- Не жалуюсь, болеть не приходилось, - улыбнулся Денисов.
      - Кюбра Мамедовна - интереснейший человек, - продолжал начальник госпиталя. - Мы ее прозвали маленьким полковником с большим характером - у нее звание полковника медицинской службы. Девчонкой, только мединститут окончила, на фронт пошла. К нам вернулась майором, начальником санитарного поезда, с таким научным и практическим опытом, которого в обычных мирных условиях и за двадцать лет не накопишь. Чудесная голова, настоящий врач. От нас ушла пять лет назад. Ведает кафедрой нейрохирургии, руководит отделением в институте восстановительной хирургии, а над нами шефствует. День в неделю у нее выделен для нашего госпиталя. Да что я вам ее расписываю, сегодня она как раз у нас, сейчас на обходе. Если минут сорок подождете, она зайдет ко мне, познакомитесь. Впрочем, забыл - вас-то, собственно говоря, не Кюбра Мамедовна интересует, а Татьяна Остапенко.
      - Остапенко сейчас тоже в госпитале? - спросил Денисов.
      - Не знаю точно, но могу узнать.
      - Нет, это делать не нужно, - остановил Денисов начальника госпиталя, уже протянувшего руку к телефонной трубке.
      Через полчаса состоялось знакомство Денисова с Кюброй Мамедовной Дадашевой. Предупредив ее о том, что беседа носит строго конфиденциальный характер, Денисов попросил ее рассказать все, что она знает о Татьяне Остапенко.
      - Таню Остапенко знаю отлично, - рассказывала профессор Дадашева. Хорошая медсестра и человек хороший. Забыть, как она к нам пришла, нельзя по той простой причине, что это был последний рейс нашего санитарного поезда, большой рейс, почти от Берлина до Советабада. Стояли мы тогда на вокзале небольшого немецкого городка Ситтау. Татьяна пришла к нам со старшиной-танкистом Володей Соловьевым. Он был контужен, но уже поправлялся, его подлечили в полевом армейском госпитале и направили на дальнейшее лечение в тыл. У Татьяны был месячный отпуск к родным, в Ростов. Она беспокоилась о судьбе матери, потому что после освобождения Ростова не получала от нее никаких известий. В санитарном поезде она немедленно включилась в работу. Была молчалива, чем-то удручена. Соловьев мне как-то сказал тогда, что у нее горе, в бою погиб муж, командир танкового батальона. Поэтому и отпуск ей из медсанбата дали. Я с ней на эту тему не разговаривала, чтобы зря не бередить свежие раны, - продолжала профессор Дадашева. - В Ростове наш санпоезд стоял почти сутки. Часть больных забрали ростовские госпитали. Татьяна попрощалась со всеми и ушла. А под вечер она вернулась в санпоезд. Помню, как сейчас, едва я вошла, как она встала и отрапортовала: "Товарищ майор медицинской службы, разрешите продолжать следовать в отпуск в составе санитарного поезда". Я спрашиваю: "Почему, что случилось?" А она молчит, чувствуется - тяжело ей было говорить, но потом рассказала. Не застала она матери в живых; жила ее мать в домике, в самом конце Садовой улицы, недалеко от парка. От дома и следа не осталось, и соседей никого не нашла. Старичок один в киоске на той улице газетами торгует, так вот он и рассказал Татьяне, что в день освобождения Ростова, когда наши уже ворвались в город, немцы бомбили мирное население. Рядом с домом взорвалась тяжелая фугасная бомба. Мать ее потом мертвую под обломками нашли, похоронили в братской могиле. Так Татьяна Остапенко и приехала с нашим санитарным поездом в Советабад. А тут приказ пришел, и нас в этот госпиталь перевели.
      - Вы довольны ею, Алескер Агаевич? - спросила Кюбра Мамедовна.
      - Вполне! - ответил начальник госпиталя.
      - Скажите, - спросил Денисов, - а старшина этот, о котором вы упоминали, где? Дальнейшая судьба его вам неизвестна?
      - Почему неизвестна? Я люблю следить за своими старыми больными. Он жаловался на сильные приступообразные боли в затылочной части и на головокружения. Контузии дают такие явления. Но нам удалось его вылечить. Я уже несколько лет назад убедилась, что он практически совершенно здоров. С тех пор я его не видела, спрашивала о нем как-то Таню, и она сказала, что пару раз встречала Володю, чувствует он себя отлично, работает где-то шофером.
      Лейтенант Денисов извинился, что отнял время у них, и распрощался.
      В Доме офицеров в этот час было пустовато. Работала только библиотека, куда и заглянул Денисов, чтобы осведомиться, не сможет ли он получить только что вышедшую из печати книгу С. Рагимова "Шамо". Книга, как и все новинки, конечно, оказалась на руках. Денисов попросил записать его на очередь и сказал, что будет наведываться. На обратном пути он задержался у стенда с портретами участников самодеятельного эстрадного ансамбля. На него глядели грустные, задумчивые глаза. "Так вот она какая, эта Татьяна Остапенко, подумал лейтенант Денисов, - в такую, действительно можно влюбиться". И он поспешил с докладом к майору Чингизову.
      - Пойдем к Любавину, - сказал Чингизов.
      Чингизов и Денисов кратко доложили все, что узнали о Татьяне Остапенко.
      - О каком старшине упоминала профессор Дадашева? - спросил Любавин. Она назвала его имя?
      - Да, Володя Соловьев, так она его назвала. Он работает где-то шофером в нашем городе.
      - Не где-то, - заметил Любавин, - а в таксомоторном парке, водит "Победу" номер 39-91, на лобовом стекле машины имеется флажок отличника.
      Чингизов и Денисов удивленно переглянулись. Любавин это заметил и сказал:
      - Не думайте, что полковник Любавин решил удивить вас. О шофере Владимире Соловьеве мне известно со вчерашнего дня, так же, как и о Никезине Петре Афанасьевиче - мастере по ремонту радиоприемников и музыкальных инструментов в артели бытового обслуживания. Он же, видимо, и есть радист, передавший радиограмму с неизвестным нам шифром. А Владимир Соловьев - это тот шофер, который устроил Никезина на квартиру к Анастасии Волковой, теперешней жене Никезина. Она была у меня вчера, и я вчера же установил за ними обоими особое наблюдение.
      - Давайте, прикинем, чем мы располагаем, - сказал Любавин. Раскрыв блокнот, он вычертил четыре квадратика по углам страницы и пятый в центре. В верхний квадрат Любавин вписал фамилию "Соловьев", в левый нижний "Никезин", против него - "Худаяр" и в правом верхнем углу пометил две буквы - "Т. О." - Татьяна Остапенко. Затем он соединил линией квадратик Соловьева с Никезиным и Остапенко, Остапенко и Никезина с Худаяром, а в среднем квадрате, заштриховав его, поставил большой вопросительный знак.
      - Вот, смотрите, - обратился Любавин к своим сотрудникам, - перед нами группа "Октан". Худаяр выбыл из игры. Впрочем, он знал только кражу и не знал "Октана". По этим же соображениям я не включаю в схему Кокорева. А вот на этот вопрос, - указал он на центральный квадрат, - мы и должны будем найти ответ.
      - Из Херсона еще ничего нет? - спросил Чингизов.
      - Пока нет. Значит, остается уравнение с одним неизвестным. Остальные известны, но трогать их, разумеется, нельзя, иначе мы не решим уравнение. Товарищ Денисов, вы займетесь Татьяной Остапенко. Я думаю об осторожности предупреждать излишне. Знать о ней за эти дни мы должны все, до мельчайшей подробности. Вам, товарищ Чингизов, нужно будет заняться Соловьевым. Как об этом мы подумаем сообща. Думаю, что нам опять понадобится помощь капитана Рустамова. Соловьев - на колесах, - это самая подвижная фигура. А пока что, товарищ Денисов, организуйте-ка нам для начала фотографию вашей красавицы, любопытно взглянуть на нее, не так ли?
      - Анатолий Константинович, - обратился Чингизов к Любавину, когда Денисов ушел. - Поручите Татьяну мне. Теперь я уже не только чувствую, а начинаю убеждаться в том, что моя странная ассоциация имеет под собой реальную почву.
      - Рано, Октай, рано, - ответил Любавин. - У тебя с ней будет решающая встреча. Займись Соловьевым, Рустамов нам сможет сказать, куда и с кем он ездил. Нужно, чтобы мы с тобой знали еще и то, о чем Соловьев разговаривает со своими пассажирами. Свяжись с нашей технической службой, они тебе помогут.
      Чингизов ознакомился с состоянием дел в таксомоторном парке, где работал Владимир Соловьев. Соловьев там был не на плохом счету. Его портрет красовался на доске отличников, водивших машины без аварии и перевыполнявших план. Несколько лет он работал на дальних линиях, связывавших Советабад с районными центрами, потом стал обслуживать только город. В ночные смены Соловьева, как правило, не включали, потому что он отлично справлялся с выполнением плана днем, а кроме того, у него была справка о том, что после перенесенной тяжелой контузии перегружаться работой в ночное время ему было противопоказано.
      Октай Чингизов встретился с главным механиком парка Джафаровым в райкоме партии, куда тот был приглашен как секретарь парторганизации. У них состоялся разговор наедине. И следствием этого разговора явилось то, что той же ночью главный механик, а он часто выводил машину в контрольный пробег подъехал к зданию Комитета государственной безопасности на "Победе" Соловьева и заранее предупрежденными караульными был беспрепятственно пропущен с машиной во двор. Здесь монтеры технической службы Комитета приспособили в машине под щитком с приборами портативный звукозаписывающий аппарат со специальным устройством, которое ограждало аппарат от механических шумов мотора и приводило его в действие от звука человеческой речи. Главному механику гаража объяснили, как извлекать из аппарата магнитную ленту и заменять ее новой. И он охотно согласился по утрам, когда кончается его смена, доставлять эту ленту по назначению в Комитет государственной безопасности. Механика, разумеется, не посвящали в подробности дела, но он был предупрежден, что у контрразведчиков есть веские основания подозревать водителя Владимира Соловьева в серьезных государственных преступлениях и что в этих целях предпринимаются необходимые меры проверки.
      На столе у Любавина лежали присланный из Москвы протокол допроса Василия Кокорева и репродукция с фотографии Татьяны Остапенко, красовавшейся на стенде в Доме офицеров.
      - Хороша, ничего не скажешь, очень хороша, - произнес Любавин, разглядывая фотографию. - Что ж, позовем Чингизова полюбоваться.
      - Вот, Октай, - сказал он вошедшему Чингизову, - взгляни, пожалуйста.
      - Я видел это лицо, я где-то видел это лицо! - воскликнул Чингизов.
      - В Германии ты ее не видел. Это исключено, - сказал Любавин. Может быть, в городе?
      - Нет, именно портрет я где-то видел. Очень похожий портрет.
      - Ну, вот, теперь тебя будет мучить новая ассоциация. Но надеюсь, что это тебе не помешает немедленно вызвать капитана Рустамова.
      Чингизов позвонил Рустамову, тот явился. Любавин вручил ему один экземпляр фотографии Татьяны Остапенко и приказал немедленно съездить в Гюмюштепе, к жене огородника Аллахверды, чтобы установить, та ли это женщина, которую она видела в автомашине с Худаяром.
      - Жаль, что она не запомнила шофера, - заметил Любавин.
      - А если и запомнила, то не сознается, что смотрела на постороннего мужчину, - сказал Рустамов. - А, впрочем, шофер в этом смысле не совсем посторонний мужчина. И будь у нас под рукой фотография шофера, может быть, она узнала бы и его.
      - Фотографии шофера у нас пока нет, - уточнил Любавин.
      Рустамов вернулся из Гюмюштепе и подтвердил, что именно эта женщина приезжала на пляж в одной машине с Худаяром.
      Полковник Любавин просматривал очередную сводку. Оперативники докладывали, что Татьяну Остапенко видели с каким-то инженер-полковником в столовой Дома офицеров, затем они смотрели кино. Инженер-полковник провожал ее только до трамвайной остановки. Домой - Малая Портовая улица, дом номер семнадцать, квартира шесть - она вернулась одна. Телефона на квартире не имеет. Утром направилась в госпиталь, приступила к работе. С работы пока не отлучалась.
      Уточнялось, что инженер-полковник Николай Александрович Семиреченко приехал в Советабад в служебную командировку. Проживает уже восемнадцать дней в гостинице "Приморская" в отдельном номере, тридцать шестом. Днем провел четыре с половиной часа в научно-исследовательском институте, откуда вместе с директором института и инженером Азимовым на машине директора института выехал на опытную установку. После этого поехал в Дом офицеров, куда вскоре явилась Татьяна Остапенко. Они вместе обедали, затем прогуливались по Приморскому бульвару и там же, в летнем кинотеатре "Весна" смотрели фильм.
      Итак, в дело вошел еще один человек - инженер-полковник Семиреченко. Любавин позвонил в институт и узнал, откуда и зачем он прибыл.
      Через два часа в ответ на запрос Любавина из Киева сообщили, что инженер-полковник Семиреченко является одним из ведущих конструкторов по реактивному вооружению, автором ряда важнейших работ в этой области. "Вот ведь какая история, - задумался Любавин. - Придется мне, видно, с инженер-полковником Семиреченко познакомиться самому. Кто он и что он? Что талантливый инженер - это ясно, а человек какой? Увлекающийся? Влюбчивая натура? Любитель легких приключений в командировке? Ничего пока не знаю об этом человеке. А знать нужно".
      ТРУДНЫЙ РАЗГОВОР
      Полковник Любавин установил по очередной сводке, что Остапенко после обеда с полковником и небольшой прогулки на Приморском бульваре, вернулась в Дом офицеров на репетицию самодеятельного ансамбля. Любавин предположил, что полковник Семиреченко тоже может оказаться в Доме офицеров, и направился туда. Он прошелся по вестибюлю, заглянул в библиотеку, спустился в биллиардную. В биллиардной, как всегда, было полно народу. За одним из столов Любавин увидел игроков, которые его заинтересовали. Играли невысокий полный майор интендантской службы и инженер-полковник, немолодой уже сухощавый, с сильной проседью человек. Судя по покрасневшему, потному лицу, которое интендант поминутно вытирал носовым платкам, он явно проигрывал. И полковник Любавин приблизился к столу, надеясь вскоре занять место неудачного игрока. Интендант долго целился в среднюю лузу, ударил и промазал. Инженер-полковник коротко предупредил "Второй дуплетом в правый угол". Сухо щелкнул удар, и шар скатился в лузу так точно и аккуратно, будто его втащили туда на ниточке. Партия была закончена.
      По правилам игры, проигравший должен уступить свое место ожидающему. Майору очень хотелось взять реванш, но полковник Любавин настойчиво попросил передать ему кий. Спорить со старшим по званию не положено даже в биллиардной, особенно тогда, когда тот действует по правилам. И интенданту пришлось уступить.
      - Пирамидку? - спросил Любавин.
      - Пожалуйста, - согласился инженер-полковник.
      - Давно не играл, - заметил Любавин, укладывая в треугольник шары.
      - Я тоже, - отвечал полковник,
      Но партнеры оказались достойными друг друга, хотя в конце концов проиграл Любавин.
      - Еще по одной? - спросил Любавин.
      - Пожалуйста, - ответил инженер-полковник. Но, подняв голову и посмотрев куда-то через плечо Любавина, сказал: "Одну минутку, я сейчас вернусь".
      Любавин не обернулся. В небольшое зеркало, висевшее над столиком маркера, он заметил, как в дверях показалась высокая женская фигура. Ее заслонил прошедший в двери инженер-полковник. И больше Любавин ничего не увидел. Он отошел к стойке с киями и стал ждать возвращения своего партнера.
      Семиреченко вызвала Татьяна. Она рассказала ему, что репетиция не ладится, виновата она сама, почему-то сегодня не в настроении и у нее получается все не так, как нужно. Партнер и руководитель ансамбля страшно нервничают и требуют, чтобы она еще репетировала час-полтора, а в двенадцать ей на ночное дежурство.
      - Мое последнее ночное дежурство, - сказала Татьяна. - А мне так хотелось пройтись с вами, подышать свежим воздухом. И вы из-за меня проторчали целый вечер в этой курилке, - кивнула она головой в сторону биллиардной, в которой, несмотря на категорическое запрещение курить, столбом стоял дым.
      - Очень печально, - заметил Семиреченко, - но не настолько, чтобы нервничать и подводить своих партнеров по ансамблю. А свежим воздухом вы еще вдоволь надышитесь в Киеве.
      - Ну так вы хоть не страдайте в этой биллиардной, лучше погуляйте. Вы же сами говорили, что весь день работали.
      - Весь день, и ночью еще есть о чем подумать, - ответил Семиреченко. Сыграю еще одну партию и пойду.
      - Итак, до завтра? - полувопросительно сказала Татьяна.
      - Конечно, обедаем, как всегда вместе?
      - Да, я буду свободна.
      Они распрощались. Татьяна побежала наверх, а Семиреченко вернулся к ожидавшему его Любавину.
      По пути на сцену Татьяна заглянула в комнату администратора и куда-то позвонила по телефону.
      Играть Семиреченко расхотелось, и он спросил полковника, настаивает ли тот на реванше?
      - Если вы, товарищ полковник, чем-нибудь заняты, то не очень, - ответил Любавин.
      - Нет, просто хочу немного пройтись по воздуху. Душно здесь и накурено.
      - Ну, что ж, последую вашему примеру, - заметил Любавин,
      - Так пойдемте подышим вместе, если располагаете временем.
      Они вышли. Разговор шел о разных мелочах. Семиреченко рассказал, что он приезжий, в Советабаде впервые, что ему очень нравится этот своеобразный, интересный город.
      Когда они подошли к концу бульвара, полковник Любавин остановился и неожиданно сказал:
      - А ведь мне нужно с вами побеседовать, Николай Александрович.
      - Побеседовать? О чем? Простите, я вам не представился, откуда вы знаете мое имя и отчество?
      - Ну, представлюсь вам я, и тогда отпадет необходимость объяснять, откуда я знаю ваше имя, отчество, фамилию и цель вашей командировки в Советабад. Полковник Любавин Анатолий Константинович, сотрудник Комитета государственной безопасности.
      - Чему обязан вашим вниманием? - сухо спросил Семиреченко.
      - А вот это я и хочу вам объяснить, но только в соответствующей обстановке.
      - А что вы называете соответствующей обстановкой?
      - Такую, при которой мы будем застрахованы от постороннего слуха. Так что лучше всего поговорим у меня.
      - У вас? Это что? Официальный вызов?
      - Это приглашение офицера и коммуниста, - спокойно произнес Любавин, и в ваших интересах последовать этому приглашению. Впрочем, не только в ваших, товарищ инженер-полковник, но и в интересах Родины.
      Дальше разговор продолжался в кабинете Любавина.
      - Не буду спрашивать подробностей о том, зачем и почему вы приехали в Советабад. Знаю, что по важному государственному делу, и этого для меня достаточно. Но чтобы вы могли делать свое дело хорошо, приходится столь же хорошо и добросовестно трудиться и нам. Ясно, товарищ инженер-полковник?
      - Если можно, ближе к делу, - стараясь говорить спокойно, произнес Семиреченко. - Я допустил какую-нибудь ошибку?
      - Нет, но вы можете ее допустить.
      - Не представляю, каким образом. О характере своей работы не делюсь ни с кем. Деловых бумаг с собой не ношу и не вожу, кроме обычных записей для памяти - адрес, номер телефона. Личных, документов тоже, вроде, не терял, они при мне.
      - Я не собирался проверять ваши документы, Николай Александрович. Я очень хочу, чтобы вы меня правильно, совершенно правильно поняли.
      - Объясните, пойму.
      - Хорошо. Откровенный разговор, так откровенный. Вот эту фотографию вам хотелось бы иметь при себе? - и Любавин положил перед Семиреченко портрет Татьяны.
      - Товарищ полковник, с каких пор вам поручено или доверено вмешиваться в личные дела офицеров? - грубо спросил Семиреченко.
      - Николай Александрович, не надо, - мягко произнес Любавин.
      - Чего не надо?
      - Вот этой запальчивости, нервозности, злости... Я многого вам не могу сказать не потому, что не доверяю. Сам еще многого не знаю. Но то, что знаю, скажу, доверю под честное слово коммуниста. Надеюсь, я могу заручиться у вас этим словом.
      Семиреченко молча кивнул головой.
      - Тогда ответьте мне сперва на один вопрос. Прошу вас ответить честно и прямо и поймите, что это не желание влезть в чью-то душу из досужего любопытства, эта нечто более важное.
      Семиреченко чувствовал, что этот полковник, которого он видит первый раз в жизни, против воли располагает к себе. И ему передалось состояние искреннего беспокойства Любавина.
      - Спрашивайте, Анатолий Константинович.
      Из того, что он был назван не по званию, а по имени и отчеству, Любавин понял, что разговор состоится,
      - О чем же вам говорит эта фотография?
      Семиреченко взял в руки карточку Татьяны Остапенко, посмотрел на нее так внимательно, будто видел в первый раз, и сказал: "Что она мне говорит? Что ж, скажу. О том, что пора мне перестать быть вдовцом, хоть это несколько и смешно в моем возрасте. И еще о том, чтобы эти грустные глаза повеселели, улыбались, улыбались мне. Она ведь тоже очень одинока и перенесла большое горе. Бывает ведь так: встретятся люди случайно, поговорят два часа, а сойдутся на всю-жизнь".
      - Спасибо за откровенность и доверие, Николай Александрович, - сказал Любавин. - Мужайтесь. То, что вы от меня услышите, будет для вас, судя по всему, тяжело, убийственно тяжело.
      - Не надо предисловий, Анатолий Константинович, я видел немало тяжелого. Говорите.
      - Скажу. Татьяна Остапенко не та, за кого вы ее принимаете. Никакая она не Татьяна и не Остапенко. Все гораздо сложнее и гораздо проще. Эта женщина-шпионка. Она заброшена к нам из-за кордона в войну, и вы только один из объектов, за которыми ей приказано ее хозяевами охотиться.
      С побледневших губ Семиреченко сорвалось только одно слово: "Доказательства!.."
      - Я имею возможность представить вам только одно доказательство - это честное слово коммуниста и офицера советской разведки, что сказано мною сейчас, неопровержимо точно.
      - Не имею оснований не верить вам, и все-таки все это мне кажется невероятным. Я много прожил и так ошибаться в людях...
      - Нужно верить. Необходимо. Более того, вам нужно набраться мужества, чтобы помочь и самому себе, и нам. Вы очень близки друг с другом?
      - Смотря что вы вкладываете в понятие "близки". Нами было сказано друг другу главное, а во всем остальном - рукопожатие на трамвайной остановке. Я очень скоро должен уехать. Что ж, я уеду один.
      - А вот этого нам как раз не хотелось бы.
      - Что же вы мне предлагаете?
      - Возможность убедиться в правоте моих слов. И это для вас очень важно, не так ли?
      Семиреченко кивнул головой.
      - Вы можете нам помочь.
      - А конкретно?
      - Вы договорились ехать в Киев вместе, не так ли?
      - Так.
      - Вам Остапенко ни слова не говорила о Белой Церкви?
      - Нет.
      - Так вот, в день отъезда, а может быть даже в дороге, она скажет вам, что ей необходимо сойти в Белой Церкви. Правда, не знаю еще, какой предлог она для этого придумает. Может быть, сошлется на родственницу, которая должна ее там встретить. Так вот нам хотелось бы, чтобы до Белой Церкви она спокойно ехала вместе с вами. Я знаю, что это для вас будет тяжело, но иного выхода, чтобы довести дело до конца, не вспугнув опаснейшую группу - целую группу шпионов, мы не видим.
      - Хорошо, я согласен, - глухо проговорил Семиреченко. - Но потом когда-нибудь, вы мне скажете, что же все-таки происходило. Вы поймите, это не простое любопытство. Иногда нелегко расстаться с тем, что приобрел даже в мыслях.
      - Да, обещаю вам это. Вы можете взять с собой какой-нибудь портфель или хорошо закрывающуюся папку? Держите ее сверху в чемодане и постарайтесь делать вид, что вы ее бережете.
      - Могу, разумеется. У меня есть портфель.
      - Вложите туда какие-нибудь записки и какой-нибудь пустяковый чертеж, хотя бы одну из тех схем, что печатаются в учебниках. Перед отъездом наш сотрудник положит вам в портфель пару листков специальной фотобумаги. Портфель не открывайте до дому. Дома проявите эту бумагу при красном свете, она вам кое о чем расскажет.
      - И заменит мне эту фотографию? - горько улыбнулся Семиреченко, возвращая Любавину портрет Татьяны.
      - Если не заменит, то во всяком случае многое объяснит.
      - Что же, Анатолий Константинович, мне остается, хоть это и звучит парадоксально в моем положении, только поблагодарить вас. Мы еще увидимся?
      - Вряд ли. В этом, сейчас во всяком случае, нет необходимости. Но позже я встретиться с вами все-таки хочу. Я буду искренне рад такой встрече, Николай Александрович. Вот вам мой телефон, - протянул Любавин клочок бумажки. - Когда будете укладываться в дорогу, позвоните мне, попрощаемся. А к вам забежит мой сотрудник. Кстати, если не возражаете, он приобретет вам билеты до Киева. Так будет удобнее.
      - Хорошо.
      Любавин проводил Семиреченко и возвратился в свой кабинет.
      У Анны Марковны было испорчено настроение. С утра в квартире Кокоревых растрезвонился продолжительными звонками телефон, потом онемел. Анне Марковне пришлось подняться к соседям и долго дозваниваться до бюро повреждений, чтобы прислали монтеров. Монтеры пришли перед самым обедом, разобрали аппарат, покрутили в нем какие-то шурупчики, потом вновь собрали и, заявив, что аппарат испорчен и его нужно забрать на ремонт, вместо него поставили временно другой.
      Вечером почтальон принес телеграмму от Васи. Телеграмма была очень короткой, но, судя по ее содержанию, Вася чувствовал себя отлично.
      Позже Анну Марковну попросила к телефону какая-то девушка с приятным мелодичным голосом. Она сказала, что звонит из профкома института и осведомилась, нет ли известий от Васи. "Выехавшая раньше группа студентов собралась в Ленинград, - сказала девушка, - и нас беспокоит, догнал ли Вася своих товарищей".
      - Да, да, догнал, дорогая, - сообщила Анна Марковна. - Как раз пару часов назад пришла телеграмма. Вася очень доволен поездкой. Одну минуточку, я вам сейчас прочту телеграмму, Анна Марковна прочла: "От Москвы в восторге, выезжаю в Ленинград. Крепко целую. Вася".
      - Ну, очень хорошо, а то мы беспокоились. Простите за беспокойство, произнесла собеседница и пожелала Анне Марковне спокойной ночи.
      Капитан Адиль Джабаров дал вместо Васи условную телеграмму его матери и получил распоряжение на следующий день ровно в три часа дать телеграмму Татьяне Остапенко за подписью Марины, а самому выехать в Киев, где ждать дальнейших распоряжений...
      - Можете погулять в Киеве, полюбоваться Днепром, в театр сходить, сказал ему по телефону Любавин. - В Белую Церковь раньше времени выезжать не нужно. Городок небольшой, не стоит зря быть на виду.
      Василий Кокорев своих показаний больше ничем дополнить не мог. Он рассказал все. И теперь, заливаясь слезами и глядя умоляющими глазами на следователя, спрашивал, что с ним будет.
      Роберт Фоттхерт пока показаний не давал, отмалчивался или бурно демонстрировал протесты против его "незаконного ареста". На короткой очной ставке с Кокоревым Фоттхерт обрушился на него, утверждая, что этого молодого человека специально подослали, чтобы спровоцировать его, честного туриста. Фоттхерта пока перестали вызывать на допросы. Следователи знали, с кем они имели дело, и понимали, что он будет упираться до последнего. В распоряжении следователей было несколько томов обвинительного материала против этого матерого нацистского лазутчика. Он мог бы быть приговоренным к самой высокой каре уже только за преступления военных лет. Но не это интересовало советских контрразведчиков. Важно было до конца распутать сегодняшние дела Фоттхерта, узнать его хозяев, явки, связи. Следствие по делу группы "Октан" должно дать нужные материалы. И тогда, конечно, Фоттхерт вынужден будет говорить.
      Василий Кокорев и Роберт Фоттхерт больше в Москве не нужны были, и их отправили в Советабад.
      Через день после злополучной кражи в квартире инженера Азимова, на третьем этаже института, где находился его служебный кабинет, произошло короткое замыкание, и погас свет. Монтеры обшарили все распределительные коробки, и выяснилось, что замыкание произошло в розетке, куда Азимов включал электрический вентилятор.
      Монтерам пришлось повозиться, и вскоре повреждение было исправлено. Азимов в этом убедился, когда вернулся в кабинет. Резиновые лопасти вентилятора энергично вращались, обдавая его струей прохладного воздуха.
      Октай Чингизов тоже был доволен работой опытных электромонтеров. В результате их усилий в вентиляционной отдушине, какие устраиваются сверху в стенах и прикрываются резной металлической форточкой, была установлена портативная кинокамера, пусковое устройство которой было соединено с реле, действующим от зажимной пружины, прикрепленной к входной двери, Стоило открыть дверь - и аппарат срабатывал.
      Салим Мамедович работал не покладая рук. В институте он появлялся только во второй половине дня. С утра он был на опытной установке. К счастью, Зарифа с Вагифом были на даче, и он мог целиком отдаться своему делу.
      Азимов, выходя утром из дому, несколько раз сталкивался с каким-то человеком, который маячил на лестничной площадке у его дверей. В другое время он, может быть, не обратил бы внимания на это, но кража, рассказ Рустамова, намеки Октая Чингизова растревожили его воображение. И он, сам подшучивая над собой, не мог все-таки отделаться от неприятного и странного ощущения, что за ним следят. Он очень обрадовался, когда позвонил Октай Чингизов, и сказал, что хочет ему кое о чем рассказать. Чингизов обещал забежать к нему вечером домой.
      - Только я буду поздно, - предупредил Азимов. - Часиков в двенадцать ночи, - а то и в час. Я же теперь один, так что торопиться домой мне нечего, - добавил он.
      - Вполне подходящее время, - заметил Чингизов.- В час загляну обязательно.
      Ровно в час Октай был у Азимова.
      - Мне неудобно тебе рассказывать, ты сейчас станешь смеяться, но все-таки я хочу с тобой поделиться, - сказал Азимов своему другу и сообщил о своих подозрениях.
      - А знаешь, ты определенно делаешь успехи, - рассмеялся Чингизов. - Раз ты заметил, что за тобой следят, это значит, что уроки пошли тебе впрок, и ты как принято выражаться, мобилизовал свою бдительность. И ты прав. За тобой действительно следят.
      - Как? Почему? - встревожился Азимов,
      - Наши люди.
      - Это что, недоверие?
      - Нет, охрана. Тебя, Салим, охраняют. Так нужно.
      - От кого?
      - От тех, кто пытается завладеть твоей работой, а если это не удастся, убрать тебя, чтобы работа не была завершена.
      На этот раз Азимов не смеялся. Он даже не улыбнулся. Он понял, что Октай не шутит.