Свернув на стоянку, я аккуратно притормозил и заглушил двигатель. Повертев головой, я обнаружил, что сбил всего лишь один колышек ограждения (вчера было три), не зацепил ни одной машины (вчера я поцарапал-таки борт серой «Даяцу») и даже встал почти перпендикулярно проездной дорожке. Большой успех, подумал я. Если так пойдет и дальше, то через месяц я не буду вздрагивать, переключая скорости.
      Я вылез из машины, ощущая тяжесть в ногах — с непривычки мне было тяжело сидеть за рулем больше получаса кряду, и увидел перед собой полицейского офицера. В званиях я не разбираюсь, форма на меня действует магнетически — я вижу цвет и какие-то загогулины на рукаве, и перестаю соображать, поскольку невинному человеку соображать нужно до встречи с представителем закона.
      — Всего один колышек, господин офицер, сказал я голосом достаточно твердым, чтобы самому быть уверенным в том, что я говорю правду. Я непременно все восстановлю, не сомневайтесь.
      — Я и не сомневаюсь, широко улыбнулся офицер и протянул руку. Комиссар Бутлер, Тель-Авивская уголовная полиция.
      Возможно, я руку пожал, а может быть, спрятал свою руку за спину. Возможно, я улыбнулся, а может быть, скорчил страдательную гримасу — эти первые мгновения нашего знакомства с комиссаром Бутлером я никогда впоследствии не мог восстановить в памяти.
      Собственно, в тот момент я лихорадочно соображал — не сбил ли я пешехода, когда совершал на вечно забитых тель-авивских улицах один из многочисленных маневров перестроения из ряда в ряд. Трупы на дороге не вспоминались, но и уверенным на все сто я себя не чувствовал. Только уголовной полиции мне не хватало! За рулем я самостоятельно сидел третий день, права получил неделю назад, а машину мне пригнал из магазина один из студентов, который сдал, наконец, с седьмой попытки, курс новейшей истории Великобритании. Студент мог чувствовать себя героем, зная, что я получил права после одиннадцатой попытки сдать экзамен. Это число — одиннадцать — было, по-моему, навечно написано на моем лбу.
      — Третий день за рулем? — участливо спросил полицейский по фамилии Бутлер.
      — Четвертый, автоматически поправил я и только после этого увидел за спиной полицейского ту самую «мазду», борт которой я оцарапал вчера вечером, возвращаясь с работы. Не знаю, сбил ли я пешехода, это еще предстояло доказать, но царапина была моей работой, и в этом я признался сам, оставив на ветровом стекле данные моей страховой компании.
      — Чувствуется, сказал полицейский. Когда я впервые сел за руль, то от волнения сразу же въехал в столб, а столб, заметьте, стоял посреди чистого поля, где я решил потренироваться в вождении.
      — А моя жена, продолжал Бутлер, до сих пор боится водить машину и предпочитает ездить автобусом. Это, кстати, побудило ее стать участницей движения МЕРЕЦа, ну, знаете, есть у них группа, которая добивается разрешения пустить автобусы по субботам…
      Похоже, что полицейский не собирался меня арестовывать на месте, и я почувствовал, что количество адреналина в моей крови постепенно приходит в норму. Может, удастся отвертеться? Но штраф больше, чем сто шекелей, я не заплачу, сбитый колышек большего не стоит.
      — Если я не ошибаюсь, не унимался полицейский, вас зовут Песах Амнуэль, и вы живете в десятой квартире.
      Все узнал! Наверное, дело все-таки серьезно, и сотней шекелей мне не отделаться. Я запер на ключ свою «субару» и решился, наконец, раскрыть рот.
      — В десятой, подтвердил я, хотя полицейский вовсе не спрашивал подтверждения. Колышек я оплачу…
      — Какой колышек? — удивился Бутлер и проследил за моим взглядом. Ах, этот… О чем вы говорите, Песах, этот самый колышек я лично сбивал семь раз, его давно нужно вообще перенести метра на два в сторону, я все забываю позвонить коллегам из дорожного отдела… Вы не возражаете, если я приглашу вас к себе на чашку кофе?
      Предложение было настолько неожиданным, что я автоматически ответил:
      — Да, несомненно, комиссар.
      И лишь после этого подумал, что меня еще никогда полицейский не приглашал в отделение выпить кофе. Какой кофе подают в полиции — растворимый, экспрессо? Или по-турецки?
      Бутлер повернулся и пошел к дому — похоже, он пригласил меня выпить кофе в моей же собственной квартире. Это было, конечно, оригинально, но требовало некоторой подготовки: Рина наверняка придет в замешательство, увидев меня на пороге в сопровождении комиссара полиции.
      — Я живу этажом ниже вас, бросил Бутлер через плечо. Вы снимаете эту квартиру или купили?
      — Купил, сказал я, чувствуя себя все более глупо. Мы переехали месяц назад, и я почти никого из жильцов еще не знаю. А вы…
      — Я здесь живу третий год, сказал Бутлер, открывая передо мной дверь лифта. Я и моя жена Лея, сейчас я вас познакомлю. У нас есть еще дочь Ора, но, на наше счастье, она сейчас в школе, и у нас будет возможность спокойно пообщаться.
      — А у меня сын, сообщил я. Сейчас он в армии.
      Лифт остановился на третьем, и мы вышли.
      — Пехота? — спросил Бутлер, открывая своим ключом дверь в конце небольшого коридорчика.
      — Если бы… пробормотал я. Будь Михаэль пехотинцем, Рина, это моя жена, не сходила бы с ума, да и я тоже, если говорить правду… Он служит в Голани.
      — О! — со значением сказал Бутлер, пропуская меня в уютно обставленную гостиную. Я очень люблю такие квартиры, где ощущается не просто уют, но уют застоявшийся, возникший, казалось, не в результате усилий хозяйки, а сам по себе, из мелочей, совершенно, вроде бы, несущественных и нефункциональных. У Рины не получалось, хотя она и старалась — может, потому и не получалось, что она именно старалась, и это было заметно, это делало обстановку нашей квартиры нарочито придуманной, а потому не очень уютной. А сам я просто не знал, что нужно делать, и, думаю, комиссар Бутлер не знал тоже — вряд ли он, служа в уголовной полиции, проводил дома, как я, большую часть времени.
      Через четверть часа на журнальном столике стоял кипящий кофейник — настоящий, только что снятый с огня, а не электрическая безделка, которой пользовался я в целях экономии времени, и мы с комиссаром сидели друг против друга в глубоких креслах, разглядывали друг друга в упор, не скрывали этих взглядов и — вот странное дело! — получали от этого удовольствие.
      Поэтому и вопрос, который я задал, не подумав о том, насколько он банален, не показался комиссару традиционно-надоедливым.
      — Давно в стране? — спросил я.
      — Тридцать семь лет, ответил Бутлер, разливая кофе по чашкам и пододвигая сахарницу. Собственно, я родился в Бней-Аише, но родители приехали в страну в сорок восьмом из Бобруйска.
      — Тогда выпускали? — удивился я.
      — Не думаю, покачал головой Бутлер. Отец с матерью родом из Бобруйска, но в войну их угнали в Германию, там они и познакомились, в Майданеке, им, как видите повезло, остались живы, но в Россию не вернулись, а сюда приехали сразу после провозглашения независимости. Отец даже успел повоевать, их бригада брала Латрун и двигалась на Иерусалим…
      — Черт возьми! — вскричал я. Это очень интересно. Я, видите ли, историк, занимаюсь в университете новейшей историей, самой новейшей, последние четверть века, но и тот период интересует меня чрезвычайно.
      — Судя по вашему акценту, Песах, сказал Бутлер, ваш стаж в стране гораздо меньше моего. Вы приехали в семидесятых?
      — В восемьдесят первом. Я, Рина и Михаэль, тогда ему было восемь. Получили амидаровскую квартиру в Кирьят-Оно, но я не сразу попал в университет сюда, в Тель-Авив, пришлось поработать в…
      Я отхлебнул горячего кофе и закашлялся, чтобы мое нежелание доводить предложение до конца не оказалось слишком заметным. Для чего Бутлеру, черт побери, знать о том, что я год работал слесарем на фабрике металлических изделий, а потом еще два года сторожил супермаркет? Я вовсе не считал это годы потерянными, хотя Рина полагала именно так, но и рассказывать о тогдашней жизни не хотелось, тем более человеку, родившемуся в Израиле я наверняка не способному понять ощущения репатрианта, изначально ощущающего себя чужеродным телом.
      — Родители учили вас русскому? — спросил я, откашлявшись.
      — Немного, Бутлер перешел на русский, но выговаривал слова медленно и, хотя без заметного акцента, но с видимым усилием — наверняка переводил сначала фразу в уме, подбирая слова. Немного, и я сопротивлялся. Когда вырос, понял, что сопротивлялся зря, но потом уже не было времени верстать…
      — Наверстывать, поправил я.
      — Да…
      Мы опять перешли на иврит, и, когда я бросил взгляд на часы, оказалось вдруг, что говорим мы уже около двух часов, и количество тем, затронутых в беседе, перевалило за второй десяток, кофе остыл, а Рина, наверное, уже вернулась с работы.
      — Было очень приятно, сказал я. Поднимитесь вечером ко мне, в семнадцатую квартиру, и мы продолжим знакомство.
      — Непременно, согласился Роман. Только не сегодня, мне через два часа на дежурство. Но завтра — ждите в гости.
      — Дежурства, спросил я, уже стоя в дверях, беспокойные? Я имею в виду — часто ли случаются… э-э… уголовные преступления?
      — Хватает, неопределенно отозвался комиссар. В основном, рутина, но бывают очень интересные случаи, которые требуют для расследования хорошей работы этого…
      Бутлер постучал себя по макушке и по взгляду моему понял, что при очередной встрече я непременно попрошу рассказать хотя бы одну историю из практики.
      — До завтра, сказал Бутлер, и мы понимающе кивнули друг другу.

* * *

      Так я познакомился с Романом Бутлером, комиссаром уголовной полиции. Прошло месяца три прежде, чем я решился рассказать Роману о своих ощущениях в тот момент, когда, заглушив двигатель, увидел перед собой представителя власти. К тому времени наши субботние встречи стали уже традицией — ровно в пять раздавался звонок, и я пропускал Романа в гостиную, где на журнальном столике уже кипел электрический чайник. В остальные дни недели, если у Романа выдавался свободный вечер, он звал меня к себе, и тогда за качество кофе отвечал он.
      Рина с Леей не стали столь дружны, наши с Романом разговоры казались им излишне серьезными для субботних бесед и излишне профессиональными для разговоров в остальные дни недели, когда хочется отвлечься после суматохи на работе. Рина предпочитала, если не нужно было готовить обед, сидеть перед телевизором и смотреть кассеты с сентиментальными американскими мелодрамами, а у Леи, жены Романа, было немало хлопот с дочерью, девицей достаточно своенравной и не желавшей учиться.
      Впрочем, иногда мы собирались вчетвером, и тогда всякие упоминания о преступлениях, расследованиях, исторических изысканиях и политике были запрещены. Это были вечера воспоминаний — легкие, как надутый теплым газом воздушный шар…
      Роман никогда не любил, как он говорит, «высовываться», иными словами, он терпеть не мог рассказывать о том, как раскрывает преступления. Будь у Романа другой характер, я вполне мог бы выполнять роль доктора Ватсона или капитана Гастингса. На деле же мне с трудом удавалось разговорить Романа настолько, чтобы услышать чуть больше, чем я мог прочитать в газетах. Так, во всяком случае, было в первые месяца нашего знакомства — не то, чтобы Роман не доверял мне какие-то служебные тайны, просто ему казалось, что расследование — процесс достаточно занудный и интересный только в сочинениях Кристи, Гарднера или Стаута.
      Я его вполне понимал, мне тоже порой казалось, что постороннему не интересны мои рассказы о том, как я изучал архивные материалы о месяцах, предшествовавших Шестидневной войне. На самом деле все было с точностью до наоборот — всегда интересно слушать рассказы о чужой работе, даже если это всего лишь архивный поиск. И тем более — если это поиск преступника.
      О деле Кацора Роман рассказывал мне несколько вечеров, из чего не следует, что он все это время не закрывал рта. Скорее наоборот, подробности мне приходилось выпытывать с помощью методов, используемых самим Бутлером во время перекрестных допросов.

      В прошлом году Шай Кацор был избран заместителем генерального директора экспортно-импортной фирмы «Природные продукты». Он считался человеком жестким — во всяком случае, когда корреспонденты спрашивали его, как он обычно разговаривает с конкурентами, Шай Кацор отвечал, вздернув свой квадратный подбородок:
      — Условия ставим мы. Фирма достаточно сильна, чтобы заставлять конкурентов плясали под нашу дудку.
      Весной Шаю Кацору исполнилось 43 года. Он был женат, его единственный сын Гай проходил службу в ЦАХАЛе. Хая, жена, не работала.
      Что еще мог знать о Шае Кацоре читатель «Маарива» или «Едиот ахронот»? Он собирался в этом году прибрать к рукам для «Природных продуктов» еще и дочернюю компанию «Роксан» — так считали все, но к тому дню, с которого мой рассказ начинается, положение было уже иным, о чем знал очень узкий круг лиц.

* * *

      В салоне беседовали пятеро мужчин. Один из них был хозяином виллы, четверо — его гостями. Они сидели в глубоких креслах вокруг низкого журнального столика и говорили о бизнесе.
      — Твое решение вызовет раскол в правлении, не думаю, что ты поступаешь верно, сказал один из гостей, повторив эти слова в третий раз.
      На что хозяин в третий раз ответил:
      — Фирма, в которой можно вызвать раскол, вполне этого достойна.
      Второй гость сказал примирительно:
      — Мы начали повторяться. Давайте сделаем перерыв и поговорим о футболе.
      Воздух, действительно, будто сгустился, напряжение, возникшее в разговоре, тяжелыми нитями протянулось от одного собеседника к другому.
      — Выпьем кофе, предложил хозяин дома. Я сделаю по-турецки. В ожидании любителя.
      Кипящий кофейник появился на столике через несколько минут. Все это время гости сидели молча — каждый из них думал о том, что миссия их провалилась, хозяин виллы не собирается менять своего решения, и для фирмы могут настать сложные времена. Не то, чтобы этот человек был незаменим на своем месте, но он глубже кого бы то ни было вник в состояние дел в фирме, его внезапное решение уйти выглядело не столько даже нелогичным, сколько просто нелепым — кто же оставляет дело, в которое вложил деньги, время и силы? И ради чего?
      Перед каждым из пяти мужчин стояла фарфоровая чашечка на блюдце и лежала маленькая красивая ложка.
      — Наливайте себе сами, сказал хозяин. Вот молоко — кто желает.
      Он не смотрел в глаза своим гостям, он не хотел говорить больше о делах, тем более, что общих дел, с его точки зрения, у них больше не было.
      Разлили кофе по чашкам, хозяин сделал это последним.
      — «Маккаби» Хайфа в этом сезоне сплоховала, — сказал один из гостей, отпив кофе и поставив чашечку на блюдце.
      Остальные сделали по глотку и задумались о перспективах израильского футбола. Хозяин дома привстал и выронил свою чашечку. Кофе разлилось — на белой рубашке появилось темное пятно.
      — А-а… — прохрипел хозяин и повалился лицом на столик.

* * *

      Когда бригада, возглавляемая комиссаром Бутлером, прибыла на место трагедии, врач скорой уже констатировал смерть известного бизнесмена Шая Кацора.
      Хозяин виллы лежал на полу, раскинув руки — в той позе, в какой оставили его медики скорой, пытавшиеся привести Кацора в чувство, поскольку кардиоскоп показывал сначала слабые и редкие импульсы. Лицо Кацора было белым до синевы, глаза смотрели удивленно и беззащитно.
      В углу салона, бледные и растерянные, стояли гости — Рони Полански, Даниэль Кудрин, Бени Офер и Нахман Астлунг. Все были членами совета директоров компании «Природные продукты». Гости молчали — все, что они могли сказать друг другу, было сказано до приезда скорой и полиции.
 
      Полицейский врач, прибывший вместе с Бутлером, осмотрел тело, разрешил его увезти и сказал комиссару:
      — Без всяких сомнений — убийство. Отравление цианидом.
      — Все чашки и кофейник — на экспертизу, распорядился Бутлер.
      Случай был классическим. Пятеро в закрытой комнате. Жертва и четверо гостей, один из которых наверняка убийца. Смысла в этом убийстве Бутлер не видел (давние друзья, общее дело), но разве в убийствах бывает смысл? Мотив — да, причина, повод… Но — смысл?
      — Простая формальность, сказал Роман извиняющимся тоном. Вы все важные свидетели, и я хочу допросить каждого прямо сейчас. Конечно, вы можете вызвать своих адвокатов.
      — Да что там, мрачно сказал Дани Кудрин, щуплый мужчина лет пятидесяти, с огромной родинкой на правой щеке, делавшей его лицо отталкивающе-неприятным, мы не свидетели. Мы подозреваемые.
      Бутлер ничего не ответил и выбрал для допроса небольшой салон на втором этаже виллы. Здесь никогда не принимали гостей, и обстановка казалась более уютной, чем внизу. Раздвижная стеклянная дверь вела на балкон, где стояло единственное кресло под большим разноцветным зонтом. Наверняка хозяин любил сидеть здесь в одиночестве, глядя на море, до которого было не так уж далеко — два ряда вилл и прибрежная песчаная полоса.
      Первым Роман пригласил Бени Офера.
      — Садитесь сюда, сказал Роман, придвигая журнальный столик к дивану, так вам будет удобнее сидеть, а мне удобнее слушать. Показания ваши записываются на диктофон, это официальный допрос свидетеля, и после того, как мы запишем формальные данные, я попрошу вас быть предельно внимательным к каждому сказанному слову. Может, вы все же предпочитаете говорить в присутствии адвоката.
      Офер покачал головой и положил на стол обе руки ладонями вниз — так ему было легче справиться с волнением. Бени Офер был самым молодым из гостей, ему еще не исполнилось сорока, и первое впечатление, доверять которому Бутлер, конечно, не собирался, было вполне благоприятным. В отличие от остальных, Офер был в строгой однотонной рубашке с галстуком — он наверняка ощущал себя представителем европейского бизнеса, а не ближневосточного с его левантийской расхлябанностью.
      После выполнения формальностей Бутлер спросил:
      — Кто готовил кофе и кто при этом присутствовал?
      — Шай, сказал Офер. Он готовил кофе сам, а мы все оставались в салоне. С места, где я сидел, видна часть кухни, и я краем глаза видел, как Шай ходил от плиты к шкафу, как что-то доставал и перекладывал… Потом он принес кофейник и молочник с чашками на подносе и поставил на журнальный столик.
      — Кофе был уже разлит по чашкам?
      — Нет, чашки были пустыми.
      — Кто же наливал кофе?
      — Каждый наливал себе сам, пояснил Офер. И каждый мог взять любую чашку. Молока не налил никто. Если бы яд был в кофейнике, мы бы сейчас все…
      — Экспертиза покажет, был ли яд в кофейнике или в ином месте, отмел предположения Бутлер. Скажите, господин Офер, чему была посвящена ваша встреча?
      — Мы обсуждали экспортные планы фирмы. И не в первый раз, заметьте. В подробности вдаваться не могу, извините. Мы уже собирались в таком же составе раза три-четыре. И здесь, и у меня.
      Офер лукавил и не скрывал этого. Он просто не хотел говорить об истинной причине встречи, и комиссар, подумав, задал вопрос иначе:
      — Сегодняшняя встреча отличалась от предыдущих?
      — Да, сказал Офер, помедлив.
      — Чем же?
      — Только одним. Шай сказал, что он покидает фирму. Это было как гром с ясного неба. Тяжелый удар, скажу прямо…
      — Какова была роль господина Кацора в вашей фирме?
      — О, огромная! Шай был одним из тех, кто начинал дело. У него очень быстрый ум, и он… был… именно Шай вносил почти все предложения по развитию. В правлении никто, кроме него, не верил, что можно хоть что-то заработать в России. Шай в прошлом году ездил в Москву и подписал три контракта с… извините, комиссар, эти контракты еще не утверждены, и я не могу…
      — Завтра, пообещал Бутлер, у меня будут полномочия, утвержденные судьей Мизрахи, и тогда вам и вашим коллегам придется ответить на любые мои вопросы. А сейчас… — Роман пожал плечами. Этот контракт, или иной, мог ли стать причиной неприязни кого-либо к господину Кацору? Разногласия в фирме?
      — Уверяю вас, был сугубо деловой спор, разве это причина, чтобы убить? Мы спорим так каждый день!
      — А уход господина Кацора? Если он действительно произвел, как вы сами сказали, впечатление разорвавшейся бомбы… Если дела фирмы так сильно зависели от господина Кацора…
      — Это тяжелая утрата, Офер наклонил голову, разглядывая носки своих туфель, но фирма без Кацора выживет, а вот Шай без фирмы… Ох, простите, я как-то не подумал…
      — Господин Кацор знал о делах нечто такое, что могло бы сильно навредить фирме, если бы господин Кацор сообщил эту информацию конкурентам?
      — Шай знал все. И, я убежден, никогда бы не пошел на нарушение коммерческой тайны. Даже если бы действительно начал работать на… ну, скажем, на «Текоа» и «Тнуву».
      — Он был намерен перейти в одну из этих компаний?
      — Нет… Не знаю. Мы просто не успели задать Шаю этот вопрос. Все произошло так… Да он бы и не ответил, скорее всего…
      — Вы видели, чтобы кто-нибудь прикасался к чашке господина Кацора уже после того, как кофе был разлит?
      — Это было невозможно! Каждый из нас налил себе и больше не выпускал чашки из рук до тех пор, как… ну…
      — Я понял. Как по-вашему, мог ли сам Кацор…
      — Глупости. Для чего? Чушь! Он был в расцвете сил, у него были свои планы, он очень честолюбив, его, насколько я могу судить, не устраивали масштабы нашей деятельности, хотя мы — одна из самых перспективных… Он хотел большего, вот, например, как в этой истории с российскими контрактами… Он собирался поехать зимой в Иоганнесбург, правда, правление еще не утвердило план этой поездки, и, Шая это крайне раздражало… «Эта ваша левантийская медлительность», говорил он…
      — Господин Кацор ведь сам был…
      — Его родители приехали из Йемена, вы правы, но Шай был человеком очень западным, он пять лет провел в Штатах, и… Нет, господин комиссар, я не могу себе представить, чтобы Шай мог сам… вдруг, особенно при сложившихся обстоятельствах… Глупости.
      — Но ведь, если никто не касался его чашки, только сам господин Кацор мог положить в нее яд так, чтобы вы не обратили на это внимание. Например, с сахаром.
      — Шай терпеть не мог сахара. Он пил чистый кофе — без сахара, без молока, без сукразита, без лимона. К тому же, он не очень-то любил кофе по-турецки. Обычно он кофе смаковал — пил маленькими глоточками. А сегодня просто просто налил и выпил.
      — Спасибо, сказал Бутлер с сомнением в голосе, вы можете подождать в нижнем салоне?

      Нахман Астлунг руководил в фирме отделом маркетинга. Он был моложе остальных гостей, собравшихся на вилле, но выглядел старше. Ранняя седина и густая нечесанная шевелюра делала его похожим на Эйнштейна. Впрочем, сходство этим и ограничивалось. У Астлунга были восточные черты лица, да и ум был, хотя и быстрым, но скорее поверхностным.
      Астлунг подтвердил показания Офера. Каждый налил себе кофе, взяв со столика чашку совершенно механически. Во всяком случае сам Астлунг ни на ниг не задумался, почему взял эту чашку, а не другую. И если в одной из них уже был яд… Хотя, как мог оказаться яд в пустой чашке?
      — О! — сказал Астлунг, округлив глаза. Тогда выходит, что убит мог быть любой из нас! Тот, кто случайно…
      — Не нужно строить гипотез, прервал комиссар рассуждения свидетеля. Скажите мне, в каких вы были отношениях с господином Кацором?
      — В нормальных. Я понимаю, что вы хотите… В нормальных. Спорили. Бывало — на высоких тонах. Как все.
      — Он действительно сказал сегодня, что выходит из совета директоров?
      — А? Да… Это, конечно, удар, мы его все уговаривали. Я так и не понял причину. По-моему, до завтра он бы передумал.
      — Скажите, а раньше… Кому-нибудь из вас могло придти в голову, что Кацор предаст?
      — Вы называете это предательством?
      — Мне показалось, что господин Офер именно так оценивает поступок господина Кацора.
      — Каждый думает о своей карьере, это ведь естественно, хотя для коллег это может быть ударом. Момент, конечно, катастрофически неудобный… Впрочем, можно это назвать и предательством. Да, во время спора прозвучало и это слово. Вы думаете — это повод для убийства? Это же кошмар! Кошмар!
      Взгляд Астлунга неожиданно застыл — видимо, ему опять представилась эта картина: Шай Кацор, роняющий чашку и падающий лицом вниз…
      — Извините, пробормотал Астлунг. Может… Может, это все-таки сердечный приступ? Вот недавно умерла журналистка, вы же помните, двадцать два года, прямо во время телерепортажа… Начала говорить фразу и… Секунда — и нет человека. Это кошмар, но ведь так бывает…
      — У Далии Нахшон был рак, напомнил Бутлер. Может быть, вам что-то известно о болезни господина Кацора?
      — Нет, Шай был здоров как… в общем, совершенно здоров. Но ведь, бывает, умирают и совершенно здоровые люди. Помните этого футболиста из «Ха-поэля»… ну, такая восточная фамилия…
      — Экспертиза скажет точно, от чего умер господин Кацор, прервал Бутлер рассуждения Астлунга. Не будем фантазировать. Я лишь провожу предварительное дознание…

* * *

      Разговор с Кудриным и Полански не дал ничего нового. День клонился к закату, салон насквозь пронзили оранжевые лучи, и пришлось приспустить шторы. Кудрин, господин пятидесяти лет, дышавший, как лев после пробежки по пустыне, нервничал так, что Бутлеру пришлось его отпустить, задав лишь несколько общих вопросов. Полански держался спокойно, ответы свои обдумывал и не произнес ни одного не только лишнего, но даже сколько-нибудь существенного слова. Оба — Кудрин и Полански — отвечали в фирме за стратегические разработки и потому даже в большей степени, чем Офер или Астлунг, были недовольны неожиданным поступком Кацора. Могло ли это стать поводом для убийства?
      Комиссар внимательно присматривался к обоим свидетелям. Они были ему неприятны, и он долго не мог сам себе объяснить причину. Потом понял: ни Полански, ни Кудрин не считали происшедшее трагедией. Ну, был человек. Ну, не стало человека. Переживем. А вечером по телевидению «Пополитика», и у дорогого племянника день рождения, куда не нужно опаздывать… От этой полиции одни неприятности.
      Когда Бутлер раздумывал о том, отпустить ли всех четверых по домам, зазвонил телефон и Моше Бар-Нун из экспертного отдела сообщил:
      — Отравление цианистым калием. Никаких сомнений.
      — Где был яд? В чашке? В кофейнике?
      — Ни там, ни там. И ни в одной из остальных чашек. Нигде. Кроме, конечно, организма убитого.
      — Ты хочешь сказать, что чашки и кофейник кто-то успел вымыть?
      — Нет, ни в коем случае. Ни к чашкам, ни, тем более, к кофейнику, никто не прикасался — я имею в виду, не пытался мыть чем бы то ни было.
      — А что пальцевые отпечатки?
      — Тут еще проще. На каждой чашке отпечатки пальцев только одного человека — того, кто из этой чашки пил.
      — На чашке Кацора…
      — То же самое. Только пальцы Кацора.
      — На кофейнике…
      — На поверхности отпечатков нет вообще, видимо, Кацор протирал посуду, прежде чем подавать на стол. Есть отпечатки на ручке, но ты же понимаешь, какого они качества… Поверхность ребристая и… Можно сказать только, что отпечатков несколько. Но ведь каждый из них брал кофейник за ручку, чтобы налить себе кофе, верно?
      — Да, конечно. Спасибо, Моше. Переправь заключение на мой компьютер.
      — Уже отослал.
      Комиссар положил трубку и спустился вниз. Обыск в большом салоне закончился, эксперт Борис Авербах на вопрос комиссара ответил кратко:
      — Ничего. Никаких капсул, пакетов, растворов. Если здесь и был цианид, то, значит, в кармане кого-то из гостей.
      — Не было у них ничего, раздраженно сказал Бутлер, их обыскали в первую очередь. Видел бы ты эту процедуру…
      — Представляю, хмыкнул Борис.
      — Я не могу их задерживать, продолжал Бутлер. Они все весьма известные личности. И если кто-то решит плюнуть мне в…
      — Их адвокаты дожидаются в большом кабинете, сказал Борис, и очень недовольны.
      Адвокаты действительно ждали комиссара в кабинете хозяина виллы, большой комнате на первом этаже, обставленной, неожиданно для комиссара, с большим вкусом в стиле «ретро». Адвокатов было трое, и все они были комиссару хорошо знакомы.
      — Привет, сказал он, входя. Кто-то из вас представляет сразу двоих клиентов, как я понимаю?
      — Я, кивнул молодой и энергичный Рони Барух, известный не только победами в гражданских процессах, но и сокрушительным поражением — год назад суд приговорил его подзащитного к пожизенному заключению за убийство жены, и адвокату не удалось добиться смягчения приговора в Верховном суде. Я представляю Офера и Астлунга.
      — Надеюсь, — агрессивно сказал Мордехай Злотин, нацелив на Бутлера палец, его иссиня-черная борода делала юриста похожим на вавилонского царя Навуходоносора, и только черная кипа на макушке не позволяла продолжить это сравнение, надеюсь, что вы, комиссар, уже отпустили наших клиентов с миром.
      — Да, Бутлер устало опустился на диван, где ему оставили самое неудобное место под прямыми лучами заходящего солнца, я отпустил их всех и благодарен вам, господа, за то, что вы не стали вмешиваться в допросы на этом этапе следствия.
      — Хорошее дело! — возмутился Барух. Да нас просто не пустили, что нарушает процедуру, и я лично намерен подать жалобу в…
      — Как? — изумился комиссар. Я сказал каждому из свидетелей, что они могут посоветоваться с адвокатом, и никто из них не захотел…
      — Все это ваши полицейские штучки, взмахнул руками Барух. Господа, я ухожу.
      Поднялись все.
      — Кому-то будет предъявлено обвинение? — спросил Злотин.
      — Кому-то — конечно. Но я не уверен в том, что кому-то из ваших клиентов. Все они проходят как свидетели.
      Бутлер хотел добавить «пока», но не стал этого делать.

      Ночь была бессонной. Подозреваемые разъехались около восьми, каждый со своим адвокатом. Бутлер остался на вилле, где полицейские из отдела по расследованию убийств обшаривали каждый сантиметр. Нудная процедура — на вилле было три этажа, один из них — подземный, одиннадцать комнат, два больших салона и один малый, две ванны, огромная кухня…