Мой сосед Роман Бутлер, комиссар отдела по расследованию убийств тель-авивского округа, обычно приходит ко мне на чашку кофе по субботам, когда даже некоторые полицейские делают вид, что соблюдают традиции и потому не желают говорить о работе. Субботний кофе сопровождается вялым трепом о футболе (в котором Роман ничего не смыслит), политике (в которой, по мнению комиссара, ничего не смыслю я), прогнозах погоды (в которых не разбирается никто из нас) и, естественно, женщинах (тут уж мы оба большие специалисты).
      О своей работе Роман говорить не любит, не потому, что ему нечего рассказывать, а по причине моей излишней активности как слушателя.
      — То есть? — удивился я, когда Роман именно так ответил на мою просьбу поделиться впечатлениями.
      — Видишь ли, Песах, сказал Роман, аккуратно долив кофе до края чашки и отхлебнув глоток, ты не можешь просто слушать…
      — Развесив уши, вставил я.
      — Вот-вот, ты даже одной фразы не в состоянии дослушать до конца, не перебив и не сделав своих выводов, чаще всего необоснованных.
      — А ваши расследования, ехидно сказал я, настолько совершенны, что добавить к ним нечего. И мыслей своих у благодарных слушателей быть не должно. Почему ты, в таком случае, не любишь давать интервью? Журналисты смотрят тебе в рот и не дают советов…
      — И пишут в своих газетах то, что никогда не происходило в реальности, поморщился Роман. Ты хотя бы правдив в деталях, сказывается профессиональная выучка историка.
      — Ты противоречишь сам себе! — торжествующе отметил я. С одной стороны, ты полагаешь меня правдивым и, следовательно, достойным получения информации, а с другой, предпочитаешь этой информацией со мной не делиться, потому что я тут же начинаю искажать ее своими предположениями.
      — На противоречиях держится мир, философски отозвался Роман и рассказал историю о том, как Мордехай Вануну, застукав жену с любовником, убил обоих, а бедняге Роману пришлось потратить трое суток, в течение которых он дважды ел и ни разу не сомкнул глаз, но преступника нашел где бы вы думали? В крокодильем питомнике.
      — Он там работал крокодилом? — осведомился я.
      — Нет, сторожем, не понял намека Роман.
      — Очень поучительная история, согласился я, но тривиальна и для исторической науки, которую я в данный момент представляю, неинтересна.
      — Ты собираешься вместо новейшей истории Израиля заняться историей преступлений? — спросил Роман, наперед зная ответ.
      — Новейшей историей преступлений в государстве Израиль, поправил я. И в целях исторической достоверности почему бы тебе не разрешить…
      — Поучаствовать в раскрытии страшного убийства или…
      — Или в расследовании деятельности русской мафии, подхватил я, зная, что Роман терпеть не может разговоров о пресловутой русской мафии, которыми в те дни были заполнены первые страницы газет.
      — Непременно, сухо сказал Роман. Непременно разрешу. Но только в одном случае: если преступлению суждено будет войти в историю, и твое участие в расследовании как специалиста окажется необходимым.
      — Убийству Рабина, сказал я, суждено было, к сожалению, войти в историю, но тебя в те дни дома не было, и подробностей я не знаю до сих пор.
      — Весь Израиль знает, а Песах Амнуэль — нет? — вяло удивился Роман.
      — Что знает весь Израиль? — продолжал наступать я. Куда исчез телохранитель, который ехал вместе с премьером в больницу? Кто кричал «патроны холостые«? Был ли Рабин уже мертв, когда его довезли до «Ихилова»? Почему никто не удосужился освободить путь для автомобиля премьера? Почему…
      — Кофе остыл, прервал меня Роман, и, к тому же, мне через два часа на дежурство.
      Я был уверен, что Роман обиделся, и что в следующую субботу он предпочтет пить кофе дома, а мне придется спускаться к нему на второй этаж и приносить извинения. Но неделю спустя в три, как обычно, раздался звонок, и Роман вошел в салон с возгласом:
      — Кофе, Песах! Полцарства за кофе!
      Я уж не стал спрашивать, какое царство он имел в виду.

* * *

      В прошлую субботу традиция была нарушена, и в собственное оправдание могу сказать, что не мое излишнее любопытство тому причиной.
      Начать с того, что Роман опоздал. В четверть шестого, кофейник начал остывать, а я переводил взгляд с циферблата часов на входную дверь.
      — Дела у него, сказала Рина, читавшая в салоне роман Сильвии Браун. Ловит кого-нибудь. Придет — расскажет.
      Я кивнул и взял с полки роман Хайнлайна — вкусы у нас с женой разные, читать я предпочитаю фантастику, а уголовные истории люблю слушать в исполнении Романа.
      Комиссар позвонил, когда Лазарус Лонг соблазнил очередную красотку. Позвонил, кстати, по телефону, а не в дверь.
      — Извини, Песах, виновато сказал он. Я на работе.
      — Бедняга, отозвался я. Кстати, твои прогнозы в ТОТО, как всегда, не оправдываются. На данный момент мы имеем девять из тринадцати. Кого-нибудь убили?
      — Да… — протянул Роман. Если ты заваришь свежий кофе к семи часам, то, возможно, услышишь кое-что интересное.
      — Заварю, пообещал я.
      В семь Роман Бутлер сидел в кресле и смотрел на меня воспаленными (надеюсь, что от бессонницы) глазами.
      — Отвратительный у тебя сегодня кофе, Песах, сказал он, опустошив вторую чашку. И в ТОТО ты опять не угадал. Девять из пятнадцати.
      Я даже и возмущаться не стал: карточку заполнял Роман, но вспоминал он об этом только в случае крупного выигрыша. Если говорить честно, за все время нашего знакомства это произошло один раз, да и то, как потом оказалось, результаты были настолько ожидаемыми, что не предсказал их только тот, кто не купил карточку спортивной лотереи. Тридцать шекелей мы честно разделили поровну.
      — Вчера утром, Роман перестал наконец испытывать мое терпение и перешел к делу, в здании Шенкар Тель-Авивского университета произошло убийство. Убийство классически ясное и потому безнадежное.
      — Не вижу логики, пробормотал я.
      — Я тоже не вижу, сказал Бутлер.
      — Здание Шенкар — это же у физиков.
      — У физиков, подтвердил Роман.
      — Нельзя ли подробнее? — спросил я.
      — Если приготовишь нормальный кофе, который можно будет пить, а не глотать…

* * *

      В пятницу утром в лаборатории материаловедения физического факультета Тель-Авивского университета находились четверо мужчин. Пятница в университете — день, вообще говоря, нерабочий, аудитории пусты, по коридорам со стремительностью метеоров пробегают редкие студенты, а в лабораториях можно увидеть разве что кого-нибудь из докторантов, добивающих последнюю главу диссертации.
      Не знаю, как у физиков, но у нас в здании Гилман, в пятницу даже кафе не работает, и если мне приходится именно в этот день вести семинар или просматривать компьютерную почту, я обычно беру из дома бутерброды. Возможно, конечно, что где-нибудь в Шенкаре или Шарете жизнь в это время бьет ключом, работают кафе и киоски, в чем я всегда сомневался, но проверить это мне не удалось ни разу — я просто забывал, а когда заканчивал работу, то уж и проверять не хотелось, а чаще всего и смысла не имело, потому что приближалась суббота, и в зданиях не оставалось никого, кроме сторожей. Точнее, я знал, что в зданиях должны быть сторожа, но обнаружить на исходе пятницы хотя бы одного из них мне пока ни разу не удалось — университет напоминал корабль, покинутый экипажем и оставленный дрейфовать по воле волн. К счастью, арабским террористам, видимо, пока не приходило в голову заняться проверкой бдительности университетской охраны.
      Четверо, собравшиеся в пятницу утром в комнате номер 387 здания Шенкар, были именно докторантами. Хаим Шуваль, 37 лет, самый старший (или самый старый — в зависимости от точки отсчета), сидел за компьютером в своем закутке и никак не мог понять, почему программа дает сбой, если ввести в расчет самые обычные параметры сверхпроводящего гелия-II. Наум Беркович, 25 лет, новый репатриант, работавший в университете с начала семестра, за своим столом заполнял большой десятистраничный бланк, выданный ему в деканате. Сэм Груберман, 26 лет, и Бенцион Флешман, 24, работали каждый у своей лабораторной установки и, судя по их сосредоточенному виду, были полностью отрешены от реальности.
      Время от времени кто-то из них вставал, чтобы размяться или одолжить авторучку (без возврата, конечно), или постоять за спиной у соседа, неодобрительно хмыкая и пытаясь подсказать, что именно необходимо сделать в первую очередь, чтобы окончательно загубить эксперимент или испорить казеный бланк.
      Короче — обычная пятница, двенадцатая уже по счету после начала семестра. Для полноты информации — день был солнечным, безоблачным, теплым и по тель-авивским меркам, не таким уж и влажным. Кондиционер в лаборатории не включали — не потому, что было достаточно прохладно, но потому лишь, что, когда работала установка Грубермана, даже слабая вибрация от кондиционера, сбивала точность эксперимента.
      В 11 часов 37 минут (время фиксировано в компьютере полицейского управления) Наум Беркович с громким воплем выбежал из лаборатории, распахнув дверь ногой, и из висевшего в торце коридора телефона-автомата позвонил в скорую помощь «Красный щит Давида». Перемежая ивритские слова с русскими, он объяснил, что коллеге стало плохо, а если точнее, то он, возможно, скончался. Если же быть совершенно точным, то не исключено даже, что произошло убийство.
      Раньше медиков в университет прибыла полицейская бригада, вызванная диспетчером «скорой». Еще полчаса спустя на место происшествия явился Роман Бутлер с экспертом-криминалистом Пинхасом Датоном и врачом патологоанатомом Шломо Поратом.

      Трое мужчин молча сидели за угловым столом и не глядели друг на друга. Четвертый — за лабораторной установкой в противоположном конце комнаты — опустил голову на руки и выглядел спящим. Сэм Груберман действительно спал — вечным сном. Рубашка на его спине — слева, на уровне сердца, была пропитана кровью.
      — Ударили острым предметом, сказал Датон. Ударили резко и глубоко. Он умер сразу. Ориентировочно это произошло час-полтора назад.
      — Кто-нибудь входил в лабораторию или покидал ее? — спросил комиссар Бутлер у трех докторантов.
      — Никто, ответили они одновременно.
      — Кто-то из вас выходил звонить по телефону, напомнил Бутлер.
      — Я, откашлявшись, сказал Беркович. Но я только добежал до телефона и, позвонив, сразу вернулся обратно.
      — В лаборатории нет телефона?
      — В соседней комнате, сказал Беркович. Но она заперта.
      — Чья это комната?
      — Профессора Брандера, руководителя лаборатории, он сейчас в Штатах.
      — Мы все утро провели здесь одни, войти никто не мог, дверь была заперта изнутри, добавил Хаим Шуваль, выглядевший самым спокойным.
      — Вы умные люди, сказал комиссар. Объясните мне, простому сыщику, куда исчезло орудие убийства, если никто, как вы утверждаете, комнату не покидал и никто сюда не входил.
      Ответом было молчание.
      — Скажи Моти, чтобы сделал фотографии, и можно уносить, разрешил Шломо Порат, закончив, наконец, осматривать тело.
      — Стилет? — спросил Бутлер.
      — Скажем, так: острый и узкий предмет.
      — Шило, к примеру?
      — Нет, покачал головой Порат. Для шила рана слишком широка. Стилет с шириной лезвия около сантиметра.
      — Хорошо, вздохнул Бутлер. Результат вскрытия пошлешь на мой компьютерный адрес. Я пока побуду здесь. Поговорю с господами учеными…

* * *

      Трех докторантов препроводили в канцелярию, где в пятницу водились только мокрицы, ползавшие по листам студенческих документов и внимательно изучавшие перечни оценок.
      — Наум Беркович, да? — сказал Бутлер. Вот вы. Пойдемте со мной в лабораторию.
      Флешман и Шуваль проводили уходивших мрачными взглядами и принялись внимательно рассматривать висевшие на стенах канцелярии постеры с изображениями пышногрудых японских красавиц.
      — Только вы, сказал Роман, когда Беркович сел за свой стол, отодвинув в сторону бланки документов, только вы покидали эту комнату хотя бы на минуту. Значит, у вас было больше всего возможностей избавиться от орудия преступления.
      — Я только туда и обратно… — пробормотал Беркович.
      — Это вы так говорите. В коридоре не было никого, и никто не может подтвердить ваши слова.
      — Был… Араб-уборщик. Он стоял со шваброй в центральном коридоре, но мог видеть и то, что происходило в нашей части.
      — Это вы заметили, пробегая к телефону и будучи в состоянии шока?
      — У меня хорошая зрительная память, тихо сказал Беркович. То есть… Я это вспомнил потом, когда сидел здесь и думал, что на меня тоже могут подумать… Я думаю, что…
      — Думаю, думал… — протянул Бутлер. Вы изучаете времена глаголов?
      Беркович дернулся, будто получил пощечину.
      — Черт возьми, Песах, сказал Бутлер, описывая мне в субботу вечером эту сцену, я не предполагал, что новые репатрианты из России такие ранимые. В наше время… Впрочем, не буду ничего утверждать, мне было десять лет, когда мы приехаи… Я всего лишь пошутил, а Беркович нахохлился, как петух, и отвечал на мои вопросы с таким видом, будто обвинение в убийстве волнует его куда меньше, чем намек на то, что он недостаточно хорошо знает иврит.
      — А он хорошо знает иврит? — осведомился я. Нешуточное обвинение, в конце концов, я имею в виду убийство, а не знание грамматики. Он мог чего-то не понять в твоих вопросах…
      — Чепуха, сказал Роман, с ивритом у Берковича все в порядке. Хуже с логикой. Я вытянул у него точное описание всего, что происходило в лаборатории до и после убийства. Смотри. Беркович сидит за своим столом и заполняет анкеты. Он слышит, как за спиной его кто-то встает, проходит по комнате, он даже может сказать, кто это был и куда прошел, память у Берковича, по его словам, хорошая — причем, не только зрительная, но и слуховая. Так вот, первым со своего места, по его словам, вставал покойник. Э-э… Когда еще был жив, естественно. Груберман подошел к распределительному щиту и, вероятно, включил установку, на которой ставил эксперимент. После этого вернулся на рабочее место, и Беркович утверждает, что больше не вставал и не издавал никаких звуков.
      Дважды вставал с места Флешман, проходил мимо установки Грубермана до самого окна и возвращался обратно. Беркович утверждает, что Флешман так делает всегда — подходит к окну, смотрит на крыши Рамат-Авива, думает о чем-то, потом возвращается на рабочее место. Шуваль, по словам Берковича, тоже делал перерыв — отходил от компьютера и курил в углу, где расположен вытяжной шкаф. Вообще-то курить в лаборатории запрещено, но, если включить вытяжку, то запах дыма не ощущается.
      — Иными словами, сказал я, этот твой Беркович утверждает, что Грубермана могли убить и Шуваль, и Флешман. Каждый из них проходил за спиной Грубермана по крайней мере один раз. А сам Беркович? Он так и сидел сиднем?
      — Почему же? Он тоже вставал дважды. Первый раз — просто размяться, от своего стола не отходил, но оборачивался и видел, что Груберман подкручивает какие-то верньеры. Во второй раз Беркович хотел подойти к Шувалю и списать данные из файла. Вот тогда-то он и увидел черное пятно, расплывавшееся на спине Грубермана. Сначала он не понял, что это такое, а когда до него дошло, он завопил и побежал звонить в скорую.
      — Значит, он слышал, кто проходил мимо Грубермана последним.
      — Он не знает. Видишь ли, у него хорошая память на отдельные события, но он, бывает, путает последовательность. Короче говоря, он не смог сказать, кто вставал со своего места последним — Шуваль или Флешман.
      — Думаю, сказал я, что ты все же восстановил эту последовательность, допросив остальных, верно?
      — Твоя проницательность, Песах, не знает границ, заявил Роман Бутлер. Если бы ты еще догадался приготовить новую порцию кофе…
      — Сначала доскажи…
      — Сначала кофе, потребовал Роман, и я отправился на кухню.
      Включив чайник и дожидаясь, когда закипит вода, я старался представить себе, что творилось на факультете. Хорошо, что была пятница — в другой день в коридорчике собралась бы толпа любопытных, и хотел бы я посмотреть, как полиция стала бы выдавливать из здания студентов, знающих, в отличие от полицейских, все закоулки. В прошлом году, не у физиков, впрочем, а на инженерном факультете в здании Вольфсон, произошел несчастный случай — от токарного станка отлетела какая-то штука, я так и не смог запомнить ее названия, и отсекла у рабочего правую щеку. Он потерял много крови, и хотя никто не говорил, что ему нужно делать переливание и было сделано никаких официальных сообщений или объявлений, но уже полчаса спустя половина студентов университета толпилась перед зданием на мосту, соединявшем две части университета.
      Наверняка, гибель Грубермана вызвала огромное количество слухов и предположений, и, если Роман что-то либо забыл, либо не захотел мне рассказать, я узнаю обо всем завтра, когда приду на работу. Наверняка мне расскажут в десять раз больше того, что рассказал Роман, и хотел бы я знать, какой части слухов и предположений можно будет верить!

* * *

      — Вторым, продолжал комиссар, — я вызвал Хаима Шуваля. Не буду говорить о своих впечатлениях, это эмоции.
      — Почему же? — прервал я Романа. Эмоции, впечатления порой значат не меньше фактов, или ты не согласен с этим?
      — Согласен, помедлив, сказал Роман. Шуваль мне не понравился, если тебя это интересует. В отличие от Берковича, он был спокоен, держал себя в руках, на вопросы отвечал не сразу, но подумав, что-то в уме сопоставив, в общем, проведя быстрый анализ информации. Если он хотел скрыть какие-то факты, у него это получилось бы лучше, чем у Берковича. С такими свидетелями трудно иметь дело, потому что они сообщают не столько факты, сколько свою интерпретацию фактов. А уж если такой человек попадает в число подозреваемях… Приходится обращать внимание не только на каждое его слово, но на каждое движение головы или выражение лица. Факты, в изложении Шуваля, выглядели таким образом.
      Он пришел в лабораторию последним — все уже сидели на своих рабочих местах, Груберман заканчивал приготовления к опыту, но установка еще не была включена. Шуваль пожелал всем доброго здоровья, но отозвался только Беркович, пробормотав что-то о жаркой погоде, которая здоровья не прибавляет.
      Шуваль включил компьютер и продолжил анализ задачи об этом… э-э… втором гелии с того самого места, на котором прервал расчеты в четверг. В отличие от Берковича, он так увлекся, что, по его словам, не замечал ничего вокруг себя. По лаборатории могли ходить грабители или террористы, Шуваль видел только экран и слышал только шорох собственных мыслей. Что-то у него не сходилось в расчетах, он называл какие-то слова и числа, и у меня сложилось впечатление, что всей этой не относящейся к делу информацией он то ли уводит мои мысли от нужного направления, то ли чего-то боится и страх свой попросту заговаривает. Ну, знаешь, как африканский колдун заговаривает боль…
      — А может, ни то, и ни другое? — спросил я. Ты не допускаешь мысли, что этот Шуваль не в состоянии рассказывать о своей работе, не вдаваясь в детали? Для него ведь это не просто слова, тебе они непонятны, а он всем этим живет, и…
      — Да, да, согласен, поднял руки Роман. Ты тоже, надо тебе сказать, если начинаешь говорить об историографии, то воображаешь, что все эти даты и фамилии, которые ты перечисляешь со скоростью автомата, интересны кому-то еще, кроме тебя самого…
      — Ну спасибо, сказал я возмущенно. Буду знать теперь, как отвечать на твои вопросы.
      — Не обижайся, Песах, покачал головой Роман. Вы все, научные работники, слишком впечатлительны, что физики, что историки… Могу я продолжить?
      — А кто тебя прерывал?
      — Никто? Значит, мне показалось… Так вот, примерно через час Шувалю захотелось курить. Среди четырех докторантов лишь Шуваль был курящим, и, по молчаливому уговору, уходил обычно курить в коридор, где есть специально отведенное для этого место. Но изредка он позволял себе курить и в лаборатории — используя вытяжной шкаф, если хотел сделать всего две-три затяжки. Ну бывает, приспичит, так хочется закурить, и…
      — Не нужно объяснять, прервал я Бутлера, все равно не пойму. От запаха табака меня мутит. Продолжай. Шувалю захотелось курить…
      — Он встал и прошел к вытяжному шкафу мимо Грубермана. Шуваль утверждает, что в тот момент тот был жив — во всяком случае, когда Шуваль, сделав несколько затяжек, возвращался назад, ему показалось, что Груберман пробормотал что-то вроде «договаривались же не курить в лаборатории…» — Так, сказал я. И еще два раза вставал со своего места Флешман…
      — Совершенно верно. Лабораторная установка, на которой работал Флешман, загораживала ему практически всю лабораторию. Да и не слышал он, по его словам, ничего. Но подтвердил, что дважды покидал рабочее место и проходил мимо Грубермана. Первый раз, чтобы взять какой-то справочник из шкафа у двери. Во второй — чтобы положить книгу на место.
      — Он, конечно, показал тебе этот справочик?
      — Естественно, и даже подробно объяснил, что именно он там искал, но ты же знаешь, Песах, мои способности к наукам. В протоколе все записано, но я запомнил только, что его интересовало что-то электрическое… Или магнитное?.. Ну неважно, главное, что воткнуть этот справочник человеку в спину совершенно невозможно. Разве что по голове ударить.
      — В шкафу могли быть и другие предметы, сказал я, а Флешман мог соврать.
      — Песах, ты удивительно проницателен, язвительно сказал Роман. Кофе ты тоже готовишь отвратительный, но все же ты это делаешь лучше, чем рассуждаешь. Я же сказал тебе, что орудие убийства найдено не было. Нигде — ни в шкафах, ни в карманах подозреваемых, ни в столах, ни даже внутри установок.
      — Вы и туда лазили? — удивился я. Наверное, физики сейчас проклинают тупых полицейских, сорвавших им опыты.
      — Безусловно, согласился Роман. Но думаю, что говорят они не о тупых полицейских, а о настырных, что, конечно, не одно и то же.

* * *

      — К сожалению, сказал Роман и оглядел всех трех докторантов, я не могу вас задержать ввиду отсутствия улик, показывающих на кого-либо конкретно. Но ведь и слепому ясно, что убил кто-то из вас. И спрятал нож. Вы же понимаете, что найти его — вопрос времени.
      Показалось ли ему, что при этих словах кто-то из подозреваемых тихо хихикнул?
      — А там и до мотива убийства доберемся, продолжал Роман. Кто-то из вас имел ведь серьезные основания ненавидеть Грубермана…
      — Я имел, мрачно заявил Шуваль, поднимая на комиссара честный взгляд человека, не способного убить муравья. Он… — Шуваль сбился, помолчал и добавил: — В общем, он нехороший человек. То есть… был нехорошим.
      Беркович и Флешман промолчали, но комиссару показалось, что они были полностью согласны с мнением Шуваля.
      — Объяснитесь, попросил комиссар. Вы сказали, что имели серьезные основания ненавидеть погибшего.
      — Это вы сказали так, дернулся Шуваль.
      — Сказал я, а вы согласились. И назвали Грубермана нехорошим человеком. Вот я и прошу — объяснитесь.
      — И все сказанное мной вы немедленно обернете против меня, верно я понимаю? Все мы подозреваемся в этом убийстве.
      — Отправляйтесь по домам, приказал Бутлер, и никуда не выходите до воскресенья. В воскресенье, в девять утра, явитесь в управление полиции, третий этаж, пропуска для вас будут готовы. Надеюсь, мне не придется искать вас от Метулы до Эйлата?
      — И в синагогу нельзя? — недовольно сказал Шуваль. Суббота все-таки.
      — Вы посещаете синагогу? — недоверчиво поинтересовался Роман.
      — Вообще-то нет, но в подобных обстоятельствах даже у неверующего может возникнуть желание…
      — Очистить душу?
      Шуваль демонстративно отвернулся к окну — его отношения с Богом, в которого он не верил, не могли стать предметом дискуссии.
      — Можно в синагогу, сказал Роман, а также в гости и даже в театр, если у вас есть настроение. Я прошу только не покидать Тель-Авив.

      — Вот, собственно, и все, что мне удалось выяснить по горячим следам, закончил свой рассказ Роман Бутлер. Теперь представь. Есть труп, но нет орудия убийства. Есть три человека, каждый из которых мог убить, но нет мотивов. Разве что заявление Шуваля о том, что он имел серьезные основания ненавидеть Грубермана, поскольку тот был нехорошим человеком.
      — Может быть, они просто сговорились заранее, предположил я, и замешаны все трое? Как в «Восточном экспрессе» Агаты Кристи.
      — В «Восточном экспрессе», сказал Роман, показывая исключительное знание детективной классики, на теле убитого было двенадцать колотых ран, и число подозреваемых тоже было равно двенадцати. Суд присяжных. А здесь одна смертельная рана и три человека, которые — я успел это заметить — вовсе не состояли в дружеских отношениях друг с другом.
      — Почему ты так решил?
      — Множество признаков. Шуваль презрительно усмехался, когда Беркович говорил о том, что намерен закончить диссертационную работу раньше срока. Флешман демонстративно пожал плечами и отвернулся, когда Шуваль заявил, его тема относится к самому переднему краю физической науки. А Беркович вообще смотрел на обоих коллег свысока, во взгляде его так и читалось: «чего вы стоите по сравнению со мной?» — В тебе пропадает талант физиономиста, сказал я.
      — К тому же, продолжал Роман, не обращая внимания на мой выпад, вынести нож из лаборатории и спрятать его или выбросить не мог никто. В коридоре действительно производил уборку араб по имени Махмуд Фатхи, житель Калькилии. В отличие от наших докторантов, он работает в университете пятнадцать лет и держится за место обеими руками. Он утверждает, что в течение часа, пока он продвигался со шваброй от одного конца коридора до другого, из лаборатории не выходил никто. Потом, будто ошпаренный, выскочил Беркович, пробежал к телефону, едва не перевернув ведро с грязной водой, что-то прокричал в трубку и, вернувшись в лабораторию, захлопнул дверь с таким грохотом, что с доски объявлений упал приклеенный скотчем лист бумаги.
      — Что там было написано? — поинтересовался я.
      — Э-э… не понял.
      — Ну, сказал я, если ты упомянул упавший на пол лист, значит, он как-то связан с этим делом. Вот я и спрашиваю… Ты ведь ничего не говоришь зря.
      — Песах, — Роман отодвинул пустую чашку и сделал попытку приподняться, но, поскольку попытка была явно демонстративной, то успехом она, естественно, не увенчалась. — Песах, я не детективный рассказ пишу, где каждое слово — повод для размышления. Я тебе рассказываю реальное дело, в котором сам еще не разобрался. Будешь подкалывать — никакой информации.
      — Хорошо-хорошо, поспешно сказал я. Беру свой нелепый вопрос назад. И задаю другой, столь же нелепый: ты веришь в мистику?
      — Если ты имеешь в виду таинственное исчезновение стилета, то никакой мистики тут нет. Лаборатория опечатана, все окна закрыты изнутри. Завтра мои люди повторят обыск. Потратят день, но нож найдут. Он там, больше ему быть негде.
      — А за окном?
      — Мы проверили. Снаружи клумба, отпечатался бы любой след. Нет, в окна ничего не выбрасывали. Вылезть в окно или влезть тоже невозможно. Нижняя часть вообще не открывается, а верхняя…