незабываемый вечер!
      - Мы ведь так мало видим людей,- добавляет фройляйн Регина.
      - Четыре часа увлекательнейшей беседы. Столько интересного рассказала нам фрау Сомова. Она пояснила нам многое, о чем мы не знали. И господин Грищенко с его милой женой так были с нами любезны. И ваши рассказы, господин профессор, о Лермонтове, о нашей прабабке, о Москве того времени. И о современной столице.
      - О! Мы находимся под большим впечатлением! - вторит сестра.
      - Ольга Николаевна намекнула нам, что вы можете приобрести портреты, которые вам так понравились. Нас это очень смутило...
      Как назначить цену за то, что так дорого сердцу и памяти? Нет, есть вещи, за которые нельзя получать деньги. Это совесть. И то, что особенно дорого душе. Но мысль о том, что мы назначим цену, а она покажется вам слишком высокой и вы вынуждены будете назвать более скромную сумму и это смутит вас, опасение, что мы поставим вас в неловкое положение в благодарность за этот прекрасный вечер, окончательно убедили нас, что мы не должны продавать эти вещи! Мы дарим их вам! Передаем для Лермонтовского музея, который должен открыться в Москве, в доме, где Лермонтов так часто беседовал с нашей прабабкой. Вы говорили вчера, что в музее эти портреты будут видеть тысячи глаз, а мы - только две пожилых женщины. После нас это никому не будет ни интересно, ни дорого. Вы столько знаете про Верещагину, сколько даже мы не знаем о ней.
      В вашей стране столько сделано для того, чтобы она заняла свое место в биографии Лермонтова, что ей, по существу, обеспечена ныне бессмертная жизнь. Пусть она вернется в Россию, откуда уехала сто тридцать лет назад. И пусть с ней отправится тот, ради кого она покинула Москву и друзей, потому что слишком любила. Конечно, нам грустно будет без этих портретов. Мы к ним так привыкли. Но мы оставим себе фотографии, а оригиналы вы увезете с собой. Не предлагайте нам денег, не нужно... Когда вы будете в Москве отдавать эти портреты в музей, скажите, что две обыкновенные немецкие женщины просят принять их в знак того, чтобы не было споров между нашими народами. И не было разногласий между нашими государствами. Возьмите!
      - Как я завидую ей,- сказала Ольга Николаевна, улыбаясь, но взволнованная до глубины души.
      - Завидуете? Кому?
      - Верещагиной!
      С благодарностью взял я эти золотые портреты и положил в свой портфель, впервые возымев к нему глубокое уважение.
      - Счастливого пути этим картинкам, - с улыбкой говорили нам сестры Хауф, прощаясь.
      В Бонне я показал подарок послу Семену Константиновичу Царапкину.
      - Попросите Константина Александровича Федина, как главу Союза писателей,- посоветовал он мне,- и Екатерину Алексеевну Фурцеву попросите обратиться с письмами к сестрам Хауф. Вы перешлете их нам, а мы отправим в Штутгарт кого-нибудь из наших сотрудников, который им эти письма вручит в присутствии официальных лиц или даже, может быть, прессы. Надо оказать уважение: хорошие женщины!
      По приезде в Москву, прежде чем отнести портреты в Литературный музей с условием о передаче их со временем в Музей Лермонтова, я записался на прием к министру культуры СССР.
      - Разумеется, мы отправим письмо,- сказала Екатерина Алексеевна Фурцева, выслушав эту историю и очень довольная.- Но этого мало. Раз уж они отказались от денег, надо послать им подарков - побольше, поинтереснее!..
      Чтобы выразить им признательность за щедрое приношение, за добрые чувства, которые они проявили по отношению к нашей стране. И Федина попросите подписать письмо с благодарностью. И не откладывать эту посылку надолго,- говорила она, обращаясь к одному из своих помощников.- Надо послать сейчас же, с группой Большого театра, которая едет на днях!
      ...Пакет Министерства культуры и оба письма получены в Бонне, отправлены в Штутгарт и вручены.
      Об этом пишет мне славный и умный Анатолий Иванович Грищенко, вспоминая наше совместное путешествие в Штутгарт и знакомство с сестрами Хауф.
      В те дни обстановка в ФРГ была напряженная. На улицах некоторых городов мы встречали бойких субъектов, которые совали нам в руки предвыборные листовки, призывавшие голосовать за неофашистскую партию. Далее обстановка стала еще сложнее. Но затем произошли важные изменения: к руководству в Федеративной республике пришли реальные люди. Явились возможности для заключения договора с нашей страной, для укрепления мира в Европе. Нет, сестры Хауф в этой стране не одни. Есть и другие - благородные и прогрессивные люди.
      1967
      ЗАКОЛДОВАННОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ
      ПУТЕШЕСТВИЕ НАЧИНАЕТСЯ
      В редакцию Всесоюзного радио пришло письмо. Казалось бы - дело обыкновенное. Но это письмо принадлежало к числу необычных :
      "Я прослушал рассказ о том, как ученый отыскивал девушку, которой Лермонтов посвятил стихотворение. Очень похожее на это есть у меня. Оно озаглавлено "Mon Dieu" и подписано - Лермонтов... Вот оно...
      Краса природы! Совершенство!
      Она моя! она моя!
      Кто разорвет мое блаженство?
      Кто вырвет деву у меня?"
      Первая строчка показалась отдаленно знакомой. Но дальше в письме шли еще восемь строф интереснейшего стихотворения, которого я в жизни никогда не читал:
      Пусть бог с лазурного чертога.
      Меня придет с ней разлучить
      Восстану я и против бога,
      Чтобы ее не уступить.
      И что мне бог? Его не знаю,
      В ней все святое для меня.
      Ее одну я обожаю
      Во всем пространстве бытия.
      Во мне нет веры, нет законов!..
      И чтоб ее не уступить,
      Готов царей низвергнуть с тронов
      И в небе бога сокрушить...
      В конце письма были указаны адрес и фамилия отправителя: Верховка, Барского района, Винницкой области. Учитель Кушта П. А.
      Мне передали это письмо с пачкою других, пришедших в ответ на радиопередачу. Я прочел его, вернувшись домой, во втором часу ночи. А в девять часов утра уже летел на Украину. Стояло жаркое лето, всё стремилось на юг, билет я достал просто чудом.
      Разумеется, можно было потерпеть к вылететь, скажем, через неделю. Но я не один. Есть и другие. Жена отказывалась меня понимать: "Как ты можешь оставаться в неведении? Я - не могу!" Да мне и самому не терпелось знать: да или нет? И я полетел.
      Полтора часа комфортабельного безделья, и самолет опустился под Киевом, на аэродроме Борисполь. Схватив такси, я помчался сквозь Киев в Жуляны - оттуда идут самолеты на Винницу.
      И опоздал! Конечно, надо было еще из Москвы созвониться с Союзом писателей Украины, попросить позаботиться о билете. А теперь... Сегодня самолетов на Винницу больше не будет. На завтра - нет билетов. На поезд опоздал тоже...
      Стал я вздыхать у окошечка кассы, рассказал про альбом... Послали к диспетчеру. Стал у него вздыхать, ему рассказал...
      Через четверть часа услышал вызов по радио: мне предлагалось приобрести билет и выходить на посадку.
      Выхожу - четырехместный самолетик, который называют "воздушным такси". Я вскарабкался на сиденье, рядом со мною сел летчик, надвинул прозрачный колпак, самолетик взревел, разбежался и взмыл. Тут я понял, что до этой минуты летал не на тех самолетах.
      Спору нет: летать на наших лайнерах - наслаждение. Можно откинуться, пососать карамель, позавтракать, подремать. Но в круглое окошечко видишь немного, чаще всего застылые облачные сугробы. А тут!.. Со всех сторон окружает тебя сверкающее пространство! А когда, разворачиваясь, самолетик над самым Киевом лег на крыло, я почувствовал себя как Демон над горами Кавказа! Единственно тревожила красная кнопка перед глазами: "Пожар".
      - Разве бывают пожары? - прокричал я в грохоте самолета.
      - Сядем! - прокричал летчик.- А взорвется - не успеем подумать! Так что не бойтесь!
      Через сорок минут пошли на посадку - прямо на стадо, которое, закрутив хвосты, расскочилось. Самолет попрыгал, остановился и, только я из него вылез, - исчез.
      Я поплелся к аэропорту. Кто-то заносил ногу на мотороллер. Не видя другого транспорта, я попросился пустить на багажник, поставил чемоданчик перед собой. И мы помчались быстрее, чем тот самолет. На повороте я чуть не вылетел и схватился за моего возницу.
      Он крикнул:
      - Будешь хвататься - будешь больше платить!
      Нет, я изо всей силы вдавливал мой чемодан в его поясницу!
      Примчались в город. Осадили перед зданием областного комитета партии. Спуская меня с мотороллера, мой благодетель сказал:
      - Это я пошутил, что больше платить. Можете совсем не давать, как хотите...
      ТОВАРИЩ П. И. ВОРОНОВСКИЙ ПУГАЕТ СЕБЯ И МЕНЯ
      Очень быстро я поставил Винницкий облисполком в известность, что в Барском районе отыскалось новое стихотворение Лермонтова, и просил машину, чтобы добраться до Бара и до Верховки.
      Мне пояснили, что туда более ста километров, идет уборочная, машины в разгоне; может быть, придется несколько обождать. Но я как-то ловко сумел намекнуть, что в других областях лермонтовские автографы уже находились, а в Винницкой еще ни разу не находились. Так что Винница в некотором смысле как бы "недовыполнила план по автографам".
      Посмеялись. Решили отдать меня в руки областного радиокомитета: "Раз письмо пришло на радио - радио и помочь должно".
      Вскоре к подъезду подкатил "газик". В нем нашел я поэта Анатолия Бортняка, заведующего литературным вещанием, и Женю Щура-водителя. Ребята живые, культурные, милые. Хорошо было с ними. И путешествие вышло на славу. Еще бы: окрестность какая! За каждым поворотом дороги - новая красота, приветливая, волнующая совершенством линий набегающих друг на друга холмов и какой-то задушевной певучестью, скромностью. И август стоит украинский, долгий и светлый вечер!.. Зато дорога мостилась, верно, еще при Чичикове. И, как написал бы Гоголь, бокам нашего героя досталось порядочно, и он уже начинал ворчать.
      До Бара добрались - солнце село. Встречены были редактором местного радиовещания товарищем Вороновским П. И., человеком немолодым, обстоятельным. Впоследствии он еще более усилил приятность нашего путешествия, но вначале меня напугал.
      - Нам тут позвонили из Винницы,- сказал он негромко.- Предупредили, что вас интересует учитель Кушта П. А. Мы подняли ведомости отдела народного образования - нет такого в Верховке. Вас разыграли. Есть Кушта ребенок, пошел в первый класс. А учителя Кушты нет. Так что делайте вывод!
      - Ребенок тут ни при чем,- сказал я.- Письмо - со стихами Лермонтова, стихи - с французским заглавием. Писал человек пожилой, что, кстати, и по почерку видно.
      - Если не затруднит,- сказал товарищ П. И. Вороновский,- разрешите взглянуть... Так и есть: рука дитячча, нетвердая. И пишет? Ребенок! "Виддилу литературных информации". Учитель должен знать, что по-русски надо сказать: "отделу".
      - А все-таки,- говорю я, - старик.
      - Нет,- говорит он, - ребенок.
      Тем временем мы уже мчимся по степной дороге в Верховку. Темнеет. Отчетливо проступила луна. Степь окинулась серебристо-лиловым светом.
      Вскочили в Верховку. Осадили "газик" у сельсовета. Посылаем вопрос:
      - Есть у вас в Верховке учитель Кушта П. А.?
      - Нет учителя Кушты П. А.
      - А какой-либо есть у вас Кушта П. А.?
      - Есть пенсионер Кушта П. А. До пенсии был учитель. Не в ту ведомость заглянули: надо бы в ведомость райсобеса - отдела социального обеспечения.
      РАЗГОВАРИВАЕМ, СИДЯ ПОД, ЯБЛОНЕЙ
      Поехали к Куште. Остановились возле его плетня, у калитки. Луна стояла уже высоко над садами и хатами. Кушта давно уже спал. Его разбудили. В высокой соломенной шляпе он вышел к нам под лунную яблоню.
      - Вы сообщили в Москву, в редакцию радио, стихотворение Лермонтова,извиняясь, говорю я ему.- Нельзя ли мне посмотреть альбом, где это стихотворение?
      - Его нет у меня.
      - А откуда же стихотворение, простите?
      - Из альбумчика. Только он был не мой. Я его возвернул хозяйке.
      - Откуда же текст, который вы нам прислали?
      - Он был у меня на листочке списан. Только тот листочек пропал ще при Петлюре.
      - За столько лет,- говорю я, стараясь скрыть разочарование и мысленно браня себя за опрометчивый вылет,- за целых полвека текст в памяти мог претерпеть изменения... Вряд ли это может быть то, что вы читали в альбоме. Скорей - приблизительный текст...
      - Да нет, у меня память хорошая,- степенно говорит Павел Алексеевич Кушта.- Я помню точно. Правда, признаюсь, я две строфы позабыл. Я и писать их не стал. А за другие строчки ручаюсь... Спросите меня Шевченка стихи или Пушкина... Я их ребенком учил, а и теперь скажу без ошибки. Что ж вы думаете - я только с печатного помню? Я и с писаного так же хорошо помню.
      Не возразишь - убедительно.
      - А кому принадлежал тот альбом? - спрашиваю.
      - Соболевской Анне Андреевне...
      И Кушта обстоятельно объясняет. До революции в Верховке служил агроном Игнатий Балтазарович Соболевский. Поляк. Жена у него была украинка - Анна Андреевна Подольская. Ее сестра работала в Одессе зубным врачом. По словам Павла Алексеевича Кушты, Анна Андреевна "была хороша, как у Рафаэля Мадонна". Детей Соболевских звали Еленой, Казимиром и Антониной - Антосей. Сам Павел Алексеевич, окончив учительскую семинарию в Коростышеве, вернулся в Верховку преподавать. Соболевские пригласили его репетитором к детям. Антосю Кушта отличал более всех: старательная, красивая, стройненькая, умная, похожа на мать.
      Однажды Анна Андреевна показала Куште старинный альбомчик. В нем учителю понравилось стихотворение "Mon Dieu" ("Мой бог"). Он списал его на листок - альбомчик вернул.
      - Кому,- спрашиваю,- принадлежало имение?
      - Бибиковой, помещице.
      Это сведение показалось мне интересным. Бибиковы состояли с Лермонтовым в родстве. У одного из Бибиковых хранился лермонтовский альбом со стихами, которые так и остались нам неизвестными - пропали вместе с альбомом.
      Спрашиваю:
      - Может быть, это Бибиковых альбом?
      - Нет,- задумчиво качает головой Кушта.- Не думаю. Я Бибикову, помещицу, знал. Бибочкой ее звали. Невзрачная была, пигалица, можно сказать. А Соболевская Анна Андреевна - как у Рафаэля Мадонна. Она, как передавала альбом, говорит мне: "Вот, погляди, учитель Павел Алексеевич, какой у меня есть старинный альбумчик". Эти слова не забывают.
      Ну, ему видней, чей альбом! Стало быть, Соболевских!
      - А куда девались они?
      Идет украинская ночь. Идет разговор потихоньку.
      - В тысяча девятьсот шестнадцатом году,- рассказывает Кушта не торопясь,- Соболевские купили участок земли тут же, на Винничине, в Могилев-Подольском уезде. Из Верховки уехали. Жили они от Могилева-Подольского к югу двенадцать верст... Название села... вроде... Садки...
      - Садова! - подсказывает кто-то из моих спутников.
      - Нет, не Садова... Садова - двенадцать верст к северу. А это - на юг.
      Во время гражданской войны Павел Алексеевич встретил в Могилеве-Подольском Антосю. Он пульвзводом командовал, а она служила в военкомате. И все. Больше не знает...
      Старик провожает нас. Сняв шляпу, дожидается, покуда мы сядем в машину. На чесучовом его пиджаке фестоны лунного света.
      ПРОДОЛЖАЕТ СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ СМИРНОВ
      В Винницу вернулись под утро, разбитые. Не ложась спать, соорудили по радио передачу, я обратился к жителям области с просьбой сообщить, кто что знает про Соболевских, Подольских и Бибиковых. Просил написать мне в Москву.
      Просмотрел картотеку областного адресного стола. Подходящих кандидатов не обнаружил. Подумал было - не поехать ли поискать альбом в Могилев-Подольском районе, но тут же эту идею отверг. Уж где-где, а на Украине искать полвека спустя альбомчик в радиусе двенадцати километров, когда по этой земле прошли кровавые войны, оккупации, переселения, пожары!.. Это показалось мне нереальным. И я воротился в Москву с пустыми руками, но крайне довольный своим утомительным путешествием.