Береговая операция

      - Кем? - спросил Любавин.
      - Хозяином, Ренау.
      - Где он сейчас?
      - Не знаю. У Фоттхерта спросите, если возьмете его в Москве. А впрочем, наверно, уже взяли.
      - Да, взяли. Вы хотите с ним встретиться?
      - Нет. Терпеть не могу эту пьяную слюнявую рожу. Ну и все. Остальное вы знаете не хуже меня.
      - Ответьте нам еще на один вопрос.
      - Ладно, хоть и не хотела, но я сегодня добрая, - в первый и последний раз в жизни. Спрашивайте.
      - Вы продолжали заниматься шпионской деятельностью по пути из Советабада в Киев?
      - Слова-то какие: "Шпионская деятельность". Спросите уж прямо - выкрала я или сфотографировала чертежи, которые вез инженер-полковник Семиреченко.
      - Спрашиваем.
      - Нет!
      - Вот сейчас вы солгали, Луиза Дидрих, - сказал Любавин. - Он поднялся с места, взял папку, подошел к Татьяне и раскрыл ее. На внутренней стороне пустой папки, оклеенной белой матовой бумагой, отчетливо вырисовывался серый силуэт: края щеки, уха и пряди волос.
      - Это ваша тень, Луиза Дидрих.
      - Так, значит, и он вместе с вами за мной охотился? Ай да Николай Александрович., ах обрадовали!
      - Нет, не охотился, - сказал Любавин.
      - А что же? Так, развлекался, любопытства ради, охмурял бедную шпионочку?
      - Нет! - еще раз сказал Любавин.
      - Так что же? - выкрикнула Татьяна.
      - Скажу, если вы мне потом честно ответите на вопрос: почему Семиреченко вы отравили бы с особым удовольствием?
      - Ладно, отвечу. Говорите.
      - Собственно, я не рассказывать вам буду, а просто прочту одно письмо. - И полковник Любавин прочел вслух полученное им от Семиреченко письмо. Татьяна молчала. Любавин не торопил ее с ответом. Он только заметил, что из Киева прибыл ее чемодан с вещами. Если она хочет, ей дадут возможность переодеться.
      - Опять забота, - криво усмехнулась Татьяна. - Что же вы не спрашиваете?
      - Жду, что вы скажете сами.
      Хорошо. Как бы вам сказать коротко... - Она горько усмехнулась какой-то мысли, пришедшей ей в голову. - Николая Александровича я бы отравила с особым удовольствием потому, что все другие ко мне в постель залезть пытались, а он... он мне в душу залез. Больше ни на какие вопросы отвечать не буду. Покажите, где я должна расписаться.
      Фоттхерт по-прежнему упирался на допросах. После очной ставки с Василием Кокоревым, проведенной еще в Москве, он заявил, что показания Кокорева - это ложь, клевета и провокация, подстроенные врагами, желающими "сорвать нормальные культурные контакты между Федеративной Республикой Германии и Советским Союзом". На очной ставке с Татьяной Остапенко он отрицал знакомство с ней. "На своем веку я встречался с очень многими блондинками, - цинично заявил Фоттхерт, - не могу припомнить, была ли она тоже в их числе". Служил ли он в "Абвере"? Да, служил, в маленьком чине обер-лейтенанта, в качестве переводчика: он хорошо знает славянские языки. Был ли нацистом? Да, в такой же мере, как и все офицеры гитлеровской армии. Кто такая Черемисина? Он впервые слышит эту фамилию. Знал ли он Людвига фон Ренау? Разумеется, как и многих других офицеров "Абвера". Где сейчас находится фон Ренау? "Об этом лучше знать вам, - нагло улыбаясь, ответил следователю Фоттхерт. - Я давно утратил всякий интерес к бывшим офицерам "Абвера". А вы из-за них до сих пор ночей не спите!"
      Фоттхерт лгал. Он отлично знал, что Людвиг фон Ренау выехал в Киев, и завидовал его независимому респектабельному виду. Ренау пополнел, отпустил профессорскую бородку и носил очки в золотой оправе. Стараниями Арчибальда Кинга Людвиг фон Ренау давно уже был не Ренау, а Вильгельмом Крюгером гражданином Соединенных Штатов Америки и доцентом Кливлендского университета. Фоттхерту оставалось только мечтать о таких документах.
      Ренау-Крюгер прибыл в Киев утром. Заняв номер в гостинице "Интурист" и позавтракав в ресторане, он отправился осматривать знаменитую Киево-Печерскую лавру. Он весьма натурально возмущался, слушая рассказ экскурсовода о том, что немецко-фашистскими оккупантами был разрушен древнейший архитектурный памятник лавры - Успенский собор, построенный еще в XI веке. После сытного обеда и короткого послеобеденного отдыха "ученый американец" отправился побродить по Крещатику, свернул на утопающий в зелени бульвар и ровно к семи оказался на лавочке около памятника Тарасу Шевченко. Здесь он должен был встретиться с Татьяной. Он отдыхал долго, целый час. Татьяна не явилась. Прямой поезд Советабад-Киев прибыл еще утром. Значит, что-то произошло. Людвиг фон Ренау встал со скамейки и неторопливо зашагал по бульвару. Навстречу ему на трехколесном велосипеде катил малыш, непрерывно звеня настоящим" велосипедным звоночком. За малышом счастливым взглядом наблюдали его родители, шедшие сзади. Ренау сделал вид, что боится быть задавленным и, к великой радости малыша, испуганна подняв руки, отступил в сторону. Отец маленького велосипедиста - молодой плечистый парень - взглянул, улыбаясь, на симпатичного шутника и проговорил: "Видишь, Вовик, ты чуть дядю не задавил!"
      "Какие у них у всех спокойные, приветливые и добрые глаза", - думал Ренау, продолжая шагать по бульвару. И неожиданно ему вспомнились другие глаза, другой взгляд - презрительный, ненавидящий, гневный... - Так смотрел на него в застенках "Абвера" русский солдат Петр Никезин... На лбу у Ренау выступил противный липкий пот, он свернул с освещенной аллеи и растворился в темноте...
      Фоттхерт нервничал. Прошло уже три дня после того, как его допрашивал этот черноглазый майор. А теперь про него будто забыли. Нет, Фоттхерт не намерен, разумеется, давать показания, но, черт побери, сколько они собираются держать его в этой одиночной камере. Фоттхерту захотелось закатить этому невозмутимому майору еще одну "хорошенькую сценку оскорбленной невинности", и он, постучавшись в дверь камеры, заявил подошедшему на стук надзирателю, что требует, чтобы его немедленно вызвал следователь.
      Майор Октай Чингизов уже ушел. Еще днем ему позвонил Салим Мамедович Азимов и пригласил зайти к ним вечером. "Мои вернулись с дачи, - сказал Азимов. - Вагифка загорел, черный, как негритенок, ты должен обязательно на него посмотреть, а Зарифа наварила твоего любимого инжирного варенья". Варенье, действительно, получилось замечательное, и Чингизов отдал должное искусству Зарифы. Когда Зарифа ушла укладывать Вагифа спать и друзья остались вдвоем, Азимов спросил Чингизова: "Ну как, пригодилась вам тогда эта инсценировка с моим студенческим чертежом?" "Нет", - ответил Чингизов. Он не считал ни нужным, ни возможным посвящать друга в дело, которое для него, Азимова, было пройденным этапом. "А у нас, в институте, печальное происшествие, - рассказал Азимов, - отравилась наша библиотекарша Елена Михайловна Черемисина. Предполагают, что абрикосовыми косточками. В них содержится страшный яд - синильная кислота, "Да, - ответил Чингизов, - я тоже знаю несколько таких случаев отравления. Абрикосовые ядрышки вкусны, но опасны".
      Фоттхерта привели к полковнику Любавину.
      - Вы просили вас вызвать. Что вы желаете сообщить следствию? - спросил его Любавин.
      - Я желаю заявить решительный протест против незаконного ареста и требую немедленного освобождения!
      - Протестую... Требую... Я думал, вы умнее, Фоттхерт. Ведь вы изобличены живыми и мертвыми свидетелями ваших преступлений, изобличены документами, вещественными доказательствами. Изобличены как злейший враг не только советского народа, но и немецкого народа. Да, да, и немецкого! Потому что немецкий народ - это не Аденауэр, не боннские министры, а те, кто строит новую миролюбивую демократическую Германию. Мы знаем, кому и за сколько вы продались, вы, ваш друг Ренау и вам подобные...
      - Ха! Громкие слова! Вы схватили меня, а теперь спите и видите во сне, как бы вам схватить Ренау!..
      - В том то и дело, что не спим, Фоттхерт, - усмехнулся Любавин. - Вы убедились в этом на собственном опыте. Нашли вас, найдем и Ренау. Вы сами, в конце концов, скажите нам, где он.
      - Скажу! Охотно скажу! - закричал Фоттехерт и вдруг залился каким-то лающим смехом. Видимо, у этого алкоголика и морфиниста, лишившегося в тюрьме привычных доз наркотиков, начинался приступ истерии. - Скажу, - снова завопил Фоттхерт. - Ищите Ренау в Москве, в Ленинграде, в Минске, в Киеве, в Куйбышеве - везде, где вы строите свой коммунизм. Миллионы долларов, слышите? - миллионы идут на то, чтобы сотни Ренау взрывали, жгли все, что вы строите... Вы рухнете, вы взлетите на воздух!.. Я вам скажу, где Ренау! Хватайте его, вот он, за этим окном!..
      На губах у Фоттхерта появилась пена. Он сидел, схватив сзади руками спинку стула, и, блуждая вокруг обезумевшим взглядом, продолжал что-то бессвязно выкрикивать...
      Любавин нажал кнопку звонка и приказал явившимся на вызов конвоирам увести его.
      Пора было и отдохнуть. Любавин расстегнул воротник кителя, поднялся, медленно прошагал по привычной диагонали к окну и отворил его настежь. В комнату вместе с вечерней прохладой вошли голоса родного города - мягкий шелест машин и троллейбусов, приглушенная расстоянием музыка, басовитые гудки теплоходов, разгружавших в порту зерно с целины. Невдалеке строили новый дом. Электросварщики сеяли вокруг снопы ослепительных оранжевых и зеленых искр. На башенном кране светилась рубиновая звезда.
      Варшава-Берлин-Баку.
      1944-1956 гг.