Береговая операция

      - Ты нам должен помочь, Салим, - сказал Чингизов, - чтобы мы могли быстрее, избавить тебя от нашей опеки, хоть она тебе больше полезна, чем обременительна. А главное, чтобы распутать клубок и покончить с грязной возней, которую затеяли преступники вокруг вашего института.
      - Все так серьезно? - спросил Азимов.
      - Да, гораздо серьезнее, чем ты можешь предположить и чем я могу тебе рассказать.
      - Но чем я могу вам помочь? Ты знаешь, что у меня никакого опыта и никаких способностей в вашей области не замечается.
      - А таланта здесь никакого не нужно, да и трудов особых тоже. Но маленькую инсценировку тебе придется устроить, совсем чепуховую, причем не позже, чем послезавтра с утра. Заключаться вся эта инсценировка будет в том, что ты разыщешь какой-нибудь старый, хорошо сохранившийся ватман из своих студенческих работ по тем установкам, которые давно стали гласными и введены в эксплуатацию, и укрепишь его на своей чертежной доске на правах той работы, которую ты завершаешь. Если в институте пойдут разговоры о том, что сегодня ты заканчиваешь чертеж и завтра представишь его на научный Совет института, ты не оспаривай этого. Вот все, что от тебя требуется.
      - Кажется, не очень сложно, хотя абсолютно не понимаю, для чего это нужно и что это даст. Впрочем, я не настаиваю на объяснении, ты же воплощенная секретность. А вот слух откуда возьмется?
      - Об этом уж позаботимся мы, - ответил Чингизов.
      К удивлению Азимова, ничего не знавшего о последующих переговорах Чингизова с директором института, слух об окончании его работы, действительно, прошел по институту, и приятели поздравляли его заранее.
      Во второй половине дня к Азимову, как всегда, заходили по делам сотрудники смежных отделов. Расчеты парообразования секций котлов средней мощности, необходимые Азимову, занес ему сам автор расчетов инженер Копалов. Забежала библиотекарь Елена Михайловна Черемисина, чтобы забрать у него прочитанные журналы и передать только что прибывший "Технико-экономический бюллетень".
      Минут за тридцать до конца, рабочего дня ему позвонил инженер-полковник Семиреченко, поблагодарил за консультацию, сказал, что завтра весь день пробудет на одном из заводов, а послезавтра уезжает и, возможно, не успеет зайти попрощаться.
      Закончив работу, Азимов снял с чертежной доски декорацию, как он мысленно назвал этот ватман, послуживший ему верой и правдой одиннадцать лет назад, и на правах секретного документа свернул его в трубку и спрятал в сейф.
      У Владимира Соловьева в этот день было много работы. Ему пришлось заехать на квартиру Никезина, чего он, откровенно говоря, не любил. Анастасия Волкова уже вернулась с работы и обрадовалась, увидев своего старого жильца.
      - Заходите, Володя, вовремя поспели, - приветливо встретила она гостя, - сейчас будем обедать.
      - Да нет, обедать, пожалуй, мне у вас не придется и боюсь, что Петру Афанасьевичу тоже. Дело есть одно серьезное. А с этого дела, если Петр Афанасьевич мне по старой дружбе не откажет, мы по горло и сыты и пьяны будем.
      - Дело не волк, в лес не убежит, - пробасил Никезин. - Садись, пообедай с нами. На сытый желудок и дела лучше делаются.
      - Да нет, Петр, дело такое, что нам с тобой желудки никак наполнять нельзя. Место в них пустое должно быть. Друг у меня женится, помощник начальника нашего гаража, так у него пир горой. Да вот подвел его один баянист, обещал прийти, а сам в какой-то район на свадьбу уехал. Ну я и вспомнил про тебя, про твои способности, и похвалился: привезу, мол, аккордеониста высшего класса. Так что ты меня, Петр, по старой дружбе выручи. До вечера только. А к вечеру уже музыки не потребуется, напьются гости - так каждый сам себе музыкант будет.
      - Ох, Володенька, боюсь я, что Петр Афанасьевич хлебнет там лишнего, а ему это не очень полезно. Уж больно буйствует он, когда хмельной, сокрушалась Анастасия.
      - Это за Петра-то боишься? Никогда не поверю! - расхохотался Соловьев. - Да чтоб его напоить, надо половину винного магазина на стол поставить. Вон какая фигура!
      - Не бойся, Настя, пить не стану. Жара сейчас, не до питья, разве пива холодненького пару бутылок осушу, - успокоил жену Никезин. - Ну, так ты уж нас прости, Владимиру отказать не могу. Как-никак - однополчане.
      Никезин прошел в свою комнату и вышел с аккордеоном, сверкавшим перламутровой отделкой.
      - Ты бы хоть рубашку другую надел, ведь на свадьбу идешь, - заметила Настасья.
      - И эта свежая, только вчера надел, - ответил Петр Афанасьевич. - Да и не мне жениться, не мне и наряжаться.
      Друзья уехали. Настя вошла в комнату мужа и застыла от удивления. На стене висел тот самый аккордеон, с которым только что уехал муж. Может быть, это был другой, тот, который он ремонтировал? Она никогда ни до чего не дотрагивалась в комнате мужа. Петр ей давно запретил, а с тех пор, как он избил ее, она боялась даже входить туда. Но сейчас ей показалось подозрительным, что он не взял этот аккордеон. Значит, у него был еще и второй, который он запирал в сундуке.
      Зачем же его нужно было прятать? Она пододвинула табурет и встала на него, чтобы разглядеть аккордеон поближе. Она вспомнила, что когда смотрела в окно, аккордеон на столе лежал без крышки. Но у этого крышка была на месте. Настя обратила внимание на то, что на инструменте накопился толстый слой пыли, как будто бы его не вытирали месяца три. Значит, до этого аккордеона он и не дотрагивался. Вспомнила предупреждение полковника Любавина: обо всем, что ей покажется подозрительным, сообщать ему немедленно. Она заперла квартиру и быстрыми шагами направилась к трамвайной остановке.
      Машина пересекла город и выехала на пустынную проселочную дорогу.
      - Что за срочность? - спросил Никезин Соловьева.
      - Потом объясню, - коротко ответил тот, выглядывая, где удобнее остановить машину. Небольшая площадка за поворотом показалась ему удобной. Хоть и трудно было предположить, что их здесь кто-нибудь увидит, но на всякий случай Соловьев вытащил из-под сиденья ручной домкрат, приладил его к передней оси, а рядом положил ключ.
      - Налаживай свою гармошку! - приказал он Никезину.
      Никезин открыл верхнюю крышку аккордеона, вытащил оттуда тонкий жгуток провода и присоединил к антенне "Победы". Взяв миниатюрные наушники, он нажал какую-то кнопку, и в наушниках послышались обрывки мелодии, назойливо попискивала морзянка.
      - Текст готов? - спросил он Соловьева.
      - Выходи на связь, буду диктовать.
      Соловьев ждал, пока Никезин, выстукивавший "Августина", услышал ответные позывные. Он принял сигнал: "Слушаю вас, перехожу на прием".
      - Давай, - кивнул он Соловьеву.
      Соловьев начал диктовать: "Киевлянин завершает дело, готовится к отъезду. С ним восемнадцатый. К посланному с малышом перстню без камня найден бриллиант. Жду указаний. Перехожу на прием".
      Никезин тихо расшифровывал текст: "Бриллиант направить с восемнадцатым. Подтверждаем встречу и в Киеве. Выезд восемнадцатого сообщите. Монахине ждать указаний. На связь выходить регулярно".
      - А кто такая эта монахиня - спросил Никезин когда они отъехали.
      - Будешь много знать, скоро состаришься, - ответил Соловьев. - А у тебя жена молодая, стариться тебе, никак нельзя.
      При упоминании о жене Никезин сморщился, сплюнул в открытое окно машины и отвратительно выругался.
      Оперативники проследили за такси 39-91 до самого выезда из города. Дальше по открытой местности за машиной следовать было нельзя, и они остались ждать ее возвращения. Оперативников на их посту сменили радисты. Они запеленговали передачу, определив довольно точно, из какого района она велась, и передали текст телеграммы шифровальщикам.
      На этот раз телеграмма появилась на столе полковника Любавина уже в расшифрованном виде. Первую телеграмму на месте прочесть не удалось. Ее переслали в Москву, и московские шифровальщики нашли ключ к этому ранее неизвестному шифру.
      Любавин внимательно прочел телеграмму и вызвал к себе Чингизова.
      "МОНАХИНЯ"
      Выполняя просьбу полковника Любавина, херсонские оперативники попытались расширить круг сведений о Черемисиной. Они установили, что Елена Черемисина училась в местном педагогическом институте и в начале войны перешла на четвертый курс. В институте архива не сохранилось, документы сгорели во время бомбежки, так что добыть фотографию Черемисиной не представлялось возможным. Один из старых преподавателей института помнил эту студентку и назвал одну из ее подруг, которая сейчас преподавала литературу в вечерней школе. Нашли эту подругу. У нее, к сожалению, фотографии Черемисиной не было. Но учительница вспомнила, что Лена Черемисина очень дружила с одним молодым врачом, которого звали Алеша, а фамилия, кажется, Никодимов. Где он сейчас, она не знала, но помнила его отчетливо - он был худощавый, очень близорукий, носил очки с толстыми стеклами. "Леночка в шутку даже говорила, - рассказывала учительница, - что это очень хорошо, что Алеша так близорук, он не будет замечать ее веснушек".
      Врач, Алексей Никодимов, близорукий, - это уже были приметы. И они привели оперативных работников в живописный городок Цюрупинск, что расположен по другую сторону Днепра, невдалеке от Херсона.
      Врача районной поликлиники Алексея Ивановича Никодимова они застали дома. Он принял их очень любезно и был немало удивлен, когда лейтенант Валуев, ведший розыск, заговорил с ним о Елене Михайловне Черемисиной.
      - Вы тоже знали Елену Михайловну? - спросил он взволнованно.
      - Простите, доктор, а почему вы говорите знали? Разве вы не поддерживаете с ней дружеских отношений? Простите, это глубоко интимный вопрос, но мне рассказывали, что вы с ней были очень дружны, и подруги даже считали, что Лена выйдет за вас замуж. Что же изменилось в ваших отношениях после войны?
      - Я не понимаю вас, - удивленно сказал врач. - О чем вы говорите, что могло измениться в моих отношениях с Леночкой? Я любил ее и продолжаю любить. Как видите, вы пришли в квартиру холостяка. Я живу один, и мне трудно найти слова, чтобы вот так, сразу, рассказать вам, малознакомому человеку, все то, что я пережил после известия о трагической гибели Леночки. Мы были очень дружны и, я знаю, она любила меня так же крепко, как я ее. Но началась война, Леночка сказала, что она не может остаться здесь, в Херсоне, и ушла добровольцем на фронт. Я рвался за ней, я требовал, чтобы меня взяли в армию, но я страшно близорук, и мне отказали. За три месяца от Лены пришло четыре коротеньких письмеца. Я только и жил этими письмами. А потом писем не стало. Я писал десятки раз по тому номеру полевой -почты, который она мне сообщила. Ответа не было. Я писал командованию части просьбой сообщить мне, где Черемисина, думая, что, может быть, ее перевели куда-нибудь. И вот, наконец, пришел долгожданный ответ. Открывая письмо, я радовался, как мальчишка. Для меня в ту секунду не было ничего дороже этого конверта из серой плотной бумаги с треугольником армейской полевой почты. Могу только сказать, что более страшной минуты, чем та, которую я испытал, когда прочитал письмо, в моей жизни не было. Командование части сообщало, что Лена пала смертью храбрых в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками. Я потом писал еще в ее часть, много писал, просил рассказать мне подробности, как это произошло, спрашивал, где я могу найти ее могилу. И получил ответ. В нем говорилось о том, что Елена Черемисина была схвачена немецкими извергами на поле боя. Они взяли ее живой, зверски надругались над ней и убили. Где это происходило, писал мне командир части, мы вам сейчас по оперативным условиям сообщить, к сожалению, не можем.
      Рассказывая все это, доктор Никодимов очень разволновался, голос его дрожал, в глазах стояли слезы. Ему было неудобно показывать свою слабость перед молодым офицером, и он отвернулся к окну. Успокоившись немного, Никодимов спросил Валуева:
      - Могу я узнать, товарищ лейтенант, чем вызваны ваши вопросы о Елене Черемисиной?
      - Да, доктор, конечно. Мне поручено выяснить, действительно ли погибла Черемисина и найти к тому достаточные доказательства.
      - Может быть, я не имею права спрашивать вас о подробностях, обратился к лейтенанту Никодимов, - но чего нельзя сказать - не говорите; я понимаю особенности вашей службы. Но, все-таки, кому и для чего нужны сегодня такие доказательства? У Лены было три близких человека: отец, мать и я. Отец и мать погибли, Я, к сожалению, жив, и в ее гибели у меня нет никаких сомнений. Если хотите, я покажу вам сейчас документы. Я не могу им не верить. Это писали ее старшие боевые товарищи.
      Доктор открыл стол, бережно вынул оттуда папку, перевязанную черной лентой, и извлек из папки письма. Несколько писем, написанные на листках школьной тетради беглым мелким почерком, были, видимо, письмами Лены, и Никодимов отложил их в сторону. Последнее письмо на имя доктора Никодимова было от начальника политотдела соединения, где служила Черемисина. Начальник политотдела писал, что командование разделяет его горе и что советские воины постараются отомстить за гибель молодой патриотки.
      - Вот, - сказал Никодимов, - какие уж тут сомнения!
      - Простите, доктор, а фотографии Елены Михайловны Черемисиной у вас не сохранилось?
      Врач потеплевшим взором посмотрел куда-то через плечо лейтенанта, и тот, следуя за взглядом врача, обернулся. На стене висел портрет коротко остриженной миловидной круглолицей девушки с вздернутым носиком и крупной родинкой над "верхней губой".
      - Доктор, вы разрешите нам переснять этот портрет и документы?
      - Вы это сможете сделать здесь, у меня? Я не хотел бы ничего выносить из этой комнаты. Как видите, это мой мир, и я им живу.
      - Хорошо, но для этого нам придется потревожить вас еще раз.
      - Пожалуйста, завтра после двух вы меня застанете дома. Но вы мне так и не ответили на мой вопрос, лейтенант.
      - Видите ли, доктор, в чем дело. В одном из городов страны живет еще одна Елена Михайловна Черемисина и тоже родом из Херсона, бывшая студентка педагогического института, ушедшая на фронт. И у нее тоже родители погибли от бомбежки во время войны в Херсоне. И она жила в Херсоне по ул. Ленина, в доме номер тридцать девять.
      - Но это же чудовищно! - воскликнул доктор Никодимов. - Это же Леночкин институт, Леночкин адрес.
      - И, тем не менее, Елена Михайловна Черемисина существует, работает библиотекаршей в научно-исследовательском институте. А вы не могли бы предположить, доктор...
      - Чего?
      Лейтенант Валуев замялся, он понимал всю нетактичность и грубость вопроса, но не задать его не мог. И он спросил:
      - А вы не могли бы предположить, доктор, что Черемисина жива, но по каким-то соображениям решила не возвращаться после войны в Херсон?
      - Не кощунствуйте, молодой человек! - ответил Никодимов и стал бережно укладывать в папку документы.
      - Тогда остается предположить, - сказал Валуев.
      - Что? - устало поднял голову доктор.
      - Что та, другая, воспользовалась документами Черемисиной.
      - Но ведь так может поступать только враг.
      - Да, - коротко ответил Валуев. - Поэтому, доктор, лучше будет, если мы сфотографируем документы и сделаем репродукцию с портрета Черемисиной сегодня, с этим нужно спешить.
      - Да, да, вы правы, с этим нужно спешить! - взволнованно сказал врач. Чем же я могу помочь?
      - Вы сказали, доктор, что из этой комнаты вы не хотели бы выносить того, что напоминает вам о Лене, но у меня с собой нет фотоаппарата, да я и плохой специалист в этой области.
      - Я готов поехать с вами куда угодно, - сказал врач. Он подошел к стене, решительным жестом снял портрет Черемисиной, вновь вынул из стола папку и, бережно завернув все это в первое, что попалось ему на глаза, в цветную скатерть, лежавшую на круглом столике, сказал: - Идемте, лейтенант, нам нужно торопиться.
      - Идемте, доктор. И чтобы не возвращаться к этому вопросу на улице, я хочу вам задать еще один вопрос: если нам потребуется, чтобы вы выехали для личного опознания этой лже-Черемисиной, мы можем на вас рассчитывать?
      - О таких вещах не спрашивают советского человека, товарищ лейтенант.
      В Советабад Елена Михайловна Черемисина приехала со справкой из госпиталя о перенесенной инфекционной болезни и удостоверением, что она имеет звание младшего лейтенанта и работала переводчиком в Н-ской части на Прибалтийском фронте. Устроилась она продавщицей в отдел технической книги большого книжного магазина. Постоянными посетителями этого отдела были инженеры, научные работники, библиотекари из специальных технических библиотек, имеющихся на многих заводах и в научных учреждениях.
      Библиотекарша того института, где работал инженер Азимов, уходила на пенсию. Черемисина ей очень понравилась. Она, как старая библиотекарша, всегда ценила в людях аккуратность, исполнительность и молчаливость. В Елене Михайловне Черемисиной она нашла все эти качества. Черемисина быстро и точно подбирала, необходимую литературу, по своему почину звонила ей несколько раз о прибывших новинках и даже пару раз, чтобы не утруждать старую женщину, сама принесла ей стопку новых книг в институт. Когда возник вопрос о замене Надежды Николаевны, - так звали библиотекаршу, - она сочла возможным порекомендовать на свое место Елену Михайловну Черемисину. По мнению руководителей института и его сотрудников, Черемисина оказалась вполне достойной преемницей старой библиотекарши. Она быстро освоилась с фондом, установила хороший порядок, при котором в любое время можно было найти нужную книгу, связалась с другими, более обширными библиотеками и в порядке обмена всегда доставала нужные книги для своих читателей.
      Поселилась Черемисина у пожилой женщины, работавшей поварихой в детском доме и почти никогда не бывавшей дома.
      Жила Черемисина одна. После работы, как правило, никогда из дома не выходила. Много читала. Единственной ее привязанностью была овчарка, которую она приобрела щенком у соседа по дому, заядлого охотника, и сама выдрессировала ее. По вечерам она выводила овчарку погулять. Пройдет разочек-другой вдоль улицы и вернется домой. Читала, вышивала, спать ложилась рано. Правда, если бы кто-нибудь перед сном заглянул в маленькую комнату Черемисиной, где на столе, на буфете, на полочках - всюду сверкали белоснежные накрахмаленные до хруста, вышивки собственной работы, то удивился бы, увидев, как Елена Михайловна, достав плоской, вырезанное из картона распятье, кладет его на подушку своей кровати, опускается на колени, и, беззвучно шевеля тонкими белыми губами, молится и осеняет себя крестом.
      Как-то, это было вскоре после поступления ее на работу в институт, Елена Михайловна опустила в почтовый ящик конверт. На конверте был адрес: "Рига, редакция вечерней газеты". В конверт была вложена двадцатипятирублевая бумажка и коротенький текст объявления, появившийся в рижской "Вечерке" дней через десять-пятнадцать. Объявление гласило: "Нашедшего утерянный аттестат зрелости, выданный Советабадской школой № 17 им. Дарвина на имя Головановой Ксении Антоновны, просим вернуть в школу".
      Те, кому было нужно, правильно прочли это объявление и теперь знали адрес: Советабад, ул. Дарвина, дом семнадцать и имя, на которое следует посылать письмо. Хозяйка квартиры - Голованова Ксения Антоновна - писем почти не получала. Елена Михайловна выписывала на дом местную газету и журнал "Огонек". Поэтому почтовый ящик у дверей квартиры она открывала сама, тем более, что хозяйка приходила домой вечером.
      Спустя дней двадцать после объявления в рижской "Вечерке" Елена Михайловна вытащила из почтового ящика вместе с газетой письмецо. На конверте стояли адрес и фамилия ее квартирохозяйки. Она прочитала его в своей комнате. Писала какая-то ее старая знакомая: "Дорогая Елена Михайловна! Давно не имела от вас весточки. Рада была узнать, что вы живы и здоровы. У нас все хорошо. Людочка прилежно учится, увлекается рукоделием. На лето, как всегда, выезжает в пионерский лагерь. О выставке рукоделий их школьного кружка даже написала "Пионерская правда". Посылаю вам, по просьбе Людочки, номер этой газеты. Мы ее теперь выписываем и всей семьей читаем после обеда. Удалось ли вам устроиться по специальности? Постарайтесь выкроить хоть в выходной день пятнадцать-двадцать минут и напишите, как живете. Привет от всех наших. Крепко целую вас, Антонина".
      Елена Михайловна положила перед собой письмо и статью из "Пионерской правды", рассказывающую об успехах кружка юных рукодельниц Раменской неполной средней школы, в которой некоторые буквы были еле заметно проколоты тонкой иглой.
      После долгой расшифровки письмо стало выглядеть так: "Людвиг занимается всем необходимым весьма успешно. Газетой для шифра будет "Пионерская правда". Время выхода на связь - каждое воскресенье в пятнадцать часов двадцать минут. Связь через шофера такси Владимира Соловьева. Пароль "Какой сегодня дует ветер? Вест?"
      В диспетчерской таксомоторного парка раздался звонок, просили к телефону шофера Владимира Соловьева.
      - Соловьев на линии, - ответила диспетчер.
      - А какую машину он водит?
      - "Победу" 39-91, а вам зачем? - Но трубку повесили. Как-то на остановке такси в машину Соловьева села женщина в темных очках и попросила отвезти ее в поликлинику № 2. Было очень жарко, но она попросила шофера прикрыть окно в машине и сказала: "Сквозит. Какой сегодня дует ветер? Вест?"
      Шофер не сразу понял вопроса. И женщина переспросила: "Вы плохо разбираетесь в направлении ветра?"
      Только теперь до Соловьева дошло, что к нему обращаются с паролем, и он ответил "Да, вест, но он скоро сменится нордом".
      Выходя из машины, женщина оставила на сиденье "Пионерскую правду" и, расплачиваясь, сказала шоферу: "Прочтите, там кое-что по вашей части о новом малолитражном автомобиле "Белка".
      Соловьёв прочитал то, что он должен был прочесть, и Никезин, прихватив свой аккордеон, отправился с Соловьевым на "Победе" в загородную прогулку. Ровно в пятнадцать двадцать они вышли на связь и сообщили, пользуясь условным шифром из "Пионерской правды": "Письмо получено. Готовы к двухсторонней связи". Ответ гласил: "Слышим вас. Сроки связи те же. Ждем сообщений от восемнадцатого".
      Елена Михайловна Черемисина больше, ни разу с Соловьевым не встречалась. Он не знал ее имени, не знал, где ее искать.
      "Восемнадцатый" - Татьяна Остапенко, заведшая широкие знакомства в военных кругах, - периодически поставляла Соловьеву и Никезину различные сведения, представлявшие интерес для вражеской разведки. Немало шпионских данных смог добыть и сам Соловьев, когда работал на районных трассах. Его маршруты проходили мимо строившихся крупных химических заводов. Не было у него недостатка и в пассажирах, направлявшихся к берегам полноводной крупной гидроэлектростанции. Когда строительство было завершено и Соловьев располагал о нем довольно исчерпывающими сведениями, он перевелся с районных рейсов на обслуживание города.
      И вот, примерно месяца полтора назад, женщина в темных очках вновь села в его машину на остановке такси. Она снова направлялась в поликлинику. На этот раз она была разговорчивее. Во всяком случае Соловьев после беседы с ней понял, что ежедневно между часом и двумя он должен проезжать мимо здания научно-исследовательского института и смотреть на четвертое от угла окно второго этажа. Если оно будет зашторено синей занавеской, значит, он должен ждать пассажиров на ближайшей остановке такси около универсального магазина после окончания работы.
      Соловьев ежедневно проезжал, но окно не было зашторено.
      Но вот однажды у себя дома в почтовом ящике Черемисина обнаружила бандероль с номером журнала "Работница", к которому всегда прилагались выкройки и образцы вышивок. Черемисина сумела прочесть в этом журнале все, что было необходимо. Смысл прочитанного сводился к тому, что она должна во что бы то стало добыть материал, освещающий как можно подробнее работу инженера института Салима Мамедовича Азимова. Ставились жесткие сроки.
      Теперь Соловьев почти ежедневно встречался с Черемисиной. Это были обычные рейсы до поликлиники, у которой она сходила, успевая получить от Соловьева необходимую информацию и дать ему задания. Прибавилось дел и у Никезина с его аккордеоном.
      Черемисина, которую в шифрованных передачах именовали кличкой "Монахиня", поручила Соловьеву организовать операцию по краже документов из квартиры Азимова и указала точное время, когда Азимов отнесет эти документы домой и квартира его будет пустой. Она была в курсе всего последующего, что произошло. Соловьев обязан был ей докладывать решительно обо всем.
      Накануне отъезда Татьяны в Киев, Соловьев засек условный сигнал в окне, и встретился с "Монахиней".
      - В поликлинику? - спросил он свою пассажирку.
      - Нет, по городу и подальше от центра!..
      - Хорошо, поедем по линии новостроек.
      - "Восемнадцатый" уезжает сегодня?
      - Да.
      - Отдайте ей это! - И она протянула Соловьеву трубочку губной помады.
      - Где уйдет Кокорев? - спросила она.
      - Откуда уйдет?
      - Из жизни.
      - А-а... - догадался Соловьев. - Она с ним встретится в Белой Церкви.
      - Очень хорошо. В Киев она должна приехать свободной. Так лучше для дела и для нее самой.
      - Она хочет быть совсем свободной, - сказал Соловьев.
      - От кого? От инженер-полковника?
      - Нет, напротив, она собирается за него замуж. Она хочет освободиться от нас. Совсем.
      - Она сама вам об этом говорила?
      - Да! - и Соловьев передал Черемисиной свой разговор с Татьяной в машине.
      - Она была красива?
      - Кто? - не сразу понял Соловьев.
      - Агент номер восемнадцать.
      - Да, очень красива.
      - Ну, что ж, если богу угодно, - вздохнула монахиня, - умирают и красивые женщины. Пошлите через три дня в Киев "музыканта". Он проводит красивую женщину к всевышнему. В Киеве - Днепр, у него крутые берега и быстрое течение. Вы не бывали в Киеве?
      - Нет.
      - Поверните обратно и отвезите меня в поликлинику. Она пусть едет в Киев. Разумеется, после Белой Церкви. В помаде - все, что ей нужно. И пусть она живет там целых три дня, как ей хочется... Три дня - это не так уж мало.
      "Ну, ты-то попадешь не к всевышнему, а прямым путем к дьяволу, подумал про себя Соловьев, высаживая пассажирку у поликлиники. - И откуда только мой шеф добыл такое сокровище".
      Людвиг фон Ренау знал, кого рекомендовать своему новому хозяину в качестве резидента по операции "Октан". Агент "Монахиня" - она же Елена Черемисина - была предана ему душой и телом, а Ренау, хотя и продал себя и свою агентуру оптом заокеанским хозяевам, и теперь еще верил, что для него наступят лучшие времена. Он жил глубокой затаенной надеждой на реванш и мечтал о том часе, когда "Великая Германия" воспрянет вновь и выпустит свои когти. И тогда он, Ренау, будет диктовать свои задания мальчикам Аллена Даллеса. От операции "Октан" Ренау хотел иметь во всяком случае дубликаты той добычи, на которую рассчитывали его щедрые на доллары патроны. "Монахиня" могла ему это обеспечить. Он знал ее много лет и не ошибался в ней.
      Их знакомство произошло давно, еще в тысяча девятьсот тридцать пятом году, в столице буржуазной Литвы - Вильнюсе. Именно тогда появился в этом городе молодой, красивый коммивояжер одной из германских фирм, торговавших чуть ли не по всему свету швейными машинами. Антанас Юстус, владелец одного из крупных вильнюсских магазинов, был старым клиентом этой фирмы. И коммивояжер Людвиг Ренау был приглашен в его дом. Юстус давно овдовел. В доме хозяйничала его семнадцатилетняя дочь Эрна, костлявая белесая девица с выпуклыми близорукими глазами, от которых, однако, ничего не укрывалось, к огорчению продавцов, работающих у Юстуса. Они единодушно окрестили ее "глазастой чертовкой". Справившись с домашними делами, Эрна имела привычку усесться где-нибудь в укромном уголке магазина и наблюдать за продавцами и складскими рабочими.
      Эрна была очень религиозна. Еще не было случая, чтобы она пропустила вечернюю молитву в соборе Святой Анны.
      Отец привел гостя домой. Подавала им Эрна сама - она никогда не доверяла этого служанке. Юстус сказал, что гость несколько дней, проживет у них, и велел Эрне приготовить его комнату в левом крыле второго этажа, которая обычно предназначалась для приезжих.
      - Папа, ты не пойдешь к вечерне? - спросила она отца, пившего с гостем кофе.
      - Нет, дочка, я помолюсь дома. Вот разве господин Ренау захочет осмотреть собор Святой Анны. Это здание - гордость Вильнюса.
      - Очень охотно! - ответил Ренау и наклонил голову с шелковистыми волосами, разделенными безукоризненным пробором.
      По пути Ренау расспрашивал Эрну о городе. Та отвечала, смущаясь и краснея, - ведь она впервые в жизни шла по улице с красивым молодым человеком.
      В соборе Эрна забыла о Ренау и вся отдалась молитве. И только когда закончилась служба, она вспомнила о госте, поискала своими выпуклыми глазами и подошла к нему. Дома она развлекала Ренау небольшим фортепианным концертом Баха. Старый Юстус собирался спать, он привык ложиться рано. Эрна проводила гостя в его комнату и спросила, не пожелает ли он чего-нибудь на ночь. Ренау ответил, что он не прочь почитать что-нибудь хорошее. Эрна принесла томик Гете и спросила, не выпьет ли он еще чашечку кофе, Ренау согласился, а про себя подумал, что он охотнее бы выпил стакан хорошего коньяку. Но в доме Юстуса спиртных напитков не водилось - старик был трезвенник.
      - Побудьте со мною, Эрна, - пригласил Ренау девушку, когда она принесла ему кофе и вазочку с сахаром.
      - Что вы, уже поздно, - смутилась Эрна. - В доме все спят: и папа, и служанка. Это неудобно.
      Ренау вдруг пришла в голову бредовая мысль "поиграть" с этой "лупоглазой уродиной", как он успел про себя окрестить Эрну. Он заявил ей пылким тоном, что умоляет ее побыть с ним, что это доставит ему огромное удовольствие. Он взял ее за руки и сказал, что в жизни еще не держал в своих руках такой обаятельной женской руки.
      Совершенно потрясенная, Эрна была близка к обмороку, у нее закружилась голова. Ей никогда в жизни ничего подобного не говорили. Ренау, заметив состояние девушки, удвоил свое красноречие. Он неожиданно обнял ее за талию, прижал к себе и впился губами в ее тонкие бесцветные губы. Эрна, заливаясь слезами, умоляла отпустить ее, но Ренау сам так увлекся этой игрой, что и впрямь почувствовал себя пылким любовником. Он стал осыпать девушку страстными поцелуями. Кончилось тем, что он овладел ею...