"Так называемые патриоты,- продолжает Софья Николаевна,- случалось, начинали у нас разговоры о мести, предавали Дантеса анафеме и осыпали проклятиями,- такого рода рассуждения уже возмущали тебя в Париже, и мы тоже всегда отвергали их с негодованием. Не понимаю, неужели нельзя жалеть одного, не обрушивая при этом проклятий на другого. Если случится тебе встретить Дантеса, будь осторожен и деликатен, касаясь, с ним этой темы..."
      "Патриоты", проклинающие Дантеса,-это те, кто стоял на морозе под окнами Пушкина, кого не пустили в придворную церковь, у кого украли тело поэта, те, которых Софья Карамзина называла "вторым обществом", демократические круги, "средний класс", являвшийся тогда, по словам Пушкина, "единственно русским".
      9 апреля, пятница, С.-Петербург. Снова письмо Софьи Николаевны Карамзиной:
      "Жуковский недавно читал нам чудесный роман Пушкина "Ибрагим, Царский Арап". Этот негр до того обаятелен, что ничуть не удивляешься тому, что он мог внушить страсть придворной даме при дворе Регента. Многие черты его характера и даже его облик как будто скопированы с самого Пушкина. Перо писателя остановилось на самом интересном месте. Какое несчастье, боже мой, какая утрата, как об этом не перестаешь сожалеть..."
      В рукописи этого неоконченного романа Пушкина заглавия нет. Название "Арап Петра Великого" дано редакцией "Современника", в которую после смерти Пушкина входили Жуковский, Вяземский, В. Одоевский, Плетнев и Краевский. "Арап" был напечатан в 1837 году, в шестой книжке журнала.
      Строчки из письма Екатерины Андреевны от 11 мая:
      "Чтобы сделать тебе подарок на пасху - записалась для тебя на собрание сочинения Пушкина за 25 рублей".
      Среда, 2 июня 1837 года. Царское Село. Пишет Софья Карамзина:
      "На днях я получила письмо от Александрины Гончаровой и Натали Пушкиной... Я еще раньше писала ей о романе Пушкина "Ибрагим", который нам недавно читал Жуковский,- кажется, в свое время я и тебе говорила о нем, ибо он привел меня в восторг,- теперь она мне отвечает:
      "Я его не читала и никогда не слышала от мужа о романе "Ибрагим"; возможно, впрочем, что я знаю его под другим названием. Я велела прислать мне все произведения моего мужа, я пыталась их читать, но у меня не хватило мужества; слишком сильно и слишком мучительно волнуют они, когда их читаешь, будто снова слышишь его голос,- а это так тяжело".
      Вероятно, Пушкин не читал жене этого неоконченного романа, над которым начал работать задолго до женитьбы, в 1827 году, и к которому позже, видимо, уже не возвращался.
      9 июля, С.-Петербург. Екатерина Андреевна Карамзина:
      "Хотела послать тебе "Современник", но кн[язь] Петр В[яземский] говорит, что послал его еще в листах м-м Смирновой; надеюсь, она даст тебе почитать".
      Речь идет о пятой книжке "Современника", в которой напечатаны произведения Пушкина, обнаруженные при разборе его бумаг,- "Медный всадник", "Сцепы из рыцарских времен" и стихи. В том же номере напечатано письмо Жуковского к отцу поэта, под названием "Последние минуты Пушкина". И, между прочим, стихи Александра Карамзина.
      Александра Осиповна Смирнова-Россет, уехавшая за границу в июне 1835 года, хочет знать все подробности о гибели Пушкина, каждую новую строчку его стихов. Вяземский шлет ей листы "Современника" в Баден, где находится и Андрей Карамзин.
      В этот курортный городок, излюбленный русской аристократией, в конце июня 1837 года приехали Геккерен и Дантес. Андрей Карамзин встретил Дантеса на прогулке и... подошел к нему. "Русское чувство боролось у меня с жалостью,- объяснял он в письме к родным, упрекая брата Александра за то, что тот не пожелал повидать и выслушать убийцу Пушкина.- В этом, Саша, я с ним согласен, ты нехорошо поступил".
      Вот ответ Софьи Николаевны Андрею (17 июля 1837 года, Царское Село):
      "Твое мирное свиданье с Дантесом очень меня порадовало..."
      О многом говорит это "мирное свиданье". Несмотря на гневные тирады по адресу великосветского общества, Андрей Карамзин слишком разделял понятия этого общества и возвыситься над ними не мог. Он принадлежал свету всецело. И нет ничего удивительного в том, что в 1840-х годах он уже числился адъютантом шефа жандармов. В год гибели Пушкина эта эволюция еще не завершилась.
      Две недели спустя после встречи с убийцей Пушкина Андрей Карамзин танцевал в Бадене на балу, устроенном русской знатью. "Странно мне было смотреть,- пишет он,- на Дантеса, как он с кавалергардскими ухватками предводительствовал мазуркой и котильоном, как в дни былые".
      Это сообщение подействовало даже па Софью Николаевну, хотя она и тут показала, что не поняла трагедии Пушкина.
      "То, что ты рассказываешь о Дантесе, как он дирижировал мазуркой и котильоном,- отвечала она,- даже заставило нас всех как-то вздрогнуть, и все мы сказали в один голос: бедный, бедный Пушкин! Ну, не глупо ли было с его стороны пожертвовать своей прекрасной жизнью? И ради чего?"
      Это письмо от 22 июля - последнее упоминание имени Пушкина в тагильской находке.
      15
      Обстоятельства, погубившие Пушкина, были куда сложнее, чем это казалось Карамзиным. Поэта долгие годы губили и в конце концов погубили: и унижавшая его придворная служба, и невозможность вырваться из петербургского света и спокойно писать, мелочная опека царя, грубые нотации Бенкендорфа, борьба с цензурой, литературная травля, интриги бывших единомышленников, дела "Современника", долги, нужда, материальная зависимость от двора, глубокое одиночество, наглость Дантеса, козни его "отца", анонимный "диплом", сплетни и клевета злоречивого общества. Как много доказательств этому содержится в письмах Карамзиных! Огромный интерес представляет даже и то, что уже было известно раньше, от других современников.
      Кроме того, тут много нового. В письмах, относящихся к июлю - октябрю 1836 года, находятся сведения о душевном состоянии Пушкина, о его литературно-издательских делах, об отношении его к Дантесу, о той двойной игре, которую Дантес одновременно ведет с женой и свояченицей Пушкина. Ноябрьские письма помогают нам понять происхождение "диплома" и мотивы внезапного сватовства. Первые сообщения о дуэли и смерти Пушкина представляют собой новое опровержение легенды, сочиненной Жуковским. К документам, разоблачающим заговор "двух негодяев", прибавилось письмо Александра Карамзина. И почти все письма содержат важные детали, новые даты, имена знакомых Пушкина, прежде нам не известные.
      Воспоминания, записки строятся на отобранных фактах, пишутся потом с "поправкой па время", с учетом сложившихся мнений. Дневник, хотя записи в нем идут "по следам событий", пишется как документ для истории. А письма содержат описание событий, последствия которых большей частью еще не известны, факты в них еще не осмыслены; в них передано только первое отношение к событию, с темп подробностями, которых не сохранила бы память мемуариста.
      В своих письмах Карамзины часто говорят об одном, но каждый из них освещает факты по-своему. Благодаря этому мы видим Пушкина словно в стереоскопе, объемно. А в совокупности эти письма составляют целую повесть о борьбе и о гибели Пушкина, повесть, и теперь еще способную возбуждать чувства, с которыми приходили прощаться с Пушкиным его неизвестные почитатели. Пушкин во время дуэли и в дни страданий, прощание с Карамзиной, вереница незнакомых у гроба, толпа на Конюшенной площади в час отпевания, стихи Лермонтова, отправляемые п Париж, письмо Александра Карамзина... Эти и многие другие страницы очень значительны. Такие письма стоят романа.
      Понять смысл трагедии, разгадать, в чем причина того состояния Пушкина, которое они так подробно описывали, Карамзины не могли. Не раскрыли этого до конца и другие свидетели, которые понимали, что дело не только в Дантесе, и догадывались, очевидно, и о закулисных действиях Бенкендорфа, и о подлинном отношении царя, а возможно, и о его вмешательстве в отношения Пушкина и Дантеса. Вяземский в своих письмах к друзьям настойчиво твердил в те дни о "печальной и загадочной обстановке", намекал на существование тайны, жаловался, что многое осталось в этом деле темным и таинственным для него самого и друзей. Но то, о чем догадывался Вяземский, он написать не решался: надо было называть имена. "Сказанное есть сущая, но разве неполная истина",- замечал он в конце обстоятельного письма к московскому почт-директору А. Я. Булгакову с рассказом о гибели Пушкина. "Предмет щекотлив",- объяснял он в письме к Е. А. Долгоруковой.
      Не один Вяземский опасался писать. А. О. Смирнова, отвечая ему из Бадена, намекала, что и она кое-что знает и хотела бы поделиться своими мыслями о людях и делах, имевших отношение к гибели Пушкина, "но на словах,- писала она,- я побаиваюсь письменных сообщениях".
      Можно было бы привести целый ряд доводов, почему в переписке пушкинских современников невозможно найти ключ к раскрытию этой тайны. Стоит только припомнить жалобы Пушкина, что царь читает его переписку с женой, или то беспокойство, которое побудило Клементия Россета обратиться к Пушкину с просьбой, чтобы он не отсылал по почте свой ответ Чаадаеву.
      Все эти заявления и намеки в письмах друзей Пушкина относятся к тому времени, когда даже знаки сочувствия к нему рассматривались как действия заговорщиков. С этим надо считаться. Тайна существовала. Современники раскрыть ее не могли.
      Но о ней писал не только Вяземский. О ней говорят и Карамзины. И они допускают существование причин, оставшихся им неизвестными. Ведь несмотря на то что, по словам Софьи Карамзиной, Пушкин рассказывал ее сестре, Е. Н. Мещерской, "обо всех темных... подробностях" этой истории, она все-таки кажется им "таинственной".
      Хотя Жуковский и пеняет Пушкину за то, что он рассказал Карамзиным "все", они утверждают, что "суть" истории непонятна и "никому не известна". Пушкин убит, а история и после смерти его продолжает казаться им "темной". Анонимное письмо Софья Николаевна называет "явной причиной несчастья". Значит, подозревает и тайные. Подозревает потому, что причины явные поведение Дантеса - еще не объясняют им состояния Пушкина. "Время откроет более",- писал Александр Тургенев.
      В 1926 году исследователь дуэли и смерти Пушкина Б. В. Казанский выдвинул гипотезу, что пасквиль, полученный Пушкиным по городской почте, связывал имя жены Пушкина с именем Николая. И что Пушкин понял этот намек. Независимо от Казанского с этой гипотезой выступил П. Е. Рейнбот. Ее принял П. Е. Щеголев, поддерживал и развивал М. А. Цявловский.
      Новые письма не поддерживают, по и не опровергают этой гипотезы. Зато они подтверждают главное, то, что открыло наше время и доказали советские исследователи,- политический характер гибели Пушкина. Версия о семейной драме оказалась несостоятельной. Пушкина убило великосветское общество. Оно сочувствовало наглому искателю приключений, поддерживало грязного интригана, улыбалось выходке негодяя, выводившего каллиграфические буквы скабрезного документа. Оно хотело гибели Пушкина, оно ее подготовило. И не так уж важно, в конце концов, чьей рукой переписан документ, отравивший существование Пушкина. Кроме князя Долгорукова, рассылкой анонимных писем осенью 1836 года занимались молодой князь Урусов, молодой граф Строганов, молодой Опочинин...
      В великосветском обществе это считалось веселой забавой. Враги Пушкина превратили эту забаву в орудие казни. Письма Карамзиных оживляют наши знания множеством новых подробностей, проясняют наши представления о жизни Пушкина среди беспощадного к нему света.
      И потому, что мы понимаем Пушкина лучше, чем понимали Карамзины, и знаем исход, которого Карамзины не предвидели, этот домашний разговор в письмах производит огромное впечатление. Он вызывает такие горькие сожаления, он будит, подымает в нас чувства такой бесконечной любви, которая уже давно доказала, что Пушкин бессмертен.
      Вот какие материалы отыскались в Нижнем Тагиле. Вы, может быть, скажете, что это случайная находка? Да в том-то и дело, что не случайная: такое происходит в Тагиле уже не впервые.
      В 1924 году в одном из домов, которым прежде владели Демидовы, обнаружилась старинная картина, изображающая мадонну с младенцем, с подписью: "Рафаэль Урбинас..."; она хранится в Москве, в Музее изобразительных искусств имени Пушкина. Высказывалось мнение, что это "Мадонна", которую Рафаэль написал в 1509 году для церкви Мария дель Пополо в Риме,- она исчезла оттуда еще в XVI веке. Потом ее видели в Риме, у кардинала Сфондрато... Автор этой гипотезы, академик И. Э. Грабарь, предполагал, что кто-то из Демидовых, собравших во Флоренции огромные художественные богатства, привез "Мадонну дель Пополо" в Нижний Тагил. Другие специалисты не видят достаточных оснований считать "Тагильскую Мадонну" творением великого Рафаэля. Но как бы то ни было, картина эта принадлежит кисти старого итальянского мастера, и мастера замечательного. Такая находка делает честь Тагилу. А тут еще письма... Пожалуй, найдется еще что-нибудь в этом же роде! Впрочем, Тагил не один. Есть и другие города на советской земле, большие и малые. Стало быть, скоро услышим о новых находках .
      1954-1956
      Автор выражает признательность Н. С. Боташеву и редакции "Нового мира", благодаря которым он узнал о тагильских материалах и получил возможность написать эту работу.
      СОКРОВИЩА ЗАМКА ХОХБЕРГ
      ДРУЗЬЯ
      В Москве, на Малой Молчановке, близ нынешнего проспекта Калинина, сохранился маленький деревянный дом с мезонином, отмеченный в наше время мемориальной доской. В этом мезонине жил Лермонтов с 1830 по 1832 год, когда учился в Благородном университетском пансионе и когда стал московским студентом.
      Напротив, у слияния Большой Молчановки с Малой, жили друзья поэта, самые близкие, - Лопухины: Алексей, его сверстник и задушевный друг; старшая сестра Алексея, Мария (ей шло тогда уже к тридцати), - тонкая, умная, но глубоко несчастная девушка, горбатая и хромая. И младшая Лопухина - Варвара, или, как ее звали в ту пору, Варенька. Лермонтов полюбил ее, когда стал забывать свое увлечение Ивановой. Но и это глубокое чувство - к Лопухиной - не принесло ему счастья, а заставило страдать до конца жизни.
      По соседству, позади домика, где Лермонтов жил вместе с бабушкой Елизаветой Алексеевной Арсеньевой, в каменном доме, выходившем фасадом на Поварскую, жили Столыпины - семья покойного брата бабушки: генеральша Екатерина Аркадьевна Столыпина с детьми и с племянницей - Сашенькой Верещагиной (потом ее стали именовать Александрой Михайловной). Это была девушка образованная, живая, умная, острая, тоже близкий друг Лермонтова, четырьмя годами старше его. Лермонтов называл ее кузиной, иногда "благоверной кузиной". На самом деле кровного родства между ним и племянницей вдовы бабушкиного брата быть не могло. Но в первой половине прошлого века, да еще в дворянской Москве, где родством считались чуть ли не до седьмого колена, они были все равно что двоюродные.
      Верещагина рано угадала в Лермонтове великий талант, умела влиять на его трудный и пылкий характер. В ту пору они виделись ежедневно, то на Поварской, то на Молчановке у Лермонтова, у Лопухиных, которым она и точно приходилась двоюродной.
      В альбомы Верещагиной Лермонтов вписывал стихи, рисовал в них карикатуры, картинки, портреты общих друзей. В 1831 году посвятил ей поэму "Ангел Смерти". Когда переехал в Петербург и поступил в кавалерийскую школу, они переписывались...
      В 1836 году - в то время ей было уже двадцать шесть лет - Верещагина поехала с матерью за границу. В салоне русского посла в Париже графа Поццо ди Борго познакомилась с молодым немецким дипломатом бароном Карлом фон Хюгелем. А летом следующего года уехала за границу вторично и вышла за него замуж. В Россию она уже больше не возвращалась. Жила в Германии: то в Штутгарте, то в фамильном замке баронов Хюгелей - Хохберг, близ Людвигсбурга.
      Она увезла с собой свои девические альбомы со стихами и рисунками Лермонтова, и автограф "Ангела Смерти", и письма поэта...
      Два года спустя с ней свиделась там, в Германии, ее кузина Варвара Александровна Лопухина... Нет, уже не Лопухина, а Бахметева! Она вышла замуж, но, увы, не за Лермонтова. Когда до Москвы дошел слух, что Лермонтов в Петербурге увлекся другой, она в отчаянье отдала руку Бахметеву, сломала свою судьбу. Ее муж, человек немолодой, посредственный и ревнивый, не желавший слышать имени Лермонтова, грозился уничтожить рукописи поэта, его письма, рисунки, которые она хранила с сердечным трепетом. Опасаясь, что он исполнит это свое злонамеренно, Варвара Александровна все лермонтовское отдала Верещагиной. Так, за Рейном, еще при жизни Лермонтова оказались его бумаги.
      Время шло. Лермонтова не стало. Десять лет спустя умерла Лопухина изнемогла от тоски по нем. Связи Верещагиной с родиной таяли. Но дружбе с Лермонтовым она оставалась верна. С ее помощью в Германии был впервые напечатан по-русски "Демон": в России не пропускала цензура.
      СПУСТЯ СОРОК ЛЕТ
      В конце 70-х годов историк русской литературы профессор Павел Александрович Висковатов стал собирать первые материалы для биографии Лермонтова, выяснял, у кого могли сохраниться его неизвестные сочинения. Ему сказали, что в Германии, в Штутгарте, живет Верещагина, дружившая с Лермонтовым в его юные годы. Висковатов ей написал.
      Ответ пришел по-немецки. Отвечала дочь Верещагиной, графиня фон Берольдинген: мать скончалась в 1873 году. Ее пережила бабушка - Елизавета Аркадьевна. Она умерла всего лишь три года назад. Бабушка хорошо помнила Лермонтова и многое могла рассказать: теперь уже поздно! Перед смертью, разбирая семейный архив, бабушка обнаружила связку писем поэта. Она уничтожила их. Письма показались ей саркастичными и задевали многих знакомых. Случайно два письма уцелели. Эти письма графиня фон Берольдинген Висковатову посылала в подарок. В замке Хохберг сохранились верещагинские альбомы и в них - восемь стихотворений Лермонтова и двадцать семь его рисунков и шаржей. Но нет, графиня писала, что не может расстаться с реликвиями, которыми так дорожила ее покойная мать. Эти альбомы она могла бы одолжить только на время, для изучения...
      Сохранился автопортрет, на котором Лермонтов изобразил себя в мохнатой бурке, на фоне Кавказских гор. С ним графине тоже никак невозможно было расстаться - этот портрет очень любила мать. Поэтому и его она могла бы послать только для ознакомления, на время. Кстати, фамилию Лермонтова графиня писала неправильно: "Лерментов".
      Это было в 1882 году.
      Висковатов боготворил Лермонтова. Это был человек пылкий, настойчивый, энергичный. Если б не он, мы бы знали о Лермонтове меньше раз в десять. Но и недостаток у Висковатова был: материалы, взятые в долг, возвращал неохотно. Так решил поступить он и тут. Получив материалы от графини Берольдинген, он не стал торопиться с возвратом. Но графиня фон Берольдинген оказалась женщиной педантичной и не преминула напомнить, что положенный срок прошел и вещи пора вернуть.
      Тогда Висковатов стихи из альбомов выписал, а рисунки решил скалькировать (фотографирование документов в ту пору не применялось). Он взял листы папиросной бумаги и, наложив на рисунки, обвел контуры жестким карандашом. Это были самослабейшие творения художества, какие я только видел. Кстати, они пропали во время последней войны. Так что мы теперь лишены возможности обсуждать вопрос даже о том, насколько они были плохи.
      Что касается акварельного автопортрета, то здесь Висковатов прибег к более совершенному способу: пригласил художницу и поручил ей исполнить акварельную копию.
      Когда работа была изготовлена, Висковатов по краю овала чернилами написал: "Копия сделана в точности госпожою Кочетовою. Пав. Висковатов".
      После этого все предметы, полученные от графини Берольдинген, были упакованы и отправлены по назначению в Германию. С тех пор никто из русских исследователей их не видал.
      УТЕРЯННЫЙ СЛЕД
      Прошло тридцать лет.
      В начале нынешнего столетия "Разряд изящной словесности" Академии паук приступил к изданию полного собрания сочинений Лермонтова. В надежде получить верещагинские альбомы обратились к графине Берольдинген. Но оказалось, что она уже умерла. А потом началась первая мировая война, потом - блокада Советской России...
      В начале 30-х годов профессор Борис Михайлович Эйхенбаум приступил в Ленинграде к подготовке нового полного собрания сочинений поэта. Издательство "Academia" направило тогда в Берлин, в наше посольство, просьбу: поискать потомков баронов Хюгелей и графов Берольдинген. Но тут произошел нацистский переворот. Дело пришлось отложить. И, как выяснилось, надолго.
      Начав заниматься Лермонтовым еще в 30-х годах, я мог только воображать, что шагаю по улицам Штутгарта в поисках потомков Верещагиной-Хюгель и роюсь в библиотеке средневекового замка Хохберг. А па деле довольствовался тем, что складывал в две папиросные коробки решительно все, что вычитывал в книгах про Штутгарт, про Хохберг, про Баден-Вюртембергское королевство. Встретится в книге план города Штутгарта - справку кладу в коробку. Мелькнет фамилия Хюгель - в коробку. В посольской церкви в Штутгарте тех времен служил русский протоиерей Базаров - тоже в коробку!
      Когда кончилась вторая мировая война, я разложил на столе скопившиеся в коробках бумажки и написал в руководящие инстанции докладную записку с предложением предпринять поиски лермонтовских реликвий в замке Хохберг, близ Людвигсбурга, и в Штутгарте.
      Ответ не замедлил. Меня вызвали и попросили обосновать едва ли не каждую фразу моей докладной, дабы можно было проверить основательность моего предложения. К своей докладной я написал примечания со ссылкой на немецкие и русские книги, газеты, архивные материалы. Вышло решение: направить сотрудника Министерства иностранных дел СССР, офицера Контрольной комиссии и литературоведа такого-то в Штутгарт и в Хохберг, снабдив их валютой.
      Но Штутгарт входит в американскую оккупационную зону. И прежде чем успели договориться об этой поездке, изменилась международная обстановка. Поездку пришлось отложить.
      Когда в 1950-х годах международные отношения стали благоприятствовать, я снова уселся писать докладную, разложил на столе бумажки из папиросных коробок... Но тут наш известный ученый, член-корреспондент Академии наук СССР искусствовед Виктор Никитич Лазарев сообщил мне, что возвратился только что из Стамбула, где происходил конгресс византологов; на конгрессе он встретился с известным немецким искусствоведом профессором Мартином Винклером. И этот профессор передал ему два цветных диапозитива с принадлежащих ему лермонтовских работ. Одна из них представляет собою лермонтовский автопортрет в бурке. При этом Винклер будто бы называл ему мое имя. Но, не будучи знаком со мной лично, он, Лазарев, передал эти диапозитивы лермонтоведу Пахомову Николаю Павловичу. Адреса Винклера Лазарев точно не помнил, но помнил, что Мюнхен. И посоветовал писать по адресу мюнхенской Пинакотеки.
      Все осложнилось. Стало понятно, что верещагинское собрание или какая-то часть его переместилась из Штутгарта в Мюнхен. И мне уже незачем хлопотать о поездке в Штутгарт и в Хохберг. Прежде надо было узнать, куда ехать. Я написал профессору Винклеру. Ответа от него но последовало. Как я узнал потом, мое письмо его не нашло.
      А тут еще примешалось новое обстоятельство.
      ДЕЛОВОЙ ЧЕЛОВЕК ИЗ НЬЮ-ЙОРКА
      Позвонили мне со Смоленской площади, из "Международной книги", и сказали, что в Москву приехал американский библиограф мистер Симон Болан, который говорит, что в его руках находится несколько автографов Лермонтова и множество лермонтовских рисунков, представляющих чуть ли не двадцать пять процентов всего существующего количества.
      Я встревожился. Заниматься Лермонтовым целую жизнь-и упустить четвертую часть рисунков?! При этом я никак не мог представить себе, где же и у кого могло храниться их такое количество. К тому же - за рубежом!
      Я почти не сомневался, что речь идет об альбомах Александры Михайловны Верещагиной.
      Свидание с мистером Боланом устроилось без труда. Он жил в московской гостинице "Метрополь". Предупредил, что он очень занят и будет торопиться, но на несколько минут встретиться все-таки сможет.
      Это оказался деловой человек, небольшого роста, немолодой, свободно владеющий русской речью, хотя и с английским акцентом. Иногда в его разговоре встречались выражения и обороты, для нас непривычные.
      - Я не имею много времени,- сказал он, когда я вошел в его номер.- Я канцелировал тэкси-кэб, чтобы поехать. Завтра я буду уже в Ленинграде и сегодня еще немного часов в Москве. Я располагаю рисунками Майкла Лермонтова. Это количество много.
      - Мне сказали,- начал я с удивлением,- что у вас двадцать пять процентов общего числа всех рисунков? Я как-то не могу представить себе, чтобы в настоящее время в одном месте хранилось такое множество...
      - Вам не надо представить, я сам хорошо представляю, потому что все у меня,- коротко пояснил мистер Болан.- Что вы думаете теперь?
      - Я думал, что их может быть двадцать семь...
      - Нет, двадцать пять.
      - Чего? Рисунков или процентов?
      - Рисунков.
      - Ну, тогда,- сказал я, не в силах скрыть удовольствия от того, что мне удалось угадать,- тогда два рисунка из альбомов кто-нибудь вырезал.
      - Я не сказал: альбомы.
      - А я решил, что в ваши руки попали альбомы Александрины Верещагиной-Хюгель. И что, может быть, к ним имел отношение профессор Винклер из Мюнхена.
      - Да, я приобрел у него,- помолчав, подтвердил мистер Волан.- Три альбома. Там ничего не вырезано. Я уже хорошо осмотрел. Могу смотреть еще один раз свои карточки.
      Он быстро вытащил из огромного своего портфеля стопку карточек, быстро их перебрал.
      - О-о!.. Двадцать семь! Это правильно! Я знаю - вы специалист, мистер Эндоников. Я держал вашу книгу...
      Теперь, убедившись, что в его руках подлинные верещагинские альбомы, я, наоборот, стал выражать некоторое сомнение: мне же необходимо было их посмотреть, а он не показывал.
      - Да,- сказал я вялым голосом.- Но специалист должен видеть все своими глазами. Ведь за пушкинские, за лермонтовские рукописи часто принимают написанное вовсе не ими и даже в другое время. А рисунки особенно...
      - Вы - специалист, я - тоже специалист, - сухо сказал мистер Болан.- Я много держал в своих руках и много передал через свои руки. Я не терплю ошибки. Можете смотреть фотостаты!
      Он быстро вынул из портфеля пачку фотографий на тонкой бумаге...
      Ух, какие рисунки!.. Фотографии воспроизводят даже пожелтевшие чернила, передают шероховатость альбомных листов!.. Вот жених и невеста, преклонив колена, стоят на подушечке. Их венчает священник. Какая-то старуха утирает слезу, военный закрутил ус... На другой - офицер, развалясь в кресле, читает афишку концерта. Возле каждого лица написаны французские реплики... Ведь все это - шаржированные портреты каких-то знакомых Лермонтова! Такая досада: Болан торопится и нельзя внимательно рассмотреть их...
      - В альбомах имеются стихи руки Лермонтова. Его манускрипты, - сказал мистер Болан.
      - Восемь стихотворений?
      - Да, правильно это.
      - Но они давно напечатаны.
      - Как это может быть? - Болан удивился.- Альбомы не находились в России. Лермонтов подарил эти стихи, когда еще не был известный поэт.
      - Альбомы в России были,- возразил я.- Стихи напечатал профессор Висковатов еще в прошлом веке. Если хотите, я могу назвать эти восемь стихотворений...
      - Я уже не имею моего времени,- ответил мистер Болан. - Я допускал, чтобы предложить обмен альбомов на книги, которых не имеется в университетских библиотеках у нас, в Соединенных Штатах. Но это поздно. Завтра - Ленинград. И еще опять несколько часов, когда мы не сумеем говорить...
      НЕТ, НЕ ВЕЗЕТ!
      От Болана я кинулся в Академию наук, в Иностранный отдел. Созвонились с Ленинградом. Условились, что дирекция Пушкинского дома встретит американца и договорится о совершении обмена.
      Его встретили и привезли в Пушкинский дом. Список, который он передал, был необъятен. Мистера Болана интересовали журналы, альманахи, сборники и пушкинской поры, и некрасовской, и выходившие в первые годы Советской власти...
      Пушкинский дом мог бы отдать ему дубликаты, то есть лишние экземпляры из своего обменного фонда. Но такого количества старинных, а главпоз, редких журналов и альманахов в дублетном фонде, разумеется, не было. Три крупнейшие ленинградские библиотеки кооперировались, чтобы подобрать необходимый комплект,- работали напряженно, быстро, но, когда все было сделано, оказалось, что мистер Болан не дождался и уже покинул пределы Советской страны.
      Альбомы поступили в Колумбийский университет в Нью-Йорке.
      С тех пор тщетно пытаюсь я получить фотографии с лермонтовских рисунков.
      В Колумбийский университет обратился Пушкинский дом.
      Отказ.
      Союз писателей СССР предложил совместную советско-американскую публикацию.
      Отказ.
      Редактор выходящего в Бостоне журнала "Атлантик" Эдвард Уикс задумал выпустить номер, посвященный русской культуре. Я был намечен в качестве автора статьи о фольклоре. Я отвечал, что не специалист по фольклору, но взамен могу написать советско-американский литературоведческий детектив: нужны только фотографии из альбомов, хранящихся в Колумбийском университете.
      Редактор ответил, что это проще простого...
      Отказ.
      Сол Юрок, менеджер нашего Большого театра в Соединенных Штатах, по моей просьбе обращался в Колумбийский университет...
      Молчание.
      Это досадно тем более, что с толком обнародовать эти рисунки можно только в том случае, если ученый сумеет "узнать всех в лицо" - ведь изображены-то конкретные люди, знакомые Лермонтова, московский круг начала 30-х годов! А в этой работе должны быть использованы для "узнавания" сотни портретов, хранящихся в наших музеях; в Америке эту работу не проведешь: не с чем сравнивать!
      Но как бы там ни было с Колумбийским университетом - деловые основания для поездки в Западную Германию мне самому стали казаться неясными. Куда ехать? В Штутгарт?
      Там ничего нет.
      В Мюнхен, к Винклеру?
      Винклер не отвечает. А принадлежавшие ему альбомы уплыли за океан.