Остался на руках у Елизаветы Михаил Юрич... Ну, его-то она очень любила. Как говорится, души не чаяла. А все же скажу: она и его больше для себя любила. Он ей пишет: "Бабушка! Я желаю выйти в отставку. Желаю посвятить себя литературе".- "Ладно, говорит, я скажу, когда выходить". Вот и сказала! Правда, он не потому погиб, что на военной находился. Он бы и в гражданке погиб. Потому что царь Николай его преследовал, он его ненавидел люто. Он бы его все равно погубил. А все же, знаете, не по Михаил Юричеву вышло, а по-бабушкину... Да что про нее долго объяснять! Он оборачивается:
      - Давайте, ребята!.. Возле самого гроба диспут... Условие нарушаете опять. Ступайте...
      Ребятишки смущенно улыбаются, но не уходят.
      - Мы пошептали, дядь Андрей... учти впечатления.
      - Новое дело: "Учти впечатления"! А в школе-то как же? Тоже впечатления! А сидите тихо, дожидаетеся, когда вызовут, соблюдаете дисциплину. А тут возле самого гроба... Притом еще человек посторонний... Ну, да уж... ладно, оставайтесь!.. Надобно согласиться,- поворачивается он ко мне,- впечатления очень большие. Я сам сколько лет экскурсии вожу... Сколько народу сюда идет! Вереница, можно сказать. А все же каждый раз, как подойду ко гробу, не могу спокойно говорить: волнуюся. Очень жалею Михаил Юрича!..
      Я, конечно, понимаю, что Пушкин-Пушкин. Тут ничего не возразишь: Пушкин и есть Пушкин. Но все же, если допустить, что наш Михаил Юрич пожил бы, как Пушкин, до тридцати семи лет, то еще неизвестно, кто бы из них был Пушкин! С другой стороны сказать: если бы Пушкин, как наш Михаил Юрич, не дожил бы даже и до двадцати семи годов, опасаешься думать: "Евгений Онегин" не был бы закончен, не было бы даже возможности издать полное собрание сочинений!
      Он умолкает, потом говорит:
      - Там, наверху, жарко, а здесь как бы не прохватило вас. Лучше подымемся. Пожелаете - можно второй раз спуститься.
      Мы выходим наверх, в часовню. На подоконнике лежит книга записей.
      - Распишитесь,- предлагает "дядя Андрей".-Делегация ваша проехала, осмотрели, а расписались неправильно. Тут разделено, на этой стороне листа указать фамилию, имя, отчество, от какой организации, город. А здесь вот подпись. А они не заполнили ничего, а подписи иные даже не поймешь. Вы мне подскажите...
      Он берется за карандаш.
      - Это кто?
      - Это Фадеев.
      - "Молодая гвардия"? - спрашивает он, встрепенувшись.- Да, этой книгой у нас очень увлекаются! Жалко, я не знал, что товарищ Фадеев сюда заходил. Тем более что у меня до товарища Фадеева дело... А это чья роспись?
      - Эренбург.
      - Илья? Этот нам тоже знакомый. Читаем. А тут кто?
      - Всеволод Аксенов.
      - Это что? По радио что-либо читает?
      - Он самый.
      - Тогда тоже известен...
      - Эх,- вздыхает он, закончив изучение подписей,- выходит, тут писатели московские были, и я всех видел, но никого не повидал. А дело у меня к товарищу Фадееву вот какое. Ходит сюда народ. Оставляет возле памятника знаки своего уважения к Михаилу Юричу. Вот знамена стоят... Это вот от районного комитета: "Поэту - борцу за свободную человеческую личность". То знамя - от областной комсомольской организации. От наших колхозников: "Поэту-земляку... любимому Михаилу Юрьевичу Лермонтову... от колхозников села Лермонтова..." Пионеры приходили с барабаном - возложили цветы к подножию. От писателей желательно тоже... Да вы мне не говорите, успокаивает он меня, пресекая попытку объяснить, как это все случилось.- Я сам вам скажу.
      Ехали к Белинскому. Вот! Венки-то все на Виссариона выписаны. А тут возле нас поравнялися - один шустрый какой и скажи: "К Лермонтову заедем?" Вот и заехали!.. Да не в венке дело,- говорит он успокоительно.- Главное дело, что побыли тут, постояли в молчании, подписи оставили в книге. Народ будет очень доволен. Мы еще до войны слыхали, что предполагается прибытие делегации от Союза советских писателей для возложения венков. Вот теперь бы неплохо опять про это дело напомнить товарищу Фадееву: прислать бы, знаете, небольшую делегацию - человека два, больше не надо, потому что ассигнований на это дело у него не отпущено в этом году, поскольку нет юбилея. И так подобрать писателей, чтобы один стихи почитал, а другой речь сказал. И возложили бы. А случай подыскать можно: скажите, что годовщина, мол, бывает каждый год. Так и передайте товарищу Фадееву, что сторож при могиле Михал Юрича вносит свое предложение в Союз советских писателей...
      Я обещаю передать его просьбу. Стоя уже на пороге часовни, он раздумывает, что бы еще показать.
      - Всё! - объявляет он.- Больше нечего объяснять! Вот разве взойти вам на колокольню. Оттуда вид замечательный. Я-то не могу вас проводить - у меня нога плохая... А вот ребятки проводят... Давайте, ребята, только осторожно: там одной ступеньки не хватает. Глядите, оступится гражданин - я с вас взыщу...
      - Михаил Юрич, - говорит он, прощаясь,-бывало, как приедет, первым долгом на колокольню. "Мне вольней дышать там. Простор, говорит, вокруг далекой". Передают, он там и стихи написал, на колокольне. Вот эти. ...Нет, не эти!.. Вот эти вот:
      Дайте волю, волю, волю,
      И не надо счастья мне...
      Жалко, до нас не дожил: была б ему теперь полная воля.
      1948
      ЛИЧНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ
      Посвящается
      Вивиане Абелевне Андрониковой,
      которая заставила меня
      записать этот рассказ
      БЫВАЕТ ЖЕ ТАКАЯ УДАЧА!
      Уже не помню сейчас точную дату, знаю только, что это было весной, когда знакомые позвонили мне по моему московскому телефону:
      - Послушайте, Ираклий! Вас интересует письмо Лермонтова? Подлинное. И, кажется, еще неизвестное.
      Что это, шутка? В трубке слышится дружный хохот, голоса: "Что, молчит?", "Он жив?", "Представляю себе его видик!".
      Может быть, розыгрыш?.. Нет! Голос, который произнес эти ошеломившие меня фразы, принадлежит женщине серьезной, уважаемой, умной, немолодой, наконец! Положительной во всех отношениях! Конечно, это чистая правда! Вот радость!
      Начинаю выражать восторги, ахать, шумно благодарить собеседницу.
      - Чтобы увидеть это письмо,- говорит она уже совершенно серьезно,- вам придется ехать в Актюбинск... Почему в Актюбинск? Потому что письмо находится там! - И снова смеется.- Вот уж правда, что на ловца и зверь бежит! Новая тема для ваших рассказов. Кроме лермонтовского письма,продолжает она, словно решила меня дразнить,- там, говорят, есть еще кое-что. И, кажется, даже много "кое-чего". У нас сейчас сидит доктор Михаил Николаевич Воскресенский. Он только что из Актюбинска. И расскажет вам все это, конечно, лучше меня. Передаю ему трубку...
      То, что я услышал от Михаила Николаевича Воскресенского, заинтриговало меня еще больше.
      - Пользуясь любезностью наших общих друзей, обращаюсь к вам за советом,- начал он негромко и осторожно. - Дело в том, что проживающая в Актюбинске Ольга Александровна Бурцева уполномочила меня переговорить в Москве о судьбе принадлежащих ей рукописей. Кроме письма Лермонтова, у нее хранятся письма других писателей. Все это она хотела бы предложить в один из московских архивов. Вы, насколько я знаю, связаны с Государственным литературным архивом, и, если не возражаете, мне хотелось бы подробнее поговорить обо всем этом при личном свидании.
      На другой день он приехал ко мне - небольшой, предупредительно-вежливый, скромный, с представительной, прежде, видимо, очень красивой женой - и в доказательство серьезности намерений Бурцевой разложил на скатерти два письма Тургенева, два письма Чехова, два письма Чайковского и маленькую записочку Гоголя. Разложил и взглянул на меня вопросительно и вместе с тем понимающе.
      Увидев все это, я присмирел и в тот же миг углубился в чтение. Да. Конечно. Подлинные автографы. Письма Чехова опубликованные. И никогда еще не появлявшиеся в печати письма Тургенева и Чайковского. Объявление Гоголя об отъезде его за границу в собраниях его сочинений тоже не обнаружилось.
      - Если эти рукописи представляют для вас интерес,- заговорил доктор снова,- то Ольга Александровна хотела, чтобы вы приехали к ней в Актюбинск и познакомились с остальными.
      - А сколько их у нее?
      - Затрудняюсь сказать: я видел не все - только часть. По моим представлениям, у нее много интересного и, видимо, редкого: автографы музыкантов, писателей, ученых, итальянских певцов. Это не моя область: по специальности я рентгенолог. В прошлом мы с женой ленинградцы, ну, и, конечно, большие любители музыки, литературы, театра...
      На наш взгляд, коллекция представляет исключительный интерес.
      Жена подтвердила.
      Возвращая автографы, присланные в качестве образца, я просил передать Ольге Александровне Бурцевой, что приеду в Актюбинск, предварительно договорившись о передаче принадлежащих ей рукописей в Центральный государственный архив литературы и искусства. А с доктора взял обещание: по возвращении в Актюбинск выслать хотя бы приблизительное описание тех документов, о которых мне следовало вести переговоры в Москве.
      ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ
      Письмо пришло через месяц. Оно состояло из длинного списка фамилий великих деятелей русской культуры. Впрочем, это было еще не все: доктор предупреждал, что многие подписи ему разобрать не удалось и что Ольга Александровна не очень хотела бы заочного решения вопроса.
      Перечитав список бессчетное число раз, выучив его чуть ли не наизусть, я отправился в Центральный государственный архив литературы и искусства, который сокращенно именуется ЦГАЛИ, а в разговорах просто Гослитархив и даже Литературный архив.
      Иные и до сего времени связывают с этим словом представление о какой-то безнадежно серой и нудной работе, с пренебрежением говорят: "сдать в архив", "архивная пыль", а то еще и "архивная крыса"...
      Деятели архивного дела рисуются им людьми пожилыми, с нездоровым цветом лица, с блеклым взглядом, сторонящимися живой жизни и бегущими от нее в прошлое. Сказка! И притом старая. Нынче в учреждениях подобного рода, особенно в системе Главного архивного управления, работают больше девушки-комсомолки, мужчины в полном выражении здоровья - народ современный, живущий не прошлым, а самым что ни есть настоящим. Они окончили Историко-архивный институт (или университет), помышляют о диссертации (или уже защитили ее), одержимы стремлением не только хранить, но, прежде всего, изучать, разведывать архивные недра, вводить в научную эксплуатацию новые запасы исторического сырья, занумерованного и скрытого в помещениях, недоступных солнцу, огню и воде, сырости, холоду и хищениям.
      Нынешний архивист не вздохнет над засушенным цветком в старинном альбоме, не загрустит над упакованным в миниатюрный конвертик колечком золотистых волос. Не сувениры прошлого привлекают его, а неизвестные факты этого прошлого. Не в его характере ахать и удивляться. Особенно трудно чем-либо удивить работников ЦГАЛИ - архива, принявшего в себя многое множество старинных рукописей, в связках, в папках, в картонах, коробках и переплетах из музеев Литературного, Исторического, из театров Большого и Малого, из Третьяковской галереи, из Московской консерватории, из Архива древних актов и другие более близкие к нам по времени акты, договоры, письма и рукописи, которые передали в ЦГАЛИ нынешние наши издательства и творческие организации. Чем удивить работников этого архивного левиафана, насчитывающего около двух тысяч отдельных фондов - фондов родовых и семейных, писателей и ученых, актеров и музыкантов, деятелей политических и общественных?! Станут ли там ахать и удивляться при виде еще одного письма или двух фотографий? Привыкли!
      Однако сообщение доктора Воскресенского даже и в ЦГАЛИ произвело впечатление огромное. Зарумянились опытнейшие, оживились спокойнейшие. Просто неправдоподобным казалось, что в Актюбинске, в частных руках, может храниться такая удивительная коллекция. Все задвигалось, заговорило, принялось строить догадки и вносить предложения. Одни считали необходимым немедленно запросить или вызвать, другие - отправить и привезти, третьи просто доставить. Иные советовали не торопиться, а рассмотреть, обсудить и решить. Но поскольку рассматривать было нечего, то и обсуждать было нечего, а решать могло только вышестоящее Главное архивное управление, ибо даже и предварительные расчеты показывали, что для подобной покупки потребуются ассигнования особые.
      Сначала писал по начальству я, потом начальник архива, все пошло своим чередом. И насунулся уже декабрь, и давно установилась зима, когда нужные суммы были отпущены и вышел приказ командировать меня в Актюбинск для изучения коллекции рукописей и переговоров с владелицей.
      СКОРЫЙ "МОСКВА-ТАШКЕНТ"
      Ободренный командировочным удостоверением (я замечал, что оно как-то придает человеку энергии), заручившись рекомендательным письмом к О. А. Бурцевой от Союза писателей СССР, я "убыл" с ташкентским поездом.
      Теперь, когда медленно заскользили за стеклом составы пустых электричек, потом побежали под мостами убеленные снегом улицы с трамваями, про которые уже давно забыли в центре Москвы, когда закружились на белых полянах однорукие черные краны, осеняющие кирпичные корпуса, промелькнули вытянувшиеся возле переездов трехтонки и самосвалы, я мог, наконец, подробно обдумать поручение, которое по желанию моему и ходатайству возложило на меня Главное архивное управление. Что же это за рукописи? Сколько их? Как их оценивать? Автограф автографу рознь. Можно расписаться на визитной карточке, на театральной программе - вот тебе и автограф! Но написанные от руки страницы романа или рассказа, письмо да и всякая рукопись автора - тоже автограф! Как примет меня Ольга Александровна Бурцева? С чего начинать разговор? Какими глазами буду глядеть я, возвращаясь через несколько дней, на все эти подмосковные дачи и станции?
      К исходу второго дня пошли места пугачевские, пушкинские, известные с детства по "Капитанской дочке",- оренбургские степи, где разыгрался буран, когда "все было мрак и вихорь", ветер выл "с такой свирепой выразительностью", что казался одушевленным, и, переваливаясь с одной стороны на другую, как "судно по бурному морю", плыла среди сугробов кибитка Гринева! Сперва думалось, как поэтично и верно у Пушкина каждое слово, потом мыслями завладел Пугачев, пришли на память сложенные в этих местах песни и плачи о нем, в которых он именуется Емельяном и "родным батюшкой", покинувшим горемычных сирот...
      Оренбургские степи перешли в степи казахские. Тогда я еще не мог знать, что передо мною расстилаются те самые земли, подняв которые славный Ленинский комсомол прославит навсегда своим подвигом! Несколько лет спустя, осенним днем, я смотрел на них в круглое окошечко самолета. Черно-бархатные и золотисто-русые квадраты, вычерченные рукой великана, пропадали в стоверстной дали, заваленной дымной мглой. Простроченное пупырышками заклепок крыло неподвижно висело, подбирая под себя эти бескрайние земли, а они всё текли и текли... Но это было потом, через несколько лет. А тогда я ехал, а не летел. И поезд стучал и покачивался, на окне лежала толстая шуба инея, в окно проникал серебристо-серый морозный свет. Процарапав на стекле щелку, можно было видеть степь в завихрении дыма и вьюги. Ветер катался по крыше и к ночи совсем разошелся: толкал вагон, сбивал с такта колеса. Наконец, вынырнув из темноты, окно засверкало, в купе завертелись тени, остановились, под вагоном стукнуло, скрипнуло, брякнуло, стал слышен храп, в душную спячку ворвался холод. - Актюбинск!
      СОТРУДНИЦА АКТЮБИНСКОГО ГОРИСПОЛКОМА
      Уже к концу первого дня каждый приезжий узнаёт, что "Ак-тюбе" - "Белый холм", что не так давно здесь было казахское поселение и старые люди помнят, как оно становилось Актюбинском. Теперь это крупный город. В годы пятилеток здесь возникла промышленность - завод ферросплавов, "Актюбрентген", "Актюбуголь", "Актюбнефть" и другие актюбпредприятия, Актюбинский аэропорт. Потом город оказался среди поднятой вековой целины. И пошли на сотнях тысяч конвертов слова: "Актюбинск", "Актюбинский"... И стал он городом будущего... Но это я опять забегаю вперед. В то утро я еще не знал всего этого, а, сдав вещи в гостиницу, торопливо шагал по архивным делам к доктору Воскресенскому.
      Буран утих. Актюбинск спешил на работу. Сияли сугробы, в светлое небо поднимались жемчужные дымы, снег под калошами визжал и присвистывал.
      Можете поздравить меня! В этот час Михаил Николаевич Воскресенский спешил на работу уже в другом городе. Оказывается, покуда я собирался в Актюбинск, Москва утвердила его диссертацию и он привял приглашение в Воронеж.
      - Недели три как уехали. Они больше здесь не живут!..
      А я так на них полагался, что не узнал даже адреса Бурцевой.
      Правда, выяснить это было нетрудно. Но пока я перебегал с тротуара на тротуар, расспрашивал, как пройти в управление милиции, потом искал Красноармейскую улицу, Бурцева уже ушла на работу - в топливный отдел Актюбинского горисполкома, или, короче, в Гортоп. Это заставило меня еще раз пробежаться в хорошем темпе по городу, бросив взгляд на бронзовую фигуру знатного казахского просовода Чаганака Берсиева. Непредвиденные препятствия распаляли нетерпение и беспокойство. "Что,- думал я,- если раньше конца дня на автографы поглядеть не удастся? А может быть, и до завтра?.. А вдруг она не сможет показать их до воскресенья?! Хоть бы Лермонтова увидеть сегодня!.."
      Но тут я уже читаю на табличке: "Гортоп" - и, обметя веничком ноги на деревянном крылечке, вступаю в помещение, где за столами вижу пятерых женщин - четырех помоложе, одну постарше других.
      Те, что помоложе, подняв голову при моем появлении, не проявили ко мне никакого решительно интереса и снова углубились в работу. Та, что постарше - лет пятидесяти,- с пронзительным темным взглядом, с интересным и тонким лицом, с цветной повязкой на седеющих волосах, проявила ко мне значительный интерес. Наклонив голову и слегка опустив ресницы, она дала понять, что догадывается, кто я и откуда к ней прибыл, но не хотела бы распространяться здесь - в учреждении - на тему, с работой не связанную.
      Я представился ей. Она, в свою очередь, познакомила меня с остальными. Зашел разговор о вчерашнем буране, об изобилии снега, о гостеприимстве актюбинцев, о достоинстве актюбинских гусей, продающихся на колхозном базаре.
      Проявив повышенный интерес к актюбинской кухне, ибо время завтрака уже миновало, я извинился тем, что у меня к Ольге Александровне неотложное дело и я хотел бы его изложить, не мешая другим.
      Ольга Александровна, казалось, находится в затруднении: начальник уехал в район, если только уйти без его разрешения?
      Сослуживицы ее поддержали: будь начальник на месте, он, конечно, отпустил бы поговорить - человек из Москвы, потеряет день понапрасну. Два-три часа можно всегда отработать.
      Доводы показались Ольге Александровне вескими, и мы вышли.
      ТЫСЯЧА ПЯТЬСОТ ВОСЕМЬ
      Бурцева привела меня в комнату на втором этаже, обычную комнату о двух окнах, затопила небольшую плиту, поставила чайник и в нерешительности стала оглядывать стол, диван, подоконники.
      - Прямо не представляю себе,- сказала она,- где вы разложите их...
      Список я знал. Знал, что бумаг будет много. Тем не менее сердце испуганно екнуло, стало жарко.
      - На столе? - сказал и тут же понял, что глупо.
      - Ну стола-то вам, конечно, не хватит,- ответила Бурцева, быстро взглянув на меня и улыбнувшись любезно и живо. И я - за эти полчаса в который раз! - отметил про себя, что она держится с простотой и свободой человека благовоспитанного и сдержанного.
      - Впрочем,- продолжала она,-как-нибудь выйдем из положения. Боюсь только, негде будет поставить чай. А вы у меня голодный...
      Сделав шаг по направлению к окну, она сдернула скатерть, какою была накрыта стопка вещей в углу, сняла и отставила в сторону корзиночку, потом чемодан, еще чемодан...
      - А этот,- сказала она, указывая на самый большой,- берите! Ставьте его на диван!
      Я схватился... Помятый, обшарпанный чемодан в старых ярлыках и наклейках, служивший хозяевам, видимо, с дореволюционных времен... Вцепился в ручку - он как утюгами набит! Взбросил его на диван... Бурцева подняла брови:
      - Открывайте! Он у меня не заперт...
      Раздвинул скобочки, замки щелкнули, крышка взлетела...
      Нет! Сколько пи готовился я увидеть эту необыкновенную коллекцию и взглянуть на нее спокойно и деловито - не вышло! Я ахнул. Чемодан доверху набит плотными связками... Письма в конвертах... Нежные голубые листочки. Листы плотной пожелтевшей бумаги из семейных альбомов. Рескрипты. Масонские грамоты. Открытки. Фотографии. Визитные карточки. Аккуратные копии... Черновики. По-русски. По-французски. По-итальянски...
      Задыхаясь, беру письмо... "Лев Толстой"... Фуф!!! Как бы с ума не сойти!..
      ...Автобиография Блока!
      ...Стихотворение Шевченко!
      ...Духовное завещание Кюхельбекера!
      ...Черновик XII главы "Благонамеренных речей" Щедрина!
      ...Фотография Тургенева с надписью.
      ...Рассказ Николая Успенского.
      ...Стихотворение Есенина...
      ...Письмо мореплавателя Крузенштерна... Революционера Кропоткина... Кавалерист-девицы Дуровой... Художника Карла Брюллова... Генерала Скобелева... Серафимовича, автора эпопеи "Железный поток"... Академика Павлова...
      Читать одни подписи?.. Нет! Надо хотя бы проглядывать!.. Это что? Карамзин?
      "...Нашел две харатейные Нестеровы летописи весьма хорошие: одну 14 века у Григория Пушкина, которую уже списал для себя, а другую в библиотеке Троицкой, столь же древнюю. Ни Татищев, ни Щербатов не имели в руках своих таких драгоценных списков... Одним словом, не только единственное мое дело, но и главное удовольствие есть теперь история. Думаю, что бог поможет мне совершить начатое не к стыду века..."
      12 сентября 1804 года. Письмо к какому-то Михаилу Никитичу... Муравьеву, должно быть?! "Начатое" - это, конечно, "История государства Российского".
      "Дорогой Антон Степанович..."
      Это Рахманинов пишет Аренскому!
      "...Будь добр... сделай мне одолжение... нечего и говорить, конечно, что я заранее одобряю и доволен твоим выбором... В первый момент, как я прочитал твое письмо, мне пришло в голову, что лучше Земфиры - Сионицкой и Шаляпина - Алеко я никого не найду. Но согласятся ли они? Как бы то ни было, но я прошу тебя подождать назначать кого-нибудь на эти роли дней пять, шесть, когда я сообщу тебе результаты...
      17 апреля 1899 г.".
      Речь идет о подборе певцов для постановки оперы Рахманинова "Алеко" в Таврическом дворце в Петербурге...
      "...об Грибоедове имеем известия... он здоров, но, говорят, совсем намерен бросить писать стихи, а вдался весь в музыку, что-то серьезное пишет..."
      Чья подпись? "Д. Бегичев". Письмо Кюхельбекеру. Март 1825 года время, когда Грибоедов находится в Петербурге, где с огромным успехом в декабристских кругах ходит по рукам в копиях "Горе от ума". Что Грибоедов сочинял музыку - веем известно. Но это, кажется, свидетельство новое!..
      А это?! Шесть, семь... целых восемь писем самого Кюхельбекера. К разным лицам. Из ссылки.
      "Позволено ли поэту изображать порок?.." Ого!.. В печати не появлялось!..
      "Изображать поэт все может и даже должен, иначе он будет односторонним, но представлять порок в привлекательном виде преступление не перед одною нравственностью, но и перед поэзиею..."
      Взгляд на роль и назначение литературы, характерный для декабристов, требовавших от нее высокого этического идеала. Письмо 1835 года. Прошло уже десять лет после крушения всех декабристских замыслов; Кюхельбекер, отбывая сибирскую ссылку, проповедует свои прежние взгляды.
      А это что же такое - в другом письме Кюхельбекера?.. "...Пушкина..."?
      "Успел прочесть Гусара Пушкина. По моему мнению журналисты с ума сходили, нас уверяя, что Пушкин остановился, даже подался назад. В этом Гусаре Гётевская зрелость таланта..."
      Великолепные письма! Каждое!.. Вот еще: о заслугах поэта Гнедича переводчика "Илиады" Гомера. О его- Кюхельбекера - работе над трагедией "Прокофий Ляпунов"... Это, кажется, менее интересное письмо; "Казань, 21 Генваря 1832 года..." Чье это?
      "Мы были на литературном вечере у Фуксов... Н. И. Лобачевский..."
      Нет, тоже важное!
      "...Н. И. Лобачевский читал стихи сочинения m-me Фукс и несколько раз чуть не захохотал... Баратынский все время сидел с потупленными глазами..."
      Великий математик Н. И. Лобачевский и замечательный поэт Е. А. Баратынский в казанском литературном кругу! Тоже интересно! Адресовано письмо литератору Ивану Великопольскому.
      Бросаю его, потому что вижу почерк Чайковского... о "Чародейке"!
      "...В глубине души я твердо убежден, что фиаско незаслуженно, что опера написана с большим тщанием, с большой любовью и что она совсем не так плоха, как об ней с единодушной враждебностью отозвались петербургские газеты..."
      Гениальнейший композитор оправдывается перед директором императорских театров И. А. Всеволожским после того, как новая его опера провалилась на императорской сцене! Это тоже письмо неизвестное, интереснейшее письмо!.. Где тут у меня композиторы?
      Письмо ложится на подоконник, рука тянется к чемодану... И - даже в жар бросило!- Лермонтов!
      "Милая бабушка, так как время вашего приезда подходит, то я уже ищу квартиру и карету видел, да высока..."
      Вся кровь в голову!.. Неизвестное!! Упоминается имя Ахвердовой... Много лет стремлюсь доказать, что Лермонтов знал эту женщину. И вот наконец:
      "Прасковья Николаевна Ахвердова в майе сдает свой дом..."
      Подробно изучать буду после: впереди десятки, нет, сотни документов и писем! Неизвестно еще, что найду:
      Жуковский Василий Андреевич... Сообщает, как идет у него перевод "Одиссеи"... Дельвиг обращается к Кюхельбекеру:
      "Ты страшно виноват перед Пушкиным, он поминутно об тебе заботится... Откликнись ему, он усердно будет тебе отвечать..."
      1821 год. Пушкин в Кишиневе. Кюхельбекер уехал па службу в Грузию. Дельвиг стремится связать лицейских друзей.
      ...Полевой: благодарит Марковича за согласие сотрудничать в "Московском телеграфе"... Станкевич: предлагает Максимовичу "три пьесы" для альманаха "Денница"... Надеждин: просит прислать ему материалы для "Одесского альманаха"... Катенин: поручает свои литературные дела Жандру... Чернышевский: после долгих лет ссылки обращается к Авдотье Панаевой... Шаляпин: сообщает Горькому об успехе в Париже оперы "Борис Годунов"...
      Посерел и померк за окнами короткий актюбинский день, наступил и прошел вечер. Бурцева ушла ночевать к дочери. А я все еще, словно фокусник, продолжаю вытаскивать рукописи из этого; кажется, бездонного чемодана.
      Да... Ольга Александровна не шутила, сказав, что стакан с чаем некуда будет поставить. Рукописи разложены на столе, на постели, на валиках дивана, на табуретках и просто на полу - на газетах... Здесь подлинные и большей частью неопубликованные автографы: Ломоносова, Державина, Крылова, Карамзина, Жуковского, Батюшкова, Вяземского, Дениса Давыдова, Катенина, Кюхельбекера, И. И. Козлова, Дельвига, Баратынского, Веневитинова, Языкова, Хомякова, С. Т. Аксакова, Даля, Гоголя, Лермонтова, Герцена, Огарева, Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Некрасова, Салтыкова-Щедрина, Курочкина, Тютчева, Полонского, Фета, Майкова, А. К. Толстого, Гончарова, Григоровича, четыре письма А. Н. Островского, четыре письма Льва Толстого, восемь писем Достоевского, тринадцать писем Тургенева, шестнадцать писем Горького, пятьдесят писем Чехова и автограф рассказа его "Великий человек", переименованного потом в "Попрыгунью". Здесь сорок два письма журналиста Греча к Фаддею Булгарину, девяносто одно письмо поэта Пальмина к Лейкину, пять писем Лескова, Писемский, Сухово-Кобылин, Гаршин, Глеб Успенский, Мамин-Сибиряк, Андреев, Брюсов, Блок, Есенин; композиторы: Чайковский (пять писем), Кюи, Рубинштейн, Направник (двенадцать), Глазунов, Танеев, Рахманинов; художники: Александр Иванов н Карл Брюллов, семнадцать писем В. В. Верещагина; письма актеров Мочалова, Каратыгина, Стрепетовой, Яворской, гастролировавших в России итальянских певцов и других заграничных знаменитостей; грамота за подписью гетмана Мазепы, указы Екатерины II, автографы Потемкина и Суворова, записки Павла I, рескрипты Александра I, письма декабристов, письма генералов: Ермолова, Платова, Барклая де Толли, Дибича-Забалканского, Паскевича-Эриванского и многих других... Если бы я захотел перечислить все документы, мне пришлось бы назвать более пятисот имен великих и прославленных русских людей.
      Передо мной лежала знаменитая коллекция Бурцева, которая исчезла из поля зрения исследователей и архивистов в тридцатых годах и считалась безвозвратно утраченной!
      Судя по обращениям в письмах, можно было понять, что в основу ее легли документы из архива В. К. Кюхельбекера, из архивов позорно знаменитого Фаддея Булгарина, литераторов М. А. Максимовича и Н. А. Марковича, писателя-юмориста Н. А. Лейкина, беллетриста А. А. Лугового, певицы П. А. Бартеневой, композитора Н. Ф. Соловьева, из коллекций доктора Л. Б. Бертенсона и переводчика Ф. Ф. Фидлера.
      Трое суток я не ложился спать - все раскладывал этот необыкновенный пасьянс.
      Наконец, когда работа была закончена и я, стуча зубами от усталости и волнения, зябко потирал руки, Бурцева спросила меня:
      - Сколько вы насчитали? Я отвечал:
      - Здесь тысяча пятьсот восемь различных писем и рукописей.
      - Да. Я тоже считала, и у меня получилось даже как будто немного меньше. Не откажите,- попросила она,- сообщить ваше мнение о коллекции моего отца, с которой вы познакомились, и охарактеризовать наиболее интересные вещи.
      Я начал перечислять имена, называть особо замечательные автографы.
      - Вас не затруднит сказать, чего здесь не хватает, по-вашему? спросила Бурцева, когда я умолк.- Какие имена не встречаются в этой коллекции вовсе? Не возникает ли у вас ощущения пробелов?
      Только долгое время спустя я понял, что беспокоило Бурцеву и почему мне был задан этот вопрос, ответить на который не так-то легко. Известно: труднее всего сказать; чего нет!..
      - Здесь нет... м-м... сразу не сообразить как-то... автографов... Пестеля, Грибоедова... в копии представлен Рылеев... Кого еще нет?.. Стасова нет... Короленко... Из тех, что лежат возле зеркала,- тут у меня полководцы,- Кутузова и Багратиона. Да, вспомнил! Нет Глинки, Мусоргского, Бородина... А главное, Пушкина нет, к сожалению!