Чисто научное убийство

      Я затянулся один раз и бросился вслед.
      Я мчался по темной улице, дома смотрели на меня черными провалами окон и, как мне казалось, эти огромные глазницы расширились еще больше от охватившего их ужаса: они видели встречу материального с потусторонним, и эта встреча ужасала. Ужас, исходивший от окон, домов и самой мостовой, предупреждавшей меня об опасности гулким стуком, не мог не передаваться и мне, я ощущал, что все менее и менее способен контролировать собственные поступки, и что мое внутреннее «я» громко призывало меня остановиться и вернуться назад, отыскать М. и отправиться домой. И, тем не менее, нечто, имевшее ко мне весьма смутное отношение, будто таран, толкало меня в спину — если бы я попробовал остановиться, то непременно не удержал бы равновесия и повалился лицом вперед, на камни мостовой. Возможно, именно этот страх разбить себе лицо и заставлял меня мчаться, будто гончая, вместо зайца загнавшая матерого волка?
      Завернув за угол, я увидел, что женщина остановилась у витрины, закрытой на ночь массивными ставнями. Она стояла, полуобернувшись в мою сторону, будто ожидала моего появления, и наши взгляды впервые встретились.
      Святые угодники! Непреодолимая сила уперлась мне в грудь, будто я налетел на невидимый забор, расплющился об него, растекся вязкой жидкостью, в глазах моих потемнело, улица потеряла очертания, и лишь женщина осталась такой, какой и была — изумительный разлет бровей, иссиня-глубокие глаза, волосы, спадавшие до пояса, вырез платья открывал высокую грудь, вздымавшуюся от волнения, рука женщины была протянута ко мне, и я понял, что это именно она остановила меня, я ощутил прикосновение воздушных пальцев, острый ноготок впился мне в кожу под левым соском.
      Я остановился и не упал, как ожидал еще мгновение назад, — напротив, я стоял, будто зажатый в тиски: сзади в спину мне уперлась рука, толкавшая меня вперед, а спереди незнакомка нежной ручкой сдерживала мои поползновения приблизиться, чего я хотел сейчас больше всего на свете.
      Никогда прежде я не видел в своей жизни женщины более прекрасной и более недоступной. Стена дома уже не просвечивала сквозь ее эфемерную фигурку, это был не призрак, но человек во плоти и крови, желание прикоснуться к незнакомке или хотя бы обменяться с ней словом оказалось сильнее всех охвативших меня страхов, и я, чувствуя сдавленность в груди, сказал:
      — Мадемуазель, позвольте…
      Я не успел закончить фразу. Обе силы внезапно отпустили меня, я был волен теперь двигаться или стоять на месте, но прекрасная незнакомка исчезла. Мне почудилась мелькнувшая тень где-то далеко впереди, и легкий то ли вздох, то ли отголосок смеха коснулся моих ушей.
      Я стоял посреди улицы, будто пьяный, ищущий твердую опору для своего теряющего равновесие тела. Мысли путались.
      Меня посетило острое желание сделать еще затяжку, вдохнуть опять горячий дым, возбудивший во мне способности и желания, о которых я не подозревал прежде. Я поднял руку и не обнаружил в ней вожделенной трубки. Она исчезла! Вероятно, я выронил ее, когда, подгоняемый желанием, бежал за незакомкой по темной улице. Сейчас вокруг меня стало гораздо светлее, это был какой-то непривычный серый сумрак, в котором предметы не отбрасывали теней, но я даже под страхом смерти не сумел бы найти обратную дорогу. Свернул ли я на эту улицу из переулка справа? Или прошел через маленькую площадь слева? Я не знал. Дома были мне незнакомы, я никогда прежде не бывал в этой части Парижа.
      Мне не оставалось ничего другого, как пойти вперед в слабой надежде увидеть ту, за которой я столь бездумно последовал. Дойдя до угла, я оказался на развилке сразу шести улиц, расходившихся в разные стороны подобно лепесткам цветка. Я застыл в недоумении и только тогда почувствовал в правой руке какую-то тяжесть. Это был нож, тот, что я взял в оружейной комнате, и, оказывается, до сих пор сжимал в ладони. Ну отчего бы мне в пылу погони не выронить именно это, совершенно не нужное мне, оружие? Почему я потерял трубку?
      Что-то мелькнуло вдалеке на одной из улиц — тень? человек? ангел? Я бросился следом даже прежде, чем мой мозг успел осознать, что это была она, моя незнакомка. Он шла, не торопясь, улица была пустынна, женщина не оглядывалась, ступая по камням мостовой совершенно бесшумно. В сером тумане она выглядела белым парусом. Она была надеждой, той самой единственной надеждой, что скрашивает жизнь, не позволяя человеку стремиться к вечному сну забвения. Я понесся вперед, как мне казалось, огромными прыжками, будто сорвавшийся с цепи пес, почуявший ускользающую добычу. Должно быть, я производил немало шума, потому что незнакомка обернулась, и наши взгляды встретились опять.
      Я остановился. Я смотрел в ее глаза, чувствуя, как холодеет кровь в моих жилах. Это были глаза мертвеца. В пустых глазницах чернела бездна. Она всасывала в себя мысли, ощущения, все, чем жив человек. Эта женщина была — Смерть. Теперь, когда пелена, вызванная действием опия, упала с моих глаз, я увидел, наконец, то, чего просто не воспринимал раньше. Под белым балахоном скрывались очертания вовсе не влекущего женского тела, это были четкие линии скелета. Прекрасные волосы, едва не лишившие меня ума, оказались золотистым сиянием, окружавшим череп. Оскаленный рот раскрылся, и вместо звенящего женского смеха из него вырвалось низкое рычание, будто на охоту вышел чудовищный в своей мерзости хищник.
      Этот хищник охотился за мной. Он заманил меня сюда, на эту улицу, заканчивавшуюся тупиком. Он смотрел мне в глаза, обливая адской чернотой, в которую мое сознание погружалось со скоростью идущего ко дну, груженного медными слитками, судна.
      Неужели именно так приходит к людям Смерть? Завлекает неземным прекрасным образом, а потом оборачивается пустотой?
      Я двигался вперед медленными шагами, не отрывая взгляда от зовущей черноты глазниц, будто кролик, готовый полезть в пасть удава и даже счастливый от того, что ему оказана великая честь насытить ненасытного хищника. Кровь в моих жилах замерзла, обратилась в лед, мысли мои замерзли, обратившись в единственное, беспрестанно повторяемое «смерть, смерть, смерть»… Замерзло все вокруг, но так и должно было, наверное, быть: когда исчезает жизнь, исчезает движение материи, остается лишь бесплотный дух, который и должен либо воспарить в небеса, либо низвергнуться в Ад. Небеса вряд ли были ко мне благосклонны, я немало грешил в жизни, и когда же мне было в этом признаться, если не сейчас? Разве не я довел до смерти родного отца, когда подделал вексель, лишив его огромной суммы, и он, не желая предавать позору собственного сына, наложил на себя руки? Разве я не отказался жениться на Люсьен после того, как она, бедная, любящая, но не любимая, сообщила мне, что ждет ребенка? И разве она, не желая навлечь на себя позор и презрение, не отправилась в кремизанский монастырь в Шато, где и жила уже пять лет, а я даже не знал, родила ли она мне сына или дочь, или сделала с собой что-то, лишившее ее этого плода и вместе — способности в будущем стать матерью? И разве любовь двигала мной, когда я делал предложение Шарлотте? Разве не желание присоединить к своему состоянию приданое жены? И разве, разделяя с Шарлоттой супружеское ложе, не размышлял я о тех женщинах, которых буду любить в будущем?
      Нет, я мог рассчитывать только на адские муки, но, будучи молодым, не думаешь о смерти, и все круги Ада видятся лишь поэтической фантазией в духе великого Данте. Однако, когда глаза смотрят в черноту небытия, и ты понимаешь, что путь окончен, сейчас начнется расплата, и тело твое более не способно ни на что: ни на любовь, ни на предательство, ни на подвиг, ни даже на простой поцелуй, тогда полагаешься только на дух, который еще может, угасая, послать миру последнее «прости», срывающееся с уст умирающего подобно легкому порыву ветерка. Уже распахнулись передо мной холодные ворота, и рука моя, должно быть, в последней конвульсии угасания ощутила зажатую в ладони рукоять, поднялась и опустилась, и тотчас же ко мне вернулись все чувства — возможно, на единственное мгновение, отделявшее истинную жизнь от настоящей смерти.
      Я ударил кинжалом в пустую глазницу, и из нее потекла вязкая, дурно пахнувшая жидкость. Я нанес второй удар в смеющийся рот Смерти, и череп покатился по мостовой, подпрыгивая и ухмыляясь. Я сделал еще один выпад, и нож застрял между ребрами скелета, но что-то, видимо, сломалось в его чудовищной конструкции, и скелет распался, кости рухнули вниз, а белая материя балахона накрыла их подобно могильному холмику. Внутри, под балахоном, остался и выпавший из моей руки нож.
      Я стоял посреди улицы, вновь погрузившейся в непроглядный мрак, кровь моя вновь толчками текла по жилам, я был живым, но еще не успел осознать величайшее счастье победы над самой Смертью. Ноги перестали держать меня, и я опустился на колени, уперевшись обеими руками в камень мостовой.
      Сколько я просидел в такой неудобной позе? Час? Минуту? Вечность?
      Когда я пришел в себя, то жизнь показалась мне адом, а смерть — избавлением, потому что сидел я не на камнях мостовой, а на влажной земле в собственном саду под окнами нашей с Шарлоттой спальни. И сама Шарлотта лежала перед мной в своем пеньюаре с золотыми фигурками птиц и цветов на фоне серебряного орнамента, и голова ее была неестественно вывернута, а из правой глазницы текла струйка крови. Но более всего ужасным было алое пятно на груди, там, куда я ударил ножом саму Смерть.
      Я убивал Смерть, чтобы жить самому. А убил собственную жену, чтобы принять смерть.
      Я сидел над теплым еще трупом, и ужасная истина все яснее открывалась передо мной. Проклятый опий помутил мой разум, поднял из глубины те чувства, которым я никогда не дозволял даже быть осознанными. Я женился на Шарлотте, не любя, но разве когда-нибудь, даже находясь в крайней степени опьянения, признавался я самому себе в том, что ненавидел ее? Но это было так. Теперь я знал. Я ненавидел Шарлотту. И когда опий освободил мои ощущения, мою сдерживаемую чувственность, мою суть, и когда в руке моей оказался нож, я сделал то, о чем втайне мечтал с самой первой брачной ночи. Я отправился домой, убил жену, которая вернулась после моего ухода и, не дождавшись мужа, легла спать, я вытащил ее труп из спальни в сад, и здесь действие опия, видимо, ослабело, так, что я потерял сознание, повалившись на землю рядом с телом убитой мною Шарлотты.
      Проклятие! Мне некого было винить, кроме себя. Не М., который искренне хотел пережить невероятное приключение, не старика в притоне, который вложил в мою руку трубку с зельем. Я добровольно отправился с М. Я добровольно сделал первую затяжку. Я не подозревал о страшных последствиях, но это не могло служить мне оправданием.
      Прекрасная незнакомка, Смерть, Шарлотта… Любовь, ужас, ненависть. Эти страсти связаны друг с другом, неотделимы друг от друга, друг без друга попросту не существуют. И, чтобы осознать эту тривиальную истину, я убил собственную жену.
      Теперь мне оставалось только одно — пойти к префекту и сдаться в руки правосудия.
      Разум мой был в тот момент холоден, подобно январской ночи, и, хотя чувства бунтовали против подобного решения, именно разум подсказал мне и заставил меня сделать то, что я сделал. Во мне все вопило от страха и отвращения, но руки подчинялись мозгу, и я вырыл в саду могилу, положил в нее тело Шарлотты и засыпал землей. Затем я тщательно утрамбовал землю, уничтожив все следы своей жуткой работы. После этого я осмотрел место, где убил жену — там еще оставались небольшие пятна крови, и я вытер их, а вслед за этим поднялся в спальню, надеясь, что никто из слуг меня не заметил.
      Я спал сном праведника и проснулся поздно. Мне доложили, что явился М. Я спросил, давно ли встала моя жена, и не сможет ли она развлечь гостя, пока я буду приводить себя в порядок. Я очень удивился, когда узнал, что Шарлотта не ночевала дома. В страшном смятении я спустился вниз; должно быть, я хорошо играл свою роль, потому что М., взглянув на меня, участливо спросил, не случилось ли чего-то более существенного, нежели наше вчерашнее приключение, за которое он искренне просит у меня прощения. Он не знал, что я столь непривычен к…
      Я прервал его излияния словами о том, что беспокоюсь из-за Шарлотты. Возможно, и она, добавил я многозначительно, подобно своему супругу, отправилась на поиски приключений. Но уже давно наступил день, и ее отсутствие либо возмутительно, либо наводит на самые ужасные мысли.
      — Надобно известить полицию, предложил М. и вызвался сделать это, видя мое состояние.
      Сам префект прибыл час спустя, сопровождаемый тремя полицейскими. Я живо описал свои чувства в тот момент, когда, проснувшись при ярком солнечном свете, обнаружил, что жена не ночевала дома. Я был безутешен, я даже предположил, что Шарлотта сбежала с любовником, и эта мысль вызвала нездоровый интерес у полицейских, обменявшихся понимающими взглядами.
      — Мы непременно все выясним, попытался успокоить меня префект. Она могла ведь уехать к своим родителям в Пасси, и я немедленно направлю туда посыльного.
      В Пасси? Это была нелепая идея, и я не стал скрывать от префекта, что подозреваю куда худший исход.
      — Все будет хорошо, повторял префект. Все будет хорошо.
      Я сам вызвался проводить полицейских до ворот сада. Зачем я это сделал? Почему не остался дома? Человек так часто поступает под влиянием минутного порыва, что для объяснения этого нужна особая наука, еще не созданная ничьей фантазией. Как объяснили бы великий Расин или не менее великий Монтескье то обстоятельство, что я повел префекта не по главной аллее, а именно по той, по которой шел сам нынешней ночью, возвращаясь в дом от свежезакопанной могилы? Это было безумие, но я поступил именно так; префект шел рядом со мной, продолжая говорить какие-то слова о необходимости соблюдать спокойствие и надеяться на лучшее.
      Мы прошли мимо того места, где земля была чуть более примята, нежели на соседнем участке, и я спокойно ответил префекту, пообещав быть выдержанным — сам Лемонье не сыграл бы лучше.
      Я услышал за спиной печальный вздох и обернулся. Там, где я похоронил Шарлотту, земля вспучилась, возник небольшой холмик, и… Ужас сдавил мое горло, выдавив столь жуткий хрип, что префект остановился и повернул ко мне изумленное лицо. Из могильного холмика поднималась серо-зеленая рука, пальцы шевелились, и один из них — указательный — был направлен в мою сторону. Земля продолжала осыпаться, возник уже и локоть, и вот сейчас, я знал это, появится голова, а за ней и все тело. Я не выдержу мертвого взгляда Шарлотты. Я убийца, но я не хочу больше видеть свою жертву!
      С громким криком я бросился к могиле и начал присыпать землей торчавшую и извивавшуюся руку.
      — Шарлотта! — кричал я. Оставайся там, где ты есть!
      Надо ли говорить, что, когда несколько минут спустя полицейские разрыли могилу и обнаружили труп, префект предъявил мне обвинение в убийстве, и мне ничего не оставалось делать, как признать свою вину? И надо ли говорить о том, что за руку Шарлотты я принял большую коричневую ветку старого дуба, раскачивавшуюся из-за порывов ветра?
      Мне осталось жить чуть больше суток. Судья был суров, а приговор справедлив. Я не стал говорить о прекрасной незнакомке на темной парижской улице, о грязном притоне и о трубке с опием. М. был вызван свидетелем, но не потому, что был со мной в ту злосчастную ночь, а потому, что оказался первым, кто видел меня в то не менее злосчастное утро. Мы оба молчали о нашем приключении, и судья так ничего и не узнал о том, что, занося нож над Шарлоттой, я убивал не живую женщину, но Смерть.
      М. приходил ко мне в тюрьму. Он чувствовал себя виноватым в том, что наше приключение, так интригующе начавшееся, так ужасно закончилось. Я, как мог, успокоил его и попросил сохранить мою исповедь.
      — Когда-нибудь, сказал я, сидя у огня с внуками, ругающими поколение отцов и дедов, расскажите им эту историю в назидание. Каждый из нас что-то в жизни совершает впервые: пробует опий или убивает…»
      Беднягу Гастона повесили, и я надеюсь, что он ушел в мир иной, не держа на меня зла. Я знал, какое действие оказывает опий на такие чувствительные натуры, потому и предложил Гастону приключение, испытанное им впервые в жизни. Пожалуй, я достиг даже большего эффекта, чем ожидал.
      Шарлотта давно докучала мне. В последние дни нашей связи она говорила, что жить без меня не может, и непременно признается во всем своему беспечному мужу. Разве у меня, по сути, был иной выход?
      Я убил Шарлотту и оставил ничего не соображавшего Гастона у теплого трупа. Я вложил в его руку нож, но мог ли я знать тогда, что опий произведет на несчастного действие столь сокрушительное и возбудит его фантазию столь странным образом?
      Впрочем, раздумывая много лет спустя о той ночи, я пришел к выводу, что все видения, так красочно описанные беднягой Гастоном, пронеслись в его мозгу в ту единственную секунду, когда он, очнувшись на рассвете после вызванного опием сна, увидел рану на груди Шарлотты и струйку крови, вытекавшую из ее пробитого кинжалом правого глаза.

Часть четвертая
ПРЯМАЯ УЛИКА

Глава 1
Смерть пассажирки

      Не сказал бы, что аэропорт Орли чем-то меня поразил. Психологический эффект: когда слышишь знакомые с детства слова «Лувр», «Нотр-дам», «Орли», то, измученный ожиданием встречи, предполагаешь испытать шок. А на деле оказывается, что Собор Парижской богоматери вовсе не протыкает своими шпилями небо, здание Лувра куда меньше питерского Эрмитажа, а Орли — вполне стандартный аэропорт, встречал я на своем веку и побольше, и покрасивее — слетайте в Мюнхен или во Франкфурт и сравните сами.
      Багажа у меня с собой было немного — чемодан на колесиках и атташе-кейс, который я упаковывал утром самолично; никто мне не помогал, никаких посылок знакомым и, тем более, незнакомым я не принимал; короче говоря, на вопросы смуглых девочек из службы безопасности я мог отвечать со спокойной совестью и потому не очень торопился с ними встретиться, тем более, что, рейс на Тель-Авив регистрировали за стойкой со странным номером 00-а1, не обозначенным ни на одном информационном табло. Не желая показывать своей неосведомленности, я медленно прошел по первому этажу, чемодан катился за мной как собачонка, время от времени совсем по-собачьи повизгивая колесиками на крутых поворотах. Естественно, стойки 00-а1 на первом этаже не было и быть не могло, на втором располагалась таможня и выход на посадку, значит, нужно было спуститься на минус первый этаж, иначе говоря — в подвал. Нормально: если случайно рванет бомба террориста, пусть разнесет сразу все здание, а не только одну его стену.
      В подвале шла регистрация на дальневосточные рейсы, Тель-Авивский я обнаружил между Манилой и Сиднеем. Если бы из Орли летали еще и на Марс с Юпитером, израильский рейс непременно поместили бы в район пояса астероидов. Наверное, исключительно из-за изощренного антисемитизма, потому что к проблеме обеспечения безопасности все это, на мой взгляд, не имело ни малейшего отношения.
      Регистрация уже подходила к концу, передо мной в очереди стояло человек пятнадцать, и не нашлось ни одного желающего спросить у меня «кто последний?» Опрос населения вели две девочки, лишь недавно вышедшие из младенческого возраста. Одна из них, нежно глядя в глаза смуглому молодому марокканскому еврею, интересовалась проблемами секса во Франции — мне, во всяком случае, послышалось «а та проститутка, она вам ничего лишнего не вкладывала?» Вопрос звучал двусмысленно, но «марокканец» отвечал как солдат на плацу — кратко, громко и непонятно. Вторая девушка только что отпустила с Богом студента-израильтянина и принялась за очередную жертву — это была женщина лет тридцати пяти, яркая блондинка с тонкими чертами лица. На вопросы женщина отвечала медленно, будто обдумывала каждое слово, девушка терпеливо ждала и задавала следующий вопрос, лишь полностью выслушав ответ; разговор, будто жемчуг, нанизывался на тонкую нить, созданную каким-то большим специалистом в службе безопасности.
      Я проследил за тем, как женщина, подхватив два тяжелых чемодана (эх, был бы я рядом), перешла к стойкам регистрации и минуту спустя, оставив багаж на ленте транспортера, вышла в боковую дверь — видимо, в зал отправления с его манящими наивного покупателя магазинами «Duty free».
      — Господин летит в Тель-Авив? — услышал я голос рядом с собой и только тогда понял, что, пока я следил за блондинкой, очередь успела рассосаться, и теперь обе девушки из службы безопасности сложили усилия, чтобы обнаружить в моем багаже вожделенную бомбу.
      — В Тель-Авив, сказал я, переводя преданный взгляд с одной девушки на другую. И багаж я упаковывал сам, никто мне не помогал, никаких посылок мне не передавали, да я бы и сам их не взял, тем более от незнакомых.
      После столь исчерпывающей информации девушкам оставалось только налепить на мой чемодан красные бумажки с надписью «sequrity» и отпустить восвояси. Но, повидимому, на каждого пассажира служба безопасности предполагала израсходовать точно определенное количество вопросов, и потому девушки приступили к сеансу психоанализа с другой стороны:
      — Господин Амнуэль, вы были в Париже по делам или с частным визитом?
      — По делам, с удовольствием сказал я, вспомнив вчерашний банкет. Был на международном симпозиуме по историческим проблемам, связанным с торговлей оружием.
      — Кто-нибудь еще был на этом симпозиуме из Израиля?
      Замечательный вопрос, девушки будто читали в моих мыслях.
      — Нет, я один представлял нашу страну на этом авторитетном форуме.
      Пожалуй, только перед этими девицами я и мог выпендриваться столь беззастенчиво. Впрочем, форум действительно был авторитетным, вот только я попал на него случайно.
      — Вы уверены, что в ваше отсутствие никто не прикасался к вашим вещам?
      — Никто, твердо сказал я и понял, что сам дал повод для нового вопроса.
      — Но вы оставляли на некоторое время вещи без присмотра?
      — Да, согласился я, чемодан стоял в моем номере, когда я ходил к портье, чтобы расплатиться. Но это продолжалось минут пять. Собственно говоря, если вы сомневаетесь, давайте-ка я открою чемодан, и мы посмотрим вместе.
      — Зачем же? — мило улыбнулась девушка и, заглянув еще раз в мой заграничный паспорт, сказала: — Приятного полета, господин Амнуэль.
      Когда с наклейками «sequrity» на чемодане и кейсе я поспешил к стойке регистрации, в зале никого, кроме меня, уже не осталось. Сдав чемодан и подхватив атташе-кейс, я направился в узкий коридор, над которым горел транспарант «выход на посадку».
      Вот тут-то и начался мой кошмар.
      Полагаю, читатель, не раз летавший по делам, в отпуск или, на худой конец, спасавшийся бегством от кредиторов, прекрасно знаком с общей процедурой: сдав багаж, ты попадаешь в зону паспортного контроля и свободную страну «Duty free», и ни за какие коврижки бдительная служба безопасности не выпустит тебя в общий зал, где в твой багаж могут подсунуть если не бомбу, то пакет с наркотиками — наверняка.
      Пройдя по слабо освещенному коридору и не встретив ни одной живой души (мертвые, в виде привидений, тоже не попались, хотя дух чего-то потустороннего явственно присутствовал), я поднялся по эскалатору и остановился, оглушенный гомоном огромного зала регистраций, по которому бродил всего полчаса назад в поисках секции компании «Аркиа». В первый момент мне показалось, что это типичный случай deja vu, сейчас наваждение исчезнет, и «зона свободного шопинга» лишь на непристальный взгляд окажется похожа на зал ожидания. Этого не произошло: я не обнаружил ни таможенного контроля, ни призывных реклам магазинов — вне всяких сомнений, это был общий зал, где я уже был и в котором мне делать было решительно нечего.
      Я подумал, что сунулся не в тот коридор, сейчас меня схватит за плечо бдительный страж порядка и вернет назад по узкому и темному проходу, вовсе, наверное, не предназначенному для пассажиров, и мне опять придется объясняться с милыми девицами, ибо, ясное дело, после моей прогулки по общему залу ожидания красные наклейки на атташе-кейсе не стоили ломаного гроша.
      Никто не подошел ко мне, всем было плевать на злостное нарушение порядка, и я решительно не понимал, что же мне теперь делать. Наверное, все же вернуться назад и попытаться найти тот коридор, который действительно вел на посадку. И при этом не смотреть в глаза девушкам, которые, конечно, сразу поймут мой нечаянный проступок.
      Я обогнул стойки регистрации американских компаний (вот у кого здесь было почетное место, прямо напротив главного входа) и, найдя знакомый эскалатор, спустился в подвальный этаж. Регистрация на Сидней еще продолжалась, а в зоне «Аркии» было пусто, проход закрыт изящным полосатым шлагбаумом, а коридора с надписью «на посадку» я и вовсе не увидел — он просматривался только со стороны регистрационных стоек. Я попытался разглядеть, куда направляются, оформив багаж, пассажиры австралийского рейса, но и это мне сделать не удалось, потому что толпа была слишком велика, и что происходило у стоек, увидеть было невозможно.
      Я поднялся на первый этаж, но теперь, начав уже нервничать, не сумел найти тот коридорчик, которым попал сюда после регистрации. Несколько раз обогнув американскую зону (черт, вот здесь же он был, на этом самом месте!), я каждый раз возвращался к эскалатору, и, в конце концов (до отлета оставалось двадцать минут, и меня уже наверняка начали проклинать стюардессы и службы контроля), опять спустился вниз. Теперь уже и австралийский рейс закончил регистрацию, здесь было пусто, полутемно, бродил уборщик с метлой и совком, выискивая в идеальной чистоте брошенный окурок.
      — Эй! — крикнул я. — Где здесь выход на посадку?
      Уборщик посмотрел на меня странным взглядом, явно не поняв вопроса, заданного по-английски, но перевести что бы то ни было на французский я бы не сумел даже под дулом пистолета.
      — Аэроплан! — сказал я и помахал руками. Чтобы выполнить это упражнение, я поставил кейс на пол, и мне показалось, что уборщик немедленно нацелился метлой с очевидным желанием сгрести чемоданчик в мусорный бак. На лице его, однако, мелькнуло выражение понимания (совсем как у обезьяны, так и не дождавшейся вожделенного банана), и уборщик, тоже зачем-то положив метлу на пол, обеими руками показал мне в сторону эскалатора.
      Я вернулся наверх, понимая уже с отчаянием, что ошибка оказалась фатальной, и теперь мне из Орли не улететь никогда. Сознание раздвоилось: одно мое «я» уже прошло паспортный и таможенный контроль и теперь поднималось по трапу в самолет, а второе продолжало движение по кругу, опускаясь в подвал и поднимаясь обратно. Ощущение было не то, чтобы неприятным, но никогда прежде не испытанным — так, вероятно, воспринимают мир шизофреники.
      Пересохли губы и заломило в висках. Затылок, в котором еще с утра стучали молоточки (после вчерашнего-то перепоя), вспыхнул алым пламенем. Восемнадцать минут до отлета. Циферблат наручных часов был похож на глобус, по которому перемещалась линия перемены дат, отщелкивая не часы, а дни за днями.
      Что делать? Опускаться в подземелье, где за это время могла начаться, например, регистрация рейса «Париж-Ад»? Мне это вовсе не представлялось невероятным. Стоять на месте тоже смысла не имело, да и было опасно для жизни — не знаю почему, но мне воображалось именно так.
      Я подхватил кейс, ставший неожиданно тяжелым (неужели мне сунули-таки туда бомбу?), и побрел вдоль американских стоек, трезво отметив краем глаза, что здесь все было как у людей: оставив багаж, пассажиры гуськом направлялись к воротам с надписью «выход на посадку» и эскалатору, поднимавшему счастливцев на недоступный мне второй этаж.
      Должно быть, я слишком пристально глазел на американских пассажиров, нарушая их чувство национальной гордости, ко мне подошел служащий с биркой одной из авиакомпаний и участливо спросил:
      — Месье кого-то ищет? Возможно, я могу помочь?
      — Да… — протянул я, обрадовавшись звукам английской речи. Мне нужно на посадку.
      — Месье уже зарегистрировал багаж? На какой рейс?
      — Да… На Тель-Авив.
      — О, широко улыбнулся служащий. Пожалуйста, месье, выход на посадку номер три.
      Он махнул рукой, и я увидел перед собой цифру 3, горевшую над тем самым выходом, куда с энтузиазмом устремлялась заокеанская привилегированная публика и куда, оказывается, мог пройти и я.
      В висках сразу перестало ломить, едва я миновал строгого на вид, но добродушного по сути контроллера, одним глазом взглянувшего на мой израильский паспорт и билет.
      — О'кей, сказал он, поторопитесь, вы можете опоздать на свой рейс.
      И эскалатор вознес меня на второй этаж, будто на седьмое небо. Пришлось остановиться у автомата и купить баночку колы — во рту была страшная сухость после пережитого приключения. Опустошив банку, я почувствовал себя человеком: вернулась ясность мысли, и взгляд начал выхватывать детали, на которые я минуту назад не в состоянии был обратить внимание. На табло я нашел номер выхода к рейсу «Аркии» (»посадка заканчивается», сообщала надпись), а сам выход оказался, естественно, в дальнем конце огромного зала, и я поспешил мимо раскрытых ртов магазинов, разрезая своим кейсом, будто тараном ледокола, неподатливую, как арктические торосы, толпу праздношатающихся пассажиров.
      Еще минуту спустя я шел по гибкому коридору к самолету, у открытой двери которого меня (меня одного, и никого другого!) ждала стюардесса, и улыбалась она мне одному, потому что я и стоял перед ней один — последний пассажир этого рейса. Как только я вошел в салон, один из членов экипажа начал задраивать дверь.
      Мне захотелось прислониться к стене и минуту постоять в задумчивости. Я и представить себе прежде не мог, что нарушение привычного порядка может таким странным образом повлиять на психику. Ну хорошо, в Орли пассажир после регистрации опять попадает в общий зал, а уж оттуда — в зону паспортного контроля. Ну хорошо, непонятно тогда, для чего служба безопасности вынимает из пассажиров душу, если уже после контроля каждый может опять оставить багаж без присмотра, и любой случайный террорист непременно положит вам в багаж взрывное устройство с часовым механизмом. Ну хорошо, все это — французская безалаберность, помноженная на еврейскую подозрительность. Но разве это причина впадать в панику и носиться по аэропорту с выпученными глазами и высунутым языком?
      — Месье, сказала стюардесса, займите, пожалуйста, свое место. Двадцать шестой ряд, у окна справа.