Вообще говоря, по специальности я историк. Я хочу сказать, что в воскресенье утром у меня были проблемы, далекие от убийства в здании Шенкар. От нашего Гилмора до Шенкара рукой подать, а из окон, выходящих на восточную сторону, можно было, не покидая рабочего места, видеть суету у физиков. Однако единственное окно моего закутка выходит на противоположную сторону, и поэтому, явившись утром в воскресенье на работу, я отступил от современности почти на полвека.
      Согласитесь, что исторические документы подчас куда более загадочны, нежели самое странное преступление. До вечера я сидел над пожелтевшими от времени страницами личного дневника умершего в прошлом году Залмана Йохума, бывшего солдата «Эцеля». Дневник пролежал среди семейных бумаг почти полвека, и подумать только, что даже сам Йохум его ни разу не открыл! К примеру, автор утверждал, что, когда «Альталена» подошла к берегу на расстояние пушечного выстрела…
      Прошу прощения, я увлекся. Не думаю, что мысли, посетившие меня во время чтения дневника Залмана Йохума, имеют отношение к расследованию убийства в университете. Честно говоря, я и забыл о моем соседе Романе Бутлере. Я бы и дома, поужинав, продолжил работу с дневником, занося в компьютер кое-какие соображения автора и сопоставляя их с аналогичными мыслями политиков и военных времен Войны за независимость, но разве дома дадут заниматься делом? Сначала я помог Рине пропылесосить диван в салоне, потом звонил из части наш сын Михаэль, и нам с женой пришлось вникать в суть его размолвки с Ирой. Лично я так и не понял, из-за чего возникли разногласия, но Рина, кажется, все решила правильно, во всяком случае, к концу разговора сын уже не собирался «разом кончать со всем этим». Ира — хорошая девушка, но брачный возраст у Михаэля еще, по-моему, не наступил, и он абсолютно не был способен понять, что девушки смотрят на некоторые вещи куда более серьезно, чем парни.
      Разговор получился нервным, и мы с Риной его еще долго обсуждали — сначала за чаем, потом перед телевизором и, наконец, в постели.
      Роман позвонил в двенадцатом часу ночи:
      — Песах, — спросил комиссар, тебя интересуют мотивы?
      Думал я тот момент о Михаэле с Ирой и потому ответил невпопад:
      — Мотив очевиден — если не хочешь жениться, лучше расстаться..
      — Я сейчас приду, сказал Бутлер после продолжительного молчания. Естественно, он решил, что мой мозг перегрелся, решая его детективную задачу.
      — Ты не собираешься спать? — спросила Рина, когда я начал влезать ногами в шорты.
      — Я не могу спать в шортах, пояснил я. И не могу разговаривать с Романом, сидя в трусах. И то, и другое неприлично.
      — Мне завтра рано вставать, сказала Рина и отвернулась к стене. Постарайтесь говорить тихо.
      Полчаса спустя, так и не согласившись ни с моей (а точнее — Залмана Йохума) версией событий полувековой давности, ни с моими соображениями о нравах современной молодежи, Роман сказал:
      — Похоронили сегодня Грубермана. Я не был, но мой инспектор утверждает, что особой скорби на лицах он не заметил. Послушал, о чем говорили люди. Из родственников был только дядя, живущий в Нацерет-Илите. Я знаю, что у погибшего есть еще тетя, она живет в Ашдоде, но она приехать не изволила, хотя и была сегодня свободна… Собрались, в основном, докторанты-физики, несколько девушек, которые когда-то с Груберманом встречались, преподаватели и официальные лица из деканата. Покойника, по мнению инспектора Эшлера, не любил никто. Склочная личность, самолюбив, в житейском плане мелочен…
      — Сто причин, чтобы убить, пробормотал я.
      — Согласен, если бы склочников убивали, мир сейчас был бы пуст… Я всего лишь обрисовал тебе общую картину. Есть более конкретные сведения о подозреваемых. Я надеялся поговорить о них с профессором Брандером — это их научный руководитель. Но Брандера нет в стране: уехал на какую-то конференцию в Штаты… Итак, Хаим Шуваль. Знаком был с Груберманом давно. Они как-то даже снимали вместе трехкомнатную квартиру в Пардес-Каце. Не ужились, Груберман своего соседа просто третировал. Потом Шуваль женился и переехал. Брак оказался неудачным, и, поступив в докторантуру, Шуваль воспользовался случаем перейти в университетское общежитие. Можешь представить его настроение, когда они с Груберманом опять оказались в одной комнате — теперь уже на работе.
      — Что значит «третировал»? — спросил я. Поджигал Шувалю простыни? Не пускал в туалет?
      — При чем здесь простыни? — раздраженно сказал Роман. Ты когда-нибудь жил с соседом, который, когда ты говоришь по телефону, стоит рядом с секундомером в руке, а когда присылают телефонный счет, требует распечатку разговоров и пересчитывает каждый шекель?
      — С такими соседями я не жил, но когда мы приехали в страну, то полгода пришлось снимать квартиру вместе с родственниками. Это, согласись, даже хуже. Но сейчас мы неплохо общаемся, я хочу сказать, что, несмотря на все свары, ни у кого не возникла идея взять нож и…
      — Почему ты так прямолинейно рассуждаешь, Песах? — спросил Роман. И, к тому же, прими во внимание характеры. Ты человек достаточно открытый. Легко заводишься, но понимаешь, где нужно остановиться. А Шуваль — человек замкнутый. Никакого чувства юмора. Груберман, наоборот, любил подшутить. Правда, шутки его были… К примеру, когда они жили вместе, он как-то позвонил откуда-то домой и, изменив голос, потребовал к телефону самого себя. Шуваль сказал, что соседа нет. Ах так, ну тогда я сейчас приду, сказал Груберман, и ты выдашь две тысячи шекелей, которые Груберман мне должен. А иначе я такое устрою… Шуваль собирался вызвать полицию, но не сделал этого, а попросту закрылся на все замки и впускал в квартиру никого, в том числе и самого Грубермана, который пришел поздно вечером навеселе и давно думать забыл о дневном звонке…
      — Шутка, конечно, не первой свежести, поморщился я. Но и отсутствие чувства юмора, извини, не избавляет от ответственности.
      — Ответственности за что? — с подозрением спросил Роман.
      — За то, что у человека нет чувства юмора, пояснил я. Наверняка, если поднять статистику, окажется, что подавляющее большинство убийц чувством юмора не обладали.
      — Конечно, сказал Роман, а все их жертвы были большими юмористами. С такой теорией я еще не встречался. Могу я продолжить?
      — А разве я тебя перебивал? — удивился я.
      — Короче говоря, — продолжал Роман, Груберман не так давно решил ради шутки приударить за женщиной, которая нравилась Шувалю…
      — Почему ты решил, что ради шутки?
      — Все так говорят. Со стороны это всегда виднее, не замечает этого обычно лишь сам, так сказать, объект шутки… Шошана Равэ, химик-лаборант, работает в университете третий год, разведена, имеет дочь шести лет.
      — Она что, старше Шуваля?
      — На год или два. И наверняка опытнее. Все говорят, что именно такая женщина Шувалю нужна. Они встречались с начала семестра, и все было достаточно серьезно, но тут вмешался Груберман. Любопытно, что сам Шуваль их и познакомил, когда Шошана как-то зашла в лабораторию… Груберман несколько раз приглашал женщину в кафе и…
      — Если она соглашалась, вмешался я, то, значит, не было у нее с Шувалем ничего серьезного.
      — С ее точки зрения, может, и не было, но Шуваль думал иначе.
      — Ты полагаешь это поводом для убийства?
      — Почему бы нет, учитывая отношения Шуваля с Груберманом, и то, что утром в пятницу, когда Шуваль усаживался за свой стол, Груберман со смехом принялся рассказывать, как вчера пытался уложить Шошану в постель. По словам Берковича, Шуваль готов был броситься на соседа с кулаками, но в лаборатории очень тесно, во время драки они переломали бы ценную аппаратуру, и… Короче говоря, Шуваль вполне мог…
      — Ясно, сказал я. Состояние аффекта и все такое. В таком состоянии люди обычно плохо соображают и не прячут ножики так тщательно, что целая бригада полицейских не в состоянии ничего обнаружить.
      — Не язви, Песах, обиделся Роман. Стилет действительно не обнаружен. Пока, — внушительно добавил он.
      — Естественно, согласился я. И, не имея улик, вы занимаетесь поисками мотива. С Шувалем ясно — классический и банальный «шерше ля фам». Какой же мотив вы обнаружили у Берковича? Надеюсь, не женщина?
      — Нет. Берковича женщины вообще не инетересуют.
      — Да? — удивился я. Странное состояние для молодого мужчины. Хотя… Есть даже песня такая: первым делом самолеты… Ты наверняка не помнишь, ты из России слишком давно.
      — А ты, конечно, помнишь, потому что жил еще при Сталине, парировал Роман, обнаружив неожиданные для меня познания в истории советской песни.
      — Хороший историк, назидательно сказал я, способен ужиться в любом периоде, который он изучает.
      — Берковича интересовала стипендия американского фонда, а не самолеты с девушками, сказал Роман. Он подал заявку, прошел все конкурсные стадии, и в конце концов выяснилось, что то же самое сделал Груберман, причем исключительно из вредности и спортивного интереса — он вовсе не собирался участвовать в этой программе. В результате стипендию не получил ни тот, ни другой. Но если для Грубермана это была игра, то Беркович потерял крупный шанс, которого он добивался почти год. Я говорил тебе, что Беркович с родителями репатриировался два года назад, положение его в университете было очень непрочным, и любая возможность укрепиться…
      — Откуда он приехал?
      — Беркович? Из Киева, а что?
      — Ничего, я пожал плечами. У меня были знакомые Берковичи, но не в Киеве, а в Москве.
      — Твоя мысль, Песах, вздохнул Роман, делает странные скачки. Может, тебе нужно хорошо поспать, чтобы голова стала ясной…
      — Я сплю, когда говорю с тобой, мрачно сказал я. Мотивы убийства, которые ты обнаружил, могут показаться основательными только во сне. Подумать только, человек не получил стипендию, взял нож… Кстати, откуда он его взял? Ты не знаешь, куда он его спрятал, но взял-то откуда? Были в лаборатории подобные ножи?
      — Хороший вопрос, кивнул Роман. После полуночи ты начинаешь соображать, особенно если тебя раздразнить. Не было в лаборатории длинных и узких ножей. Очевидно, что убийца принес нож с собой…
      — И следовательно, убийство было задумано заранее. Аффект не проходит. Значит, Шуваль не убийца. А у Берковича была причина, был повод и было время на обдумывание. Логично?
      — Логично. Но, видишь ли, причина, повод и время были также и у Флешмана.
      — О Господи, еще и этот впридачу! Ему-то чем насолил Груберман?
      — Деньги, Песах, не меньший повод для ненависти, чем женщины. Впрочем, похоже, что и женщина присутствовала. У меня нет доказательств, только свидетельства людей, знающих Флешмана. В отличие от Шуваля, Флешман — личность ранимая и мягкая. Ничего не стоит его в чем-то убедить, он легко откликается на просьбы, о чем потом жалеет. Около года назад, почти сразу после того, как Флешман начал работать над диссертацией и еще не знал склочного характера Грубермана, он имел несчастье одолжить тому довольно большую сумму денег.
      — Сколько?
      — Могу только догадываться. Сам Флешман это отрицает. Но в октябре он снял со своего счета двадцать тысяч шекелей — почти все накопления. На вопрос «зачем» пожимает плечами и говорит, что нас это не касается. Он, вообще говоря, прав, и я не имел бы никакого права интересоваться состоянием его банковского счета, если бы не дело об убийстве. Пришлось действовать через суд и получить разрешение судьи Хузмана. Как бы то ни было, в октябре Флешман снял своего счета двадцать тысяч шекелей наличными. Согласись, необычная операция — кто же берет наличными такую большую сумму? Почему он не выписал чек? Если он передал деньги Груберману, почему не хотел, чтобы это было отражено в банковских документах? Сам Груберман просил его об этом?
      — Вымогательство? — предположил я. В этом случае Груберман, конечно, был заинтересован в наличных деньгах, чек его не устраивал.
      — Я тоже об этом подумал. Но, повторяю, нет доказательств. Флешман молчит, и имеет на это полное право, у Грубермана не спросишь… И я не знаю, в чем Груберман смог увидеть слабость Флешмана. Что предосудительного нашел Груберман в биографии Флешмана — достаточное для шантажа? Если, конечно, шантаж и вымогательство имели место. Не исключаю, что Флешман дал денег сослуживцу по доброте душевной, и вовсе не потому, что ему было что скрывать. Груберман просил деньги не только у Флешмана. Как раз в то время он пытался начать свое дело, и ему нужна была большая сумма. Дело было довольно рискованное, но никакого криминала.
      — Что за дело? — спросил я.
      — Никакого криминала, повторил Роман. Груберман хотел, как положено, получить банковскую ссуду на бизнес, но нужно было вложить и свои деньги, которых у него не было.
      — Двадцать тысяч?
      — Чуть больше.
      — Ясно, сказал я. Флешман деньги дал, а обратно получить не сумел. Ну и шел бы в суд. Если бы каждый кредитор тыкал ножиком в своего должника…
      — Не забывай о психологии, Песах. Представь: ты находишься в одной комнате с человеком, которого терпеть не можешь, и он каждый день намекает, что денег ты не получишь, а поскольку ты выдал их наличными, то и в суде доказать ничего не сможешь, вот, кстати, возможная причина, почему Груберману нужны были именно наличные, а не чек… судопроизводство, к тому же, тянется годами, и таких дураков, как Флешман, в Израиле днем с огнем не сыскать… Наверняка не такими словами, но что-то в этом роде говорилось постоянно. У тебя есть нервы?
      — Нервы у меня есть, сказал я.
      — И как бы ты реагировал, оказавшись на месте Флешмана?
      — Дорогой Роман, с чувством сказал я, впервые вижу полицейского, который оправдывает возможного убийцу.
      — Песах, я никого не оправдываю, поскольку пока никого и не обвиняю. Психологический этюд, не более.
      — Ты сказал, что и женщина присутствовала…
      — Очередной слух. Флешмана недавно бросила невеста, и говорят, что не без участия Грубермана.
      — Ну и тип, удивился я. Он что, ни одной юбки не пропускал?..
      — Не могу сказать наверняка. Зимой Флешман познакомился с Алоной Сигаль, студенткой химического факультета. Они встречались, вместы бывали на дискотеках, их часто видели вместе, она и в лабораторию время от времени приходила. В апреле Флешман объявил, что он и Алона намерены пожениться. Как водится, выслушал порцию стандартных «мазаль тов», в том числе и от Грубермана… А месяц спустя, когда его спросили, почему не видно Алоны, Флешман, по словам свидетелей, сказал неопределенно, что, мол, не все идет хорошо, а если быть точнее, то и вовсе плохо. Потом кто-то видел Алону в обществе Грубермана. А Флешман перестал с Груберманом здороваться. При его мягком характере это — поступок…
      — И при таком мягком характере Флешман решился на убийство? Перестать здороваться — вот все, на что он был способен, тебе не кажется?
      — Да… — протянул Роман. Но, видишь ли, я не могу в работе руководствоваться словом «кажется». В принципе, это мотив, согласись.
      — Разве что в принципе. И все это — слова, слова, слова… Никаких доказательств. Надо полагать, что после допроса ты отпустил всю компанию по домам?
      — А что мне оставалось делать? Я мог бы задержать каждого на сутки, но судья Хузман не продлил бы срок содержания под стражей — если бы, конечно, я не представил надежных улик против кого-то одного из них или всех вместе. За сутки я вряд ли сумел бы обнаружить надежные доказательства вины, особенно если все подозреваемые сидят под стражей, и никто из них не может совершить какой-нибудь ошибки. Ведь убийца, кто бы он ни был, не профессионал, может запаниковать, может совершить ошибку…
      — Дельно, согласился я. Итак, что ты имеешь через двое суток после убийства? Три мотива, трех подозреваемых и отсутствие орудия преступления.
      — Слишком много и — ничего, согласился Роман.
      — Твои выводы?
      Роман пожал плечами.
      — Час ночи, сказал он. Как говорят по-русски: думать лучше утром, а не вечером?
      — Утро вечера мудренее, поправил я. И еще говорят, что лучше думается на свежую голову.
      — Голова у меня свежая, вздохнул Роман, вот только дельных мыслей в ней нет…

      Никогда никакая идея не посещала меня во сне. Из этого следует, что мне далеко до Менделеева или Эдисона. Великим людям легко живется — ложась спать, они знают, что, проснувшись, будут знать решение проблемы. А нам, простым смертным, приходится ломать себе голову, перебирая варианты — с риском упустить удачную мысль или, наоборот, потратить сутки-другие, обдумывая совершенно нелепую, как потом окажется, идею.
      Бутлер ушел от меня во втором часу. Уверен, что и его во сне идеи не посещали. Что до меня, то мне снился кошмар, из которого я запомнил единственную деталь: я бежал по бесконечно длинному университетскому коридору, а за мной, планируя, летел лист бумаги, тот, что сорвался с доски объявлений, когда Беркович с грохотом захлопнул дверь лаборатории. Как я ни уворачивался, лист догнал меня и, продолжая полет, перерезал меня пополам на уровне пояса. Естественно, я проснулся в холодном поту.
      Сон ушел, и я ворочался с боку на бок, возвращаясь к рассказу Романа и мысленно разглядывая каждого из подозреваемых, как портной во время примерки скептически разглядывает фигуру клиента.
      Какой мотив самый существенный? Женщина? Карьера? Деньги? Кто-то из детективщиков, кажется, Джо Алекс, насчитал всего восемь классических причин для убийства. Женщины, деньги и карьера входят в этот список. Значит, убить мог любой из трех.
      Пойдем иначе. Если мотив не помогает, значит, отталкиваться можно только от орудия. От стилета, кинжала, толстого шила — в общем, чего-то узкого и длинного. Будем отталкиваться от того, что полицейские искали хорошо, и ножа в лаборатории нет. Значит, кто-то должен был принести его и унести с собой. Кто-то должен был войти в лабораторию, передать нож убийце, а потом забрать. Так, чтобы никто не увидел? Чепуха, все трое утверждают, что никто в лабораторию не входил и не выходил. Разве только…
      Есть у Честертона рассказ «Невидимка». Разве не такая же ситуация? Некто убивает человека, и все свидетели в голос утверждают, что никого поблизости не было. Никого, кроме… почтальона. На почтальона внимания не обратили. Он был, но его как бы и не было. А в нашем случае… Ну, конечно, араб-уборщик. Если бы он вошел в лабораторию со своей шваброй и стал драить пол, обратили бы на него внимание уважаемые докторанты? Вполне могли и не обратить. Уборщик — это нечто эфемерное, деталь интерьера. Вошел и вышел. Вошел, убил и вышел. Или: вошел, забрал нож и вышел.
      Значит, два варианта. Первый: убил уборщик, и тогда нужно искать мотив. Второй: убил все-таки кто-то из докторантов, и тогда с мотивом все в порядке, а арабу он мог заплатить, чтобы тот забрал ножик и молчал…
      Рискованно. Убийца мог, конечно, рассуждать, как герои Честертона, но был ли он уверен, что двое его коллег действительно не обратят на уборщика никакого внимания? Не мог он быть в этом уверен. Тогда остается единственный вариант: убил араб. Мотив? В списке Алекса их восемь — неужели не подойдет ни один, если сильно подумать? И девятый, кстати, тоже нельзя отбрасывать, пусть это и не классический повод для убийства: национальная ненависть. Араб убил еврея. Не Грубермана как личность, а…
      Нет, это уж совсем сложно. Террористу нужна публика, нужен внешний эффект. Взорвать автобус. Ударить ножом туриста на людной площади. Убить работодателя, который…
      Работодателя? А может ли быть, что этот араб, как его… да, Махмуд Фатхи, знал Грубермана, имел с ним какие-то дела, они повздорили, и этот Фатхи, улучив момент… Какой-то уборщикк с шваброй. Человек-невидимка. Вошел, убил и вышел, а докторанты были заняты своими делами и…
      Через полузакрытые шторы в комнату ворвался первый солнечный луч, и, как это часто бывает, осветил не только стены, но и мысли. В темноте думается как-то иначе, чем на свету, простых противоречий не замечаешь. Не мог уборщик незаметно войти в лабораторию, поскольку она была заперта изнутри. А если араб был сообщником, то убийца должен был подойти к двери, открыть ее, впустить этого Фатхи и выпустить, а потом опять запереть дверь… И никто не обратил внимания? Чушь.
      Нет, задача не решалась, и я поднялся с тяжелой головой, Рина уже ушла на работу, завтрак пришлось готовить самому, а потом еще и есть его без всякого аппетита.
      Уже выходя из дома, подумал: не позвонить ли Роману, не посоветовать ли допросить араба не как свидетеля, а как соучастника или даже подозреваемого? Я не знал, правда, как отреагирует Роман на мой совет. Одно дело — неспешная беседа двух соседей-приятелей за чашкой кофе, и совсем другое — звонок в управление, и совет какого-то дилетанта. А если комиссар Бутлер так и не обратит внимание на араба-уборщика? Что он скажет мне в таком случае, когда я сообщу, что имел неплохую идею, но постеснялся ею поделиться? Я остановился на пороге, но не смог сразу вспомнить служебный номер комиссара Бутлера. Искать записную книжку не хотелось, и я захлопнул дверь.

* * *

      Вечером мы с Риной сидели перед телевизором и смотрели «Пополитику». Хаим Рамон спорил с Ариком Шароном о том, что такое мирный процесс. На мой взгляд, «бульдозер» повторял собственные мысли десятилетней давности, а Рамон в ответ выдавал идеи, которые будут актуальны в начале будущего века. Оба существовали как бы вне настоящего — один в прошлом, другой в будущем, типичная израильская ситуация, когда никто не знает, что делать в данный конкретный момент.
      Ведущий — корректный и сдержанный в любой ситуации Хаим Явин — с трудом заставлял спорщиков хотя бы не перебивать друг друга, удавалось это далеко не всегда, и тогда Явин едва заметно (для Рамона с Шароном, но не для зрителей) улыбался, и я понимал, что ведущий относится к своей передаче с достаточной долей иронии, и в этом я был с Явином согласен: политик, участвующий в подобном телешоу, не должен изображать из себя государственного мужа, здесь больше подходит имидж, как теперь говорят, «пикейного жилета», но ни Рамону, ни, тем более, «Бульдозеру», это понятие не было известно, и они пыжились, как два петуха, не понимая, что именно так их и воспринимает зритель — во всяком случае, зритель, способный видеть чуть глубже взбаламученной волнами поверхности.
      Слушая политиков, я ждал звонка Романа. Бутлер не звонил и, когда передача закончилась (естественно, победой ведущего), я поднял трубку телефона.
      — Да знаешь, Песах, мрачно сказал Роман, новостей нет, кофе мне не хочется, и вообще — я уже сплю.
      — Нож не нашли?
      — Я же сказал, новостей нет. Если бы нашли — это была бы новость.
      — Послушай, — сказал я, помнишь, ты говорил, что, когда Беркович с силой закрыл дверь, со стенда упал лист бумаги?
      — Ну…
      — Что там все-таки было написано?
      Роман помолчал, а потом сказал, сдерживая зевоту:
      — Спокойной ночи, Песах.

      Утром во вторник я поехал в университет вместо того, чтобы отправиться, как обычно, а архив национальной библиотеки и вчитываться в рукопись Залмана Йохума. Сначала я зашел к себе, в Гилман, полагая, что обнаружу на стенде объявление об очередном семинаре. Объявление действительно висело, но сообщало не о научном семинаре, а о собрании преподавателей, посвященном предстоящей экзаменационной сессии. Меня это не касалось, лекций я не читал, и вообще мое положение на факультете было достаточно неопределенным. Несколько лет назад, после приезда в Израиль, я получил обычную трехлетнюю стипендию министерства абсорбции. Предполагалось, что я либо вольюсь в творческий коллектив, каковой окажется так во мне заинтересован, что сумеет «выбить» для нового коллеги постоянную ставку, либо… Ну, тогда обычный репатриантский финал — «извините, господин Амнуэль, вы неплохой специалист, но ставок нет, денег и для своих сотрудников маловато…» Три года прошли, в коллектив я влился лишь наполовину — сделал несколько статей, которые произвели впечатление, но к обычной тематике кафедры не имели ни малейшего отношения. Преподаванием меня не загружали, но и отказываться от моей работы профессор Бен-Ури, наш бессменный декан, не хотел. В результате появилось какая-то полумистическая должность «ассистент без права преподавания», денег я получал ровно вдвое меньше, чем полный профессор, да и эту сумму декан ежегодно с боем выколачивал из скупых, как Гобсек, чиновников министерства науки. Не уверен, впрочем, что бой этот велся с применением тяжелого вооружения, скорее всего, дело ограничивалось небольшой перестрелкой, в которой даже раненых не оказывалось, и лишь передо мной уважаемый профессор изображал благодетеля и бессеребренника, покровителя новых репатриантов. Так продолжалось уже который год, и, хотя новым репатриантом я себя уже давно не мог назвать, не будучи обвинен в подтасовке фактов, на кафедре все еще проходил по этой статье расходов…
      Я проверил электронную почту (на мое имя не поступило ни одного сообщения, кроме уведомления о принятии статьи в «Historical letters») и навел порядок на столе — за время моего трехдневного отсутствия кто-то переложил папки с выписками на левый край стола, а на правый, у компьютера, поставил старый принтер, который не работал уже полгода и последние два месяца лежал у меня под ногами, ибо годился только на то, чтобы быть истоптанным и отправленным на свалку.
      Я вернул принтер на его законное место и переложил папки, убедившись предварительно, что никто и не думал их открывать и интересоваться содержимым. Решив, что достаточно уже покрасовался перед коллегами, я отправился к физикам.
      В здании Шенкар толпились студенты, причем, как мне показалось, разговоры велись, в основном, по-русски. На третьем этаже, где размещались лаборатории физики материалов, было куда спокойнее. От лифтов коридор просматривался в обе стороны, горели лампы дневного света, за одной из дверей что-то щелкало, за другой кто-то громко доказывал преимущества «вакуумного метода магнитострикции», а за дверью под номером 387 стояла тишина. Я подергал ручку, и дверь неожиданно открылась настежь. А чего я, собственно, ждал? Что лабораторию закроют и опечатают на неопределенное время? Ясно: полицейские произвели еще один обыск, опять ничего не нашли и позволили физикам продолжать работу.
      Я вошел. Скажу сразу: физические приборы в количестве больше одного подавляют мое сознание. А если аппарат похож на скелет динозавра, скрещенный с рамой грузовика и холодильником, то у меня возникает сильное желание закрыть глаза и вообразить что-нибудь более привычное. Книги, например.
      Естественное желание пришлось подавить — хорош бы я был, если бы меня застали стоящим посреди комнаты с закрытыми глазами! Оглядевшись, я увидел, наконец, и живого человека — в правом от меня углу сидел за компьютером Шуваль собственной персоной. Или некто, очень на него похожий. Впрочем, для роли, которую я себе избрал, это не имело значения. Шуваль и не подумал обернуться, когда за его спиной открылась и закрылась дверь.