- Так. Все? - спросил Любавин.
      - Нет, если разрешите.
      - Продолжайте.
      - Машина принадлежит индивидуальному владельцу.
      - Доказывайте! - снова повторил Любавин.
      - Машина новая, - продолжал Рустамов. - Для предприятий "Москвичи" в Советабад поступили только в начале первого квартала. Они эксплуатируются на полную мощность, и автообувь у них за это время изрядно поизносилась. А новые покрышки поступят к нам только осенью. В конце второго квартала через магазин Горпромторга было продано восемнадцать "Москвичей".
      - Значит, если согласиться с вами, - заметил Любавин, - а я не вижу оснований не соглашаться, нам нужно установить владельцев восемнадцати "Москвичей" и определить, кто же из них приезжал вчера вечером в Гюмюштепе.
      - Владельцы восемнадцати "Москвичей" установлены. - Рустамов расстегнул планшет и вытащил оттуда листки бумаги. - Вот их список. Я успел захватить его в магазине по пути к вам.
      - Так, - заметил Любавин, просматривая списки, и начал читать вслух: Мамедов - токарь завода им. Ленина, Сигалов-мастер механического завода, Гасанов- врач карадаглинской районной больницы, Джеванширов - профессор медицинского института, Хуршудов - мастер спорта, Кокорев - профессор, Хайранов - шофер, Теймурян - электросварщик, Алиев - народный артист республики и так далее. Восемнадцать человек, восемнадцать адресов, восемнадцать профессий. И никого из них не спросишь: ты приезжал в Гюмюштепе убивать Худаяра Балакиши оглы? Мы не можем оскорбить подозрением ни одного советского человека, не имеем права. И мы обязаны установить убийцу и тоге, кто его привез и, вольно или невольно, стал соучастником преступления. Значит, проверка. Негласность, быстрота, тщательность и секретность, подчеркиваю, абсолютная секретность, - таковы условия этой проверки. Не оскорбить подозрением человека, не спугнуть розыском преступника и обнаружить его возможно в кратчайший срок, а обнаружив, уже не выпускать ни на секунду из своего поля зрения. Так, товарищ капитан?
      - Так точно! - ответил Рустамов.
      - Давайте решать, как мы практически проведем эту операцию.
      - Нужно будет расширить нашу группу, - сказал майор Чингизов.
      - Вы намерены взять розыск в свои руки? - спросил. Любавин.
      - Да, - ответил Чингизов.
      - А что предложит товарищ капитан?
      - Если сочтете возможным и нужным, поручите это дело нам, - ответил Рустамов.
      - Но насколько я знаю, - заметил Чингизов, - в отделе, кроме вас, всего два оперативника. И если даже вы оставите все ваши дела, то и тогда эта работа может у вас затянуться на весьма длительный срок. Так?
      - Если разрешите, товарищ майор, не совсем так, - возразил Рустамов. У нас в отделе, действительно, три оперативника. Один сейчас в командировке, значит, остаются два. Но у меня есть возможность двинуть, на это дело не двух, а если понадобится - и тридцать, и пятьдесят человек, умеющих успешно решать боевое задание в пределах поставленных им границ.
      Любавин, не вмешиваясь, внимательно вслушивался в этот диалог.
      - Откуда они у вас? - удивился. Чингизов. - Или вы намерены снять с постов всех милиционеров в вашем отделении?
      - Ни одного, - ответил Рустамов. - Это было бы как раз полным отсутствием секретности. Наших милиционеров все знают в лицо и все знают предел их служебных обязанностей.
      - Вы говорите загадками!
      - Никак нет, товарищ майор, никаких загадок. С нами сотрудничает штаб бригадмильцев, и я являюсь членом этого штаба. Ребята как на подбор. Рабочие, студенты, отличные спортсмены, многие из них велосипедисты. Мы с ними давно дружим, и они привыкли выполнять наши задания скромно, тихо, тактично, без излишнего любопытства, как и полагается настоящим общественникам, друзьям советской милиции. Вот их я и пущу по следам всех восемнадцати "Москвичей", и думаю, что уже завтра к вечеру мы будем иметь исчерпывающие сведения об их владельцах. А когда круг сузится, тогда, конечно, слово за майором Чингизовым.
      Любавин, иронически улыбаясь, взглянул на Чингизова и неожиданно спросил:
      - Товарищ майор, вы, кажется, большой любитель футбола?
      - Да, а что? - недоумевая, ответил вопросом на вопрос Чингизов.
      - Да так, ничего. Я хотел просто футбольной терминологией определить итог нашей беседы. А итог таков: 1:0 в пользу капитана Рустамова. На том и порешим. Действуйте. У вас все?
      - Нет, товарищ полковник, еще одно обстоятельство, которое, я считаю, нужно доложить.
      - Докладывайте.
      Капитан Рустамов повторил Любавину то, что рассказала ему женщина с ребенком. Чингизов даже приподнялся с места. В одной машине с Худаяром была высокая женщина, и они приезжали в Гюмюштепе за час или два до того, как была совершена кража в квартире Азимова.
      - Не будем терять и этой ниточки, - заметил Любавин, - и не будем торопиться с выводами. Спасибо, товарищ капитан. Вы хорошо выполнили задание. А сейчас попробуйте решить еще одну небольшую задачу. Когда вернетесь в свое отделение, позвоните в институт и пригласите к себе инженера Азимова. Верните ему пальто, пусть распишется в получении, и можете рассказать ему нашу с вами гласную версию о воре и его судьбе. Объявите ему о закрытии следственного дела о квартирной краже. А потом уже свяжетесь со мной.
      Любавин встал, пожал Рустамову руку и, подождав, пока тот выйдет за дверь, довольно улыбаясь, сказал. Чингизову:
      - Каков парень, а? Я не удивлюсь, если через два-три года встречу его в числе руководителей Советабадского уголовного розыска. Еще десяток таких рустамовых - и преступникам придется менять адреса. А теперь вот что. Вы, кажется, хорошо знакомы с директором института, где работает Азимов.
      - Да, он был директором того завода, где мне пришлось работать инспектором по технике безопасности.
      - Так вот, позвоните ему сейчас, объясните, что инцидент с кражей Азимова исчерпан. Неплохо будет, если он сам вызовет Азимова на откровенный разговор и сделает ему соответствующее внушение по поводу его работы, которую тот брал домой. И, кстати, вы докладывали, что там был еще какой-то справочник с грифом "Для служебного пользования".
      - Да, справочник Скворцова, - сказал Чингизов.
      - Так вот пусть заодно сделает внушение и библиотекарше института. Причем объясните ему, что все эти замечания исходят из просьбы капитана Рустамова. Вашего имени пусть он не называет, чтобы не ссорить вас с приятелем. Вы меня поняли?
      - Ясно, - ответил Чингизов.
      - Идите звоните, а через час возвращайтесь ко мне.
      "СЛУЧАЙНОЕ" ЗНАКОМСТВО
      В те часы, когда оперативники мчались к дому убитого Худаяра, а Вася в своей комнате терзался бессоницей и кошмарами, Татьяна неторопливо поднималась по лестнице на второй этаж Дома офицеров, приветливо раскланиваясь со знакомыми и своими партнерами по самодеятельному эстрадному ансамблю.
      Полковника Семиреченко она застала у стенда, на котором красовались портреты участников ансамбли. Татьяне нетрудно было догадаться, что смотрит он главным образом на ее портрет. Ей очень удавалось одухотворенное выражение лица с мягкой грустью. Именно так и сумел запечатлеть ее фотограф. Скольких ввела в заблуждение эта маска, под которой таилась опаснейшая хищница, в сколькие доверчивые сердца проникла она, действуя этим печальным взглядом своих голубых глаз.
      С инженер-полковником Николаем Александровичем Семиреченко, крупным специалистом в области вооружения, прибывшим из Киева в Советабад в служебную командировку, Татьяна познакомилась "случайно" по настойчивой рекомендации Владимира Соловьева. Она сидела в вестибюле гостиницы "Приморская", дожидаясь своей очереди к маникюрше. В дамском салоне было много клиенток. Судя по тому, что она часто поглядывала на часы, Татьяна, видимо, очень торопилась. Вдруг она безнадежно махнула рукой, вышла из вестибюля и направилась к стоящему у подъезда гостиницы такси как раз в тот момент, когда к машине подошел инженер-полковник Семиреченко.
      - Машина занята товарищем полковником, - сухо сказал ей шофер, отдавая дань уважения военному.
      - Пожалуйста, пожалуйста, - уступил ей машину Семиреченко.
      - Нет, что вы, я подожду другую, - смущенно ответила Татьяна.
      - Знаете что, - сказал полковник, - давайте решим вопрос полюбовно. Думаю, что шофер не будет на нас в обиде. Мы завезем вас, куда вам нужно, а потом поедем дальше. Я же вижу, что вы очень торопитесь.
      - Я просто боялась остаться без обеда, - простодушно рассказывала по пути Татьяна. - Я обедаю в столовой Дома офицеров. Там вкусно и дешево кормят, но если придешь позже, то ничего хорошего не застанешь, а я, грешная, люблю вкусно поесть, - рассмеялась она.
      Полковник изъявил желание отведать обед в столовой Дома офицеров, тем более, что в ресторане при гостинице приходится очень долго ждать, пока подадут.
      На следующий день Татьяна в столовую не пошла, а через день, зайдя туда, заметила полковника Семиреченко, стоявшего у дверей и внимательно читавшего афишу, извещавшую о концерте эстрадного ансамбля.
      Татьяна приветливо поздоровалась с ним, полушутя спросила, неужели столь солидного полковника может интересовать эстрадное, да еще самодеятельное искусство.
      - Если хорошее, то может, - ответил полковник и спросил: - А этот коллектив хороший? Вам доводилось его слушать?
      - Доводилось, - улыбнулась Татьяна, - но судить мне трудно. Говорят, на вкус и цвет товарищей нет. Приходите вечером, послушайте, а потом скажете свое мнение.
      - А вы придете?
      - Обязательно, - ответила Татьяна.
      - Тогда разрешите запасти и для вас билетик?
      - А вот этого делать не следует. У меня здесь свое постоянное место.
      Полковник Семиреченко, не желая показаться назойливым, больше на своем приглашении не настаивал.
      Велико же было его удивление, когда взвился занавес и он увидел в группе участников ансамбля свою новую знакомую. Татьяна была в тот вечер, как говорится, в ударе. Вальс "Советабадские огни" и сменившая его музыкально-танцевальная сценка "Отдых на привале", которую она исполнила со своим партнером лейтенантом Азером Гулиевым, вызвали бурю аплодисментов. До слез тронула не только полковника Семиреченко, но и многих зрителей, бывших фронтовиков, знакомая всем песенка "В землянке". Много искреннего чувства, лирики и печали сумела внести Татьяна в эту песню. Ей бисировали, и опять прозвучало в зале "...до тебя мне дойти не легко, а до смерти четыре шага". Эти "четыре шага" Татьяна произнесла как-то по-своему, почти шепотом, что произвело большое впечатление.
      Полковник Семиреченко дождался Татьяну и выразил свое восхищение и ансамблем, и ее исполнением.
      - Вы профессиональная актриса? - спросил он ее.
      - Что вы, - расхохоталась Татьяна. - Я профессиональная медицинская сестра и полжизни работаю в военном госпитале.
      Семиреченко предложил проводить ее, но она вежливо, без тени кокетства, поблагодарила его и сказала, что после концерта любит возвращаться домой одна.
      - Но мы увидимся завтра? - спросил полковник.
      Семиреченко был уже человеком в возрасте, да и в молодости он был достаточно сдержан по отношению к женщинам. Но Татьяна чем-то тронула его. Чем - он пока не знал сам, но ему безотчетно хотелось видеть ее.
      - Нет, днем я в столовую не приду. Я задержусь в госпитале, у нас собрание. Там и поем. А вечером, пожалуй, приду сюда. Завтра здесь идет новая картина, говорят, интересная. Если хотите, посмотрим вместе, ответила Татьяна.
      Семиреченко сказал, что придет обязательно, и они распрощались...
      ...- Добрый вечер, Николай Александрович, - окликнула Татьяна стоявшего у стенда Семиреченко. - Любуетесь нашими девушками?
      - Добрый вечер, Татьяна Михайловна, любуюсь, но не всеми, одной.
      - Какой же именно?
      - Вот этой, - и он указал на карточку Татьяны.
      - У нас очень хороший фотограф, - заметила Татьяна.
      - А у фотографа был очень хороший объект.
      - Комплименты? Вам это не подходит, Николаи Александрович, да я, признаться, не привыкла к ним.
      - Не поверю, чтобы вам не говорили комплиментов.
      - Не буду лгать, говорят, но я не люблю их слушать, - сказала Татьяна.
      - Почему?
      - На это есть причина. А впрочем, это долгая история.
      - Расскажите.
      - При случае. Николай Александрович, вам очень хочется в кино?
      - Откровенно говоря, совсем не хочется. Здесь очень душно. И вообще после Киева мне в вашем городе трудно дышится....
      - Так пойдемте на воздух, побродим у моря, по берегу, - предложила Татьяна.
      Они долго гуляли в тот вечер. Приморский бульвар был запружен народом, и они решили подняться в верхний парк, откуда открывался изумительный вид на бухту, расцвеченную далекими огнями бакенов, на город, что раскинулся амфитеатром, одетый в этот вечерний час, точно в жемчужное ожерелье, в мириады огней. Откуда-то снизу доносилась музыка, наверное, шел концерт на открытой эстраде филармонии. Потом музыка смолкла и стало тихо.
      - Тишина, - сказала Татьяна. - Как мы мечтали о тишине одиннадцать лет назад! Временами мне казалось, что я не выдержу этого неумолкаемого грохота орудий, скрежета гусениц.
      - Разве вы успели побывать на фронте? - спросил Семиреченко.
      - А что ж тут было успевать? - пожала плечами Татьяна.
      - Но вы еще так молоды!
      - Вот опять комплимент, Николай Александрович. А ведь мне уже скоро тридцать пять, а когда слишком задумаюсь, то кажется, что все пятьдесят... Вас-то я не спрашиваю, как и где воевали. Ваш боевой путь можно прочесть вот по этому, - и Татьяна осторожно дотронулась рукой до орденских колодочек на груди Семиреченко.
      - А скажите, Николай Александрович, - помолчав, спросила она, - вам не приходилось случайно встретиться с танкистом полковником Андреем Павловичем Остапенко?
      - Нет, не приходилось.
      - Да, - вздохнула Татьяна. - Фронт. Замечательные люди - веселые и грустные, грубые и ласковые. И солдатские песни - удалые и печальные. Фронтовая песня осталась со мной, а фронтовые друзья растерялись...
      - У вас их было много?
      - Много! - ответила Татьяна.
      - И этот полковник, о котором вы меня сейчас спросили, тоже ваш фронтовой друг?
      Семиреченко сам не знал, почему его больно укололо упоминание Татьяны о фронтовых друзьях и о полковнике Остапенко. Ему стало как-то неприятно, что у нее были эти друзья. И в вопросе его прозвучала ирония.
      Татьяна это почувствовала, а почувствовав, сказала очень четко, будто рапортовала старшему по званию.
      - Да, Андрей Павлович Остапенко был мой друг. Моя фамилия тоже Остапенко. Я думаю вам понятно, каким он мне был другом. Он погиб в бою под Кюстрином 17 апреля 1945 года.
      "Солдат и бурбон" - выругал сам себя Николай Александрович и как-то непроизвольно, видимо, желая вернуть беседе теплый, непринужденный тон, который нарушил своим нетактичным вопросом, сказал:
      - А я тоже остался один, правда, не в сорок пятом, а тремя годами спустя. Жена погибла не в бою. Все было гораздо проще: попала под ливень, крепко простудилась, болезнь осложнилась воспалением легких, и ее не стало. А совсем один я остался недавно - только весной прошлого года сын мой, Юра, лейтенант, женился, а вскоре получил назначение на Дальний Восток. Там и проходит службу. Конечно, у меня много друзей и знакомых, - продолжал Семиреченко, - и все-таки я один. Работаю много, стараюсь работать больше, чем надо, но вот прихожу домой и один, один в целом громадном городе, где миллион людей. Вот какие бывают дела, Татьяна Михайловна.
      - Вы давно живете в Киеве?
      - Да, после войны переехал туда. А в войну жена жила в Ленинграде, поэтому-то она и умерла.
      - Но ведь это случилось в Киеве?
      - Да, болезнь случилась в Киеве, а все, что была до болезни - блокада, голод, истощение и подорванный организм, - она привезла в Киев из Ленинграда.
      - Киев, - мечтательно произнесла Татьяна. - Люблю я ваш Киев, люблю шумный Крещатик, зеленый бульвар Шевченко, кручи над Днепром, золотой пляж, зеленые садочки на Подоле. Пять лет я уже не была в Киеве,
      - Но вы хорошо знаете город, вы там жили? - спросил Семиреченко.
      - Гостила. На Подоле сестра моего мужа живет, замужем она. Муж у нее бригадир сварщиков. Новый мост через Днепр строит.
      - Мост Патона, - заметил Семиреченко.
      - Да, так он, кажется, называется. Зовет меня Марина в гости, да никак не соберусь.
      - А что долго собираться? Возьмите отпуск и приезжайте. Вы не узнаете Киев, там столько нового, столько красивого. А то давайте поедем вместе. У меня на днях кончается командировка, вот и поехали бы вместе.
      - А зачем вместе, Николай Александрович?
      Семиреченко смутился: - Ну, веселее ехать будет. В Киеве встретимся.
      - Разыгрывается этюд "Военный в командировке"? - спросила Татьяна. Увидимся, встретимся... Коньячку попьем с госпитальной медсестрой!..
      - Почему так резко, Татьяна Михайловна? Я совсем не хотел вас обидеть. А этюды я разыгрывать не мастер, в самодеятельности не участвовал. Возраст не тот, да и в молодости я не был любителем легких встреч.
      - Так что же тогда? - спросила Татьяна.
      - Хотите честного ответа?
      - Говорите.
      - Вы мне очень нравитесь, Татьяна Михайловна, больше, чем нравитесь. И не легких мимолетных встреч я хочу, это не для меня, да и не для вас, уверен. А вот так, чтобы в доме вас встречать каждый день, когда буду приходить с работы, чтобы слово "один" ушло, а пришло и ко мне и к вам хорошее слово "вдвоем".
      Татьяна ничего не ответила. Она только накрыла своей теплой ладонью руку Семиреченко, лежавшую на спинке скамьи.
      - А отпуск мне, между прочим, - сказала она как-то очень задушевно и просто, - положен с двадцатого. Напишу Марине, пусть встречает...
      Странные мысли бродили в голове у Татьяны Остапенко, когда, распрощавшись с Николаем Александровичем Семиреченко, она осталась одна в своей небольшой комнатке. Позади у нее была страшная жизнь. В ней было все, что может прийти на долю матерой преступницы, авантюристки, знавшей только одну жажду - жажду богатства и самые низменные страсти. Она не принадлежала себе. Она была раба и обязана была подчиняться беспрекословно тем, кому принадлежала. Ее взяли в рабство кровью, страхом и золотом, впрочем, не взяли, она сама по доброй воле, вернее, по злой воле ушла в рабство, из которого ее могла вырвать только смерть.
      И вот сейчас ею овладело странное чувство, она сама поверила в никогда не существовавшего мужа, полковника-танкиста, во фронтовых друзей, в светлые человеческие слова фронтовых песен, которые она так мастерски научилась петь. С ней никогда еще не бывало такого. Ей хотелось вот так просто, по-бабьи, готовить обед, гладить сорочки и ждать мужа. После операции, перенесенной в молодости, она знала, что у нее никогда не будет детей и, может быть, поэтому она терпеть не могла ничьих детей. А сейчас у нее возникло неутолимое желание испытать это ощущение, которое испытывают тысячи женщин, прижимающих к себе своих малышей, вплетающих ленточки в смешные куцые косички девчурок.
      А если бросить все, уехать, исчезнуть, раствориться, пропасть, снова сменить имя, фамилию, отчество, но уже в последний раз, родиться заново, зачеркнуть все, что позади. "Лизка, Лизка, что с тобой происходит?" назвала себя Татьяна каким-то странным именем, усмехнулась, подошла к шкафу, налила полстакана чистого спирта, выпила его залпом, перекосившись от обжигающей рот жидкости, бросилась ничком на кровать, уткнулась в подушку и забилась в беззвучных рыданиях.
      В час перерыва в институтском буфете только и разговоров было, что о найденных пальто инженера Азимова и его жены. Азимова уже в десятый раз заставляли рассказывать во всех подробностях о его визите в милицию. Особое впечатление на Азимова произвело сообщение капитана Рустамова о неожиданной смерти вора.
      - Понимаете, - рассказывал Азимов, - выронил костыль, свалился, ударился головой о край стола и переломил себе шейные позвонки. Как хотите, а это ужасно. Человек шел на риск, строил какие-то планы, иначе зачем ему было красть эти злополучные пальто, и вот на тебе, умер - и конец всему!...
      - Это его бог покарал, - провозгласил, нажимая на букву "о", Ахмед Мехтиевич Мирзоев.
      Реплика вызвала громкий взрыв смеха. Все знали, что Ахмед Мехтиевич к богу имеет непосредственное отношение. Крупный химик, активный член Общества по распространению политических и научных знаний, он прославился как мастер атеистической пропаганды. Лекции, с которыми он выступал в рабочих клубах и дворцах культуры, сопровождались целым циклом "волшебных фокусов", которые он демонстрировал, пользуясь подручными химическими средствами. И это неизменно привлекало огромную аудиторию.
      - И все-таки, как ни говорите, это очень и очень трагично, - волновался Азимов.
      - Слушай, Салим, тебе, кажется, безумно жаль этого жулика, - воскликнул Агаев. - Но ведь будь он жив, его обязательно засадили бы в тюрьму, причем именно из-за твоих пальто.
      - Что же, было бы очень жаль, - ответил Азимов. - Я уверен, что пройдет еще несколько лет и не будет ни воров, ни тюрем.
      Минут через двадцать после того, как Азимов вернулся к себе в кабинет, его вызвал директор института.
      - Я слышал, - сказал он, - что нашлись украденные у вас вещи. Поздравляю вас, Салим Мамедович. Но вот кое с чем никак вас поздравить не могу, даже, наоборот.
      - Что случилось, Гамид Алекперович? - встревожился Азимов.
      - А случилось то, что милиционеры нас с вами, инженеров и коммунистов, вынуждены учить бдительности. Вот из милиции мне сообщили, что при знакомстве с обстоятельствами кражи им стало известно, что вы забрали домой материалы своего реферата, да еще и Елену Михайловну подвели - прихватили справочник Скворцова. Раньше вы были, на мой взгляд, более осторожным.
      - Так тогда война была, - пробормотал Азимов.
      - А разве партия теперь сняла лозунг бдительности? Убедительно попрошу вас, Салим Мамедович, на будущее...
      - Разумеется, разумеется! - воскликнул Азимов, весь его смущенный вид говорил о том, что он близко воспринял этот заслуженный упрек.
      Вслед за Азимовым к директору института была вызвана Черемисина.
      - Садитесь, пожалуйста, Елена Михайловна, - пригласил ее директор. - Я хотел с вами поговорить вот о чем. Сотрудники милиции, занимавшиеся расследованием кражи в квартире инженера Азимова, обратила внимание на то, что у него дома находилась книга, на которой имеется гриф "Только для служебного пользования". Они сообщили мне об этом и поступили совершенно правильно. Я уже беседовал на эту тему с Салимом Мамедовичем и сказал ему, что он вас подвел. Да, да, подвел.
      Черемисина даже покраснела.
      - Моя вина, Гамид Алекперович. Я знала, что он забирает этот справочник, но он так торопился закончить работу. Он хотел работать ночью, а утром поехать с семьей на дачу. Но это, конечно, меня не оправдывает, я не должна была давать книгу на дом.
      - Понятно, - сказал директор. - Я думаю, на этом мы исчерпаем вопрос. Но мне очень не хотелось бы чтобы неосмотрительность некоторых наших работников, даже очень уважаемых, могла бы в будущем доставить неприятность институту и вам, а вы ведь у нас работаете уже добрый десяток лет.
      - Это не повторится, - сказала Елена Михайловна, - я могу быть свободна?
      - Да, пожалуйста. Кстати, я уже просмотрел эти журналы. Вот этот, английский, покажите Азимову. Его он может спокойно забрать домой. На нем нет никаких грифов, кроме довольно дорогой цены. Видимо, в Англии технические и научные журналы рассчитаны только на высокооплачиваемых специалистов.
      Часть вторая
      ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ТАТЬЯНЫ
      Без нескольких минут восемь Вася сошел с трамвая и подошел к углу, указанному Татьяной. Вскоре появилась Татьяна - радостная, оживленная, в легком светлом платье, изящно облегавшим ее стройную фигуру. Она подхватила Васю под руку, ласково осведомилась о его здоровье и, весело щебеча, повела его куда-то по узенькой боковой улочке, круто-спускавшейся вниз, к морю.
      - Куда мы идем? - спросил Вася.
      - Секрет! - кокетливо проговорила Татьяна. - Обещайте ни о чем меня не спрашивать и во всем подчиняться. Сегодня мой день.
      Они подошли к какому-то дому, поднялись по лестнице на третий этаж. Татьяна открыла дверь, и Вася оказался в уютной комнате.
      На небольшом столике, покрытом белоснежной скатертью, стояли две бутылки шампанского, бутылка коньяка, ваза с фруктами. Стол был накрыт на троих. Татьяна включила настольную лампу под широким розовым абажуром и выключила люстру.
      - Так будет уютнее, - сказала она. - Не люблю яркого света, он режет глаза.
      Вася с первого дня знакомства с Татьяной мечтал оказаться с ней наедине, но, честно говоря, и не подозревал, что это произойдет так быстро.
      Усевшись рядом с Васей на диванчик и ласковым движением руки поправив его хохолок, Татьяна спросила:
      - Что же вы, Василий, не поздравляете меня?
      - С чем?
      - Как с чем? С днем моего рождения.
      - И вы мне не сказали! - с деланным возмущением проговорил Вася, - я явился к вам с пустыми руками.
      - Вы явились, и это главное, а руки мне ваши нужны пустые, - кокетливо сказала Татьяна. - Они должны быть заняты только мною и ничем более.
      Вася не верил своим ушам. Что произошло с этой женщиной, которая, правда, дала ему понять, что он ей нравится, но держалась строго и недоступно. Он туг же уверовал в свою неотразимость и, решив, что отныне ему все дозволено, попытался обнять Татьяну.
      - Ого! - воскликнула Татьяна, вскочив с диванчика. - Вы, мальчик, кажется, начинаете шалить.
      Вася сделал вид, что слово "мальчик" его обидело, и заявил, что он давно уже не мальчик, что ему почти двадцать пять лет.
      - И все-таки мальчик, - рассмеялась Татьяна. - Дерзкий, противный мальчик. Вы себе позволяете невежливо обращаться со старшими.
      - Старшими? А сколько же вам лет? - спросил Вася.
      - Во всяком случае больше, чем вам.
      - А все-таки сколько?
      - Угадайте.
      - Двадцать шесть, - определил Вася. Татьяна замотала головой.
      - Ну, двадцать семь.
      - А если еще больше? - спросила Татьяна.
      Вася категорически помотал головой, всем своим видом давая понять, что больше ей быть не может.
      Татьяна не стала его ни в чем разубеждать и спросила только, не забудет ли он на будущий год прийти к ней на день рождения.
      - Как вы можете спрашивать меня об этом! - патетически воскликнул Вася.
      - Ну что ж, тогда выпьем по глоточку коньяку за именинницу, - сказала Татьяна, подошла к столу и, не садясь, налила две маленьких рюмочки.
      - Вы ждете еще кого-нибудь? - спросил Вася.
      - Да, жду, одного очень интересного и близкого мне человека.
      - Ах так! - процедил Вася. В нем заговорила ревность.
      - Успокойтесь, мой милый ревнивец, - смеясь, сказала Татьяна, протягивая Васе рюмку коньяку. - Это мой деверь - Петр Афанасьевич. Он придет, - она поглядела на стенные часы, - с минуту на минуту и всего только на полчасика. У него очень ревнивая жена, и она не любит, когда он надолго отлучается вечером из дому, особенно к таким родственникам, которые вынуждены, прибегать к его помощи.
      По выражений Васиного лица Татьяна без труда заметила, что его не очень радует встреча с Петром Афанасьевичем. Она села совсем близко, повернула ладонями его лицо к себе и, глядя ему прямо в глаза страстным взглядом, прошептала: "Он скоро уйдет, и мы останемся с тобой вдвоем, одни, совсем одни. Ты хочешь этого, милый?"
      Вася не успел ей ответить. Послышался стук в дверь, и Татьяна упорхнула в переднюю. В комнату вошел Никезин. Он приветливо улыбнулся Васе, как старому знакомому, хотя улыбка как-то не вязалась с его оловянными, ничего не выражающими глазами, и, пожав Васе руку, сказал:
      - Рад, очень рад, что и вы пришли поздравить нашу Танюшу. И она, видать, рада этому. Гостей-то у нее я до сих пор никогда не примечал. Ну, что же, хозяйка, приглашай гостей к столу, - обратился он к Татьяне.
      - Нет уж, дорогие гости, давайте выпьем по маленькой, - в тон Никезину произнесла Татьяна, лукаво подмигнув при этом Васе, - а к столу будем садиться, когда я с пирогом управлюсь. А то какой же это день рождения без именинного пирога? Я хорошо пеку пироги, честное слово! - совсем по-детски произнесла она и смешно тряхнула головой, как расшалившаяся девчонка.
      Вася смотрел на нее влюбленным взором.
      - Ну, что же, давай, Танюша, только уж не по маленькой, а по средней, маленькая к моему росту не подойдет, - сострил Никезин.
      По всему чувствовалось, что он в отменном настроении. Татьяна ушла на кухню. Минут через пять она просунула голову в дверь и сказала:
      - Мужчины, не скучайте. Если хотите, можете вы пить без меня, я провожусь минут двадцать, а то и тридцать. Газ ужасно горит, не выпекается мой пирог. Заправлю керогаз и на нем допеку.
      - Ну, что же, выпьем, - сказал Никезин и налил по стопке себе и Васе.
      Выпив, Никезин вытащил из кармана коробку "Казбека", протянул ее Васе и, переходя на "ты", сказал "кури". Аппетитно затянувшись и выпустив густой клуб дыма, Никезин заговорил ровным тоном, будто продолжая давно начатый разговор:
      - Вот гляжу на тебя, парень, и не пойму, что нашла в тебе Татьяна. Ты не обижайся, ты, может быть, и не плохой, только против Андрея Павловича нашего, брата моего и Таниного мужа, погибшего на войне, ты, прости, воробышек. Андрей-то орел был. Косая сажень в плечах. Меня на что бог силой не обидел, а я, сколько ни схватывался, ни разу с ним сладить не мог. Вся грудь в орденах. Танкисты на него богу молились. По одному его слову на смерть шли. И Татьяна души в нем не чаяла. А вот, глядишь, полюбила ведь тебя. Не спорь, остановил он Васю, хоть тот и не произнес ни слова. - Знаю, полюбила. А такая, если полюбит, то на всю жизнь. А у тебя что в ответ ей припасено?
      Вася чувствовал, что он должен что-то сказать. Он действительно был по уши влюблен в Татьяну. Сейчас его распирала радость и гордость, но он как-то не задумывался, что будет дальше.