В стенном шкафу - корешки старинных альманахов и книг.
      Над шкафом, тут же в передней, старинная картина: пруд и деревья.
      Пока я оглядывал переднюю, вышел хозяин дома - высокий, красивый, тонкий, чуть-чуть сутулится. На мокром проборе - сетка. Увидел меня - и:
      - Ах, простите! Я не знал!.. Я по голосу принял вас за одного своего приятеля... Мне так неловко!
      - Помилуйте! Это мне должно быть неловко.
      - Позвольте познакомиться: Вульферт.
      - Андроников.
      - Очень приятно. Кстати, я, очевидно, знаком с вашим однофамильцем в Тбилиси.
      - Почему же с однофамильцем? Может быть, даже и с родственником...
      - Ах, значит, вы из Тбилиси? В таком случае, вы должны хорошо знать театр Руставели.
      - Еще бы! Можно сказать, воспитан на этом театре.
      - Значит, вы видели Акакия Хораву?
      - Разумеется. И страшно люблю его.
      - По-моему, это совершенно гениальный актер! В этом театре есть другой, тоже потрясающий актер - Васадзе. Скажите, вы их когда-нибудь в "Разбойниках" видели? Я лично просто влюблен в их игру!
      И тут завязался у нас торопливо-восторженный разговор о грузинском театре, о Малом театре, о МХАТе.
      Александр Анатольевич оказался записным театралом. Несколько лет он проработал инженером на Колхидстрое и, постоянно бывая в Тбилиси, как говорится, не выходил из театра.
      Из передней Вульферт ввел меня в комнату. Я покосился на стены: старинные гравюры, акварели. "Моего" портрета не видно. И за интересной беседой я чуть не забыл, зачем и пришел. Наконец я раскрыл свой портфель, вынул из него фотографию и переложил к себе на колени. Затем обратился к Вульферту:
      - Простите, Александр Анатольевич, этот портрет вам знаком?
      И с этими словами показал ему фотографию.
      - Так это же наш Лермонтов! - вскричал Вульферт.- Откуда он у вас?
      - Так это действительно Лермонтов? - удивился, в свою очередь, я.Неужели он цел? Покажите!
      - А я не спросил вас даже, зачем вы зашли, и замучил своими восторгами. Объясните мне, ради бога, откуда у вас фотография!
      Я объяснил.
      - Восхитительная история! - поражается Вульферт.- Сейчас настанет конец вашим поискам. Портрет где-то здесь, в этой квартире. Дед мой очень ценил его и, даже когда жертвовал свою библиотеку и рукописи в Исторический музей, с портретом не захотел расставаться. Кстати, вот фотография деда. А это вот прадед. Рядом с ним прабабка моя, Надежда Владимировна, сестра Николая Станкевича. Другая сестра была замужем за сыном Михаила Семеновича Щепкина. У деда хранился где-то портрет Михаила Семеновича, но теперь я не знаю...
      Итак, я попал в дом к москвичу, предки которого были связаны со Станкевичем - выдающимся русским мыслителем, с великим актером Щепкиным.
      - Погодите, сейчас покажу вам Лермонтова,- сказал Вульферт.
      Он заглянул за шкаф. На шкаф. В шкаф. Под шкаф. За ширму. Пошарил за письменным столом. Потом отодвинул диван, сундук в передней...
      - Странно! - проговорил он.- Портрет довольно большой, в хорошей овальной раме, писан маслом и, к слову сказать, недурным художником. Ума не приложу, где он. Очевидно, мама его куда-то запрятала...
      Давайте условимся так: через несколько дней моя мать, Татьяна Александровна, приедет из Крыма. Мы с ней отыщем портрет, и я вам сразу же позвоню.
      Я записал ему свой телефон и ушел, оживленный приятною встречей.
      "ВЫ НЕ РАССТРАИВАЙТЕСЬ..."
      Прошло две недели. Наконец Вульферт звонит.
      - Вы не расстраивайтесь,- предупреждает он с первых же слов.- С портретом произошла маленькая неприятность, и я в результате чувствую себя виноватым перед вами за то, что невольно вводил вас в заблуждение. Мне прямо не хочется говорить, но портрет, к сожалению, уже не в наших руках и, боюсь, не погиб ли...
      Я не мог вымолвить слова.
      - Пять лет назад,- продолжал Вульферт,- когда мы переезжали из Николо-Песковского в новую нашу квартиру, моя мать отдала этот портрет одному человечку за совершенный бесценок. Это паренек, по имени Боря; раньше он служил в лавке старинных вещей на Смоленском рынке, у старика антиквара. Мама заходила иногда в эту лавку и видела там этого Борю. Потом он раз или два приносил что-то к нам на квартиру и присмотрел для себя овальную раму от лермонтовского портрета, просил продать ему, но мама отказывалась. И вот в день переезда он снова появился у нас и пристал... ну, прямо с ножом к горлу: продайте ему эту раму! Мама отдала ему раму, потом спохватилась:
      оказывается, он унес ее вместе с портретом.
      - Как фамилия этого Бори? - спрашиваю я.
      - К сожалению, мама не знает.
      - А почему вы говорите, что портрет мог погибнуть?
      - Да ведь, очевидно, этот Боря не представляет себе, что в его руках Лермонтов,- отвечал Вульферт.- Татьяна Александровна ему ничего не успела сказать. А после этого случая она его не видала... Я очень жалею, заключил он, - что так получилось. Но если мы что-нибудь узнаем случайно об этом портрете, я вам позвоню.
      Мы попрощались. Мне показалось, что я узнал о гибели друга.
      Потеряны следы. Нить поисков оборвана. Смоленского рынка нет. Лавки древностей нет. Старика антиквара нет. Фамилия Бориса, купившего этот портрет, неизвестна. С момента продажи прошло целых пять лет. Пять лет назад портрет купил в Москве некто Борис. Это все, что я знаю. Увы! У меня слишком мало данных, чтобы продолжать дальнейшие поиски.
      Однако если этот Борис не знает, что купил Лермонтова, то портрет не обнаружится сам. На это надеяться нечего. Портрет нужно искать, искать упорно, настойчиво! Если у меня мало данных, чтобы продолжать мои поиски, значит, надо собрать эти данные. И, прежде всего, порасспросить Вульфертов об этом бесфамильном Борисе.
      Я отправился к Вульфертам.
      На этот раз меня встретила немолодая, но статная черноволосая женщина с умными серо-голубыми глазами.
      - Знаю, знаю все! - отвечала она с живостью, как только услыхала мою фамилию.- Саша мой мне все рассказал. "Приходил,- говорит.- Так интересно мы с ним поговорили". Я как узнала, что он начал прямо с театра, так ему и сказала: "Ты его, верно, заговорил до смерти, он больше к нам не придет!" Я и то удивляюсь, как вам не противно с нами водиться,- продолжала она, жмурясь с шутливым неудовольствием.- Ведь с этим портретом я и сама себе места не нахожу, а уж будь я в вашем положении, я прямо с ума бы сошла!
      - А как,- спрашиваю,- унес Борис эту раму?
      - Да очень просто! - смеется Татьяна Александровна.- Взял подмышку да и понес. Она не тяжелая... И откуда он тут вывернулся, никак не пойму,недоумевает она.
      -Нагрузили, значит, машину полную, а Саша куда-то побежал и все деньги унес. Шоферу платить нечем. И вдруг тут этот Борис, эдакий вертлявенький, белобрысенький, шепелявенький: "Отдайте мне рамощьку жа пятьдещат!"- "Да ну вас совсем! - говорю.- Берите!" Он сунул мне деньги и унес. Хватилась милые мои! - утащил вместе с портретом... Да вы не печальтесь! Сейчас напою вас кофе, а уж как горю помочь, мы придумаем...
      В тридцать пятом году,- припоминает она,- Борис этот работал в Торгсине, на улице Горького, кассиром в колбасном отделе. Раньше-то он мне часто на глаза попадался, а с тех пор как портрет купил, канул как в воду: верно, боится меня. Ну, да ведь не умер же он! Вот встретила бы его - мигом бы к вам отрядила моего Александра, и достали бы вы портрет за милую душу... Да пейте же кофе, пока горячий!
      Тут стало мне казаться, что все еще можно поправить: так успокоительно действовала певучая московская речь Татьяны Александровны, ее шутливый тон, ее радушное гостеприимство.
      ВСТРЕЧА В КОМИССИОННОМ МАГАЗИНЕ
      Нашел я знакомых, которые достали мне адрес бывшего директора магазина на улице Горького. Оказалось, что он работает директором во Владивостоке. Написал ему. Спрашивал, не помнит ли он фамилию кассира в колбасном отделе. Наверно, мой вопрос показался ему удивительным. Ответа я не дождался.
      Тогда я узнал адрес бывшего замдиректора. Оказалось, что он переехал в Одессу. Написал и ему о своих злоключениях. Опять нет ответа.
      Должно быть, за ненормального приняли.
      Обошел я комиссионные магазины Москвы. Расспрашивал, не встречал ли кто по комиссионным делам шепелявого Бориса.
      - Как фамилия? - спрашивают.
      - Фамилию-то как раз и не знаю.
      - Трудно сказать,- отвечают.- В Москве много Борисов.
      Выкладывал перед ними на прилавок фотографию с бывшего "вульфертовского" портрета:
      - Не попадал к вам этот портрет?
      - Не попадал.
      - Если поступит к вам на комиссию, не откажите сообщить мне по телефону.
      Побывал с этой фотографией в Литературном музее. Просил позвонить, если портрет принесут к ним.
      Встречаю знакомых, советуюсь с ними, как разыскать Бориса.
      Заглянул к Вульфертам. Татьяна Александровна дома.
      - Как живете, Татьяна Александровна?
      - Не спрашивайте!
      - Что так?
      - Я все погубила.
      - Что погубили?
      - Ваш портрет.
      - То есть как "мой" портрет погубили?
      - Да вы слушайте!.. Зашла я как-то в Столешников переулок, в комиссионный. Только вхожу, вдруг вижу - среди публики Борис этот самый! Я как крикну: "Боренька! Боря!"- и прямо к нему. Даже самой неловко. Он обернулся. "Я,- говорю,- Татьяна Александровна Вульферт, из Николо-Песковского. Неужели не помните?" А он смотрит на меня телячьими своими глазами.
      "Помню,- говорит.- Я у вас рамощьку купил".-"Шут с ней, с этой рамочкой! - говорю.- Вы мне портрет верните. Это портрет нашего предка и не мне принадлежит, а моему брату. (Это я нарочно. А то сказать ему: "Лермонтов" - не отдаст!) Брат меня,- говорю,- поедом ест каждый день, требует портрет обратно". И слышу тут я от него, что портрет он какому-то художнику отдал и у того он за шкафом валяется. А раму кому-то другому уступил. Я как узнала, что цел портрет, прямо взмолилась: "Продайте его мне!" А он смеется: "Если я вам портрет принесу, вы мне за него миниатюры отдадите?" Я согласилась. "Пускай,- думаю,- миниатюры даром берет". Условились, что он на другой день принесет мне портрет. Записала ему новый адрес... И вот сижу жду его, жду - три недели прошло, а его нет!
      - А вы фамилию узнали? - торопливо спрашиваю я.
      - Вот то-то, что нет.
      - Ах! Как же так?
      - Да я спросила, а он говорит: "Ведь вам не фамилию мою к брату нести, а портрет! Не волнуйтесь, завтра приду..." Да бросьте вы хмуриться! уговаривает меня Татьяна Александровна,- Главное, портрет цел. А уж если мне попадется теперь этот Борис, силой заставлю сказать фамилию, к милиционеру сведу. Одного только боюсь: не вздумал бы этот художник расчищать холст. Ведь там под мундиром у Лермонтова будто еще виднеется что-то. Знакомый художник один к нам ходил, все просит, бывало: "Татьяна Александровна, дайте кусочек отколупнуть, посмотреть, что там просвечивает!"
      - Позвольте... А что же там может просвечивать? - спрашиваю я в испуге.
      - Да я ему сама говорю: "Душа там, наверно, просвечивает". Уж не знаю, что он там нашел, только ковырять я ему не позволила.
      - Ничего,- отвечаю я многозначительным тоном.- Отыщем - проверим, в чем дело. Только бы отыскать поскорей! Остальное нетрудно.
      НИКОЛАЙ ПАЛЫЧ
      Время идет - нет портрета. Нет ни портрета, ни Бориса, ни адреса художника, у которого портрет за шкафом. Знакомые интересуются:
      - Нашли?
      - Нет еще.
      - Что-то вы долго ищете! Портрет, наверно, давно уже ушел в другие руки. Кто же станет Лермонтова за шкафом держать!
      Я объясняю:
      - Так ведь нынешний владелец не знает, что это Лермонтов.
      - Ну-у...- тянут разочарованно,- в таком случае, вряд ли найдете.
      "Ладно, - думаю, - докажу им!"
      А доказать нечего.
      Решил я тогда потолковать на эту тему с Пахомовым, с Николай Палычем. Николай Палыч знает редкие книги, старинные картины и вещи и среди московских музейных работников пользуется известностью и авторитетом.
      "А Николай Палычу вы показывали?", "А что говорит по этому поводу Николай Палыч?" Такие вопросы постоянно слышишь в московских музеях.
      А уж что касается Лермонтова, то никто лучше Пахомова не знает портретов Лермонтова, рисунков Лермонтова, иллюстраций к произведениям Лермонтова, музейных материалов, связанных с именем Лермонтова. По этой части Николай Палыч осведомлен лучше всех. А тут я еще узнаю, что он работает над книгой "Лермонтов в изобразительном искусстве". "Дай, думаю,- зайду к нему. Сперва удивлю его новым портретом, а потом посоветуюсь".
      Сговорился с ним по телефону и пошел к нему вечерком.
      Пьем с Николай Палычем чай, звякаем ложечками в стаканах, обсуждаем наши лермонтовские дела, обмениваемся соображениями.
      Наконец показалось мне, что настал подходящий момент. Расстегнув портфель, я переложил заветную фотографию к себе на колени.
      - Николай Палыч,- обращаюсь я к нему с напускным равнодушием,- какого вы мнения об этом портрете?
      И с этими словами поднимаю фотографию над стаканом, чтобы Николай Палычу лучше ее разглядеть. Улыбаюсь. Жду, что он скажет.
      - Минуточку, - произносит Николай Палыч. - Что-то не вижу, родной, без очков на таком расстоянии. Он протягивает руку к письменному столу.
      - Вы говорите об этом портрете? - и показывает мне фотографию, такую же точно.
      Я не мигая смотрю, надеясь отыскать в ней хоть небольшое отличие. Нет! Никакой решительно разницы! Так же виднеется серебряный эполет из-под воротника шинели, так же удивленно приподняты брови у Лермонтова, и глаза смотрят так же сосредоточенно и серьезно. Такой же нос, и губы, и волосы. Даже самый размер фотографии точно такой же!
      Первое мгновение ошарашило меня, как нечаянный выстрел. В следующий миг и портрет, и Борис, и комиссионные магазины, и разговоры в музеях показались мне пресными, никому уже больше не нужными, как вчерашние сны.
      Молчим. Я прокашлялся.
      - Любопытно,- говорю.- Совершенно одинаковые! Пахомов положил фотографию на стол и улыбнулся.
      - М-да! - сказал он коротко.
      Мы прихлебнули чаю.
      - Откуда у вас фотография? - помолчав, спрашивает Николай Палыч.
      - Пушкинский дом. А ваша?
      - Исторический музей.
      - Там оригинал?
      - Нет, фотография. Оригинал был у Вульферта.
      Все знает! В какое глупое положение я поставил себя! Снова отхлебнули чаю и снова молчим. Наконец я решаюсь заговорить:
      - Что вы думаете, Николай Палыч, об этом портрете? По-моему, интересный.
      - Согласен,- отвечает Пахомов.- Весь вопрос только в том, чей портрет!
      - То есть как "чей"? Понятно, чей: Лермонтова!
      - Простите, а откуда вы знаете?
      - Ниоткуда не знаю,- говорю.- Я только делаю выводы из некоторых признаков. Например, офицер этот необыкновенно похож на мать Лермонтова. Вы ведь, наверно, помните, что Краевский, бывший с Лермонтовым в дружеских отношениях, говорил, что более, чем на свои собственные портреты, Лермонтов был похож на портрет своей матери. Помните, Висковатов в своей биографии Лермонтова приводит слова Краевского. "Он походил на мать свою, и если,говорил Краевский, указывая на ее портрет,- вы к этому лицу приделаете усы, измените прическу да накинете гусарский ментик - так вот вам и Лермонтов..." Поверьте, Николай Палыч,- продолжал я,- что я уже прилаживал усики к лицу матери Лермонтова и ментик пристраивал - и сходство с "вульфертовским" портретом получается просто поразительное. И это сходство можно объяснить, по-моему, только в том случае, если на портрете изображен ее единственный сын - Михаил Юрьевич Лермонтов.
      - Предположим,- допускает Пахомов.
      - Затем,- продолжаю я,- очевидно, у Вульферта были какие-то основания считать этот портрет лермонтовским. Не стал бы он держать его у себя да еще жертвовать фотографии в музей, если бы ему самому он казался сомнительным. И, наконец, Лермонтов изображен здесь, очевидно, в форме Гродненского гусарского полка. В пользу этого говорит серебряный эполет на портрете, потому что в остальных полках, в которых пришлось служить Лермонтову - в лейб-гвардии гусарском, в Нижегородском драгунском и в Тенгинском пехотном,- прибор был золотой.
      - Вы кончили? - спрашивает Пахомов.- Тогда позвольте возразить вам. Прежде всего, я не нахожу, что этот офицер похож на мать Лермонтова. Простите меня, но это аргумент слабоватый. Вам кажется, что похож, мне кажется - не похож, а еще кому-нибудь покажется, что он похож на меня или на вас. Мало ли кому что покажется. Нужны доказательства.
      А я думаю: "Кажется, он прав. Действительно, это не доказательство".
      - Вы ссылаетесь на мнение Вульферта,- продолжает Пахомов.- А я вам покажу сейчас портреты, которые их владельцы тоже выдавали за лермонтовские... Вот, полюбуйтесь.
      И он протягивает мне две фотографии. На одной торчит кретин, узкоплечий, туполобый и равнодушный. На другой - пучеглазый, со щетинистыми усами и головой, втянутой в плечи, с гримасой ужасного отвращения курит длинный чубук. И впрямь, даже оскорбительно подозревать в этих изображениях Лермонтова! И снова я вынужден согласиться: мало ли что Вульферт считал...
      - Что же касается формы,- продолжает неумолимый Николай Палыч,- по фотографии, конечно, ее определить невозможно, но вспомните, что серебряные эполеты носили во многих полках, не в одном только Гродненском. Лично я остерегся бы делать какие-либо выводы на основании столь шатких соображений. А теперь, родной, скажите по честному...- и Николай Палыч дружески улыбается,- скажите, положа руку на сердце: какой же это Лермонтов? Да возьмите вы его достоверные изображения! Разве есть в них хоть капля сходства с этим портретом?
      - Есть, конечно.
      - Ну, в чем же? - недоумевает Пахомов.- Как вы докажете это?
      Молчу. Доказать нечем.
      СУЩЕСТВО СПОРА
      Вышел в" улицу, словно ошпаренный.
      Неужели же я ошибся? Неужели это не Лермонтов? Не может этого? быть! Выходит, напрасно старался. Досада ужасная!
      А я уже предоставил себе, как Лермонтов, такой, каким он изображен на этом портрете, ранней весной 1838 года приехал на несколько дней в Петербург. Служба в военных поселениях близ Новгорода, где расквартирован Гродненский полк, подходит к концу. Бабушка хлопочет через влиятельных лиц при дворе. Со дня на день можно ожидать перевода обратно в Царское Село, в лейб-гвардии гусарский полк. И, прежде чем навсегда снять мундир гродненского гусара, Лермонтов уступил, наверно, просьбам бабушки и согласился посидеть перед художником.
      Портрет, судя по фотографии, очень хороший. Очевидно, бабушка пригласила известного живописца.
      Вот Лермонтов воротился на несколько дней в город, откуда за год перед тем за стихи на смерть Пушкина был сослан в Кавказскую армию. Он возмужал. Путешествие по странам Кавказа, встречи с новыми людьми в казачьих станицах, в приморских городишках, у минеральных источников, скитания по дорогам кавказским исполнили его впечатлений необыкновенных, породили в нем смелые замыслы. Пустое тщеславие и порочную суетность светского общества, где скованы чувства, где глохнут способности, не направленные ни к какой нравственной цели, он стал понимать яснее и глубже. Уже приходила ему мысль описать свои впечатления в романе, обрисовать в нем трагическую судьбу умного и талантливого человека своего времени, героя своего поколения.
      Разве не можем мы прочесть эти мысли в глазах Лермонтова на "вульфертовском" портрете?
      Вот, представлял я себе, Лермонтов - такой, каким он изображен на этом портрете,- возвращается под утро домой по Дворцовой набережной, вдоль спящих бледно-желтых, тускло-красных, матово-серых дворцов. Хлопают волны у причалов, покачивается и скрипит плавучий мост у Летнего сада, дремлет будочник с алебардой у своей полосатой будки. Гулко отдаются шаги Лермонтова на пустых набережных. И кажется, город словно растаял в серой предутренней мгле и что-то тревожное таится в его сыром и прохладном рассвете.
      Уже представлял я себе, что Лермонтов - такой, каким он изображен на этой выцветшей фотографии, в накинутой на плечи шинели,- сидит, откинувшись на спинку кресла, в квартире у бабушки, в доме Венецкой на Фонтанке, и видит в окне узорную решетку набережной, черные, голые еще деревья вокруг сумрачных стен Михайловского замка. Уже чудился мне возле Лермонтова и низкий диван с кучей подушек, и брошенная на диван сабля, и на круглом столе стопка книг и бумаги... Свет из окна падает на лицо Лермонтова, на бобровый седой воротник, на серебряный эполет. И совсем близко, спиной к нам, - художник в кофейного цвета фраке. Перед художником - мольберт, па мольберте - портрет, этот самый...
      Нет, не могу убедить себя, что это не Лермонтов! Никогда не примирюсь с этой мыслью!
      Почему мы разошлись с Пахомовым во мнениях об этом портрете?
      Да потому, очевидно, что по-разному представляем себе самого Лермонтова.
      Правда, в этом нет ничего удивительного: даже знакомые Лермонтова расходились во мнениях о нем. Те, кто сражался и странствовал с ним рядом, рассказывали, что Лермонтов был предан своим друзьям и в обращении с ними был полон женской деликатности и юношеской горячности. Но многим он казался заносчивым, резким, насмешливым, злым. Они не угадывали в нем великого поэта под офицерским мундиром и мерили его своею малою меркой.
      Так почему же я должен согласиться с Пахомовым? Разве он представил мне какие-нибудь неопровержимые данные? Разве он доказал, что на портрете изображен кто-то другой? Нисколько! Просто он очень логично опроверг мои доводы, показал их несостоятельность. Он справедливо считает, что на основании фотографии у меня нет пока серьезных данных приписывать это изображение Лермонтову. Но если бы у меня серьезные доказательства были, тогда Пахомову пришлось бы согласиться.
      Значит, надо отыскать портрет во что бы то ни стало. Выяснить, кто из нас прав.
      ВЫСТАВКА В ЛИТЕРАТУРНОМ МУЗЕЕ
      Звонят мне однажды по телефону, приглашают в Литературный музей на открытие лермонтовской выставки.
      - Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич, наш директор, очень просит вас быть. Соберутся писатели, товарищи с кинофабрики, корреспонденты.
      Потом позвонил Пахомов:
      - Хорошо, если бы вы завтра зашли. Нам с Михаилом Дмитриевичем Беляевым удалось отыскать для выставки кое-что любопытное: неизвестные рисуночки нашлись, книжечка с автографом Лермонтова.
      Я пришел, когда уже расходились. В раздевалке было много знакомых. На ступеньках, перед входом в залы, стоял Бонч-Бруевич - с одними прощался, с другими здоровался, благодарил, напоминал, обещал, просил заходить.
      - Вот хорошо, что пришел! - пробасил он, протягивая мне руку.- Вам надо показать все непременно.
      - Поздновато, поздновато! - с любезной улыбкой приветствовал меня Пахомов и гостеприимно повел в залы.
      Несколько опоздавших, закинув голову, рассматривали портреты, картины, скульптуры.
      - Это потом поглядим,- проговорил Пахомов.- Начнемте лучше отсюда.
      И повел сразу во второй зал:
      - Тут недурные вещицы,- говорил он.- Вот занятная акварелька Гау: портрет Монго Столыпина. Отыскалась в фондах Третьяковки.
      Я переходил от одной вещи к другой. Около нас остановились Бонч-Бруевич и Михаил Дмитриевич Беляев.
      - Ну как? - спросил Бонч-Бруевич.
      - Чудная выставка! - отвечал я, поднял глаза и, остолбенев, вдохнул в себя полной грудью: - А-а!
      Передо мной висел "вульфертовский" портрет в скромной овальной раме. Подлинный, писанный масляными красками. Так же, как и на фотографии, виднелся серебряный эполет из-под бобрового воротника офицерской шинели, и Лермонтов смотрел поверх моей головы задумчиво и печально.
      - Падайте! - воскликнул Пахомов, жмурясь от дружелюбного смеха и протягивая ко мне обе руки, словно я падал.
      Я стою молча, чувствуя, как краснею, и в глубоком волнении разглядываю портрет, о котором так долго, так неотступно мечтал. Я растерян. Я почти счастлив. Но какая-то тайная досада омрачает мне радость встречи. К чему были все мои труды, мои ожидания, волнения? Кому и какую пользу принес я? Все даром!
      - Что ж, сударь мой, не скажете ничего?- спрашивает меня Беляев.
      - Он онемел от восторга,- с улыбкой отвечает Пахомов.
      - Дайте, дайте ему рассмотреть хорошенько! - требует Бонч-Бруевич.Все-таки, можно сказать, из-за него портрет куплен.
      - Почему из-за меня? - оживляюсь я.
      - Это потом! - машет рукой Пахомов.- Как купили, я расскажу после. Скажите лучше: каков портрет?
      - По-моему, превосходный.
      - Портрет недурной,- соглашается Пахомов.-Только ведь это не Лермонтов, теперь уже окончательно.
      - Как - не Лермонтов? Кто же?
      - Да просто себе офицерик какой-то.
      - Почему вы решили?
      - Да по мундиру.
      - А что же с мундиром?
      - Офицер инженерных войск получается, вот что! Поглядите, дорогой мой: на воротнике сюртука у него кант... красный! А красные выпушки и серебряный прибор были в те времена в инженерных войсках. Тут уж ничего не поделаешь.
      - Значит?
      - Значит, ясно: не Лермонтов.
      - Так зачем же вы его повесили здесь?
      - Да хоть ради того, чтобы вам показать, услыхать ваше мнение. Хоть и не Лермонтов, а пока пусть себе повисит. Он тут никому не мешает.
      - А по-моему, Николай Палыч, тут еще все-таки не до конца ясно... Пахомов мотает головой:
      - Оставьте!..
      СЕМЕЙСТВО СЛОЕВЫХ
      Оказалось, портрет попал в Литературный музей всего лишь за несколько дней до открытия выставки.
      Пришла в приемную музея старушка, принесла четыре старинные гравюры и скатанный трубочкой холст. Предложила купить. Развернув, предъявила портрет молодого военного, который оценила в сто пятьдесят рублей.
      Закупочная комиссия приобрела гравюры, а портрет неизвестного офицера решила не покупать. Зашла старушка за ответом. Ей возвращают портрет:
      - Не подходит.
      Разложив на столе газету, старушка уже собиралась снова скатать холст в трубочку, но тут как раз в комнату вошел Михаил Дмитриевич Беляев.
      Увидев в руках старушки портрет, он заявил, что это тот самый, который разыскивает Андроников и фотографию с которого приносил в Литературный музей. Для точности заметил, что Андроников считает портрет лермонтовским, хотя Николай Палыч Пахомов держится на этот счет совершенно иного мнения. Вошедший вслед за ним Николай Палыч стал настаивать, чтобы портрет непременно приобрели. И тогда Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич распорядился купить. После этого портрет был внесен в опись музея под № 13931.
      Спрашиваю в музее:
      - Что за старушка?
      - Слоева Елизавета Харитоновна.
      - Где живет?
      - Здесь, в Москве, Тихвинский переулок, одиннадцать.
      Поехал в Тихвинский переулок.
      - Слоеву Елизавету Харитоновну можно?
      - Я Слоева.
      - Вы продали на днях портрет в Литературный музей?
      - Я.
      - Откуда он у вас?
      - Старший сын дал.
      - А где ваш старший сын?
      - В той комнате бреется.
      - Простите, товарищ Слоев. Где вы достали портрет?
      - Младший братишка принес. Он сейчас войдет... Коля, расскажи товарищу, откуда взялся портрет.
      И этот Коля, студент железнодорожного техникума, рассказал мне конец моей многолетней истории:
      - Ломали сарай дровяной у нас во дворе. Выбросили ломаный шкаф и портрет. Иду по двору, вижу: детишки маленькие веревку к портрету прилаживают, мокрого кота возить собираются. Я говорю: "Не стыдно вам, ребята, с портретом баловаться! Что вы, из себя несознательных хотите изображать?" Забрал у них портрет и положил на подоконник на лестнице. А старший брат шел. "Эдак,- говорит,- от парового отопления покоробятся и холст и краски". Снес я портрет домой, брат починил, где порвано, подреставрировал своими силами, протер маслом и повесил. А потом мама говорит: "Это какой-то хороший портрет. Снесу-ка я его в музей, предложу".
      - А кому принадлежал шкаф из дровяного сарая? - спрашиваю я.
      - Художнику Воронову.
      - Где этот Воронов?
      - Умер два года назад. А вещи его - портрет, шкаф - сложили в сарай.
      Концы истории с портретом сошлись. Так я узнал наконец, что все эти годы портрет пролежал в Тихвинском, за шкафом у художника Воронова.
      ОТВЕТ ИЗ ТРЕТЬЯКОВСКОЙ ГАЛЕРЕИ
      Вышла книга Пахомова. "Вульфертовский" портрет был воспроизведен в ней в отделе недостоверных. "Изображенный на портрете офицер мало чем напоминает Лермонтова, - прочел я на 69-й странице.- Только лоб и нос на этом портрете имеют отдаленное сходство с Лермонтовым".
      Дочитал я до этого места, задумался.
      Раньше мне казалось, что самое главное - найти портрет. Теперь он в музее, а главное не решено и решено, вероятно, не будет. И хотя я по-прежнему верю, что это Лермонтов, доказать это я, очевидно, не в силах. Годами, десятилетиями будет стоять портрет в темном шкафу, и тысячи пылких, вдохновенных читателей Лермонтова никогда не взглянут на это необыкновенное лицо. Великий поэт по-прежнему будет скрыт под военным мундиром. Этот мундир не снимешь...
      Не снимешь? А если все-таки попытаться?
      Татьяна Александровна Вульферт говорила, что под мундиром что-то виднеется. Если портрет реставрировался, как знать... может быть, поверх сюртука был написан другой сюртук, с другими кантами.
      Пришел в Литературный музей, в отдел иконографии. Обращаюсь к сотрудникам:
      - Можно посмотреть вульфертовский портрет Лермонтова, который висел на выставке?
      - Какой?
      -- Вульфертовский. Вульфертам раньше принадлежал.
      - Нет у нас такого.
      - Ну, слоевский, который у Слоевой куплен.
      - В первый раз слышим.
      И вдруг одна сотрудница молоденькая восклицает:
      - Так это, наверно, он говорит про андрониковский, фальшивый!
      Я покраснел даже.
      Выдали мне портрет. И снова я подивился выражению лица - ясного, благородного, умного.
      Поднес к окну. Действительно, под серебряной пуговицей шинели и под воротником в одном месте что-то просвечивает.
      Попросил лупу. Вглядываюсь. Действительно, так и кажется - под зеленой шинелью сквозь трещинки в краске что-то виднеется. Словно шинель и сюртук написаны поверх другого мундира.