Но теперь мы наконец понимаем, за что Пушкин просил прощения: бесконечно честный, он просил извинить его за нарушение слова.
      Это новое понимание предсмертной просьбы, обращенной к царю, просьбы, которой долго придавали смысл верноподданнический, помогает понять и ответ Николая (в передаче Е. А. Карамзиной он почти не отличается от ранее известных нам записей). Смысл ответа сводится к следующему: "Я прощу тебе нарушение слова и обеспечу жену и детей, если ты выполнишь христианский обряд".
      Очевидно, Пушкин еще колебался и согласие выполнить этот "совет" царя дал не сразу. Иначе Николай I не сказал бы Жуковскому тех слов, которые впервые приводит в своем письме Екатерина Андреевна.
      "Пушкина мы насилу заставили умереть, как христианина, а Карамзин жил и умер, как ангел" (курсив мой.- И. А.).
      "Насилу заставили..." - стоит вдуматься в эти слова и сопоставить их с легендой о христианском смирении умиравшего Пушкина, которая более восьмидесяти лет повторялась во всех его биографиях.
      Поэту пришлось пойти на условие царя: он ничего не оставлял семье, кроме долгов. Что он был к этому вынужден, понимали даже те современники, которые осуждали его. "Он выполнил свои христианские обязанности,- писала в день смерти Пушкина племянница Виельгорского, Волкова,- потому что император ему написал, что за это позаботится о его жене и детях".
      Николай проследил за выполнением своего требования: доктор Спасский, находившийся возле раненого поэта, записал, что священник прибыл в присутствии лейб-медика Арендта.
      После смерти Карамзина Жуковский составил текст указа о его заслугах и о пенсии семейству его. Когда умер Пушкин, Жуковский предложил царю составить такой же указ и о Пушкине. В ответ на это царь произнес те слова, которые приводит Карамзина. Министру юстиции Дашкову Николай объяснил более грубо.
      "Какой чудак Жуковский,- сказал он,- пристает ко мне, чтобы я семье Пушкина назначил такую же пенсию, как семье Карамзина. Он не хочет сообразить, что Карамзин человек почти святой, а какова была жизнь Пушкина?"
      "Он дал почувствовать Жуковскому, что и смерть и жизнь Пушкина не могут быть для России тем, чем был для нее Карамзин",- занес в свой дневник А. И. Тургенев. И Екатерина Андреевна, только что писавшая: "Пушкин бессмертный...", "потеря для России...", соглашается с отзывом императора.
      Но самое важное в этом письме не то, что в нем сказано: самое важное что в нем нет ни одного слова о том, будто умирающий Пушкин посылал благословения по адресу государя, желал ему долгих лет царствования, восклицал: "Жаль, что умираю, весь его был бы..." Словом, даже намека нет, будто Пушкин умер, примирившись перед смертью с престолом и с богом. Советские исследователи в результате огромной и кропотливой работы доказали, что все это было придумано друзьями, и прежде всего Жуковским. Когда Жуковского упрекали потом, зачем он приписал Пушкину верноподданническую фразу "весь его был бы...", он отвечал:
      "Я заботился о судьбе жены Пушкина и детей". Этот факт сообщал один из первых биографов Пушкина. На самом деле у Жуковского были и другие причины, более важные.
      В дни, когда толпа осаждала дом Пушкина, когда раздавались угрозы по адресу его убийц и в первый раз с такой очевидностью стало ясно, что "литературный талант есть власть" (Н. Языков), Бенкендорф выдвинул против друзей Пушкина обвинение, будто они хотели превратить погребение поэта в демонстрацию против правительства, волнение, вызванное известием о смертельном ранении Пушкина и его гибели, использовать для "торжества либералов".
      Независимость Пушкина, его высокое чувство национального достоинства, прежняя его дружба с декабристами, народная слава истолковывались в высших кругах петербургского общества как проявление "либерализма". "Пушкин был склонен к либерализму",- доносил своему правительству неаполитанский посланник Бутера. Вюртембергский дипломат Гогенлоэ проявление в те дни всеобщего горя и гнева расценивал как действия "русской партии, к которой принадлежал Пушкин".
      После 14 декабря 1825 года Николай I не переставал подозревать о существовании еще не открытого тайного общества. В 1834 году, в связи с запрещением "Московского телеграфа", один из ближайших помощников царя утверждал, что "декабристы еще не истреблены", что в России "есть партия, жаждущая революции". Появление в 1836 году "Философического письма" Чаадаева в "Телескопе" снова вызвало подозрение, что это дело "тайной партии". Действия тайного общества Николай склонен был видеть в любом проявлении протеста. И вот па третий день после гибели Пушкина, 2 февраля 1837 года, один из приближенных царя, граф А. Ф. Орлов, пересылает ему анонимное письмо, полученное по городской почте. Хотя письмо содержало заверения в преданности народа престолу и было продиктовано стремлением предотвратить последствия, которые могли вызвать "оскорбление народное", в нем изливалась горечь, вызванная гибелью Пушкина, говорилось о том, что свершилось "умышленное убийство" великого поэта России.
      Этого было достаточно для Бенкендорфа, чтобы расценить письмо как документ, доказывающий "существование и работу Общества".
      Агенты доносили в Третье отделение, что в толпе, окружавшей дом Пушкина, раздавались угрозы по адресу Дантеса и Геккерена, что обвиняют жену Пушкина, что во время перевоза тела в Исаакиевскую церковь почитатели Пушкина собираются отпрячь лошадей в колеснице, что в церковь явятся депутаты от мещан и студентов, а над гробом будут сказаны речи.
      Поэтому-то гроб с телом Пушкина тайно, ночью, под конвоем жандармов, и был перевезен из квартиры в придворную церковь. По этим-то причинам и умчали мертвого Пушкина из Петербурга в Михайловское ночью в сопровождении жандарма...
      Пушкин был положен в гроб не в придворном мундире, а во фраке,- это вменено в вину Вяземскому и Тургеневу. Вяземский, прощаясь, бросил в гроб Пушкина перчатку,- это воспринято как условный знак.
      Все вместе истолковано как действие партии, враждебной правительству.
      Геккерен, получавший информацию в салоне министра иностранных дел Нессельроде, доносил своему министру, что смерть Пушкина открыла власти "существование целой партии, главою которой был Пушкин".
      "Эту партию можно назвать реформаторской",-утверждал голландский посланник, добавляя, что предположение русского правительства не лишено оснований, если припомнить, что Пушкин был замешан в событиях, "предшествовавших 1825 году". Правда, таким заявлением он стремился восстановить свою репутацию, и подобное сообщение было ему крайне выгодно. Тем не менее не подлежит сомнению, что сообщает он своему правительству то, что слышит в придворных петербургских салонах.
      Подозревать в ту пору Вяземского, а тем более Жуковского в намерении составить заговор против правительства у Бенкендорфа не было, конечно, никаких оснований. Но в том, что Пушкин до конца оставался непримиримым противником самодержавно-полицейской власти и всей общественно-политической системы страны, в этом шеф жандармов не ошибался. Партии либералистов в России 1830-х годов не существовало. Но политические настроения, о которых Бенкендорф доносил царю, давали о себе знать постоянно и с особой силой проявились в связи с убийством Пушкина, еще раз - и уже в угрожающих размерах - подтвердив, что имя Пушкина в самых широких кругах русского общества являлось символом национального достоинства, свободолюбия и прогресса. На языке того времени это и называлось либерализмом. И символом либерализма Пушкин, конечно, был.
      Выдвинув гипотезу о существовании заговора, Бенкендорф получал тем самым возможность предупредить любые проявления протеста, заранее объясняя их как действия заговорщиков, и принимать меры предосторожности, пресекая возможные действия этой предполагаемой "демагогической партии".
      "Вы считали меня если не демагогом, то какой-то вывеской демагогии, за которую прячутся тайные враги порядка",- писал Бенкендорфу Жуковский, опровергая выдвинутые против него обвинения.
      "Мне оказали честь, отведя мне первое место", - жаловался Вяземский брату царя, великому князю Михаилу, убеждая его не верить в существование заговора.
      Вот почему Жуковскому, Вяземскому, Тургеневу важно было доказать, что они никогда не замышляли против правительства, что устраивать Пушкину народные похороны не собирались, что это не соответствует их понятиям. Вот почему они стремились убедить правительство и великосветское общество, что в зрелые годы Пушкин был человеком благонамеренным и умер, как подобает христианину и верноподданному. "Да Пушкин никоим образом и не был либералом, ни сторонником оппозиции в том смысле, какой обыкновенно придается этим словам. Он был искренне предан государю",-писал Вяземский Михаилу Павловичу. В этом же духе действовал Жуковский. С этой целью сочинил он свое знаменитое письмо к отцу поэта, изобразив Пушкина раскаявшимся и смирившимся. Письмо его распространилось во многих копиях и потом было напечатано в "Современнике".
      В этом смысле старался не только Жуковский,- то, что писали Вяземский и Тургенев, точно так же было рассчитано на широкое оглашение. Отправляя свои письма в Москву, Тургенев и Вяземский просили директора московской почты Булгакова снимать копии для общих знакомых. В этих письмах они стремились разъяснить, в каком трагическом положении оказался Пушкин вследствие темных интриг, среди враждебного общества. Но и они повторяли ложь о примирении и о просветленном конце, считая, что эта версия реабилитирует их в глазах правительства.
      Таким образом, письма близких людей - Жуковского, Тургенева, Вяземского - облик Пушкина заведомо искажают.
      Что касается сообщений других современников, знавших поэта мало, то сведения их о гибели Пушкина основаны зачастую на непроверенных слухах, к этим откликам относиться следует тоже с большой осторожностью.
      10
      Тагильские письма писались людьми, близко стоявшими к Пушкину, и писались не для распространения в обществе. В этом их особая ценность. Можно не сомневаться, что, если бы в словах, сказанных Пушкиным перед смертью, хоть как-нибудь проявились те чувства, о которых повествует Жуковский, Карамзины, люди религиозные и консервативные, не преминули бы сообщить об этом Андрею; поторопились же они сказать, что государь вел себя по отношению к поэту, "как ангел".
      "В воскресенье вечером мы ходили на панихиду по нашему бедному Пушкину,- продолжает письмо мачехи Софья Карамзина.- Трогательно было видеть толпу, стремившуюся поклониться его телу; говорят, в этот день у них перебывало более 20000 человек: чиновники, офицеры, купцы - все шли в благоговейном молчании, с глубоким чувством - друзьям Пушкина было отдано это.
      Один из этих неизвестных сказал Россети: "Видите ли, Пушкин ошибался, когда думал, что потерял свою народность: она вся тут, но он ее искал не там, где сердца ему отвечали". Другой, старик, поразил Жуковского глубоким вниманием, с каким он долго смотрел на лицо Пушкина, уже сильно изменившееся; он даже сел напротив и неподвижно просидел так с 1/4 часа, слезы текли по его лицу, потом он встал и пошел к выходу. Жуковский послал за ним узнать его имя. "Зачем вам?- ответил он.-Пушкин меня не знал, и я его не видал никогда, но мне грустно за славу России".
      И вообще это второе общество проявляет столько энтузиазма, столько сожаления, сочувствия, что душа Пушкина должна радоваться, если хотя бы отголосок земной жизни доходит туда, где он сейчас. Более того: против убийцы Пушкина подымается волна возмущения и гнева, раздаются угрозы,- но все это в том же втором обществе, среди молодежи, тогда как в нашем кругу у Дантеса находится немало защитников, а у Пушкина - это всего возмутительнее и просто непонятно - немало ожесточенных обвинителей. Их нисколько не смягчили адские муки, которые в течение трех месяцев терзали его пламенную душу, к сожалению слишком чувствительную к уколам этого презренного света, и за которые он отомстил, в конце концов, только самому себе: умереть в 37 лет - и с таким прекрасным, таким трогательным спокойствием!.."
      Когда слух, что Пушкин находится в смертельной опасности, облетел город, всем стало ясно, что в Петербурге существуют два лагеря; Софья Николаевна очень точно сформулировала это в словах о "нашем обществе" - то есть великосветском, где раздаются обвинения по адресу Пушкина, и о "втором обществе", которое оплакивает Пушкина, являя замечательные примеры любви.
      Никто, конечно, не подсчитывал точно, сколько народу приходило проститься с Пушкиным. Жуковский писал, что за два дня мимо гроба прошло более 10 000 человек. С. П. Карамзина утверждает, что более
      20 000 за один день. Говорили еще, что "при теле перебывало 32000 человек", что в последние дни жизни Пушкина "25 000 человек приходили и приезжали справляться о его здоровье". Прусский посол Либерман писал в своем донесении, что в доме Пушкина перебывало "до 50 000 лиц всех состояний". Как бы то ни было, речь идет о десятках тысяч - стоявших у подъезда, приходивших проститься, запрудивших Конюшенную площадь и прилегающие переулки и улицы во время отпевания тела.
      В этой необычной в то время толпе чиновников, литераторов, артистов, студентов, учеников, купцов, военных много "простолюдинов", мелькают тулупы, иные приходят даже в лохмотьях,- весь город взволнован событием, возбужден, опечален. Муханов записывает, что в Гостином дворе о смерти Пушкина толкуют сидельцы и лавочники. Вяземский обращает внимание, что "мужики на улицах" говорили о нем. Сохранился рассказ (Д. Милютина) о том, что мальчик-половой в трактире Палкина беспокоился, кто будет вместо Пушкина "назначен для стихов". Везде слышатся толки и злоба на Геккеренов.
      Убийство Пушкина широкие круги петербургского общества восприняли как общественное бедствие. Иностранные дипломаты доносят своим дворам, что гибель поэта возбудила "национальное негодование", "всеобщее возмущение" (баварский посланник), расценивается как "общественное несчастье" (неаполитанский посланник), как "потеря страны" (прусский посланник) ; вюртембергский посланник сообщает, что Пушкину "создают апофеоз" чиновники, "многочисленный класс, являющийся в России в некотором роде третьим сословием". Французскому послу Баранту приписывают слова, что "общенародное чувство", проявившееся в те дни в Петербурге, "походило на то, которым одушевлялись русские в 1812 году".
      Описывая последнюю панихиду, Софья Николаевна сознательно умолчала о том, что ночью в числе ближайших двенадцати человек она присутствовала при выносе тела в придворную церковь; набережная была оцеплена жандармами, жандармы наполняли пушкинскую квартиру. Об этом Карамзина не могла написать Андрею. Как не могла сообщить и о том, что вызванные в Петербург "для парада" войска расположились в переулках и улицах, окружавших Зимний дворец, Конюшенную церковь, пушкинскую квартиру па Мойке. Это установлено в самое последнее время (М. Яшиным).
      Гибель Пушкина изменила отношение Карамзиных к предшествовавшим событиям. Поведение его в продолжение всех этих месяцев уже не кажется Софье Николаевне ни "глупым", ни "смешным". То, что она называла "комедией", предстало теперь в новом свете. Великая популярность поэта, которую неизвестный почитатель назвал "народностью" Пушкина, каждого заставляет понять, что эти дни уже подлежат суду истории. Но даже и в этой обстановке Софья Николаевна стремится видеть в поединке Пушкина и Дантеса столкновение своих знакомых; она хочет оплакать Пушкина, не обвиняя при этом Дантеса.
      "Я рада, что ничего не случилось с Дантесом",- пишет она Андрею. Ей кажется, что, если бы в результате дуэли погибли оба - и Пушкин и Дантес,было бы хуже: гибель Пушкина не вызвала бы такого сочувствия. Роль жертвы, по ее представлению, "это всегда самая благородная роль, и те,- пишет она о Пушкине,- кто осмеливается нападать на него, по-моему, очень походят на палачей".
      "В субботу вечером я видела несчастную Натали,- продолжает Карамзина,не могу передать тебе, какое раздирающее душу впечатление произвела она на меня: настоящий призрак - блуждающий взгляд и выражение лица до того жалкое, что невозможно без боли в сердце смотреть на нее. И как она хороша даже в таком состоянии.
      В понедельник были похороны, то есть отпевание. Собралась огромная толпа, все хотели присутствовать, целые департаменты просили разрешения не работать в этот день, чтобы иметь возможность пойти на панихиду, пришла вся Академия, артисты, студенты университета, все русские актеры. Церковь на Конюшенной невелика, поэтому впускали только тех, у кого были билеты, иными словами, исключительно высшее общество и дипломатический корпус, который явился в полном составе (один дипломат даже сказал: "Я только здесь в первый раз узнаю, что такое был Пушкин для России. До этого мы его встречали, разговаривали с ним, и никто из вас (он обращался к даме) не сказал нам, что он ваша национальная гордость"). Площадь перед церковью была запружена народом, и, когда открыли двери после службы, все толпой устремились в церковь; спорили, толкались, чтобы пробиться к гробу и нести его в подвал, где он должен оставаться, пока его не отвезут в деревню.
      Один молодой человек, очень хорошо одетый, умолял Пьера [Мещерского] разрешить ему только прикоснуться рукою к гробу; тогда Пьер уступил ему свое место, и юноша благодарил его со слезами на глазах.- Как трогателен секундант Пушкина, его друг и товарищ по лицею полковник Данзас, которого прозвали в армии "храбрый Данзас", сам раненый, с рукою на перевязи (Данзас был ранен в турецкую кампанию.), с мокрым от слез лицом, говорящий о Пушкине с чисто женской нежностью, не думая нисколько о наказании, которое его ожидает; он благословляет государя за данное ему милостивое позволение не покидать своего друга в последние минуты его жизни и его несчастную жену в первые дни ее тяжкого горя. Вот что сделал государь для семьи..."
      И тут Карамзина перечисляет "милости" Николая, распорядившегося выплатить долги Пушкина, выкупить его имение Михайловское; вдове назначена пенсия в 5000 рублей, детям - по 1500 рублей. Оба сына записаны в Пажеский корпус.
      "Кроме того,- продолжает Софи,- в пользу детей будет на казенный счет выпущено полное издание произведений Пушкина, которое, вероятно, расхватают мгновенно".
      Распоряжение Николая Софья Карамзина воспринимает как его искреннее сочувствие и заботу. На самом же деле эта благотворительность, ничего Николаю не стоившая, послужила для пего удобным поводом предстать перед глазами Европы в роли просвещенного покровителя литературы. Чуть ли не все иностранные дипломаты в своих донесениях из Петербурга отметили в те дни щедрую помощь русского императора осиротевшей семье первого поэта страны.
      Славу Пушкина Николай I умело использовал в своих интересах.
      Но возвратимся к письму.
      "Поверишь ли,- пишет С. Н. Карамзина,- в эти три дня было продано 4 000 экземпляров "Онегина".
      Как эта небольшая подробность передает атмосферу тех дней!
      "Вчера (то есть после отпевания, в понедельник.- И. А.) мы еще раз видели Натали, она была спокойнее и много говорила о муже. Через неделю она уезжает в имение брата возле Калуги, где намерена провести два года. "Мои муж,- сказала она,-велел мне два года носить по нем траур (какая деликатность чувств с его стороны, он и тут заботился о том, чтобы охранить ее от пересудов света), и я думаю, что лучше всего исполню его волю, если проведу эти два года в деревне. Сестра приедет ко мне, это будет для меня большим утешением".
      Да, таково было завещание Пушкина; в день смерти, прощаясь с женою, он сказал ей: "Отправляйся в деревню, носи по мне траур два года, а потом выходи замуж, только не за шелопая". Это слышали Вяземские.
      "Еще мы говорили об анонимных письмах. Я рассказала ей о том, что ты говорил по этому поводу, и о твоем страстном возмущении против их гнусного автора".
      "Пощечины от руки палача - вот чего он, по-моему, заслуживает",- писал родным Андрей Карамзин, высказывая опасение, что если "этот негодяй когда-нибудь откроет свое лицо", то "наше снисходительное общество", то есть великосветское, выступит в роли его соучастника. В этом он не ошибся.
      В то дни друзья Пушкина постоянно возвращаются к мысли о пасквиле, угадывая теперь, задним числом, что он был главной причиной, приведшей Пушкина к гибели, что развязка трагедии - на душе сочинителя, что с тех пор Пушкин "не мог успокоиться".
      "Теперь,- продолжает Карамзина,- расскажу об одной забавной мелочи среди всех наших горестей: Данзас просил государя разрешить ему сопровождать тело; государь ответил, что это невозможно, так как Данзас должен идти под суд (говорят, впрочем, что это будет одна формальность). Для того, чтобы отдать этот последний долг Пушкину, государь назначил Тургенева,- "как единственного из друзей Пушкина, который в настоящее время ничем не занят". Тургенев сегодня вечером уезжает с телом. Он очень недоволен этим и не умеет это скрыть. Вяземский хотел поехать, я ему [Тургеневу] сказала: "Почему бы ему не поехать с вами?" "Помилуйте, со мною! - он не умер!"
      То же самое отметил в своем дневнике Тургенев:
      "О Вяземском со мною (у Карамзиных): "он еще не мертвый".
      Карамзиной кажется "забавной" стороной в этом деле, что царь без ведома Тургенева назначил его сопровождать гроб с телом Пушкина вместе с жандармом. Тургенев подчинился, но заявил, что поедет "на свой счет и с особой подорожной". В дневнике он, уязвленный, подчеркивает: "отправились мы - я и жандарм!!"
      Ирония его ответа Карамзиной в том, что он "ничем не занят" и поэтому царь превратил его в служителя погребальной процессии: возить Вяземского ему не положено - Вяземский не мертвый, а ему, Тургеневу, царь, мол, определил возить только покойников.
      11
      А. И. Тургенев отвез тело Пушкина туда, где поэт два года прожил в изгнанье, и похоронил в Святогорском монастыре, и уже вернулся в столицу, но волнение, вызванное убийством Пушкина, еще не утихло. Об этом можно судить по строчкам тагильских писем, даже по тем, которые не имеют прямого отношения к Пушкину.
      10 февраля Софья Николаевна пишет "несколько строчек".
      Праздновалось рождение младшей сестры, Лизы. Желая устроить ей настоящий праздник, Екатерина Николаевна Мещерская повела ее в русский театр, "где Каратыгин был великолепен в пьесе "Матильда, или Ревность". Лиза Карамзина и Наденька Вяземская "безумствовали от восторга". Вместе с ними повели восьмилетнего сына Мещерских - Николеньку.
      "Сперва он был очень доволен, но затем испугался, что будут стрелять из пистолета, так как из всего происходившего на сцене понял только, что там ссорятся; история же с Пушкиным, о которой он слышал... необыкновенно обострила его сообразительность по отношению ко всему связанному с дуэлями, и он решил, что и тут будет дуэль. Пришлось увезти его домой раньше окончания.
      Не могу тебе передать,- продолжает Софья Николаевна на той же странице,- какое грустное впечатление произвел на меня салон Екатерины в то первое воскресенье, когда я там опять побывала,- не было уже никого из семьи! Пушкиных, неизменно присутствовавших раньше,- мне так и чудилось, что я их вижу и слышу звонкий, серебристый смех Пушкина. Вот стихи, которые написал на смерть Пушкина некий г. Лермантов, гусарский офицер. Они так хороши по своей правдивости и по заключенному в них чувству, что мне хочется, чтобы ты их знал.
      СМЕРТЬ ПОЭТА
      Погиб Поэт! - невольник чести
      Пал, оклеветанный молвой,
      С свинцом в груди и жаждой мести,
      Поникнув гордой головой!..
      Не вынесла душа Поэта
      Позора мелочных обид,
      Восстал он против мнений Света
      Один, как прежде... и убит!
      Убит!.. К чему теперь рыданья,
      Пустых похвал ненужный хор
      И жалкий лепет оправданья?
      Судьбы свершился приговор!
      Не вы ль сперва так злобно гнали
      Его свободный, смелый дар
      И для потехи раздували
      Чуть затаившийся пожар?
      Что ж?.. веселитесь...- он мучений
      Последних вынести не мог;
      Угас, как светоч, дивный Гений,
      Увял торжественный венок.
      Его убийца хладнокровно
      Навел удар... спасенья нет:
      Пустое сердце бьется ровно,
      В руке не дрогнул пистолет.
      И что за диво?.. из далека,
      Подобный сотням беглецов,
      На ловлю счастья и чинов
      Заброшен к нам по воле рока;
      Смеясь, он дерзко презирал
      Земли чужой язык и нравы;
      Не мог щадить он нашей славы;
      Не мог понять в сей миг кровавый,
      На что он руку поднимал!..
      И он убит - и взят могилой,
      Как тот певец, неведомый, но милый,
      Добыча ревности глухой,
      Воспетый им с такою чудной силой,
      Сраженный, как и он, безжалостной рукой.
      Зачем от мирных нег и дружбы простодушной
      Вступил он в этот свет завистливый и душный
      Для сердца вольного и пламенных страстей?
      Зачем он руку дал клеветникам ничтожным,
      Зачем поверил он словам и ласкам ложным,
      Он, с юных лет постигнувший людей?..
      И прежний сняв венок - они венец терновый,
      Увитый лаврами, надели на него:
      Но иглы тайные сурово
      Язвили славное чело;
      Отравлены его последние мгновенья
      Коварным шепотом насмешливых невежд,
      И умер он - с напрасной жаждой мщенья,
      С досадой тайною обманутых надежд.
      Замолкли звуки чудных песен,
      Не раздаваться им опять:
      Приют певца угрюм и тесен,
      И на устах его печать.
      Как это прекрасно, не правда ли? Мещерский пошел отнести эти стихи Александрине Гончаровой, она просила их для сестры, которая с жадностью читает все, что касается мужа, постоянно говорит о нем, обвиняет себя и плачет. Она все время так мучается, что жалко смотреть, но стала спокойнее и у нее уже нет такого безумного блуждающего взгляда. К сожалению, она плохо спит, вскрикивает по ночам, зовет Пушкина: бедная, бедная жертва собственного легкомыслия и людской злобы...
      Одоевский умиляет своею любовью к Пушкину: он плакал, как ребенок, и нет ничего трогательнее тех нескольких строчек, в которых он объявил в своем журнале о смерти Пушкина. "Современник" будет по-прежнему выходить в этом году".
      Стихотворение Лермонтова Софья Николаевна приводит в письме без единого отступления от собственноручного текста Лермонтова. Это понятно стихотворение дал ей списать В. Ф. Одоевский, у которого находился автограф. В первые дни после смерти Пушкина предполагалось напечатать этот текст в "Современнике"; после замечания, которое получил Краевский от Уварова, об этом нечего было и думать. Заключительных строк Софья Николаевна не приводит по вполне попятной причине - в те дни Лермонтов еще не написал их, еще не пострадал и не сослан. Это потом, по возвращении из ссылки, через год с небольшим, он сделается гостем и другом Карамзиных, гордостью и украшением их салона. А в феврале 1837 года он еще "некий", он еще не знаком с ними, хотя в доме Карамзиных бывает добрый десяток его однополчан - лейб-гусаров. Впоследствии познакомил его с Карамзиными, очевидно, Одоевский.
      Несколько строк, в которых Одоевский объявил о смерти Пушкина,- это краткий некролог, начинающийся словами: "Солнце нашей Поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет...", помещенный в "№ 5 "Литературных прибавлений к Русскому инвалиду". Считалось, что автор этого некролога Краевский. Р. Б. Заборова, сотрудница Ленинградской публичной библиотеки, высказала предположение, что некролог написан Одоевским. Предположение подтверждается.
      121-я страница альбома. Письмо по-русски, с датой:
      "17 февраля, Дежурная комната". Почерк Александра Карамзина, довольно разборчивый:
      "На смерть Пушкина я читал два рукописных стихотворения: одно какого-то лицейского воспитанника, весьма порядочное; другое гусара Лерментова (Так у Карамзина.- И. А.), по-моему, прекрасное, кроме окончания, которое, кажется, и не его.
      Вообще публика приняла с таким энтузиазмом участие в смерти своего великого поэта, какого никак я от нее не ожидал. Что касается высшего света - это заплеснутая [заплесневелая?-И. А.] пенка публики, она слишком достойна глубокого презрения, чтобы обратить внимание на ее толки pro et contra (За и против (лат.)), которые, если это возможно, бессмысленнее ее самой. Как ни ругай публику (тут Карамзин переходит на французский язык) в собственном смысле слова, все же это лучшее, что у нас есть. Совершенно неправильно было бы говорить, как часто у нас и говорится, что у наших писателей нет публики: скорее наоборот, нашей публике недостает писателей. Немудрено, что им нравится какая-нибудь чучела Брамбеус на голодный зуб. Желали бы лучше, да нет".
      Под стихотворением лицейского воспитанника Карамзин подразумевает "Воспоминание о Пушкине", автор которого остается до сих пор неизвестным, хотя из текста стихотворения следует, что оно написано однокашником Пушкина, принимавшим участие в праздновании лицейских годовщин.
      Разницу между этим слабым стихотворным откликом на смерть Пушкина и гениальным стихотворением Лермонтова Карамзин почувствовал, но в оценке заключительных строк "Смерти Поэта" (они были написаны 7 февраля) оказался на уровне своего круга. Гневная речь Лермонтова, обращенная к потомкам "известной подлостью прославленных отцов",- строки, в которых Лермонтов грозит палачам Пушкина народною местью, предрекает время, когда польется их черная кровь,- не понравилась Александру Карамзину. Для него это слишком смело и резко, хоть он с презрением говорит о высшем свете и сочувственно о читателях Пушкина, о демократической части общества. И неплохо объясняет успех произведений О. И. Сенковского, выступавшего под псевдонимом "Барон Брамбеус". Сенковский, писатель и критик, редактор журнала "Библиотека для чтения", вместе с Булгариным и Гречем выступал против Пушкина. В отзыве Александра Карамзина чувствуется человек, не чуждый литературной борьбы 1830-х годов, сторонник Пушкина, Вяземского, Одоевского.
      12
      16 февраля Наталья Николаевна Пушкина вместе с сестрой Александриной и теткой Екатериной Ивановной Загряжской уехала из Петербурга в калужское имение брата Полотняный завод.
      "Вчера выехала из Петербурга Н. Н. Пушкина,- пишет Александр Карамзин.- Я третьего дня ее видел и с ней прощался. Бледная, худая, с потухшим взором, в черном платье, она казалась тению чего-то прекрасного. Бедная!!!"