Некоторые авторы в подобных местах обычно пишут: «Ноги у него стали ватными». Ничего не могу сказать о ногах, потому что все мои ощущения сосредоточились в зрении. Я глазами (до сих пор убежден, что руки в этом не участвовали!) вытянул футлярчик из уголка, куда он, повидимому, сам себя запихнул. Не я же это сделал, на самом деле!
      Четыре шипа. Теперь, когда я держал их перед глазами и мог внимательно рассмотреть, они больше напоминали швейные иглы с утолщениями на конце. Каждый шип был длиной сантиметра три. Стояли они в футлярчике не плотно, было место и для пятого.
      Того, что остался в шее госпожи Ступник.
      Того, что не мог остаться в шее госпожи Ступник, поскольку на самом деле пятнышко находилось под левой лопаткой.
      Какая разница, был пятый шип или нет, если передо мной лежали четыре?
      Но если есть четыре, должен быть и пятый!
      Интересно, что первой моей мыслью была такая: «нужно забрать пятый шип и выбросить весь комплект.» Оценивая здравость этого рассуждения, читатель может составить представление о том, в каком состоянии я находился. Любой нормальный человек подумал бы: «Подсунули!» Но я-то знал, что никто мне ничего не подсовывал. Девочкам из службы безопасности я говорил чистую правду. В чемодан мне еще могли, пожалуй, подсунуть бомбу, я не запирал его, когда спускался к портье, но кейс с цифровым замком открыть мог только я. За пять минут, что меня не было в номере, кейс могли взломать, но смог бы подобрать шифр за такое короткое время?
      Я был уверен в том, что, если отдать футлярчик на дактилоскопическую экспертизу, на нем не найдут никаких пальцевых следов, кроме моих собственных.
      Я осторожно положил футлярчик на стол — почему-то подальше от кейса — и отправился на кухню выпить лекарство. Я не мог рассуждать, когда из глаз катились слезы, а запах тления пополам с запахом духов, размешанный на коктейле уличного смога, запечатал ноздри.
      Две таблетки акамола, таблетка димедрола, и еще я добавил — видимо, для закрепления эффекта, таблетку аспирина. Запил водой из фильтра и постоял несколько минут, приходя в себя. Сухость во рту не прошла — наверное, это уже на всю жизнь, но кувалды перестали долбить мне виски. Я сел на пластиковый табурет в самом углу кухни и вытянул ноги, потому что только теперь почувствовал, что они действительно стали-таки ватными.
      Итак, противоречие номер четыре. Я видел в ранке на шее госпожи Ступник металлический шип. На самом деле никакого шипа не было, как не было и пятна на шее. Но в моем кейсе находятся другие шипы такого же типа, и есть место для пятого, которого, видимо, не существовало в природе.
      О предчувствиях и внутренних предощущениях говорить не стоило; сейчас, когда мозг мой работал наверняка в стрессовом режиме, главное было не поддаваться влиянию отходов его так называемой подкорковой деятельности. Факты и только факты.
      Глаза перестали слезиться — таблетки подействовали, а может, просто я заставил себя поверить в их эффективность? За фактами нужно было вернуться в кабинет и осмотреть футлярчик. Не хотелось. Я вовсе не считал, что выжил из ума настолько, что, вернувшись, не обнаружу футлярчика на том месте, куда положил. С другой стороны, если я видел шип там, где его не было, почему бы мне не увидеть еще четыре там, где их быть не могло?..
      Я включил чайник и начал ждать, пока закипит вода.
      Футляр с шипами в моем кейсе — факт. Шип в шее госпожи Ступник — факт только с моей точки зрения. Будем считать — половинка факта. Другая половинка могла заключаться в том, что в ранке (на шее? под лопаткой?) остался след от укола. Мог шип упасть и затеряться — под креслом, например? И поэтому ни Липкин, ни Роман не упомянули в разговоре со мной о шипе, речь шла только о красноватом пятнышке со следом от укола.
      Допустим.
      Вода закипела, я положил в большой стакан две ложки растворимого кофе и вышел в салон. Телефон стоял не на своем обычном месте, а на диване, ясно, что это сделала Рина, ей не хотелось тянуть трубку, она наверняка одновременно еще что-то делала — надевала туфли, например. Кому она звонила рано утром? Меня сейчас раздражало все, и даже мысль о том, что жена в семь утра звонила неизвестному мне корреспонденту.
      Сев на диван и поставив телефон на колени, я все-таки вспомнил, что последней звонила не Рина, а я сам, и, значит, сам же и оставил телефон на необычном месте, где никогда его не оставлял. И раздражаться мне следовало только на самого себя.
      Я набрал номер комиссара и немедленно услышал:
      — Бутлер.
      — Роман, сказал я, сообщив голосу интонации беспредельного раздумья, это пятнышко… на шее или под лопаткой, я сейчас не об этом. Если яд ввели с помощью укола, должна была быть игла, верно? Шприц или что-нибудь в таком роде… Вы искали?
      — Естественно, отозвался Роман. И то, что ты спрашиваешь об этом только сейчас, свидетельтствует о твоей усталости больше, чем твои жалобы. Укол был сделан при помощи тонкой иглы. Ничего подобного мы не нашли ни в складках платья, ни в кресле… в общем, нигде. Убийца унес иглу с собой.
      — Убийца… Призрак?
      — Думай, Песах, думай, сказал Роман. Какие призраки? Женщину убили на твоих глазах…
      — Мои глаза были закрыты, пробормотал я.
      — Так раскрой их хотя бы сейчас. Думай, Песах…

      Корпус исторического факультета всегда казался мне потрепанным старикашкой по сравнению с молодцеватыми зданиями соседних факультетов социологии и медицины. Здания были, вообще говоря, однотипны, но выходящая на северную сторону стена исторического успела странным образом облупиться и выглядела гораздо старше своих тридцати юношеских лет.
      Мне показалось, что за неделю моего отсутствия стена облупилась еще больше и постарела на тысячелетие, достигнув почтенного возраста брошенного на съедение ветрам обломка камня со стершейся надписью на старом греческом. Камень лежал перед входом на небольшом постаменте и должен был символизировать смутное течение исторического времени. На меня камень действовал подобно выключателю: заходя в здание, я бросал взгляд на едва различимую надпись, что-то переключалось в мозгах из состояния OFF в состояние ON, и я начинал ощущать себя иным человеком — человеком вне времени. При выходе я опять бросал взгляд на камень, и надпись переключала мое сознание, возвращая к повседневной жизни.
      Но, видимо, что-то в моем сознании сегодня было не в порядке, потому что ни камень у входа, ни даже три новых препринта, обнаруженных в стопке полученной за неделю корреспонденции, не смогли отвлечь от мыслей об Айше Ступник. Одна часть моего сознания, поступая независимо, заставила меня в течение получаса излагать коллегам свои французские впечатления, показывать доктору Сильвии Бальцан мой квазианглийский текст, а затем готовить для отправки компьютерную версию моего сообщения. Вторая часть сознания полагала все это суетой и пыталась тщательно в сто тридцать пятый раз вспомнить бедную Айшу Ступник, тоже уже ставшую частью истории еврейского народа.
      Мне даже начало казаться, что я видел госпожу Ступник на каких-то заседаниях конференции, что было полной ерундой и помутнением рассудка — подсознание показывало мне эту женщину, стоявшей рядом с профессором Абернетти из Римского университета и поддерживавшей его за острый локоток. Будь это на самом деле, профессор немедленно помер бы, поскольку сторонился женщин, как огня, и это известно было всем его коллегам.
      Что-то происходило со мной — я не мог управлять собственным воображением.
      В библиотеке, куда я отправился, чтобы проглядеть новые номера журналов, меня ожидал еще один неприятный сюрприз. В зале поступлений сидел, уперевшись коленями в стол, господин Арнольд Люкимсон, специалист по оккультным наукам. Он увидел меня, когда я входил в зал, а мои серые клеточки, пребывавшие сегодня в заторможенном состоянии, не успели во-время развернуть тело и направить его в сторону книжных рядов.
      Вообще говоря, Люкимсон был безобидным малым, он приехал из Питера года четыре назад и в Израиле промышлял «оптимизацией кармы». Если говорить по-простому, он выяснял, кем были его клиенты в прежних жизнях и, воздействуя на биополя, выстраивал новые судьбы так, чтобы они не противоречили истинным сущностям. В общем, если в прежней жизни ты был рабом, то не фига тебе сейчас пытаться стать рафинированным интеллигентом. Библиотеку истфака господин Люкимосон начал посещать месяцев семь-восемь назад, видимо, для того, чтобы иметь верное представление о тех эпохах, в которых обитали его клиенты в прежних своих воплощениях. Назвать Люкимсона шарлатаном я не мог — он действительно старался. Но и разговаривать с ним сил не было, вопросы он обычно задавал вполне идиотские, а ответы выслушивал с видом римского патриция, которому раб доложил о том, что нечистоты из выгребной ямы перелились через край и грозят затопить атриум.
      Я кивнул в ответ на вежливое приветствие и направился к своему столу, прихватив с полки номер «Трудов Королевского исторического общества». Думал я, впрочем, о том, как отделаться от Люкимсона, когда он (это было совершенно очевидно) задаст свой любимый вопрос о воплощениях душ исторических деятелей.
      Я раскрыл журнал и отгородился им от окружающей действительности, а точнее, от господина Люкимсона, который в данный момент эту действительность представлял. В свое время я, единственный, кажется, со всего факультета, имел неосторожность вежливо ответить на вопрос, с которым Люкимсон приставал к любому, кто не успел спастись бегством. Вопрос заключался в том, был ли на самом деле Бен-Иегуда изобретателем нового иврита или он всего лишь аккумулировал и сделал явным развитие языка на протяжении последних тысячелетий. Никто не предупредил меня, что от любого специалиста по оккультным наукам нужно держаться подальше, а сам я опытом общения с этой публикой в то время еще не обладал. И попался как кур в ощип. С тех пор господин экстрасенс не упускал случая загнать меня в угол вопросом, не имевшим ответа. Журнал «Труды Королевского исторического общества» от специалистов по оккультным наукам спасти не мог.
      — Вы плохо выглядите, Песах, участливо сказал Люкимсон, подойдя к моему столику.
      — Ничего, спасибо, ответил я невпопад. По-видимому, сегодня и экстрасенс был не в себе, раз начал разговор не с вопроса о судьбе Ирода Великого, воплощенного в теле Мэрилин Монро.
      — Не нужно было принимать столько акамола, в подобных случаях это не помогает, продолжал Люкимсон, опускаясь на соседний стул.
      — Почему вы думаете, что я принимал акамол? — удивился я, ожидая в ответ развесистую клюкву о сужении ауры, которая терпеть не может таблеток.
      — Поверьте, Песах, я неплохой диагност, во всяком случае, был им в прежней жизни, улыбнулся Арнольд. Я имею в виду мою карьеру врача в Санкт-Петербурге, бывшем Ленинграде. Вы знаете, что русские земские врачи, многие из которых были евреями, как мой дед, умели ставить диагноз, бросив на пациента один-единственный взгляд?
      — Какой же диагноз вы у меня определяете? — спросил я заинтересованно — Люкимсон вел себя нынче нестандартно, я и не знал, что прежде он был врачом, мне почему-то казалось, что в Питере он работал научным сотрудником в каком-нибудь никому не нужном НИИ переработки шила на мыло.
      — Вчера вы пережили стресс, серьезно сказал Люкимсон. Не знаю, что случилось, но день этот стоил вам пяти лет жизни. Да, подумав, добавил он, именно пяти. И вы решили наказать организм химией вместо того, чтобы прибегнуть к естественным методам лечения.
      — Да, день был не из приятных, пробормотал я. Перелет из Парижа… Я стал плохо переносить самолет.
      — Не только, покачал головой Люкимсон. Но неважно. Я умею снимать головную боль, хотите?
      Собственно, почему бы нет? Голова начала опять болеть еще полчаса назад, когда Сильвия Бальцан обнаружила в моем тексте дюжину стилистических ляпов. Люкимсон вел себя сегодня смирно — было в нем, значит, нечто, действительно свойственное профессии врача. Через несколько минут мы сидели в моем закутке, отгороженном двумя книжными стеллажами от большого кабинета, где, кроме меня, проводили исторические изыскания еще три доктора наук. Хорошо, что никого из них не было на месте, иначе хорош бы я был в их глазах — Люкимсона на факультете знали все и держали за придурка.
      — Садитесь поглубже на стул, опустите руки вдоль тела и расслабьтесь, сказал Люкимсон неожиданно мягким голосом. Точнее, голос этот был окутан в мягкие, обволакивавшие обертона, внутри же ощущался стальной стержень, как у Дель Монако в партии Отелло.
      Позднее я сам себе не мог объяснить, почему безропотно выполнял все идиотские указания господина парапсихолога. Расслаблялся и вытягивал руки, закрывал глаза и имитировал сон разной степени глубины и, кажется, даже произносил вслед за Люкимсоном слова какой-то молитвы, не имевшей к каноническим текстам никакого отношения.
      Но стало лучше — пришлось согласиться. Боль вытекла из затылка, будто мягкие руки Люкимсона открыли там некую затычку, стекла по спине (я ощущал, как боль опускается по позвоночному столбу, будто по руслу реки) и, на минуту задержавшись в правой коленной чашечке, ушла в пол.
      Не сказал бы, что голова стала ясной, но ощущение, будто мозги протерли влажной тряпочкой, осталось.
      — Ну вот, сказал Люкимсон удовлетворенно и посмотрел не на меня, а куда-то чуть поверх. Аура у вас сразу выпрямилась, а то она была будто продавленная.
      Я не стал спорить, потому что промытые серые клеточки немедленно вернулись к внутренней дискуссии о том, кто, как и когда мог убить Айшу Ступник, и каким образом в моем кейсе оказался футлярчик с металлическими шипами. К продавленной ауре все это не могло иметь никакого отношения.
      — Ну, не буду мешать, сказал Люкимсон, проявив удивительное для него чувство такта. Поберегите собствнное биополе хотя бы день-два, чтобы не создавать давления на чакры. Если что, звоните домой, давайте я продиктую вам свой номер…
      — Спасибо, рассеянно сказал я, мысленно рассматривая прозрачный футлярчик, непременно…
      Я спрятал листок с номером телефона в записную книжку, уверенный в том, что, если листочек выпадет, я не стану тратить даже мысленных усилий, чтобы его найти. Экстрасенс ушел, и я своими просветлевшими мозгами мгновенно понял, что сам загнал себя в ситуацию, не имевшую выхода.
      Первое: я ни слова не сказал Роману о шипе, торчавшем из ранки на шее Айши. И в данном случае неважно, где эта ранка была на самом деле.
      Второе: я не позвонил Роману в тот же момент, когда обнаружил футлярчик с шипами в своем кейсе.
      Результат: если я расскажу о шипах сейчас, Роман с полным основанием решит, что Песах Амнуэль стал жертвой собственного воспаленного воображения. Будучи в нетрезвом состоянии после принятия горячительных напитков, к которым организм историка неприспособлен, Песах за каким-то чертом сунул в кейс подобранный где-то футлярчик. Подсознание запомнило это действие и подсказало его в нужный момент и в нужном месте. А точнее — в ненужный момент и в ненужном месте. Поскольку полиция никаких шипов на месте преступления не обнаружила, следовательно…
      Следовательно, с шипами мне придется разбираться самому. И прежде всего — вспомнить, действительно ли я не оставлял кейс без присмотра, как я убеждал в том девочек из службы безопасности и в чем еще недавно был убежден сам.
      Что я, если поднапрячься, мог вспомнить из событий позавчерашнего вечера и вчерашнего утра?
      Атташе-кейс я собирал вчера поутру, с трудом разлепив глаза и очень смутно помня банкет, причем только начало, а все, что происходило после третьей рюмки коньяка, не помня вовсе. Я торопился и, хотя обычно очень аккуратен, бросал в кейс всякую мелочь в дополнение к бумагам, которые просто сгреб со стола и запихал, не разбирая. Что еще? Помню — полиэтиленовый пакетик с мылом, зубной пастой и щеткой. Еще помню — носовой платок, совершенно чистый и сложенный вчетверо. Память моя, безусловно, стала лучше после того, как господин Люкимсон прочистил ауру, чтоб он был здоров. Надо будет попросить, чтобы объяснил, как это делается.
      Я бросил взгляд памяти в полный уже кейс, подумал, что с трудом смогу закрыть этот чемоданчик, и…
      так, вспоминай дальше…
      …пошарив в карманах брюк, достал из правого футлярчик с шипами…
      так…
      …бросил на груду бумаг и, навалившись на крышку кейса, защелкнул замки.
      Вот так-то.

* * *

      Домой я вернулся, так и не закончив дела на кафедре. Профессор Бар-Леви ждал меня с докладом, но я позвонил ему и сослался на недомогание. Естественно, он остался недоволен. Подарил мне, можно сказать, прогулку в Париж, а я, будучи неблагодарной скотиной, не удосужился даже заехать и рассказать жертве автомобильной аварии о своих впечатлениях.
      Подсознательно я надеялся, что не обнаружу в кабинете никаких признаков футлярчика — так ребенок, разбивший вазу, думает, что, вернувшись с прогулки, обнаружит вазу целой и невредимой. Футлярчик лежал там, где я его оставил. Внутри было четыре (я пересчитал дважды) металлических шипа и оставалось место для пятого.
      Я попробовал найти на кухне резиновые перчатки, которыми жена изредка пользовалась, но обнаружил только матерчатую рукавицу для снятия с огня горячих предметов. Мне не хотелось дотрагиваться до футлярчика пальцами, я все еще надеялся, что на нем удастся обнаружить чьи-нибудь следы, кроме моих собственных. Нужно было решить для себя — либо я передаю решение загадки Роману и пассивно жду результата; тогда я действительно не должен дотрагиваться до футлярчика. Либо я пытаюсь решить проблему сам, не впутывая Романа, и без того запутавшегося сверх меры; тогда не имеет значения, попорчу ли я чьи-то пальцевые следы.
      И еще: если речь шла о яде, о сильном яде, способном убить человека в считанные минуты, то на оставшихся в футлярчике шипах тоже могут быть следы этого яда, и я, дотронувшись пальцами…
      Я поднес футлярчик к глазам и попробовал внимательно рассмотреть кончики шипов сквозь не совсем прозрачную пластмассу. Вроде бы, шипы были абсолютно сухими и блестящими. Новенькие иголочки, только что из магазина. Только слишком короткие, такие в магазинах не купишь.
      А может, на шипах и не должно остаться никаких следов — что я знаю о ядах, в конце-то концов?
      Я открыл футлярчик и высыпал шипы на стол — все четыре, один к одному. Достал из ящика лупу, которой я обычно пользовался, чтобы разобрать мелкий или непонятный текст, и рассмотрел шипы, не прикасаясь к ним. Ничего — просто металлические иглы с тонким кончиком и утолщением вместо ушка. Берешь вот так за утолщение двумя пальцами, чтобы, не дай Бог, не коснуться кончика, поднимаешь и…
      так…
      …быстро укалываешь соседку, сидящую рядом, она поворачивает к тебе удивленное лицо, но ты уже привалился к спинке кресла и закрыл глаза, и спишь, и только странный хрип выводит тебя из состояния отрешенности.
      Так все и было, теперь я это вспомнил точно.

* * *

      Я стоял под горячим душем, и меня колотило.
      Не дай Бог, если сейчас вернется Рина — что я ей скажу? Не дай Бог, если сейчас позвонит Роман и захочет посоветоваться — что я скажу ему?
      А что мне сказать самому себе, если я действительно убил человека?
      Разумеется, все это не могло быть правдой. Я прекрасно помнил, как отвратительно чувствовал себя в самолете, как все кружилось перед глазами, и я закрыл их и, если не заснул, то провалился в какое-то состояние между бытием и небытием…
      Но и второе воспоминание, пронзившее, будто острый стилет, тоже было четким: моя рука с тонким шипом — я мог пересчитать каждый волосок на запястье. Шип я держал аккуратно, двумя пальцами, чтобы не коснуться невзначай желтоватого налета (яд?) на кончике.
      Что происходило на самом деле?
      Естественно, происходило первое. Второе — игра фантазии, и четкость воображаемого не может обмануть. Когда я представляю ход танкового сражения под Кунейтрой, то вижу горячие стволы орудий и ощущаю исходящий от них жар, а кровь из раны в голове Мордехая Бен-Лулу (это его воспоминания я изучал год назад) капает на мои ладони, и… Воображение — страшная вещь, воображение подобно ядерному реактору, его нужно держать под постоянным контролем и вводить графитовые стержни здорового скептицизма каждый раз, когда фантазия разыгрывается сверх необходимой меры.
      Но как в моем кейсе оказались точно такие же шипы, как тот, что я видел (видел или привиделось?) в ранке на шее Айши Ступник?
      Давай рассуждать здраво, сказал я себе. Ясно, что всему есть причина. И ясно, что произойти может только то, что не противоречит физическим законам.
      Ты видел ранку с шипом на шее соседки? Ты не мог этого видеть, потому что Айша Ступник носила волосы ниже плеч, и это зафиксировано в заключении медэкспертизы.
      Ты вспомнил, как вонзил шип в шею женщины? Ты не мог этого вспомнить, потому что если не спал, то дремал в то время, когда произошло убийство. Это раз. И второе — если ты действительно вонзил в шею женщины шип, то куда ты дел его потом? Не говоря уж о том, что ранка на самом-то деле была обнаружена под лопаткой…
      Вопрос «куда я дел шип?» был, на самом деле, легким. Достаточно было спросить самого себя, чтобы вспомнить. Я спросил и вспомнил.
      Конечно, когда стоишь под душем, и на тебя льются потоки горячей воды, вспомнить можешь все, что угодно. Я закрутил краны, и меня опять затрясло, теперь уже от холода, так и до пневмонии недалеко, полотенце оказалось на крючке, и мне пришлось выбираться из ванны на холодный пол, а потом я никак не мог вытереться, потому что дрожали руки — озноб больше походил на паркинсонизм, я с ужасом подумал, что это никогда не кончится, и что Рине придется теперь до самой моей смерти кормить меня, потому что в трясущихся руках мне не удержать даже ложку.
      Я включил нагреватель (в такую жару!) и несколько минут стоял под горячими струями воздуха. Отогрелся. Знобить перестало. Паркинсон отступил. Я наскоро обтерся полотенцем, хотя уже успел частично обсохнуть под теплым ветром пустыни, и выскочил из ванной в чем мать родила. Я просто забыл в тот момент, что человек обычно носит одежду.
      Брюки мои висели сложенными на спинке стула, я сам их на стул и повесил, прежде чем идти в ванную. Если мне память не изменяет…
      В левом кармане у меня обычно лежит скомканный носовой платок. Пользуюсь я им редко, и если…
      Шип был в платке, он зацепился острым концом и упал мне на ладонь, когда я расправил материю.
      Это был пятый шип — братец четырех, и кончик его не блестел так, как у остальных. Кончик был тусклым, будто смазанный жиром. Я мог случайно уколоться, и тогда…
      С чего я решил, что это яд?
      Если полагать, что первична материя, а не дух, то налицо были все доказательства преступления. Я мог отпираться сколько угодно, но — шип в кармане, футляр с шипами в кейсе, кончик шипа, смазанный чем-то, и любая экспертиза обнаружит яд, я был уверен в этом, иначе все, что происходило, не имело смысла…
      А так — смысл был?
      Я убил Айшу Ступник. Я был в невменяемом состоянии и не осознавал своих действий. Допустим, хотя это и чепуха.
      Но — зачем?
      Я впервые увидел эту женщину в аэропорту Орли. Она мне понравилась, не стану отрицать. Если на то пошло, я бы с удовольствием с ней переспал — нормальная мысль для мужчины. Сидя рядом с ней в самолете, я ощущал краем сознания запах ее косметики, и это возбуждало, но… шип?
      К тому же, если я проделал это в состоянии странного помутнения сознания, то когда же все началось? Я должен был положить в кейс футлярчик, ибо никто, кроме меня, не мог этого сделать. Я должен был окунуть кончик одного из шипов в пузырек с ядом… Завернуть шип в платок, ведь кейс лежал на багажной полке, у меня не было физической возможности открыть его во время полета, да этого и не было на самом деле, иначе на меня показали бы по крайней мере несколько пассажиров, и тогда инспектор Липкин не выпустил бы меня из своих рук…
      Зачем я убил Айшу Ступник?
      Когда хлопнула входная дверь, и Рина вошла в салон, уставшая после рабочего дня в своем беспокойном офисе, у меня не было никаких сомнений в том, что пришла жена убийцы.

      По словам Рины, войдя в квартиру, она услышала мой голос, доносившийся из-за закрытой двери в ванную комнату:
      — Ты не могла бы подать мне большое полотенце, то, что в шкафу?
      Она высказалась в том духе, что, собираясь мыться, неплохо бы заранее подумать, что потом придется вытираться, но полотенце принесла, обнаружив, что одно уже висит на крючке и, судя по его состоянию, я уже пытался им пользоваться.
      Несколько минут спустя я появился в салоне, причесанный и готовый к исполнению любых супружеских обязанностей. В данный момент от меня требовались лишь подсобные работы — накрыть на стол, нарезать хлеб, ответить на телефонный звонок. По словам Рины, у меня был возбужденный блеск в глазах, но она отнесла это на счет интенсивной умственной деятельности.
      Звонил Роман.
      — Хорошо, что ты дома, Песах, сказал Бутлер. Липкин искал тебя днем, хотел задать несколько дополнительных вопросов. Если ты не возражаешь, мы к тебе заедем.
      — Есть новости? Удалось продвинуться? — спросил я, надеясь, что голос мой не отражает мыслей.
      Роман хмыкнул и положил трубку. Судя по всему, продвинуться им не удалось.
      Шипы я сложил обратно в футлярчик, присоединив к четверке и тот, что обнаружил завернутым в собственный носовой платок, а футлярчик спрятал в брючный карман, предполагая позднее придумать для улики более подходящий тайник.
      — Ты ничего не рассказываешь о Париже, с обидой в голосе сказала Рина, переодевшись в домашнее платье. Вчера ты был уставший, а сегодня какой-то взвинченный.
      — Это из-за женщины, ну, той, в самолете, пробормотал я.
      — Можно подумать, дорогой, что ты впервые сталкиваешься с убийством, пожала плечами Рина. Иногда мне кажется, что тебе надо бы бросить кафедру и перейти на работу в криминологический отдел полиции.
      — Не берут, сказал я. Я не умею отжиматься двадцать раз подряд, а это, как ты понимаешь, главное.
      Ответа жены я не расслышал, потому что Рина включила электромясорубку. Мне пришлось открывать дверь самому, и я был уверен, что Бутлер с одного взгляда изобличит во мне если не убийцу, то патологического лжеца. Роман был не один, из-за его плеча выглядывал инспектор Липкин, и, видимо, присутствие коллеги лишило моего соседа присущей ему наблюдательности.
      В кабинете нам троим просто не хватило бы места, учитывая, что Роман любит сидеть, вытянув ноги, и мы расположились в салоне. Рина, выглянув из кухни, предупредила, что накормит всю компанию через полчаса, если у нас есть терпение ждать.
      — Спасибо, я не голоден, вежливо сказал Липкин, а Роман добавил, что даже сытый человек не имеет права отказаться от приглашения отобедать. Было похоже, что Бутлер намерен обосноваться у меня всерьез и надолго.
      — Песах, заявил Роман, заняв свое кресло у окна, по этому делу ты проходишь как важный свидетель, и, вообще говоря, наш разговор должен быть запротоколирован. Вот я и привел с собой Гая — память у него великолепная, и каждое произнесенное тобой слово он потом запишет.
      — Послушать тебя, так я должен сейчас звонить своему адвокату и молчать до его прибытия, пробормотал я.
      — У тебя есть свой адвокат? — с подозрением осведомился Роман.
      — Откуда свой адвокат у бедного историка? Это я так, к слову.
      — Песах, начал Липкин, переключив, видимо, свои мозговые клеточки на режим запоминания информации, вы не могли бы вспомнить, сколько было времени, когда вы впервые увидели Айшу Ступник? Это ведь произошло в зале регистрации, не так ли?
      — Так, согласился я, вспомнив гнетущее впечатление от низкого подвального помещения. Время было шестнадцать двенадцать, над стойкой регистрации висели электронные часы. Я пришел самым последним, госпожа Ступник была впереди меня примерно на десять человек. Наверняка девушки из службы безопасности могли бы сказать точнее, когда она появилась в аэропорту.
      — Они уже сказали, кивнул Липкин. Айша Ступник прошла мимо них в шестнадцать ноль пять. Еще вопрос: не обратили ли вы внимание — может быть, кто-нибудь крутился около Айши Ступник в зале регистрации или потом?..
      Я обратил внимание пока лишь на то, что Липкин старательно избегал называть бедную женщину госпожой или жертвой или иным определением — Айша Ступник, и точка.
      — Нет, сказал я. Никто в зале около Айши Ступник не крутился, она стояла одна. Перед ней была компания молодых людей, их было человек пять, израильтяне, похоже, студенты, возвращавшиеся из туристической поездки. А сзади нее стояла супружеская пара — по-моему, французы, лет под шестьдесят.