- Это интересно, - заметил Кинг. - А если нужно?
      - Один удар ребром руки наотмашь - и трехлетнее деревцо переламывается надвое.
      - Занятно, - заметил Кинг. - Дальше.
      - Эрна Юстус - литовка, безупречно говорит по-русски. Дочь владельца крупного магазина в Вильнюсе, ревностная католичка. Кроме бога, любит и слушается только меня.
      - Красива? - заинтересовался Кинг.
      - Страшна, как смертный грех, - ответил Ренау. - Красива другая, агент № 18, Луиза Дидрих, бывшая уголовница, помесь немца с русской. Вам, господин Кинг, нравятся киноактрисы, так вот она похожа на нашу Марину Рокк, только выше ростом.
      - О! Вы мне ее покажете? - спросил Кинг.
      - Пожалуйста, - ответил Ренау.
      - Ну, хорошо, при случае, когда она сделает все, что нужно, вы ее привезете в Штаты.
      - Как угодно, господин Кинг,
      - Еще кто?
      - Мой ближайший помощник обер-лейтенант Роберт Фоттхерт. Но его лучше держать здесь, в Германии, или в других европейских странах. Он прилично владеет русским языком, но у него неистребимый прусский акцент.
      - Не надо, - отрезал Кинг. - А впрочем, трое ваших и один мой - это уже больше чем достаточно для начала. Мы назовем условно эту группу словом "Октан", так будет удобно для деловых разговоров. Все задание по Советабаду определим названием "Береговая операция". Кстати, о резиденте группы, что вы думаете на сей счет, господин Ренау?
      - А разве не ваш человек будет? - спросил Ренау.
      - Нет, нет, - перебил его Кинг. - Нашему нужно будет устроиться шофером. А когда дело дойдет до серьезных операций, нужно, чтобы у нас был человек, который сможет не только ездить по различным адресам, но жить и действовать в нужном нам адресе. Кто из ваших подойдет для этой цели?
      - Эрна Юстус, - ответил не задумываясь Ренау.
      - По каким признакам? - спросил Кинг.
      - Некрасива, молчалива, умна, скромна и бесстрастна.
      - Да что она у вас - монахиня? - спросил Кинг.
      - Именно "монахиней" значится у меня этот агент номер тринадцать.
      - Отлично, пусть будет монахиня, - согласился Кинг. - С моим я вас сейчас познакомлю.
      Кинг нажал сонетку, болтавшуюся под торшером, и приказал прислать Боба.
      В гостиную вошел невысокий, рыжеватый, но на вид совсем молодой человек.
      - Иди сюда, Боб, - подозвал его Кинг. - Знакомься, это господин Людвиг фон Ренау. Он поможет тебе осуществить заветную мечту твоего детства и даже, чтобы твое путешествие было приятным, познакомит тебя с обаятельной фрейлейн, похожей на Марику Рокк. Бобу очень нравится Советабад, - пояснил Кинг Ренау. - Он был там во время войны со своим патроном полковником Шервудом. Они везли через этот город оружие, снаряжение и продовольствие для советских солдат, чтобы те могли быстрее вас разгромить. Кроме того, Боб мечтает пожить в Советабаде - это родина его матери. Ведь верно, Боб?
      - Да, Арчи, совершенно верно.
      - Вот видите, - ухмыльнулся Кинг. - Я же вам говорил, что он мечтает о Советабаде. Боб, расскажи ему, как это произошло, чтобы господин Ренау тоже мог убедиться, какие милые люди эти англичане.
      - Стоит ли, Арчи?
      - Стоит, расскажи, я сам с удовольствием еще раз послушаю эту трогательную историю.
      И Боб рассказал о том, как в 1919 году его отец - интендант армии его величества короля Великобритании, служивший в оккупационных войсках, вторгшихся в Советабад, полюбил молодую жительницу Советабада по имени Валентина. Они обвенчались, командование ему это разрешило. Когда англичанам пришлось, разумеется, не по доброй воле покидать Советабад, генерал Джонсон приказал офицерам погрузить своих жен в пассажирские вагоны, которые были прицеплены к воинскому эшелону. На какой-то небольшой станции эти вагоны были тихо отцеплены, а эшелон ушел дальше, оставив безутешных жен оплакивать свою мечту о доброй старой Англии. Только пять лет спустя Гарольду Кембеллу, сохранившему пылкую привязанность к своей русской супруге, удалось привезти ее к себе на родину. К этому времени он демобилизовался, завел собственное дело. Но... его супруга пришлась не по вкусу родителям, и тогда, после зрелых размышлений, Гарольд Кембелл переехал на жительство в Соединенные Штаты Америки и поселился в штате Кентукки, где стал пайщиком и совладельцем фирмы, производящей ремонт, и заправку автомашин. Там у них родился сын Боб, который окончил колледж, поступил на военную службу и, проявив определенные способности, стал обслуживать ведомство, к которому причастен мистер Арчибальд Кинг.
      - От своей матери этот славный малый, - дополнил рассказ Кинг и ласково потрепал по плечу Боба, - унаследовал отличный русский язык и целый ворох воспоминаний о Советабаде. Она была дочерью адвоката и доверенного лица крупного нефтепромышленника. От отца Боб, к счастью, не унаследовал ничего, если не считать пая в бензоколонках. Не обижайся, Боб, - обратился к Кембеллу Кинг, - твой отец Гарольд совсем неплохой парень, но он неважный бизнесмен и очень сентиментален, судя по истории его брака. И, кроме того, он слишком англичанин, ему до сих пор не хватает хорошего нью-йоркского произношения.
      - Я не спорю с тобой, ты прав, Арчи, - ответил Боб. - Можно мне стаканчик виски?
      - Да, пожалуйста, налей сам.
      - Я люблю без соды, - заметил Боб и, налив себе полный стакан, стал пить маленькими глоточками.
      - Так вот, друзья, наша беседа затянулась, - сказал Кинг, - а я привык рано ложиться спать, да и вам лучше вовремя добраться до места. Я думаю, что все ясно. Вы, Ренау, захватите сейчас Боба с собой и, предупреждаю вас, головой всех своих агентов вы мне должны поручиться за его безопасность. Иди, Боб, мальчик мой, собирайся, пора в дорогу. Когда Боб ушел, Кинг спросил у Ренау:
      - Вам сейчас деньги нужны?
      - Нет, я сумею обеспечить агентов всем необходимым.
      - Отлично, - заметил Кинг. - С вами у нас встречи впереди. Послезавтра вы еще застанете меня здесь, а отсюда мы уедем вместе. Я не продумал пока деталей, но мне кажется, что вам будет лучше всего стать гражданином Соединенных Штатов Америки. Это вам развяжет руки для всей вашей дальнейшей деятельности. Мне почему-то кажется, господин Ренау, что вас ждет большое будущее. А я довольно редко ошибаюсь в людях.
      Ренау, польщенный комплиментом Кинга и обрадованный предстоящей перспективой, встал и, по-офицерски щелкнув каблуками, заверил, что он постарается оправдать доверие мистера Арчибальда.
      - Охотно верю, только отвыкайте от этих солдатских манер, - поморщился Кинг. - Немцы почему-то их страшно любят, а мы ведь с вами глубоко штатские люди, и эти мундиры и побрякушки нам ни к чему. Доллары, Ренау, доллары, зеленые скромные доллары - вот что нам с вами нужно иметь, и мы их будем иметь. Не задерживаю вас больше. До скорого свидания...
      Через десять минут черный "Линкольн" вновь зашуршал шинами по гравию дорожки, увозя с мирной виллы "Эдельвейс" Людвига фон Ренау и Боба Кембелла.
      "МАЙН ЛИБЕР АВГУСТИН"
      Военный госпиталь № 45, предназначенный для легко раненных бойцов Советской Армии, разместился в трехэтажном доме, случайно уцелевшем от бомбежек, в живописном местечке неподалеку от Одера. В госпиталь ежедневно прибывали десятки раненых бойцов, но, переступая порог госпитальной палаты, они мечтали только об одном - скорее вернуться в строй. Война близилась к концу, и каждый стремился принять личное участие в решающих боях за Берлин. Но госпитальное начальство действовало строго по правилам, которые предписывали им в соответствии со специальным приказом командования: бойцов старшего возраста, также тех, ранения которых требуют более длительного лечения, отправлять в тыловые госпитали или в долгосрочные отпуска.
      По установившейся традиции, выздоравливающих солдат и офицеров, отбывавших на родину, провожали в торжественной обстановке, напутствуя их пожеланиями хорошо отдохнуть и славно потрудиться на мирном фронте. Кончалась война, и люди думали уже о том, как поднимать из руин разрушенные города и села, восстанавливать народное хозяйство, что делать для того, чтобы снова расцвела наша Родина.
      В самый разгар репетиции солдатской художественной самодеятельности в госпитальный двор въехал грузовик с очередной партией раненых. Среди них был и раненный в левую руку солдат Петр Афанасьевич Никезин, который оберегал от толчков не столько свою забинтованную и висевшую на перевязи руку, сколько новенький аккордеон. "Ишь какой трофей! - откровенно восхищались солдаты блестящим инструментом. - А играть-то на нем можешь, руку-то не очень повредило?" - участливо спрашивали они бойца.
      - А вот слезем с машины, хлебнем госпитального бульончика и сыграем, добродушно басил Никезин.
      Бойцов приняли, как положено, расписали по палатам и после осмотра и перевязки дали им возможность оглядеться, завести короткую солдатскую дружбу со "старожилами", проведшими в госпитале уже неделю-другую. Справился со своей перевязкой и Никезин, примостился на скамеечке под деревьями неподалеку от площадки, где солдаты репетировали новую песню, и тут же стал подбирать ее по слуху на своем аккордеоне, внимательно всматриваясь в окружающих. Обратил он внимание на одного старшину с медалями "За отвагу" и "За оборону Сталинграда" на груди. Был он по своим внешним приметам как раз таким, какие требовались Людвигу фон Ренау. Звали этого старшину Владимиром Соловьевым. Никезин спросил о нем у кого-то из солдат, и тот ответил, что золотой парень старшина Соловьев, шутник, весельчак, рассказчик замечательный, да вот не в духе сегодня что-то, видать, с госпитальным начальством не поладил или уезжать жаль, - выписывается он завтра.
      Действительно, всегда улыбчивый старшина Соловьев был сегодня задумчив и угрюм. И не без причины. Уже пять дней он чувствовал себя хорошо, но из госпиталя его не выписывали из-за привязавшейся болезни желудка. Утром, при очередном обходе, терапевт прослушал его, помял ему живот и спросил:
      - Как самочувствие, старшина?
      - Отличное, - ответил Соловьев, но ему стоило немалых усилий улыбаться и сохранять бодрый тон, так как острые боли в желудке давали себя знать.
      - А желудок? - спросил терапевт.
      - Да чуть-чуть ноет. Пока до своих доберусь, пройдет.
      - Нет, старшина, так скоро не пройдет. Будем считать, что война для вас окончена. На родину вас решили отправить. Подлечитесь основательно в родных краях, к гражданской работе вернетесь. Вы свое отслужили.
      - Нет, доктор, - решительно возразил Соловьев.- Я в часть поеду, меня Берлин ждет.
      - Так-таки и ждет! - усмехнулся врач. - А вот возьмет он, этот самый Берлин, и не дождется вас. Он будет взят нашими сегодня или завтра. Все равно опоздаете, старшина, не успеете.
      - Успею! Не для того от Сталинграда топал, чтобы до Берлина не дойти!
      - Ну вот что, старшина, сие ни от меня, ни от вас не зависит. Считаете нужным настаивать - обращайтесь к начальнику госпиталя.
      Начальник госпиталя уважительно принял боевого старшину, выслушал его внимательно, не перебивая, а потом заявил:
      - Товарищ Соловьев, вы уже комиссованы, вам подготовлены документы и проездной билет, и отменять решение комиссии мы не будем.
      Старшина вытянулся, будто по команде "смирно", и заявил:
      - Товарищ, майор, докладываю, домой не поеду, а вернусь в часть. Уверен, что командование части меня поймет и разрешит принять участие в завершающих боях.
      - А где сейчас находится ваша часть?
      - Дружки передали, что недалеко, где-то в районе Ситтау. Найду.
      - Ну что ж, старшина, - сказал начальник госпиталя. - Из госпиталя вы уже выписаны, документы вам выдадут на руки, а дальше поступайте, как хотите. Как врач, я вам все сказал, что был обязан сказать, ну, а как офицер, - дай-ка, старшина, я тебя как офицер поцелую.
      Никезин не слышал разговора старшины Соловьева с начальником госпиталя, но ему довелось услышать разговор старшины с младшим лейтенантом медслужбы Кравцовой, ведавшей учетом личного состава находившихся на излечении бойцов. Старшина Соловьев вбежал к ней радостный и возбужденный.
      - Товарищ младший лейтенант! Разрешите получить документы.
      - Пожалуйста, распишитесь вот здесь и получайте, - ответила Кравцова. Веселый вы сегодня, домой собираетесь?
      - Почти что, - усмехнулся Соловьев. - В самый что ни на есть родной дом, в часть свою.
      - Но у вас направление в тыл выписано.
      - А я туда и собираюсь, - невозмутимо заявил старшина. - Возьмем Берлин, окончим войну, и станет этот Берлин самым глубоким тылом. Куда уж глубже!
      - А вы хоть начальнику госпиталя об этом доложили? - спросила Кравцова.
      - Был промеж нами вполне гвардейский разговор, - ответил Соловьев и вкратце передал Кравцовой содержание своего разговора с начальником госпиталя.
      - Поймите вы, душа милая, ну что мне в этом самом тылу делать? В семье у меня никого, один я на всем свете остался, не считая боевых товарищей. Значит, где они, там и я, вот и вся моя семья.
      Концерт солдатской самодеятельности удался на славу: много было спето чудесных песен, танцевали огневые пляски. Тепло провожали воины своих товарищей. Нашлась горячая работа и Петру Никезину. Несмотря на раненую руку, он играл на своем аккордеоне неутомимо, а когда окончился концерт, уселся поодаль на завалинке, и его окружили немецкие ребятишки.
      - Что, пострелы, и вам музыки захотелось? - спросил он их басом.
      Дети не понимали русского языка, но догадались, о чем идет речь, и утвердительно закивали головой.
      - Ну что ж, сыграю и вам, - сказал Никезин.
      Он стал перебирать пальцами по клавишам, как бы раздумывая, что ему сыграть, и вдруг раздвинул меха, и зазвучала старинная немецкая песня "Майн либер Августин". Ребятишки были в неописуемом восторге. Потом опять о чем-то задумавшись, этот русский солдат сидел и перебирал клавиши, будто отстукивая какую-то барабанную дробь, затем снова сыграл "Августина", а за ним "Полечку" и показал ребятам рукой - танцуйте, мол. Поиграв еще немного, Никезин вскинул ремень аккордеона на плечо, сказал: "Хватит, устал, рука болеть начала" и ушел.
      Выписавшихся из госпиталя провожали с цветами. Веселый вышел с товарищами за ворота и старшина Владимир Соловьев.
      Распрощавшись с друзьями и раздав им цветы, подаренные ему на прощание медсестрами, он зашагал по шоссейной дороге в сторону нового моста, наведенного советскими саперами через Одер, а товарищи его направились к железнодорожной станции, к поезду, который увезет их на родину.
      Соловьев рассчитывал, что на попутной машине, - а они шли по дорогам в сторону фронта непрерывным потоком, - он доберется до Ситтау не позже, чем завтра вечером. Но не дошел еще старшина и до моста через Одер, как гауптман Людвиг фон Ренау уже располагал о нем подробнейшими сведениями. Петр Никезин хорошо сыграл своего "Августина".
      Двухэтажный дом свиноторговца Карла Виттенберга, стоявший на окраине города Грюнвальда, был отлично оборудован для всяких гостей, которым хотелось бы попасть сюда незамеченными и жить здесь тайком. На прилегавшем к дому огромном дворе, огороженном высоким глухим забором, разместились свинарники, добротные каменные амбары для кормов. Сзади на пустырь выходили ворота, которые, судя по их внешнему виду, давно уже не отпирались. Карл Виттенберг, как только война вступила на германскую землю, распродал всех своих свиней и, естественно, корма здесь не завозил. О том, что через незаметную калитку в воротах было легко проникнуть во двор, а через силосную яму в амбаре - в подвал дома и в верхние его этажи, знали только сам Карл Виттенберг и те, кто приказал ему, в свое время, все это оборудовать, гестаповцы, с которыми он поддерживал давние связи. Именно этим путем попали в дом к Карлу Виттенбергу переодетые в форму советских военнослужащих Роберт Фоттхерт, Луиза Дидрих, Вилли Пуур и Боб Кембелл. Из окна второго этажа хорошо просматривалась шедшая мимо Грюнвальда широкая автомагистраль, на которой был установлен сейчас контрольно-пропускной пункт советских войск. Чуть правее виднелось двухэтажное здание, над которым красовалась вывеска "Бар "Астория". С недавних пор в этом баре стали вновь готовить завтраки и даже обеды. Фоттхерт, после прибытия в дом Виттенберга, каждый час выходил со своей портативной рацией на связь с радистами Людвига фон Ренау. Во второй половине дня он получил подробнейшие сведения о старшине Владимире Соловьеве, которые Ренау принял от Никезина. С этой минуты члены группы Фоттхерта по очереди дежурили у окна. Им было известно, что все автомашины, следующие по шоссейной дороге, как правило, останавливаются около "Астории". Даже если предположить, что старшина Соловьев следует на машине без остановок, то он должен прибыть в Грюнвальд под вечер.
      - Есть все основания думать, - заявил Фоттхерт, - что он, как и все проезжающие, захочет перекусить в "Астории" или выпить хотя бы кружку пива, благо оно здесь появилось. Луиза Дидрих, а теперь Татьяна Остапенко сержант медицинской службы, постарается познакомиться с ним и вызовется ему в попутчицы до Ситтау.
      Такова была первая часть плана. Вторую решено было продумать после того, как произойдет встреча с Владимиром Соловьевым.
      К тому времени, когда, по расчетам Фоттхерта, Соловьев должен был прибыть в Грюнвальд, сам Фоттхерт в форме советского лейтенанта, Татьяна Остапенко в ладно скроенном обмундировании сержанта медицинской службы и Вилли Пуур, одетый в гимнастерку рядового советской пехоты, оказались неподалеку от контрольно-пропускного пункта. Народу здесь под вечер собиралось довольно много - привлекали проезжавшие мимо машины и гостеприимно открытые двери бара "Астория".
      Вскоре на краю дороги, напротив контрольно-пропускного пункта, остановилась тяжелая, крытая брезентом грузовая автомашина, перевозившая снаряды. Из кабины шофера выпрыгнул невысокий светловолосый старшина и предъявил свои документы дежурному офицеру. Сомнений быть не могло. Судя по описанию Никезина, это был тот, кого они ждали. Фоттхерт подмигнул Луизе и вместе с Пууром вошел в "Асторию". Пуур сел за столиком у самых дверей, Фоттхерт занял место у стены. Татьяна Остапенко подошла ближе к офицеру контрольно-пропускного пункта, чтобы услышать беседу с прибывшим старшиной. Но так как разговаривали вполголоса, она решительно приблизилась к офицеру, лихо козырнула и громко произнесла:
      - Здравия желаю, товарищ старший лейтенант, - разрешите обратиться?
      - Да, пожалуйста, - обернулся офицер к красивому сержанту медицинской службы.
      - Как я могу попасть в Ситтау? - спросила Татьяна.
      - На ту сторону сейчас машины вряд ли пойдут, уже поздно. Переночуйте в городе, а утром поедете. Вам есть где ночевать?
      - Солдату местечко всегда найдется, - лихо ответила Татьяна. Разрешите идти, товарищ старший лейтенант?
      - Пожалуйста, а, кстати, товарищ сержант, вот старшина тоже в Ситтау следует.
      - Ну что ж, тем лучше, поедем вместе, - ответила Татьяна. - Будем знакомы, - и она протянула руку Соловьеву. - Остапенко, сержант медицинской службы.
      - Рад познакомиться, гвардии старшина Владимир Соловьев, - ответил старшина.
      - Я сильно проголодалась, а здесь, кажется, перекусить можно, - кивнула она головой в сторону "Астории".
      - Да и я бы не прочь, - ответил Соловьев. И они вместе направились в бар.
      Когда они вошли в зал, Татьяна будто случайно, села за столик, где уже сидел "лейтенант" Роберт Фоттхерт. Официантка подала им пива. Старшина развязал свой вещевой мешок, достал оттуда краюху хлеба, колбасу и стал любезно потчевать своих застольных товарищей. Завязалась непринужденная беседа. Разговаривали, впрочем, Татьяна Остапенко и Соловьев, а "лейтенант" только изредка вставлял реплики. Когда им принесли еще по кружке пива, Татьяна шутливо заметила:
      - Я хоть и не знаю немецкого языка, но одно хорошее слово запомнила "брудершафт", так вот давайте выпьем на брудершафт.
      Она подвинула старшине его кружку с пивом и подняла свою, они чокнулись и выпили.
      - Ну, а теперь, друзья, - заметила Татьяна, - время уже позднее, скоро "комендантский час", пора нам и на отдых.
      - Можно в этом доме где-нибудь устроиться? - полувопросительно спросила Татьяна, взглянув на лейтенанта.
      - Есть лучшее место, - ответил Фоттхерт. - Здесь неподалеку у одного немца большой двухэтажный дом, у него несколько комнат и даже хорошие постели. Он охотно пускает советских военнослужащих, особенно если поднесут ему чарку беленькой. Пойдемте туда, товарищи, я вас устрою.
      Он встал. Соловьев неожиданно почувствовал резкую боль в желудке и про себя подумал: - "Ведь предупреждали меня врачи, что на пиво мне и смотреть нельзя, так дернула меня нелегкая выпить. Ну, ничего, поболит и перестанет, не впервые", - успокаивал он себя.
      Татьяна с Соловьевым прошли вперед. Фоттхерт на одну минуту задержался у дверей, но этой минуты ему было достаточно для того, чтобы услышать шепот Вилли Пуура: "Я спрятал ее в углу, за кадкой с цветами. Она сработает в восемь часов утра, когда начнется завтрак".
      - Хорошо, - сказал Фоттхерт. - Возвращайся быстрее, - и ушел догонять ушедших вперед Татьяну и Соловьева.
      Соловьев почувствовал себя совсем плохо. Боли становились нестерпимыми. Он шатался, ему трудно было держаться на ногах. Татьяна взяла его под руку, крепко прижала к себе, и так они шли вместе. У самой калитки двора Виттенберга их нагнал Фоттхерт, и они вошли во двор. Боли у Соловьева стали совершенно невыносимыми. Он начал медленно валиться на землю. Татьяна и Фоттхерт помогли ему опуститься. Старшина лег плашмя, тяжело вздохнул, на губах его появилась пена, он вздрогнул и вытянулся, раскинув руки. В эту же минуту в калитку вошел Вилли Пуур и прикрыл ее за собой на задвижку. Татьяна нагнулась к Соловьеву, расстегнула его гимнастерку, приложила руку к груди, затем поднялась и тихо произнесла по-немецки: "Эр ист шон фертиг" (он уже готов).
      - Вилли, тащи сюда быстро мундир лейтенанта, а ты, Татьяна, помоги мне раздеть этого, пока он не закоченел, - сказал Фоттхерт.
      В течение нескольких минут с умершего Соловьева был снят мундир старшины, он был облачен в форму лейтенанта, и Татьяна и Фоттхерт, собрав обмундирование и документы Соловьева, вошли в дом. На ходу Фоттхерт приказал Вилли Пууру:
      - Отработай его как следует, но сперва посмотри, что слышно на улице.
      Вилли открыл калитку и заметил в нескольких шагах впереди себя какого-то человека. "Значит, он проходил здесь, может быть, останавливался, подсматривал, подслушивал", - подумал он. Крадучись бесшумно, как кошка, Вилли Пуур нагнал этого человека и узнал в нем владельца "Астории" Отто Шмигельса. Одна секунда потребовалась этому опытному убийце, чтобы взмахнуть финкой. Старик Шмигельс беззвучно, как мешок с травой, повалился в росшие вдоль забора кусты.
      Вилли вернулся во двор. Включив электрический фонарик, он еще раз осмотрел труп Соловьева, достал парабеллум и, обмотав его ствол носовым платком, чтобы приглушить звук, выстрелил покойнику в сердце. Потом поднял огромный булыжник и с маху бросил в лицо покойника. Снова посветил фонариком: лица больше не было, в этой сплошной исковерканной маске никто бы уже не мог узнать веселого старшину Владимира Соловьева.
      Владелец "Астории" Отто Шмигельс был тихим немцем, который очень любил свое дело, свою семью и терпеть не мог политики. Надо прямо сказать, ему был не очень по вкусу фашистский режим. Он держал в свое время неплохой ресторан "Астория" в городе Франкфурте-на-Одере, и ему доставляли немало неприятностей дебоши, устраиваемые в уютных залах "Астории" юнцами из "Гитлер югенд". Но он ни в коей мере не сочувствовал и большевикам, от которых, веря геббельсовской пропаганде, ждал всяких зверств.
      Когда война стала приближаться к границам Германии, Отто Шмигельс счел за лучшее перебраться в небольшой городок Грюнвальд и там переждать все события. Здесь он открыл маленький бар "Астория" в память о своей франкфуртской "Астории". В конце прошлого года кто-то убил местного грюнвальдского нациста, и гестаповцы заподозрили в убийстве сапожника Бромберга, считавшегося красным. Бромберг был частым гостем в баре "Астория". Шмигельс и сам любил посидеть с этим умным и приятным человеком за кружечкой пивца. Когда Бромберг скрылся, в дом к Отто Шмигельсу пришли гестаповцы во главе с обер-лейтенантом Робертом Фоттхертом и все перевернули вверх дном, но ничего не нашли. Уходя, Фоттхерт предупредил Шмигельса, что они дают ему сутки и что он должен помочь найти этого своего дружка-коммуниста, иначе они возьмут его вместо Бромберга.
      Шмигельс был вынужден скрываться. Его прятали у себя на сеновале знакомые крестьяне. Домой он вернулся только тогда, когда в Грюнвальд вступили советские войска и крестьяне сообщили ему, что советские солдаты и офицеры не только не обижают мирных немцев, а наоборот, кормят изголодавшихся людей своими продуктами из солдатских кухонь.
      Правда, когда к Отто Шмигельсу явился русский солдат и пригласил его зайти к коменданту Грюнвальда майору Сиволапову, Шмигельс перетрусил не на шутку, но домой вернулся такой веселый, каким его жена Аугуста и дочь Инга не видели уже много лет. Советский комендант принял его необычайно любезно и поручил ему, Отто Шмигельсу, вновь открыть свою "Асторию", организовать не просто бар, а небольшой ресторан с завтраками и обедами для населения.
      - Наши полевые кухни ушли вперед с войсками, а население надо подкармливать, - сказал советский комендант. - Продуктами мы вам поначалу немного поможем, ну и транспорт дадим.
      В "Астории" закипела работа. Шмигельс сбился с ног, но через несколько дней поручение советского коменданта было выполнено, и маленький уютный зал наполнился первыми посетителями.
      Отто Шмигельс был доволен и, как он сам выражался, будто сбросил с плеч пару десятков лет. Но вот произошло событие, которое сразу нарушило его покой. За столиком в зале он заметил советского лейтенанта, который как две капли воды походил на того обер-лейтенанта Фоттхерта, который в свое время искал у него сапожника Бромберга. Отто не мог ошибиться. Ему на всю жизнь запомнился этот тонкий нос и чуть кривые губы. Он поднялся наверх, чтобы поделиться своим открытием с женой. Аугуста сказала, что все это ему мерещится. Когда он спустился вниз, лейтенанта уже не было. Но дочь Инга рассказала ему, что она видела, как русская женщина, похожая на киноартистку Марину Рокк, угостила русского фельдфебеля пивом с каким-то порошком, потом они вышли, а фельдфебель совсем опьянел, так как шел и качался.
      Шмигель решил об этом немедленно сообщить в советскую комендатуру. Когда он вышел на улицу, то заметил, как шедший впереди солдат, тот самый, что сидел у него в "Астории", вошел в калитку дома свиноторговца Виттенберга. Он решил по пути в комендатуру пройти мимо этого дома. Невдалеке от дома Виттенберга Отто Шмигельса и настиг клинок убийцы.
      Когда Вилли Пуур, закончив "мокрое дело", вошел в убежище в доме Виттенберга, Боб Кембелл уже переоделся в обмундирование Соловьева и рассовал по карманам его документы. Проверила еще раз свои документы и Татьяна Остапенко. У нее была справка о том, что командование медсанбата, где она проходит свою службу, предоставило ей месячный отпуск для выезда в город Ростов по месту жительства родных. Пора было собираться в путь. Они решили двинуться немедля в Ситтау, который уже третьи сутки был в руках советских войск. Наряд контрольно-пропускного пункта вечером менялся, и им не грозила опасность снова встретиться с дежурившим днем лейтенантом. Дороги ими были изучены прекрасно. Известную часть пути с ними должен был следовать и Роберт Фоттхерт, которому нужно было пробираться к Ренау.
      Вилли Пуур доложил Фоттхерту, что ему пришлось убрать не в меру любопытного хозяина "Астории".
      - Зачем тебе это было нужно? - поморщился Фоттхерт. - Ведь все равно он утром взлетел бы в воздух вместе со всеми своими клиентами.
      - Да, но до утра он мог донести на нас в советскую комендатуру!
      - Ты прав, - согласился Фоттхерт. - Тогда вот что, поднимись-ка наверх и позови сюда Виттенберга, если он еще не совсем пьян и будет способен понимать то, что ему скажут.
      Виттенберг спустился вниз почти трезвым. Фоттхерт объяснил ему, чтобы рано утром пошел к советскому коменданту и рассказал ему, что двое советских офицеров, напившись в "Астории", проходили мимо его дома. В это время их нагнал владелец "Астории" Отто Шмигельс и начал у них что-то требовать. Тогда один из советских офицеров ударил его ножом, а потом, видимо, испугался и забежал к нему, Виттенбергу, во двор. Второй тоже забежал, здесь они начали спорить, и в результате один офицер застрелил другого и куда-то скрылся. А сам, мол, побоялся идти ночью в комендатуру и вот сейчас пришел об этом заявить. "Эту историю надо рассказывать громко, чтобы ее услышал не только военный комендант, но и все немцы, которые часами толкутся в комендатуре. Кстати, на обратном пути ни в коем случае не заглядывать в "Асторию". Вилли Пуур останется пока у тебя до особых распоряжений. Ты все понял? - спросил он Виттенберга.
      - Понял, - вздохнул Карл Виттенберг. Он был труслив, хотя немало послужил гестаповцам, и теперь, когда дела сложились для фашистского рейха плохо, он чувствовал себя очень неуверенно, и единственное, о чем он мечтал, - это быть в покое и одному потягивать свой любимый шнапс.
      - Через час передашь по рации Ренау, что "береговая операция" начата успешно, "восемнадцатый" и "Вест" (это была условная кличка Боба Кембелла) вышли в путь, - приказал Фоттхерт Пууру.
      - Хорошо, - буркнул Вилли, - только не заставляйте меня здесь слишком долго отсиживаться. Я сдохну со скуки в этом подвале.
      - Не сдохнешь, Вилли. Карл развеселит тебя, У него есть еще неплохой запас шнапса. Не так ли, старина?
      - Ах! Запасы мои подходят к концу, - вздохнул Виттенберг.
      - Ничего, ничего, поделись с Вилли, он хороший немец, - миролюбиво заметил Фоттхерт. - А теперь проводи нас через твой ход на пустырь.
      ЯД И ДИНАМИТ
      Грюнвальд с рассвета гудел, как взбудораженный улей. Оглушительный взрыв разбудил спавших. Во многих домах зазвенели стекла. Перепуганные граждане выбегали на улицу, не понимая в чем дело: город остался за чертой боевых действий, так кому же пришло в голову снова бомбить его?
      Взорвался дом Отто Шмигельса.